Хильфе не пришло в голову, что у беглеца может не быть друзей. У
эмигранта всегда есть своя партия или хотя бы соплеменники. Он подумал
о Перри и Вейне, - нет, это безнадежно, даже если бы он знал, как их
найти. Крукс, Бойль, Кэртис... Кэртис способен дать ему по морде. У
него примитивные взгляды на жизнь и безграничное самодовольство. Роу
всегда привлекало в друзьях простодушие, оно восполняло то, чего не
хватало ему самому. Оставался Генри Уилкокс. Тут еще была какая-то
надежда, если не вмешается жена-хоккеистка. У их жен не было ничего
общего. Железное здоровье и жестокая беда - несовместимы, а инстинкт
самосохранения должен внушить миссис Уилкокс ненависть к нему. Если
человек может убить свою жену, подумает она, до чего он в состоянии
дойти?
Но какую отговорку придумать для Генри? Он нащупал в грудном
кармане исповедь - нет. Не мог же он рассказать Генри правду; Генри не
поверит, как и полиция, что он мог присутствовать при убийстве в
качестве наблюдателя. Надо подождать, пока закроются банки - а в
военное время их закрывают рано, - и придумать какой-нибудь
правдоподобный предлог...
Но какой? Он придумывал его в закусочной на Оксфорд-стрит, но так
ничего и не придумал. Может быть, довериться минутному вдохновению, а
еще лучше отказаться от этой затеи совсем и сдаться... И только когда
он расплачивался по счету, его осенило, что он может не найти Генри
вообще. Генри жил в Баттерси, а жить сейчас в Баттерси было не очень
уютно. Может быть, его нет в живых - ведь двадцать тысяч человек уже
погибло. Он поискал адрес Генри в телефонной книге. Квартира была все
та же. Но это еще ничего не значит, говорил себе Роу, воздушная война
моложе этого справочника. И все же для проверки он набрал номер, -
все его связи с людьми будут теперь, как видно, только по телефону.
Он с каким-то страхом ждал гудка, а когда его услышал, быстро положил
трубку. Он часто звонил Генри - до того, как это случилось. Что ж,
надо на что-то решаться, дом стоит на месте, хотя Генри может там не
быть. Все равно чек нельзя передать по телефону, на этот раз связь
должна быть зримой. В последний раз он видел Генри накануне суда.
Ему сейчас было бы легче опустить руки и сдаться.
Он сел на автобус 19, от Пиккадилли. За развалинами церкви Сент-
Джеймс в те еще благословенные времена начинался мирный пейзаж.
Нейтсбридж и Слоэйн-стрит еще не вступили в войну, хотя Челси уже
воевало, а на Баттерси был передний край. Линия фронта причудливо
петляла, как след урагана, оставляя то там, то здесь нетронутые места.
Баттерси, Холборн, Ист-Энд - извилистая линия огня отчетливо прошла
через них... однако вот на Баттерси по-прежнему стоит на углу трактир,
рядом с ним молочная и булочная, и кругом не видно развалин.
Такая же картина была на улице, где жил Уилкокс; большие жилые
дома, похожие на дешевые привокзальные гостиницы, стояли целехонькие,
вытянув свои прямоугольники. Весь ряд этих домов пестрел объявлениями:
"Сдается внаем" - и Роу понадеялся, что такая же бумажка приклеена на
доме No 63. Но там ее не было. Внизу, в холле, висела доска с
табличками, на которой жильцы сообщали, дома они или нет, однако то,
что против фамилии Уилкоксов значилось "дома", еще ничего не говорило,
даже если они здесь жили, - Генри всегда считал, что табличка "нет
дома" только приманивает грабителей. Его осторожность дорого
обходилась приятелям: им частенько приходилось зря взбираться на
верхний этаж (лифта в доме не было).
Окна лестничной клетки выходили на Челси; стоило подняться на
второй этаж, и в глаза бросались приметы войны. Большинство церковных
шпилей было на две трети отломано; казалось, что повсюду начали
сносить трущобы, хотя здесь давно не было трущоб.
Когда Роу добрался до верхней площадки лестницы, он с тоской
поглядел на знакомый номер 63. Раньше он жалел Генри - за то, что у
него такая властная жена, за мещанское существование, за то, что
работа бухгалтера-контролера связывает его по рукам и ногам; четыреста
фунтов в год, которые имел Роу, казались по сравнению с этим просто
богатством, и в его отношении к Генри сквозило высокомерие богатого
человека по отношению к бедному родственнику. Он делал Генри подарки.
Может быть, за это миссис Уилкокс его и не любила. Роу мягко
улыбнулся, увидев на двери табличку: "Дежурный ПВО", - именно в такой
роли он его и представлял. Но палец его все не нажимал звонка.
Он так и не успел позвонить - дверь отворилась, и на пороге
появился Генри, но до странности не похожий на прежнего Генри. Раньше
он отличался большой аккуратностью, за этим следила жена. Теперь его
синий комбинезон был грязен, а сам он не брит. Он прошел мимо Роу,
словно его не заметив, и заглянул через перила в пролет лестницы.
- Их нету, - сказал он.
Пожилая женщина с красными веками - как видно, кухарка - вышла за
ним на площадку:
- Еще рано, Генри. Право же, еще рано.
На минуту Роу подумал: если Генри так изменился, война могла
превратить и жену Генри в старуху.
Генри вдруг осознал присутствие Роу или, вернее, почти осознал.
- А, Артур... - сказал он, словно они виделись только вчера. -
Хорошо, что ты пришел. - Потом он снова нырнул в свою маленькую темную
прихожую и растворился во тьме возле дедовских часов.
- Входите, пожалуйста, - сказала женщина. - Думаю, что теперь они
уже скоро будут.
Он вошел за ней и заметил, что она оставила дверь открытой, словно
в ожидании других гостей; теперь он уже привык, что жизнь швыряет его
вверх и вниз помимо его воли, туда, где он один чувствует себя чужим.
На сундуке лежал аккуратно сложенный комбинезон и стальная каска. Ему
это напоминало тюрьму, где при входе оставляешь одежду. Из полумрака
послышался голос Генри:
- Хорошо, что ты пришел, Артур... - Сказав это, он опять куда-то
скрылся.
- Раз вы друг Генри - милости просим, - сказала пожилая женщина. -
Я миссис Уилкокс. - Она даже в темноте прочла на его лице удивление и
пояснила: - Мать Генри. Обождите в комнате. Теперь, я думаю, они
скоро придут. Тут у нас темно. Ну да, светомаскировка, Стекла-то
почти все вылетели.
Она провела его в комнату, где, как он помнил, помещалась столовая.
Стол был уставлен бокалами, как для приема гостей. Странное для этого
время. Генри стоял тут же, но вид у его был такой, словно его загнали
в угол или он сам туда забился. На каминной доске красовались четыре
серебряных кубка с выгравированными названиями команд; пить из них
было так же немыслимо, как из бухгалтерской книги.
Роу, поглядев на бокалы, заметил:
- Неудобно, что я так к вам ворвался.
Но Генри в третий раз повторил ту же фразу, словно не мог придумать
другую:
- Как хорошо, что ты...
