упали на щеку, словно он притомился от игры и заснул. Какой он был
молодой! Лежа тут, он казался выходцем совсем из другого мира, чем
залитый кровью у зеркала Кост или Стоун в смирительной рубашке. Так и
хотелось поверить: "Это пропаганда, лживая пропаганда, он не
способен..." Лицо показалось Роу необычайно красивым, гораздо
красивее, чем у сестры, которую могли изуродовать горе или жалость.
Глядя на спящего, он мог отдаленно представить себе, в чем обаяние
нигилизма, полного безразличия ко всему, отрицания всяких нравственных
норм и неспособности любить. Жизнь для таких очень проста... Хильфе
читал перед сном - на постели лежала книга, и одной рукой он еще
придерживал страницу; все это было похоже на надгробие молодому
студенту: нагнувшись, можно было прочесть эпитафию, выбитую на
мраморном листе. Это были стихи:
Derm Orpheus ist's. Seine Metamorphose
in dem und dem. Wir sollen uns nicht tnflhn um andere
Namen. Ein fur alle Male
ist's Orpheus, wenn es singt...
<"Ибо это Орфей. Его превращения и в этом и в том... Нам незачем
искать другие имена. Раз и навсегда - это Орфей, когда поется..."
Райнер Мария Рильке. Сонеты>
Ладонь прикрывала остальные строки.
Роу показалось, что в этой фигуре собрана вся жестокость, все
насилие на земле. И покуда он спит, всюду царит мир.
Под их взглядами Хильфе проснулся. Люди обычно выдают себя,
пробуждаясь: иногда они просыпаются с криком, как от дурного сна;
иногда ворочаются с боку на бок, мотают головой и стараются зарыть ее
в подушку, словно боясь встретиться с явью. Хильфе проснулся сразу,
глаза его на секунду зажмурились, как у ребенка, когда нянька
раздвигает шторы и комнату заливает свет, потом широко открылись, и он
поглядел на них с полнейшим самообладанием. Светло-голубые глаза
выражали трезвое понимание того, что произошло, - тут нечего было
объяснять. Он улыбнулся, и Роу поймал себя на том, что ему хочется
улыбнуться в ответ. Это был трюк, к которому прибегают мальчишки, -
они вдруг признаются во всем, и проказа их кажется не страшной, не
стоящей серьезного нагоняя... Когда враг сдается на милость
победителя, его легче простить, чем таить на него зло. Роу не очень
твердо спросил:
- Где фотографии?
- А, фотографии... - протянул Хильфе, не скрывая улыбки. - У меня.
- Он должен был понимать, что все кончено, включая жизнь, но продолжал
шутить, по-прежнему пересыпая речь старомодными поговорками, превращая
ее в забавный танец цитат. - Идет! Я водил вас за нос. А теперь мне
крышка. - Он поглядел на подсвечник, который держала сестра, весело
сказал: "Сдаюсь!" - и откинулся на подушки, словно они втроем играли в
какую-то игру,
- Где они?
- Давайте заключим сделку. Давайте меняться, - предложил Хильфе,
словно мальчишка, который меняет заграничные марки на леденцы.
- Зачем мне с вами меняться? - спросил Роу. - Вы проиграли.
- Сестра вас очень любит, да? - он не желал относиться к своему
положению серьезно. - Неужели вам хочется погубить своего шурина?
- Вы же хотели погубить вашу сестру, Хильфе равнодушно отмахнулся:
- Тут была трагическая необходимость. - И вдруг так заразительно
улыбнулся, что вся история с чемоданом и бомбой стала казаться
совершеннейшим пустяком. Он явно обвинял их в отсутствии чувства юмора
- разве такую чепуху принимают близко к сердцу? - Давайте вести себя
как разумные, интеллигентные люди. Поставь подсвечник, Анна, я не могу
напасть на тебя, даже если бы захотел. - Он и не подумал встать,
словно подчеркивал свою беззащитность.
- Нам не о чем договариваться, - сказал Роу. - Я хочу получить
фотографии, а потом полиция вас арестует. Вы не предлагали никаких
условий Стоуну или... Джонсу.