Казалось, он не помнит той сцены в тюрьме, когда рухнула их дружба.
Миссис Уилкокс добавила:
- Как хорошо, что старые друзья Генри поддерживают его в такую
минуту.
И тут Роу, открывший было рот, чтобы спросить Генри о жене, сразу
все понял. Смерть была всему причиной - и этой вереницы бокалов, и
небритого подбородка, и непонятного ожидания, и даже того, что больше
всего его поразило: помолодевшего лица Генри. Говорят, горе старит,
однако оно зачастую и молодит, освобождает от ответственности, и у
человека в глазах снова появляется выражение отроческой неприкаянности.
- Я не знал... Я бы не пришел, если бы знал... - бормотал Роу.
Миссис Уилкокс ответила с мрачной гордостью:
- Об этом написано во всех газетах. - Генри стоял в углу, зубы у
него стучали, как от озноба, а миссис Уилкокс безжалостно продолжала -
она уже наплакалась вволю, и сын теперь снова принадлежал ей одной: -
Мы гордимся нашей Дорис. Весь отряд воздаст ей почести. Мы положим ее
форму - чистую форму - на гроб, а священник скажет надгробное слово на
тему: "Большей любви не имел никто..."
- Я очень сожалею, Генри...
- Сумасшедшая! - сердито закричал Генри. - Она не имела права... Я
же ей говорил, что стена рухнет!
- Но мы гордимся ею, Генри, мы гордимся ею, - вмешалась мать.
- Я не должен был ее пускать, - голос Генри стал визгливым от
ярости и горя. - Она, видно, думала, что заслужит еще один паршивый
горшок...
- Она играла за Англию, Генри, - сказала миссис Уилкокс. Потом она
обратилась к Роу: - Я считаю, что рядом с каской нужно положить
хоккейную шайбу, а Генри не хочет.
- Я пойду, - пробормотал Роу. - Я ни за что бы не пришел, если бы...
- Нет, оставайся. Ты-то знаешь, что это... - Генри запнулся и
поглядел на Роу, словно только теперь до конца осознал его
присутствие. - Я ведь тоже убил жену. Мог ее удержать, сбить с ног...
- Ты понимаешь, что говоришь, Генри? Что о тебе подумает этот
джентльмен? - всполошилась мать.
- Это Артур Роу, мама.
- А-а... - сказала миссис Уилкокс. - А-а... - Но в это время с
улицы послышался медленный стук колес и шарканье ног. - Как он посмел?
- Он - мой старый друг, мама. - Кто-то поднимался по лестнице. - А
зачем ты пришел, Артур?
- Попросить у тебя денег по чеку.
- Какая наглость! - сказала миссис Уилкокс.
- Я ведь ничего не знал.
- Сколько тебе надо, старик?
- Фунтов двадцать...
- У меня есть только пятнадцать. Бери.
- Ты ему не верь, - сказала миссис Уилкокс.
- По моим чекам платят, Генри знает.
- Можете сами сходить в банк.
- Он уже закрыт, миссис Уилкокс. Простите. Мне срочно понадобились
деньги.
В комнате стоял маленький секретер в стиле королевы Анны, очевидно
принадлежавший жене Генри. У всей мебели был какой-то непрочный вид,
мимо нее было страшно пройти. Должно быть, хозяйке хотелось отдохнуть
от спартанского уклада спортивной жизни. Продвигаясь к секретеру,
Генри задел плечом серебряный кубок, и он покатился по ковру. В дверях
появился толстяк в комбинезоне с белой каской в руке. Он поднял кубок
и торжественно объявил:
- Процессия прибыла, миссис Уилкокс. Генри съежился у секретера.
- Форма у меня готова и лежит в передней, - сказала миссис Уилкокс.
- Не мог; достать знамя, - сказал дружинник ПВО, - а флажки, которые
втыкают в развалины, будут неприлично выглядеть. - Ему мучительно хотелось
показать смерть с праздничной стороны. - Весь отряд явился как один, мистер
Уилкокс, кроме тех, кто на посту. Военная противопожарная служба тоже прислала
делегацию. И спасательный отряд, и полицейский оркестр...
- Ах, если бы Дорис могла это видеть, - сказала миссис Уилкокс.
- Но она это видит, мадам, - сказал дружинник. - Я в этом уверен.
- А потом все вы, надеюсь, вернетесь сюда, - сказала миссис
Уилкокс, жестом показав на бокалы.
- Да уж очень нас много. Пожалуй, ограничимся одной бригадой. Люди
из спасательного отряда, в общем, и не рассчитывают...
- Пойдем, Генри. Нельзя заставлять этих добрых людей ждать. Неси
форму. О господи, какой у тебя неприбранный вид! Ведь все на тебя
будут смотреть.
- Не понимаю, почему мы не могли похоронить ее без этой суеты? -
сказал Генри.
- Но ведь она героиня, - сказала миссис Уилкокс.
- Не удивлюсь, если ее наградят георгиевской медалью, конечно
посмертно, - заявил дружинник. - Первая медаль в нашем районе,
представляете, как это важно для отряда.
- Пойми, Генри, - сказала миссис Уилкокс, - она теперь не просто
твоя жена. Она принадлежит всей Англии.
Генри двинулся к двери. Дружинник ПВО все еще смущенно держал в
руке серебряный кубок, не зная, куда его поставить.
- Поставьте куда-нибудь, все равно, - сказал ему Генри.
Они вышли в прихожую, оставив Роу одного.
- Не забудь свою каску, Генри, - напомнила миссис Уилкокс.
Раньше Генри был человеком точным, а теперь утратил это свойство;
все, что делало его тем, кем он был, больше не существовало; прежде
казалось, что его натура состоит из двубортного жилета, длинных
колонок цифр и жены, играющей в хоккей; лишившись всего этого, он
потерял свою цельность.
- Иди ты сама, - сказал он матери. - Иди ты сама...
- Но, Генри...
- Его можно понять, мадам, - сказал дружинник. - Ничего не
поделаешь, горе. Мы в отряде всегда считали мистера Уилкокса человеком
душевным. Они поймут, - заверил он добродушно, подразумевая, по-
видимому, отряд, полицейский оркестр и пожарную охрану.
Он дружески подтолкнул широкой ладонью миссис Уилкокс к двери и
взял форму покойной. Какие-то черты прошлого вдруг проступили в
безличном облике человека, одетого в комбинезон, - мирная профессия
камердинера, а может быть, швейцара, выбегающего с зонтом под дождь,
чтобы проводить посетителя от автомобиля до двери. Война похожа на
дурной сон, где знакомые люди появляются в странном, устрашающем и
несвойственном им обличье. Вот даже Генри...
Роу сделал неуверенное движение, чтоб последовать за ним; он
понадеялся, что это напомнит Генри о деньгах. У него не было другой
возможности их получить: ему больше не к кому было обратиться. Но
Генри сказал:
- Давай их проводим и тут же вернемся. Ты ведь понимаешь, да? Я не
вынесу, когда ее...
Они вышли вдвоем на мостовую у парка; процессия уже двинулась в
путь; она сбегала, как маленький темный ручеек к реке. Стальная каска
на гробу почернела и не отражала лучей зимнего солнца, а спасательная
бригада шла не в ногу с отрядом ПВО. Все это выглядело как пародия на
правительственные похороны, хотя, в сущности, это и были
правительственные похороны. Ветер мел через дорогу бурые листья из
парка, а выпившие люди, выйдя из трактира "Герцог Рокингемский" - он
как раз закрывался, - снимали шляпы.
- Я же ей говорил, чтобы она не совалась, - повторил Генри. Ветер
донес до них топот похоронной процессии. Они словно отдали ее народу,
народу, которому она никогда не принадлежала.
Генри вдруг пробормотал:
- Ты уж извини меня, старик, - и пустился бежать. Он так и не надел
каску; волосы у него седели; он быстро семенил по улице, теперь уже
боясь, что не догонит. Он не хотел разлучаться с женой и с отрядом.
Артур Роу остался один. Он перебрал в кармане оставшиеся деньги - их
было совсем мало.
Глава седьмая
Когда вот так берут врасплох,
сопротивление бессмысленно.
"Маленький герцог"
Даже если человек два года обдумывал, не покончить ли ему
самоубийством, ему нужно время, чтобы на это решиться, то есть перейти
от теории к практике. Роу не мог просто взять и кинуться в реку... К
тому же его непременно оттуда вытащили бы. И все же, когда он смотрел,
как удаляется похоронная процессия, он не видел другого выхода. Его
хотят арестовать по обвинению в убийстве, а в кармане у него всего
тридцать пять шиллингов. Он не смеет пойти в банк, а друзей, кроме
Генри, у него нет; он, конечно, может подождать, пока Генри вернется,
но холодный эгоизм такого поступка был бы ему отвратителен. Куда проще
и менее противно умереть. На пиджак его упал побуревший лист - если
верить приметам, это сулило деньги, но в поверье не говорилось, скоро
ли он их получит.
Он зашагал по набережной к мосту Челси; был отлив, и чайки
грациозно разгуливали по илистому дну. Бросалось в глаза отсутствие
детских колясочек и собак; единственная собака в окрестности была явно
бродячей; из-за деревьев парка, подергиваясь, выполз воздушный шар
заграждения; его длинный нос повис над редкой зимней листвой, потом он
повернулся грязным, потрепанным задом и полез выше.
Беда была не только в том, что у него нет денег; у него не было
больше и того, что он звал домом, - убежища, где он мог бы спрятаться
от знавших его людей. Он скучал по миссис Пурвис. Роу, бывало, считал
по ней дни; стук в дверь, когда она приносила чай, отмечал еще один
ушедший день, неприметно приближая его к концу - к гибели, прощению,
возмездию или вечному покою. Он скучал по "Дэвиду Копперфилду" и
"Лавке древностей"; теперь больше он не мог растрачивать свою жалость
на вымышленные страдания маленькой Нелли, у жалости были развязаны
руки, и она кидалась во все стороны.
Перегнувшись через парапет, в освященной веками позе самоубийцы,
Роу стал продумывать детали. Ему хотелось привлечь к себе как можно
меньше внимания; теперь, когда злость у него прошла, он жалел, что не
выпил тогда ту чашку чаю, - неприлично пугать посторонних людей
зрелищем собственной смерти. А ведь так мало способов покончить с
собой, не оскорбляя глаз. Все было бы гораздо проще, если бы у него
оставалось хоть немного денег.
Конечно, он мог бы отправиться в банк и отдаться в руки полиции.
Вероятно, его тогда повесят. Но мысль о том, что его могут повесить за
преступление, которого он не совершал, его бесила: если он покончит с
собой, он накажет себя за преступление, в котором не виновен. Его
обуревала первобытная идея возмездия. Он хотел подчиниться моральным
нормам, он всегда этого хотел.
Люди считают убийцу чудовищем, однако сам он смотрит на себя как на
обыкновенного человека - пьет за завтраком чай или кофе, а потом
опорожняет желудок, любит почитать хорошую книжку, иногда предпочитая
мемуары или путешествия романам, ложится спать в положенное время,
заботится о своем здоровье, страдает от запоров, любит собак или кошек
и даже имеет те или иные политические взгляды.
Но вот если убийца хороший человек, тогда на него можно смотреть
как на чудовище.
Артур Рву был чудовищем. Его раннее детство прошло до верной
мировой войны, а впечатления детства неистребимы. Его воспитали в
убеждении, что причинять боль дурно, и, будь на то его воля, он не дал
бы страдать даже крысе. В детстве мы живем со счастливым ощущением
бессмертия, рай для нас так же близок и реален, как взморье. Все
сложности бытия покоятся на простых истинах: бог милостив, взрослые на
все знают ответ, на свете есть правда, а правосудие действует столь же
безошибочно, как часы. Герои наши просты: они отважны, правдивы,
хорошо дерутся на шпагах и в конце концов всегда побеждают. Поэтому
никакие книги не доставляют нам того удовольствия, как те, что нам
читали в детстве, ибо там была обещана простая и ясная жизнь. В книгах
же, которые читаешь потом, все сложно и противоречиво, в соответствии
с нашим жизненным опытом, и мы уже не умеем отличить злодея от героя,
а мир превращается в маленький, тесный закоулок. Недаром люди
повторяют две обычные присказки: "мир тесен" и "да я и сам здесь
чужой".
Но для Роу моральные нормы были незыблемы. Он был готов на все, чтобы
спасти невинного или наказать виновного. Он верил, вопреки жизненному опыту,
что где-то существует правосудие, хотя правосудие пощадило его. Он
проанализировал свои мотивы самым тщательным образом и вынес себе
обвинительный приговор. Он повторял себе в сотый раз, перегнувшись через
парапет набережной, что это он был не в силах терпеть страданий своей жены,
а не она. Как-то раз, в самом начале болезни, она, правда, не выдержала и
сказала, что не хочет ждать конца, но это была просто истерия. А потом ему
труднее всего было вынести ее стойкость, ее терпение. Он пытался избавить от
страданий не ее, а себя, и перед самым концом она догадалась или почти
догадалась, что он ей дает. Она была испугана, но боялась спросить.
Разве можно жить с человеком, которого ты спрашиваешь, не положил ли
он тебе в питье яд? Если ты его любишь и устал от боли, гораздо легче
выпить горячее молоко и заснуть. Но он так никогда и не узнает, что
для нее было мучительнее: страх или боль, никогда не поймет, не
предпочла бы она любые страдания смерти? Каждый раз с тех пер, когда
она выпила молоко и сказала: "Какой у него странный вкус", - а потом
откинулась на подушку и попыталась ему улыбнуться, он задавал себе
один и тот же вопрос и давал на него один и тот же ответ. Ему так
хотелось остаться возле нее, пока она не заснет, но это у них не было
принято, поэтому ему пришлось дать ей умереть одной. И ей, наверно,
хотелось - он в этом уверен - попросить его побыть с нею, но и в этом
было бы что-то необычное. В конце концов, через час он тоже ляжет
спать. Условности разделяли их даже в смертную минуту. А когда полиция
стала задавать вопросы, у него не было ни мужества, ни энергии лгать.