- Ну, об этом я ничего не знал, - сказал Хильфе. - Не могу же я
отвечать за все, что делают наши. Это глупо. - Он вдруг спросил: - Вы
любите стихи, Роу? Вот поэма, которая будто специально про меня
написана. - Он сел, поднял книгу, но тут же ее отбросил. В руке его
был револьвер. Он сказал: - Стойте, не двигайтесь. Как видите, нам еще
есть о чем поговорить.
- А я как раз думал, где вы его прячете.
- Теперь мы можем поторговаться. Мы ведь оба рискуем остаться без
головы.
- Я никак не пойму, что вы можете мне предложить. Уж не воображаете
ли вы, что вам удастся застрелить нас двоих, а потом сбежать в
Ирландию? Стены тут тонкие, как бумага. Все знают, что вы снимаете эту
квартиру. Полиция схватит вас в порту.
- Но если мне все равно не жить, я могу хотя бы устроить маленькую
Варфоломеевскую ночь, а?
- Ну это уже расточительство.
Хильфе отнесся к его возражению серьезно, но потом с улыбкой
сказал:
- Верно, но зато как это будет здорово!
- Мне, в общем, все равно, лишь бы вас задержали. И если вы меня
убьете, это только ускорит дело,
Хильфе воскликнул:
- Неужели к вам вернулась память?
- Не понимаю, какая тут связь.
- Прямая. У вас ведь замечательная биография. Я ее пристально
изучал, так же как Анна. Она мне объяснила то, чего я вначале не
понял, когда Пул рассказал,
что вы собой представляете. И о комнате, в которой вы жили, и что
вы за человек. Вы ведь из той породы людей, с которыми мне нетрудно
справиться. Но когда вы потеряли память, все пошло вкривь и вкось. Со
всеми вашими бреднями насчет геройства, самопожертвования,
патриотизма... - Хильфе скорчил забавную гримаску. - Давайте
договоримся. Моя безопасность - за ваше прошлое. Я расскажу, кем вы
были. Безо всякого жульничества. Укажу вам источники, где вы можете
навести справки. Но этого не потребуется. Рассудок подскажет вам, что
я ничего не выдумываю.
- Он врет, - сказала Анна. - Не слушайте его.
- Ага, она не хочет, чтобы я вам рассказывал. Неужели вам не
любопытно? Видите, она предпочитает вас таким, какой вы есть, а не
таким, каким вы были.
- Мне нужно только одно: отдайте фотографии.
- Вы можете почитать о себе в газетах. Вы ведь были довольно
знаменитой персоной. Анна боится, что вы зазнаетесь и решите, что она
вам не пара.
Роу сказал:
- Если вы отдадите мне фотографии...
- И открою вам ваше прошлое?..
Он, кажется, почувствовал, что Роу взволнован. Чуть-чуть передвинув
локоть, Хильфе на мгновение отвел взгляд. Анна взмахнула подсвечником
и ударила его по руке; треснула кость - и револьвер упал на одеяло.
Анна подобрав его, сказала:
- Теперь вам нечего вступать с ним в сделки.
Хильфе стонал и корчился от боли, лицо его побелело. У обоих не
осталось в лице ни кровинки. На секунду Роу показалось, что она сейчас
упадет на колени, положит голову брата себе на плечо, отдаст, револьвер.
- Анна, - прошептал Хильфе. - Анна...
- Вилли, - сказала она, качнувшись.
- Дайте мне револьвер, - попросил Роу.
Она взглянула на него как на чужого, которому нечего делать в этой
комнате; ее слух был поглощен плачем, доносившимся с кровати. Роу
протянул руку, и она попятилась к брату.
- Выйдите, - сказала она. - И подождите. Выйдите. - Боль сделала их
похожими на близнецов. Она наставила на Роу револьвер: - Выйдите.
- Только не давайте себя уговорить. Он чуть не стал вашим убийцей,
- сказал Роу, но, видя такое семейное сродство, почувствовал, что его
слова звучат фальшиво.
- Молчите, пожалуйста, не то будет только хуже, - сказала она. На
лицах у обоих выступил пот.