И может, если бы он солгал им хотя бы в мелочах, они бы его повесили.
Но пора было кончать это судилище.
- А все-таки им не испоганить Темзу Уистлера, - произнес чей-то голос.
- Простите, - отозвался Роу. - Я прослушал.
- В метро безопасно. Эти подземелья бомба не проймет.
"Где-то я видел этого типа", - подумал Роу. Жидкие обвислые седые
усы, оттопыренные карманы, из которых владелец вытащил кусок хлеба и
кинул в речной ил; не успел хлеб упасть, как поднялись чайки, одна
была проворнее других, схватила кусок на лету и плавно пошла по реке,
мимо выброшенных на мель барж, - белый клочок, несущийся к
прокопченным трубам Лотс-роуд...
- Сюда, милашечки, - сказал старик, и руки его вдруг стали
посадочной площадкой для воробьев. - Знают своего дядю, - приговаривал
он. - Знают... - Он зажал губами кусочек хлеба, и они стали носиться
вокруг его рта и тыкаться в него клювами, словно целуя его.
- В военное время нелегко прокормить всех ваших племянников, -
заметил Роу.
- Да, это верно, - ответил старик, и, когда он открыл рот,
обнажились черные гнилые обломки зубов, похожие на обугленные пни. Он
посыпал крошек на свою старую коричневую шляпу, и на нее сразу уселась
новая стайка воробьев. - Да, надо сказать, это полное беззаконие. Если
бы министр продовольствия знал... - Он уперся ногой в большой чемодан,
и воробей сразу сел ему на колене. Весь он словно оброс птицами.
- Я вас где-то видел, - сказал Роу.
- Даже наверняка...
- Теперь я вспомнил, что за сегоднянший день я видел вас уже
дважды.
- А ну-ка сюда, милашечка, - позвал старик.
- В аукционном зале на Чансери-лейн.
На него взглянула пара незлобивых глаз:
- Мир тесен.
- Вы покупаете книги? - спросил Роу, поглядев на его потрепанный костюм.
- Покупаю и продаю, - сообщил незнакомец. Он был достаточно проницателен,
чтобы угадать мысль собеседника. - Рабочий костюм. В книгах столько пыли.
- Вы торгуете старыми книгами?
- Моя специальность - художественное садоводство. Восемнадцатый
век. Фуллов, Фулхем-роуд, Баттерси.
- И есть покупатели?
- Больше, чем вам кажется. - Он вдруг широко расставил руки и,
закричав: кш! кш! - прогнал птиц, словно это были дети, с которыми ему
надоело играть. - Но все замерло в эти дни, - сказал он. - И зачем им
только воевать, никак не пойму. - Он любовно дотронулся ногой до
чемодана. - Тут у меня пачка книг, - сказал он. - Из библиотеки одного
лорда. Вытащены после пожара. Некоторые в таком виде, хоть плачь, ну а
другие... не буду бога гневить, покупка выгодная. Я бы вам их показал, но
боюсь, обгадят птицы. Первая удачная покупка за последние месяцы. В
прежние времена берег бы их как зеницу ока. Подождал бы до лета, пока
не понаедут американцы. Теперь же рад каждой возможности поскорей
обернуться с деньгами. Если я их не доставлю покупателю в "Ригел-корт"
до пяти, продажа не состоится. Он хочет увезти их за город, пока не
объявят тревогу. А у меня несколько часов. Не скажете, сколько
времени?
- Сейчас только четыре.
- Надо двигаться, - сказал мистер Фуллов. - Но книги - тяжелая
штука, а я чего-то устал. Вы меня, сэр, извините, если я на минутку
присяду. - Он присел на чемодан и вытащил измятую пачку сигарет. -
Может, и вы закурите, сэр? У вас у самого, позвольте заметить, вид не
очень-то бодрый.
- Нет, я пока держусь. - Незлобивые, усталые и уже старческие глаза
ему нравились. - А почему бы вам не взять такси?
- Да понимаете, сэр, прибыль моя в нынешние времена самая грошовая.
Возьмешь такси - четырех шиллингов как не бывало. А тот, глядишь,
увезет книги за город, и какая-нибудь ему не приглянется.
- По художественному садоводству?
- Вот именно. Утраченное искусство. Ведь тут, понимаете, дело не
только в цветах. А сейчас садоводство только к этому и сводится, - и
он добавил с презрением, - к этим цветочкам.
- Вы не любите цветы?
- Да нет, цветы ничего, - сказал букинист.
- Боюсь, что и я мало разбираюсь в садоводстве, если не считать
цветов, - сказал Роу.
- А все дело в фокусах, которые они устраивали, - незлобивые глаза
блеснули хитрецой и восхищением. - Машинерия!
- Машинерия?
- У них были статуи, которые пускали струю воды, когда вы шли мимо,
и гроты... где только они не устраивали эти гроты! Ей-богу, в
порядочном саду вы шагу не могли ступить спокойно.
- А я-то думал, что сады нужны для того, чтобы вам там было спокойно!
- Они этого не считали, сэр, - сказал букинист с энтузиазмом, обдав
Роу запахом гнилых зубов. Роу захотелось сбежать, но в нем заговорила
жалость, и он остался.
- И потом там были гробницы... - продолжал старше.
- Они тоже пускали струю воды?
- Ну нет. Они придавали торжественность, сэр.
- Мрачные мысли под мрачной сенью?
- Это вы так на это смотрите, сэр. - Однако сам он, видно, смотрел
на это с восхищением. Он смахнул немножко помета с пиджака. - У вас,
сэр, вижу, нет вкуса к Возвышенному и Смешному.
- Да, пожалуй, я предпочитаю человеческую натуру такой, как она есть.
Старик захихикал:
- Понимаю, отлично вас понимаю, сэр! Ну там у них в гротах хватало
места и для человеческой натуры! И для удобного ложа. Они не забывали
об удобстве ложа... - и он снова восторженно дохнул вонючим ртом на
собеседника.
- А вам, пожалуй, пора двигаться, - сказал Роу. - Мне бы не
хотелось, чтобы у вас из-за меня сорвалась сделка. - И тут же пожалел
о своей резкости, видя перед собой эти добрые усталые глаза и понимая,
что у бедного старикана выдался нелегкий день; в конце концов, у
каждого свои вкусы... Да к тому же, подумал Роу, я ему, видно,
понравился. А уж симпатии к себе он никогда не мог оставить без
ответа, до того она его удивляла.
- Да, сэр, пора, - букинист встал и смахнул с себя не доеденные
птицами крошки. - Приятно поговорить с хорошим человеком. В наши дни
это редкость. Только и знаешь, что бегать из одного убежища в другое.
- Вы ночуете в убежище?
- Сказать по правде, сэр, - ответил тот доверительно, словно
признаваясь в каком-то чудачестве, - не выношу я этих самых бомб. Но
разве в убежище выспишься? - Он с трудом тащил тяжелый чемодан и
выглядел просто дряхлым. - Многие не желают ни с кем считаться. Храп,
свара...
- А зачем вы пришли в парк? Ведь отсюда вам дальше идти.
эмигранта всегда есть своя партия или хотя бы соплеменники. Он подумал
о Перри и Вейне, - нет, это безнадежно, даже если бы он знал, как их
найти. Крукс, Бойль, Кэртис... Кэртис способен дать ему по морде. У
него примитивные взгляды на жизнь и безграничное самодовольство. Роу
всегда привлекало в друзьях простодушие, оно восполняло то, чего не
хватало ему самому. Оставался Генри Уилкокс. Тут еще была какая-то
надежда, если не вмешается жена-хоккеистка. У их жен не было ничего
общего. Железное здоровье и жестокая беда - несовместимы, а инстинкт
самосохранения должен внушить миссис Уилкокс ненависть к нему. Если
человек может убить свою жену, подумает она, до чего он в состоянии
дойти?
Но какую отговорку придумать для Генри? Он нащупал в грудном
кармане исповедь - нет. Не мог же он рассказать Генри правду; Генри не
поверит, как и полиция, что он мог присутствовать при убийстве в
качестве наблюдателя. Надо подождать, пока закроются банки - а в
военное время их закрывают рано, - и придумать какой-нибудь
правдоподобный предлог...
Но какой? Он придумывал его в закусочной на Оксфорд-стрит, но так
ничего и не придумал. Может быть, довериться минутному вдохновению, а
еще лучше отказаться от этой затеи совсем и сдаться... И только когда
он расплачивался по счету, его осенило, что он может не найти Генри
вообще. Генри жил в Баттерси, а жить сейчас в Баттерси было не очень
уютно. Может быть, его нет в живых - ведь двадцать тысяч человек уже
погибло. Он поискал адрес Генри в телефонной книге. Квартира была все
та же. Но это еще ничего не значит, говорил себе Роу, воздушная война
моложе этого справочника. И все же для проверки он набрал номер, -
все его связи с людьми будут теперь, как видно, только по телефону.
Он с каким-то страхом ждал гудка, а когда его услышал, быстро положил
трубку. Он часто звонил Генри - до того, как это случилось. Что ж,
надо на что-то решаться, дом стоит на месте, хотя Генри может там не
быть. Все равно чек нельзя передать по телефону, на этот раз связь
должна быть зримой. В последний раз он видел Генри накануне суда.
Ему сейчас было бы легче опустить руки и сдаться.
Он сел на автобус 19, от Пиккадилли. За развалинами церкви Сент-
Джеймс в те еще благословенные времена начинался мирный пейзаж.
Нейтсбридж и Слоэйн-стрит еще не вступили в войну, хотя Челси уже
воевало, а на Баттерси был передний край. Линия фронта причудливо
петляла, как след урагана, оставляя то там, то здесь нетронутые места.
Баттерси, Холборн, Ист-Энд - извилистая линия огня отчетливо прошла
через них... однако вот на Баттерси по-прежнему стоит на углу трактир,
рядом с ним молочная и булочная, и кругом не видно развалин.
Такая же картина была на улице, где жил Уилкокс; большие жилые
дома, похожие на дешевые привокзальные гостиницы, стояли целехонькие,
вытянув свои прямоугольники. Весь ряд этих домов пестрел объявлениями:
"Сдается внаем" - и Роу понадеялся, что такая же бумажка приклеена на
доме No 63. Но там ее не было. Внизу, в холле, висела доска с
табличками, на которой жильцы сообщали, дома они или нет, однако то,
что против фамилии Уилкоксов значилось "дома", еще ничего не говорило,
даже если они здесь жили, - Генри всегда считал, что табличка "нет
дома" только приманивает грабителей. Его осторожность дорого
обходилась приятелям: им частенько приходилось зря взбираться на
верхний этаж (лифта в доме не было).
Окна лестничной клетки выходили на Челси; стоило подняться на
второй этаж, и в глаза бросались приметы войны. Большинство церковных
шпилей было на две трети отломано; казалось, что повсюду начали
сносить трущобы, хотя здесь давно не было трущоб.
Когда Роу добрался до верхней площадки лестницы, он с тоской
поглядел на знакомый номер 63. Раньше он жалел Генри - за то, что у
него такая властная жена, за мещанское существование, за то, что
работа бухгалтера-контролера связывает его по рукам и ногам; четыреста
фунтов в год, которые имел Роу, казались по сравнению с этим просто
богатством, и в его отношении к Генри сквозило высокомерие богатого
человека по отношению к бедному родственнику. Он делал Генри подарки.
Может быть, за это миссис Уилкокс его и не любила. Роу мягко
улыбнулся, увидев на двери табличку: "Дежурный ПВО", - именно в такой
роли он его и представлял. Но палец его все не нажимал звонка.
Он так и не успел позвонить - дверь отворилась, и на пороге
появился Генри, но до странности не похожий на прежнего Генри. Раньше
он отличался большой аккуратностью, за этим следила жена. Теперь его
синий комбинезон был грязен, а сам он не брит. Он прошел мимо Роу,
словно его не заметив, и заглянул через перила в пролет лестницы.
- Их нету, - сказал он.
Пожилая женщина с красными веками - как видно, кухарка - вышла за
ним на площадку:
- Еще рано, Генри. Право же, еще рано.
На минуту Роу подумал: если Генри так изменился, война могла
превратить и жену Генри в старуху.
Генри вдруг осознал присутствие Роу или, вернее, почти осознал.
- А, Артур... - сказал он, словно они виделись только вчера. -
Хорошо, что ты пришел. - Потом он снова нырнул в свою маленькую темную
прихожую и растворился во тьме возле дедовских часов.
- Входите, пожалуйста, - сказала женщина. - Думаю, что теперь они
уже скоро будут.
Он вошел за ней и заметил, что она оставила дверь открытой, словно
в ожидании других гостей; теперь он уже привык, что жизнь швыряет его
вверх и вниз помимо его воли, туда, где он один чувствует себя чужим.
На сундуке лежал аккуратно сложенный комбинезон и стальная каска. Ему
это напоминало тюрьму, где при входе оставляешь одежду. Из полумрака
послышался голос Генри:
- Хорошо, что ты пришел, Артур... - Сказав это, он опять куда-то
скрылся.
- Раз вы друг Генри - милости просим, - сказала пожилая женщина. -
Я миссис Уилкокс. - Она даже в темноте прочла на его лице удивление и
пояснила: - Мать Генри. Обождите в комнате. Теперь, я думаю, они
скоро придут. Тут у нас темно. Ну да, светомаскировка, Стекла-то
почти все вылетели.
Она провела его в комнату, где, как он помнил, помещалась столовая.
Стол был уставлен бокалами, как для приема гостей. Странное для этого
время. Генри стоял тут же, но вид у его был такой, словно его загнали
в угол или он сам туда забился. На каминной доске красовались четыре
серебряных кубка с выгравированными названиями команд; пить из них
было так же немыслимо, как из бухгалтерской книги.
Роу, поглядев на бокалы, заметил:
- Неудобно, что я так к вам ворвался.
Но Генри в третий раз повторил ту же фразу, словно не мог придумать
другую:
- Как хорошо, что ты...