Роу чувствовал свою беспомощность.
- Обещайте, что не дадите ему уйти, - сказал он. Она передернула
плечами:
- Обещаю.
Когда он вышел, она прикрыла дверь и заперла ее на ключ.
Долгое время он ровно ничего не слышал, только раз хлопнула дверь
шкафа и звякнула посуда. Он решил, что Анна перевязывает Хильфе руку;
надо думать, что теперь он никуда не денется, бежать не сможет. Роу
подумал, не позвонить ли мистеру Прентису и не попросить ли, чтобы
полиция окружила дом, - его ведь больше не манила слава; страсть к
приключениям прошла и оставила только сострадание к чужой боли. Но ему
показалось, что он связан обещанием Анны; он должен ей доверять, если
хочет жить дальше.
Четверть часа ползли медленно; в комнате стало темнеть. Из спальни
доносились тихие голоса; его охватила тревога. Хильфе, наверно, ее
уговаривает. Роу вдруг почувствовал мучительную ревность; они так
похожи, а за ним заперли двери, как за чужим. Он подошел к окну,
слегка приподнял маскировку и поглядел на темнеющий парк. Ему нужно
еще так много вспомнить; эта мысль пугала его после двусмысленных
намеков Хильфе.
Дверь отворилась, и, когда Роу опустил маскировку и зажег свет, он
понял, как было темно. Анна, держась очень прямо, подошла к нему и
сказала:
- Вот. Возьмите. Тут то, что вам нужно.
Лицо ее стало очень некрасивым оттого, что она сдерживала слезы;
эта некрасивость привязывала его к ней больше, чем чужая красота; не
совместное счастье заставляет любить, а совместное горе, подумал он,
словно сделал какое-то открытие.
- Почему же вы их не берете, ведь я для вас их достала.
Он взял маленький ролик, не чувствуя ни малейшего торжества.
- А где он?
- Он вам больше не нужен. С ним теперь все кончено.
- Почему вы его отпустили? - спросил он. - Вы же обещали.
- Ах ты, боже мой, - как-то неопределенно сказала она, - Мне же
надо было ему за это заплатить.
Он принялся осторожно развертывать ролик; ему не хотелось его
показывать.
- Но ему не за что было платить, - сказал он и протянул ей ладонь,
на которой лежал ролик. - Я не знаю, что он вам сказал, но дал он вам
не то.
- Он поклялся, что вам нужно именно это. Откуда вы знаете, что это
другое?
- Я не знаю, сколько они отпечатали копий. Может, это единственная,
а может, их целая дюжина. Но я знаю, что негатив существует только один.
Она спросила печально:
- А это не он?
- Нет.
- Не знаю, на что он с вами менялся, но он вас обманул.
- Больше не буду, - сказала она. - За что бы я ни взялась, ничего у
меня не выходит. Теперь поступайте, как знаете.
- Вам придется мне сказать, где он.
- Я надеялась, что смогу сохранить вас обоих. Мне все равно, что
будет с другими. Хуже ведь быть не может, чем было всегда, правда? А
ведь этот проклятый шар все-таки существует!.. Но вы, он... - она села
на соседний стул - жесткий, полированный, уродливый стул с прямой
спинкой; ноги ее не доставали до пола. - Паддингтонский вокзал, семь
двадцать. Он сказал, что больше никогда не вернется. Я решила, что
тогда вы сможете жить спокойно.
- Ну, я могу за себя постоять! - сказал он, но, поймав ее взгляд,
подумал, что, кажется, не так ее понял. - Где он спрятал пленку? В
порту его, правда, обыщут.
- Не знаю. Он ничего с собой не взял.
- А трость?
- Нет. Только надел пиджак, не взял даже шляпы, Наверно, она у него
в кармане.
- Мне придется поехать на вокзал.
- Почему вы не хотите, чтобы этим занималась полиция?
- Пока я разыщу, кого нужно, и все ему объясню, поезд уйдет. Если я
не найду его на вокзале, тогда я позвоню в полицию. - У него возникло
сомнение: - Но если он сказал, что едет на вокзал, значит, его там не будет.