Казалось, он не помнит той сцены в тюрьме, когда рухнула их дружба.
Миссис Уилкокс добавила:
- Как хорошо, что старые друзья Генри поддерживают его в такую
минуту.
И тут Роу, открывший было рот, чтобы спросить Генри о жене, сразу
все понял. Смерть была всему причиной - и этой вереницы бокалов, и
небритого подбородка, и непонятного ожидания, и даже того, что больше
всего его поразило: помолодевшего лица Генри. Говорят, горе старит,
однако оно зачастую и молодит, освобождает от ответственности, и у
человека в глазах снова появляется выражение отроческой неприкаянности.
- Я не знал... Я бы не пришел, если бы знал... - бормотал Роу.
Миссис Уилкокс ответила с мрачной гордостью:
- Об этом написано во всех газетах. - Генри стоял в углу, зубы у
него стучали, как от озноба, а миссис Уилкокс безжалостно продолжала -
она уже наплакалась вволю, и сын теперь снова принадлежал ей одной: -
Мы гордимся нашей Дорис. Весь отряд воздаст ей почести. Мы положим ее
форму - чистую форму - на гроб, а священник скажет надгробное слово на
тему: "Большей любви не имел никто..."
- Я очень сожалею, Генри...
- Сумасшедшая! - сердито закричал Генри. - Она не имела права... Я
же ей говорил, что стена рухнет!
- Но мы гордимся ею, Генри, мы гордимся ею, - вмешалась мать.
- Я не должен был ее пускать, - голос Генри стал визгливым от
ярости и горя. - Она, видно, думала, что заслужит еще один паршивый
горшок...
- Она играла за Англию, Генри, - сказала миссис Уилкокс. Потом она
обратилась к Роу: - Я считаю, что рядом с каской нужно положить
хоккейную шайбу, а Генри не хочет.
- Я пойду, - пробормотал Роу. - Я ни за что бы не пришел, если бы...
- Нет, оставайся. Ты-то знаешь, что это... - Генри запнулся и
поглядел на Роу, словно только теперь до конца осознал его
присутствие. - Я ведь тоже убил жену. Мог ее удержать, сбить с ног...
- Ты понимаешь, что говоришь, Генри? Что о тебе подумает этот
джентльмен? - всполошилась мать.
- Это Артур Роу, мама.
- А-а... - сказала миссис Уилкокс. - А-а... - Но в это время с
улицы послышался медленный стук колес и шарканье ног. - Как он посмел?
- Он - мой старый друг, мама. - Кто-то поднимался по лестнице. - А
зачем ты пришел, Артур?
- Попросить у тебя денег по чеку.
- Какая наглость! - сказала миссис Уилкокс.
- Я ведь ничего не знал.
- Сколько тебе надо, старик?
- Фунтов двадцать...
- У меня есть только пятнадцать. Бери.
- Ты ему не верь, - сказала миссис Уилкокс.
- По моим чекам платят, Генри знает.
- Можете сами сходить в банк.
- Он уже закрыт, миссис Уилкокс. Простите. Мне срочно понадобились
деньги.
В комнате стоял маленький секретер в стиле королевы Анны, очевидно
принадлежавший жене Генри. У всей мебели был какой-то непрочный вид,
мимо нее было страшно пройти. Должно быть, хозяйке хотелось отдохнуть
от спартанского уклада спортивной жизни. Продвигаясь к секретеру,
Генри задел плечом серебряный кубок, и он покатился по ковру. В дверях
появился толстяк в комбинезоне с белой каской в руке. Он поднял кубок
и торжественно объявил:
- Процессия прибыла, миссис Уилкокс. Генри съежился у секретера.
- Форма у меня готова и лежит в передней, - сказала миссис Уилкокс.
- Не мог; достать знамя, - сказал дружинник ПВО, - а флажки, которые
втыкают в развалины, будут неприлично выглядеть. - Ему мучительно хотелось
показать смерть с праздничной стороны. - Весь отряд явился как один, мистер
Уилкокс, кроме тех, кто на посту. Военная противопожарная служба тоже прислала
делегацию. И спасательный отряд, и полицейский оркестр...
- Ах, если бы Дорис могла это видеть, - сказала миссис Уилкокс.
- Но она это видит, мадам, - сказал дружинник. - Я в этом уверен.
- А потом все вы, надеюсь, вернетесь сюда, - сказала миссис
Уилкокс, жестом показав на бокалы.
- Да уж очень нас много. Пожалуй, ограничимся одной бригадой. Люди
из спасательного отряда, в общем, и не рассчитывают...
- Пойдем, Генри. Нельзя заставлять этих добрых людей ждать. Неси
форму. О господи, какой у тебя неприбранный вид! Ведь все на тебя
будут смотреть.
- Не понимаю, почему мы не могли похоронить ее без этой суеты? -
сказал Генри.
- Но ведь она героиня, - сказала миссис Уилкокс.
- Не удивлюсь, если ее наградят георгиевской медалью, конечно
посмертно, - заявил дружинник. - Первая медаль в нашем районе,
представляете, как это важно для отряда.
- Пойми, Генри, - сказала миссис Уилкокс, - она теперь не просто
твоя жена. Она принадлежит всей Англии.
Генри двинулся к двери. Дружинник ПВО все еще смущенно держал в
руке серебряный кубок, не зная, куда его поставить.
- Поставьте куда-нибудь, все равно, - сказал ему Генри.
Они вышли в прихожую, оставив Роу одного.
- Не забудь свою каску, Генри, - напомнила миссис Уилкокс.
Раньше Генри был человеком точным, а теперь утратил это свойство;
все, что делало его тем, кем он был, больше не существовало; прежде
казалось, что его натура состоит из двубортного жилета, длинных
колонок цифр и жены, играющей в хоккей; лишившись всего этого, он
потерял свою цельность.
- Иди ты сама, - сказал он матери. - Иди ты сама...
- Но, Генри...
- Его можно понять, мадам, - сказал дружинник. - Ничего не
поделаешь, горе. Мы в отряде всегда считали мистера Уилкокса человеком
душевным. Они поймут, - заверил он добродушно, подразумевая, по-
видимому, отряд, полицейский оркестр и пожарную охрану.
Он дружески подтолкнул широкой ладонью миссис Уилкокс к двери и
взял форму покойной. Какие-то черты прошлого вдруг проступили в
безличном облике человека, одетого в комбинезон, - мирная профессия
камердинера, а может быть, швейцара, выбегающего с зонтом под дождь,
чтобы проводить посетителя от автомобиля до двери. Война похожа на
дурной сон, где знакомые люди появляются в странном, устрашающем и
несвойственном им обличье. Вот даже Генри...
Роу сделал неуверенное движение, чтоб последовать за ним; он
понадеялся, что это напомнит Генри о деньгах. У него не было другой
возможности их получить: ему больше не к кому было обратиться. Но
Генри сказал:
- Давай их проводим и тут же вернемся. Ты ведь понимаешь, да? Я не
вынесу, когда ее...
Они вышли вдвоем на мостовую у парка; процессия уже двинулась в
путь; она сбегала, как маленький темный ручеек к реке. Стальная каска
на гробу почернела и не отражала лучей зимнего солнца, а спасательная
бригада шла не в ногу с отрядом ПВО. Все это выглядело как пародия на
правительственные похороны, хотя, в сущности, это и были
правительственные похороны. Ветер мел через дорогу бурые листья из
парка, а выпившие люди, выйдя из трактира "Герцог Рокингемский" - он
как раз закрывался, - снимали шляпы.
- Я же ей говорил, чтобы она не совалась, - повторил Генри. Ветер
донес до них топот похоронной процессии. Они словно отдали ее народу,
народу, которому она никогда не принадлежала.
Генри вдруг пробормотал:
- Ты уж извини меня, старик, - и пустился бежать. Он так и не надел
каску; волосы у него седели; он быстро семенил по улице, теперь уже
боясь, что не догонит. Он не хотел разлучаться с женой и с отрядом.
Артур Роу остался один. Он перебрал в кармане оставшиеся деньги - их
было совсем мало.
Глава седьмая
Когда вот так берут врасплох,
сопротивление бессмысленно.
"Маленький герцог"
Даже если человек два года обдумывал, не покончить ли ему
самоубийством, ему нужно время, чтобы на это решиться, то есть перейти
от теории к практике. Роу не мог просто взять и кинуться в реку... К
тому же его непременно оттуда вытащили бы. И все же, когда он смотрел,
как удаляется похоронная процессия, он не видел другого выхода. Его
хотят арестовать по обвинению в убийстве, а в кармане у него всего
тридцать пять шиллингов. Он не смеет пойти в банк, а друзей, кроме
Генри, у него нет; он, конечно, может подождать, пока Генри вернется,
но холодный эгоизм такого поступка был бы ему отвратителен. Куда проще
и менее противно умереть. На пиджак его упал побуревший лист - если
верить приметам, это сулило деньги, но в поверье не говорилось, скоро
ли он их получит.
Он зашагал по набережной к мосту Челси; был отлив, и чайки
грациозно разгуливали по илистому дну. Бросалось в глаза отсутствие
детских колясочек и собак; единственная собака в окрестности была явно
бродячей; из-за деревьев парка, подергиваясь, выполз воздушный шар
заграждения; его длинный нос повис над редкой зимней листвой, потом он
повернулся грязным, потрепанным задом и полез выше.
Беда была не только в том, что у него нет денег; у него не было
больше и того, что он звал домом, - убежища, где он мог бы спрятаться
от знавших его людей. Он скучал по миссис Пурвис. Роу, бывало, считал
по ней дни; стук в дверь, когда она приносила чай, отмечал еще один
ушедший день, неприметно приближая его к концу - к гибели, прощению,
возмездию или вечному покою. Он скучал по "Дэвиду Копперфилду" и
"Лавке древностей"; теперь больше он не мог растрачивать свою жалость
на вымышленные страдания маленькой Нелли, у жалости были развязаны
руки, и она кидалась во все стороны.
Перегнувшись через парапет, в освященной веками позе самоубийцы,
Роу стал продумывать детали. Ему хотелось привлечь к себе как можно
меньше внимания; теперь, когда злость у него прошла, он жалел, что не
выпил тогда ту чашку чаю, - неприлично пугать посторонних людей
зрелищем собственной смерти. А ведь так мало способов покончить с
собой, не оскорбляя глаз. Все было бы гораздо проще, если бы у него
оставалось хоть немного денег.
Конечно, он мог бы отправиться в банк и отдаться в руки полиции.
Вероятно, его тогда повесят. Но мысль о том, что его могут повесить за
преступление, которого он не совершал, его бесила: если он покончит с
собой, он накажет себя за преступление, в котором не виновен. Его
обуревала первобытная идея возмездия. Он хотел подчиниться моральным
нормам, он всегда этого хотел.
Люди считают убийцу чудовищем, однако сам он смотрит на себя как на
обыкновенного человека - пьет за завтраком чай или кофе, а потом
опорожняет желудок, любит почитать хорошую книжку, иногда предпочитая
мемуары или путешествия романам, ложится спать в положенное время,
заботится о своем здоровье, страдает от запоров, любит собак или кошек
и даже имеет те или иные политические взгляды.
Но вот если убийца хороший человек, тогда на него можно смотреть
как на чудовище.
Артур Рву был чудовищем. Его раннее детство прошло до верной
мировой войны, а впечатления детства неистребимы. Его воспитали в
убеждении, что причинять боль дурно, и, будь на то его воля, он не дал
бы страдать даже крысе. В детстве мы живем со счастливым ощущением
бессмертия, рай для нас так же близок и реален, как взморье. Все
сложности бытия покоятся на простых истинах: бог милостив, взрослые на
все знают ответ, на свете есть правда, а правосудие действует столь же
безошибочно, как часы. Герои наши просты: они отважны, правдивы,
хорошо дерутся на шпагах и в конце концов всегда побеждают. Поэтому
никакие книги не доставляют нам того удовольствия, как те, что нам
читали в детстве, ибо там была обещана простая и ясная жизнь. В книгах
же, которые читаешь потом, все сложно и противоречиво, в соответствии
с нашим жизненным опытом, и мы уже не умеем отличить злодея от героя,
а мир превращается в маленький, тесный закоулок. Недаром люди
повторяют две обычные присказки: "мир тесен" и "да я и сам здесь
чужой".
Но для Роу моральные нормы были незыблемы. Он был готов на все, чтобы
спасти невинного или наказать виновного. Он верил, вопреки жизненному опыту,
что где-то существует правосудие, хотя правосудие пощадило его. Он
проанализировал свои мотивы самым тщательным образом и вынес себе
обвинительный приговор. Он повторял себе в сотый раз, перегнувшись через
парапет набережной, что это он был не в силах терпеть страданий своей жены,
а не она. Как-то раз, в самом начале болезни, она, правда, не выдержала и
сказала, что не хочет ждать конца, но это была просто истерия. А потом ему
труднее всего было вынести ее стойкость, ее терпение. Он пытался избавить от
страданий не ее, а себя, и перед самым концом она догадалась или почти
догадалась, что он ей дает. Она была испугана, но боялась спросить.
Разве можно жить с человеком, которого ты спрашиваешь, не положил ли
он тебе в питье яд? Если ты его любишь и устал от боли, гораздо легче
выпить горячее молоко и заснуть. Но он так никогда и не узнает, что
для нее было мучительнее: страх или боль, никогда не поймет, не
предпочла бы она любые страдания смерти? Каждый раз с тех пер, когда
она выпила молоко и сказала: "Какой у него странный вкус", - а потом
откинулась на подушку и попыталась ему улыбнуться, он задавал себе
один и тот же вопрос и давал на него один и тот же ответ. Ему так
хотелось остаться возле нее, пока она не заснет, но это у них не было
принято, поэтому ему пришлось дать ей умереть одной. И ей, наверно,
хотелось - он в этом уверен - попросить его побыть с нею, но и в этом
было бы что-то необычное. В конце концов, через час он тоже ляжет
спать. Условности разделяли их даже в смертную минуту. А когда полиция
стала задавать вопросы, у него не было ни мужества, ни энергии лгать.