- Нет. Мне он этого не говорил. Я бы ему не поверила. Так было
задумано с самого начала. Иначе ему отсюда не выбраться. - Она
увидела, что Роу колеблется: - Почему полиция не может встретить поезд
там, куда он едет? Зачем вам вмешиваться в это самому?
- А если он выйдет где-нибудь по дороге?
- Вы не должны идти туда один. Он вооружен. Я отдала ему револьвер.
Он вдруг захохотал:
- Господи! Ну и натворили вы бед.
- Я хотела дать ему хоть маленькую возможность уйти.
- Положим, револьвер вашему брату теперь не очень поможет, разве
что ему удастся убить еще несколько ни в чем не повинных людей.
Она выглядела такой маленькой и затравленной, что долго сердиться
на нее было нельзя.
- Там только одна пуля, - сказала она. - Он ее прибережет для себя.
- Вы оставайтесь дома, - сказал Роу. Она кивнула:
- До свидания.
- Я очень скоро вернусь. - Она промолчала. - И тогда мы попробуем
начать жизнь сначала. - Анна как-то натянуто улыбалась, словно это не
он нуждался в поддержке и в утешении, а она. - Он меня не убьет.
- Я не этого боюсь.
- А чего же?
Она поглядела на него почти с материнской нежностью, словно они уже
пережили влюбленность и у них началась более зрелая пора:
- Я боюсь, что он будет болтать. Роу пошутил уже у двери:
- Ну, меня он болтовней не проймет! - Но всю дорогу вниз по
лестнице он думал о том, что, кажется, опять ее не понял.
Прожектора шарили высоко над парком; пятна света плавали по небу,
как облака. Вся улица пропиталась кухонными запахами - люди рано
готовили ужин, чтобы поесть до первой тревоги. У входа в убежище
дружинник зажигал "летучую мышь". Он сообщил Роу: "Подняли желтый".
Спички у него гасли, он не умел зажигать фонарь и к тому же нервничал
- слишком много выстоял одиноких дежурств на пустынных улицах; ему
хотелось поговорить. Но Роу спешил, ему было некогда.
С другой стороны моста была стоянка такси - одна машина еще не уехала.
- Куда вам? - спросил шофер, нерешительно поглядывая на небо, на
световые квадраты между редкими звездами, на тусклый, едва различимый
аэростат. - Э, да ладно, рискну. Там будет не хуже, чем тут.
- Может, налета не будет.
- Подняли желтый, - сказал шофер, и старенький мотор затарахтел.
Они поехали по Слоэйн-стрит и Найтсбриджу в парк, а оттуда по
Бейсуотер-роуд. Изредка встречались пешеходы, торопившиеся домой -
автобусы быстро скользили мимо светофоров; подняли желтый; пивные были
переполнены. Люди подзывали с тротуаров такси; когда машина
задержалась перед красным светом, пожилой джентльмен в котелке быстро
открыл дверцу:
- Ах, извините... Я думал, что такси свободно. Вы едете к Паддингтону?
- Садитесь, - предложил Роу.
- Хочу попасть на семь двадцать. - Незнакомец с трудом отдышался. -
Вот повезло! Как раз поспеем,
- Я тоже хочу на него попасть, - сказал Роу,
- Подняли желтый.
- Да, слышал.
Такси, дребезжа, двигалось вперед в сгущающейся темноте.
- В вашем районе сбрасывали вчера фугасы? - спросил седой
джентльмен.
- Нет, по-моему, нет.
- Возле нас упали три. Уже пора поднимать красный.
- Да.
- Желтый подняли минут пятнадцать назад, - и он сверился с часами,
словно высчитывая время между остановками скорого поезда. - Ага, вот,
кажется, заработала зенитка. Пожалуй, в той стороне, за устьем реки.
- Я не слышал.
- Теперь уже осталось минут десять, не больше, - сказал пожилой
джентльмен, держа в руке часы. Такси свернуло на Пред-стрит. Они
проехали туннель и остановились. По затемненному вокзалу сновали,
спасаясь от еженощной смерти, владельцы сезонных билетов; в строгом
молчании, зажав в руках портфели, они торопливо ныряли в проходы к
пригородным поездам; носильщики стояли в сторонке, наблюдая за этим
шествием с ироническим превосходством. Им льстило, что они -
постоянная мишень бомбардировщиков.
Длинный поезд темным силуэтом тянулся вдоль первой платформы,
книжные киоски были закрыты, а шторы в большинстве купе опущены. Все
это для Роу было внове и в то же время чем-то знакомо. Стоило ему это
увидеть, и в памяти стали всплывать знакомые образы. Это была та
жизнь, которую он знал.
С платформы не было видно, кто сидит в поезде; ни одно купе не
желало открывать своих тайн. Даже если бы шторы были подняты, синие
лампочки все равно давали слишком мало света, чтобы разглядеть, кто
под ними сидит. Роу был уверен, что Хильфе поедет в первом классе;
будучи эмигрантом, он жил в долг, а как другу и советчику леди Данвуди
ему полагалось путешествовать с шиком.
Он прошел по коридору первого класса. Народу в купе было немного -
только самые храбрые владельцы сезонных билетов так поздно
задерживались в Лондоне. Роу заглядывал в каждую дверь, встречая
встревоженные взоры синеватых призраков.
Состав был длинный, и, когда он дошел до последнего вагона первого
класса, носильщики уже захлопывали двери в начале поезда. Роу так
привык к неудачам, что удивился, когда, отодвинув дверь, сразу увидел
Хильфе.
Хильфе был в купе не один. Напротив сидела старая дама, которая,
заставив его сложить руки люлькой, наматывала на них шерсть, и теперь
на Хильфе были надеты наручники из толстой, сальной и грубой пряжи для
матросских носков. Правая рука не сгибалась, - запястье было
забинтовано и положено в самодельный лубок, и на все это старая дама
наматывала и наматывала шерсть. Зрелище показалось Роу нелепым и
жалким, он видел оттопыренный карман, где лежал револьвер, а во
взгляде, который бросил на него Хильфе, не было ни дерзости, ни
насмешки, ни злобы, в нем читалось только унижение. Ничего не
поделаешь, Хильфе всегда пользовался успехом у старых дам.
- Пожалуй, нам приятнее будет поговорить в другом месте, - сказал
Роу.
- Она глухая, - сказал Хильфе, - глухая как тетерев.
- Добрый вечер, - сказала дама, - Говорят, что уже подняли желтый.
- Да, - подтвердил Роу.
- Безобразие, - сказала дама, продолжая наматывать шерсть.
- Отдайте негатив, - сказал Роу.
- Анна должна была задержать вас подольше, Я же просил ее дать мне
время. В конце концов, это было бы лучше для нас обоих, - добавил он с
унынием.
- Вы слишком часто ее обжуливали, - сказал Роу. Он сел рядом и стал
смотреть, как нитки ложатся друг на друга.
- Что вы собираетесь делать?
- Подожду, пока поезд пойдет, а потом дерну стоп-кран.
Вдруг где-то поблизости грохнули орудия - один, два, три раза.
Старая дама глянула вверх, словно услышала какой-то невнятный звук,
вторгнувшийся в ее тишину. Роу сунул руку в карман Хильфе и переложил
револьвер к себе.
- Если вы хотите курить, мне это не мешает, - сказала старая дама.
- Нам надо переговорить, - сказал Хильфе.
- Нам не о чем разговаривать.
- Что им даст, если они схватят меня, а фотографий так и не получат?
Роу начал было объяснять:
- Сами по себе фотографии для них не важны. А вы... - Но тут же
подумал: нет, важны. Откуда я знаю, что Хильфе их кому-то не передал?
Если он их куда-нибудь спрятал, он мог договориться о тайнике с другим
агентом... если их и найдет кто-нибудь посторонний, они могут
пропасть. - Хорошо, поговорим, - сказал он. В этот миг над
Паддингтоном оглушительно заревела сирена. На этот раз зенитки
затакали где-то очень далеко - шум был похож на удары кожаной перчатки
по гандбольному мячу, - а старая дама все наматывала и наматывала
шерсть. Роу вспомнил слова Анны: "Я боюсь, что он будет болтать", и
увидел, как Хильфе, поглядев на шерсть, вдруг улыбнулся, словно жизнь
все еще могла вызвать у него недобрый смех.