И может, если бы он солгал им хотя бы в мелочах, они бы его повесили.
Но пора было кончать это судилище.
- А все-таки им не испоганить Темзу Уистлера, - произнес чей-то голос.
- Простите, - отозвался Роу. - Я прослушал.
- В метро безопасно. Эти подземелья бомба не проймет.
"Где-то я видел этого типа", - подумал Роу. Жидкие обвислые седые
усы, оттопыренные карманы, из которых владелец вытащил кусок хлеба и
кинул в речной ил; не успел хлеб упасть, как поднялись чайки, одна
была проворнее других, схватила кусок на лету и плавно пошла по реке,
мимо выброшенных на мель барж, - белый клочок, несущийся к
прокопченным трубам Лотс-роуд...
- Сюда, милашечки, - сказал старик, и руки его вдруг стали
посадочной площадкой для воробьев. - Знают своего дядю, - приговаривал
он. - Знают... - Он зажал губами кусочек хлеба, и они стали носиться
вокруг его рта и тыкаться в него клювами, словно целуя его.
- В военное время нелегко прокормить всех ваших племянников, -
заметил Роу.
- Да, это верно, - ответил старик, и, когда он открыл рот,
обнажились черные гнилые обломки зубов, похожие на обугленные пни. Он
посыпал крошек на свою старую коричневую шляпу, и на нее сразу уселась
новая стайка воробьев. - Да, надо сказать, это полное беззаконие. Если
бы министр продовольствия знал... - Он уперся ногой в большой чемодан,
и воробей сразу сел ему на колене. Весь он словно оброс птицами.
- Я вас где-то видел, - сказал Роу.
- Даже наверняка...
- Теперь я вспомнил, что за сегоднянший день я видел вас уже
дважды.
- А ну-ка сюда, милашечка, - позвал старик.
- В аукционном зале на Чансери-лейн.
На него взглянула пара незлобивых глаз:
- Мир тесен.
- Вы покупаете книги? - спросил Роу, поглядев на его потрепанный костюм.
- Покупаю и продаю, - сообщил незнакомец. Он был достаточно проницателен,
чтобы угадать мысль собеседника. - Рабочий костюм. В книгах столько пыли.
- Вы торгуете старыми книгами?
- Моя специальность - художественное садоводство. Восемнадцатый
век. Фуллов, Фулхем-роуд, Баттерси.
- И есть покупатели?
- Больше, чем вам кажется. - Он вдруг широко расставил руки и,
закричав: кш! кш! - прогнал птиц, словно это были дети, с которыми ему
надоело играть. - Но все замерло в эти дни, - сказал он. - И зачем им
только воевать, никак не пойму. - Он любовно дотронулся ногой до
чемодана. - Тут у меня пачка книг, - сказал он. - Из библиотеки одного
лорда. Вытащены после пожара. Некоторые в таком виде, хоть плачь, ну а
другие... не буду бога гневить, покупка выгодная. Я бы вам их показал, но
боюсь, обгадят птицы. Первая удачная покупка за последние месяцы. В
прежние времена берег бы их как зеницу ока. Подождал бы до лета, пока
не понаедут американцы. Теперь же рад каждой возможности поскорей
обернуться с деньгами. Если я их не доставлю покупателю в "Ригел-корт"
до пяти, продажа не состоится. Он хочет увезти их за город, пока не
объявят тревогу. А у меня несколько часов. Не скажете, сколько
времени?
- Сейчас только четыре.
- Надо двигаться, - сказал мистер Фуллов. - Но книги - тяжелая
штука, а я чего-то устал. Вы меня, сэр, извините, если я на минутку
присяду. - Он присел на чемодан и вытащил измятую пачку сигарет. -
Может, и вы закурите, сэр? У вас у самого, позвольте заметить, вид не
очень-то бодрый.
- Нет, я пока держусь. - Незлобивые, усталые и уже старческие глаза
ему нравились. - А почему бы вам не взять такси?
- Да понимаете, сэр, прибыль моя в нынешние времена самая грошовая.
Возьмешь такси - четырех шиллингов как не бывало. А тот, глядишь,
увезет книги за город, и какая-нибудь ему не приглянется.
- По художественному садоводству?
- Вот именно. Утраченное искусство. Ведь тут, понимаете, дело не
только в цветах. А сейчас садоводство только к этому и сводится, - и
он добавил с презрением, - к этим цветочкам.
- Вы не любите цветы?
- Да нет, цветы ничего, - сказал букинист.
- Боюсь, что и я мало разбираюсь в садоводстве, если не считать
цветов, - сказал Роу.
- А все дело в фокусах, которые они устраивали, - незлобивые глаза
блеснули хитрецой и восхищением. - Машинерия!
- Машинерия?
- У них были статуи, которые пускали струю воды, когда вы шли мимо,
и гроты... где только они не устраивали эти гроты! Ей-богу, в
порядочном саду вы шагу не могли ступить спокойно.
- А я-то думал, что сады нужны для того, чтобы вам там было спокойно!
- Они этого не считали, сэр, - сказал букинист с энтузиазмом, обдав
Роу запахом гнилых зубов. Роу захотелось сбежать, но в нем заговорила
жалость, и он остался.
- И потом там были гробницы... - продолжал старше.
- Они тоже пускали струю воды?
- Ну нет. Они придавали торжественность, сэр.
- Мрачные мысли под мрачной сенью?
- Это вы так на это смотрите, сэр. - Однако сам он, видно, смотрел
на это с восхищением. Он смахнул немножко помета с пиджака. - У вас,
сэр, вижу, нет вкуса к Возвышенному и Смешному.
- Да, пожалуй, я предпочитаю человеческую натуру такой, как она есть.
Старик захихикал:
- Понимаю, отлично вас понимаю, сэр! Ну там у них в гротах хватало
места и для человеческой натуры! И для удобного ложа. Они не забывали
об удобстве ложа... - и он снова восторженно дохнул вонючим ртом на
собеседника.
- А вам, пожалуй, пора двигаться, - сказал Роу. - Мне бы не
хотелось, чтобы у вас из-за меня сорвалась сделка. - И тут же пожалел
о своей резкости, видя перед собой эти добрые усталые глаза и понимая,
что у бедного старикана выдался нелегкий день; в конце концов, у
каждого свои вкусы... Да к тому же, подумал Роу, я ему, видно,
понравился. А уж симпатии к себе он никогда не мог оставить без
ответа, до того она его удивляла.
- Да, сэр, пора, - букинист встал и смахнул с себя не доеденные
птицами крошки. - Приятно поговорить с хорошим человеком. В наши дни
это редкость. Только и знаешь, что бегать из одного убежища в другое.
- Вы ночуете в убежище?
- Сказать по правде, сэр, - ответил тот доверительно, словно
признаваясь в каком-то чудачестве, - не выношу я этих самых бомб. Но
разве в убежище выспишься? - Он с трудом тащил тяжелый чемодан и
выглядел просто дряхлым. - Многие не желают ни с кем считаться. Храп,
свара...
- А зачем вы пришли в парк? Ведь отсюда вам дальше идти.