- Я все еще согласен меняться, - сказал он.
- На что вы можете меняться?
- Да и вам хвастать особо нечем. Вы же не знаете, где фотографии.
- Интересно, скоро ли завоют сирены, - сказала старая дама. Хильфе
пошевелил кистями рук, обмотанными шерстью.
- Если вы мне вернете револьвер, - сказал он, - я вам отдам фотографии.
- Если вы можете их отдать, значит, они у вас. Зачем же мне с вами
торговаться?
- Вы хотите мне отомстить? Что поделаешь! Я-то думал, что вам
неприятно впутывать в это дело Анну. Не забудьте, она дала мне бежать...
- Вот, - прервала его старая дама. - Мы почти кончили.
Хильфе продолжал:
- Может, ее и не повесят. Это, конечно, зависит от моих показаний.
Наверно, она отделается заключением в лагере до конца войны, а потом
высылкой, если вы войну выиграете. С моей точки зрения, - сухо сообщил
он, - вы это имейте в виду, она предательница.
- Отдайте фотографии, тогда будем разговаривать. - Слово
"разговаривать" было первой уступкой. Роу уже мучительно продумывал
длинную цепь лжи, которую он сплетет для мистера Прентиса, чтобы
спасти Анну.
Поезд задрожал от взрыва, старая дама сказала:
- Слава богу, наконец-то мы трогаемся. - Наклонившись к Хильфе, она
освободила его руки. Хильфе сказал с тайной завистью:
- Вот кому, наверно, весело, так это им наверху!
Он был похож на смертельно больного человека, который прощается с
земными радостями; он не испытывал страха, только обиду. Ему самому не
удалось побить рекорд злодейства. Погибло всего пять человек, разве
это цифра по сравнению с тем, чем могут похвастать те, наверху? Сидя
тут, под синей лампочкой, он витал где-то далеко, темный дух его искал
себе товарищей там, где убивают.
- Ну, давайте, - сказал Роу.
Неожиданное благодушие Хильфе его насторожило. Видно, тот не совсем
потерял надежду. Но на что? На бегство? На новые убийства? Хильфе
дружески положил руку на колено Роу:
- Хотите, я верну вам память?
- Я хочу только одного: отдайте фотографии.
- Не здесь. Не могу же я раздеться в присутствии дамы. - Он встал.
- Давайте лучше выйдем из поезда.
- Вы уходите? - спросила старая дама.
- Мы с приятелем решили провести ночь в городе и поглядеть на эту
потеху.
- Вот беда, - невпопад отозвалась дама, - носильщики вечно все путают.
- Вы были так добры, - поклонился ей Хильфе, - что ваша доброта
меня обезоружила.
- Спасибо, я теперь прекрасно справлюсь сама.
Хильфе шел так, будто он сам командовал своей сдачей в плен. Он
гордо шагал по платформе, а Роу следовал за ним, как его лакей. Погоня
кончилась, беглецу было некуда скрыться. Сквозь крышу без стекол видны
были красные звездочки разрывов, они вспыхивали и гасли, как спички.
Раздался свисток, и поезд медленно тронулся, покидая темный вокзал;
казалось, он спасается украдкой; за его отходом следили только они
двое и несколько носильщиков. Буфеты были заперты, на пустой платформе
сидел пьяный солдат и в одиночестве блевал себе под ноги.
Хильфе повел Роу по ступенькам вниз в уборную, там было совсем
пусто, даже служитель ушел в убежище. Орудия грохотали, кругом был
только запах дезинфекции, сероватые раковины и маленькие объявления о
лечении венерических болезней. Приключение, которое рисовалось ему
таким героическим, заканчивалось в мужском сортире. Хильфе поглядел в
зеркало и пригладил волосы.
- Что это вы делаете? - спросил Роу.
- Прощаюсь. - Он снял пиджак, словно собираясь умыться, и кинул его
Роу. Тот увидел марку портного, вышитую шелком: "Паулинг и Кростуэйт".
- Фотографии в плече. - Плечо было проложено ватой. - Дать нож? Можете
получить свой собственный, - и Хильфе протянул Роу его школьный
перочинный нож.
Роу вспорол плечо и вынул оттуда ролик пленки, разорвал бумагу,
которой он был заклеен, и вытащил кончик негатива.
- Да, - сказал он. - Это то, что нужно.
- Ну а теперь давайте револьвер.
- Я ничего не обещал, - сказал Роу раздельно.
- Но вы мне его дадите? - спросил Хильфе с тревогой.
- Нет.
Хильфе вдруг испугался.
- Послушайте, да это просто мерзопакость! - воскликнул он,
употребляя, как всегда, устарелое словечко,
- Вы слишком много жульничали.
- Ну рассудите сами. Вы думаете, что я хочу сбежать. Но поезд ушел.
Или боитесь, что я могу вас безнаказанно убить на Паддингтонском
вокзале? Да мне не дадут пройти и ста шагов.
- А зачем тогда он вам нужен?
- Я хочу убежать много дальше, чем вы думаете.
И он сказал совсем тихо: - Я не хочу, чтобы меня пытали. - Он
наклонился вперед, и в казенном зеркале за его спиной отразился
пушистый хохолок, который он не успел пригладить.
- У нас не пытают заключенных.
- Да ну? И вы в это верите? Вы думаете, что уж так не похожи на нас?
- Да.
- Я бы за это не поручился. Я-то знаю, что мы делаем со шпионами.
Они понадеются, что заставят меня говорить, и они заставят меня
говорить... - Хильфе снова произнес мальчишескую фразу: - Нет уж,
давайте лучше меняться! - Трудно было поверить, что он виновник
стольких смертей. Он настойчиво уговаривал: - Роу, я верну вам память.
Никто другой этого не сделает.
- Анна.
- Она никогда ничего вам не скажет. Что вы, Роу! Она ведь и
отпустила меня, потому что я грозился... вам все рассказать. Она
хочет, чтобы вы остались таким, как сейчас...
- Неужели у меня такое темное прошлое? - шутливо спросил Роу, но он
чувствовал страх и непреодолимое любопытство. Дигби нашептывал ему,
что наконец-то он сможет стать полноценным человеком, голос Анны его
предостерегал. Он знал, что это решающая минута его жизни, - ему
предстояло подарить столько забытых лет, плоды двадцатилетнего
жизненного опыта. Грудь его должна была раздаться, распереть ребра,
чтобы вместить такое богатство; он машинально уставился на какое-то
объявление и прочел: "Лечение гарантирует от огласки..." Где-то на
краю сознания слышался грохот заградительного огня.
Хильфе скорчил ему гримасу:
- Темное? Что вы, оно просто грандиозно! Роу грустно покачал головой:
- Револьвера я вам не дам.
И вдруг Хильфе захохотал, в голосе его звучали истерические нотки.
- Я хотел вас пощадить! - с ненавистью закричал он. - Если бы вы
отдали револьвер, может, я вас и пожалел бы. Застрелился бы, и все. Ну
а теперь... - голова его дергалась перед дешевым зеркалом, - теперь я
вам выложу все даром.
- Я не хочу ничего слушать, - сказал Роу и отвернулся. Сверху по
лестнице скатился низенький человек в старом-престаром коричневом
котелке и кинулся к писсуару. Котелок лез ему на самые уши, словно
кто-то с силой его нахлобучил.
- Ну и ночка, - сказал он, - ну и ночка.
Он был бледен, лицо его выражало испуг и негодование. Когда Роу
дошел до лестницы, на землю тяжело упала бомба. Человечек стал
поспешно застегивать брюки; он пригнулся, словно ему хотелось
сделаться еще меньше. Хильфе сел на край умывальника, прислушиваясь к
тому, что творится снаружи, и тоскливо улыбался, словно в последний
раз слушал голос навсегда уходящего друга. Роу стоял на нижней
ступеньке, над его головой загромыхал экспресс; маленький человечек
еще ниже пригнулся. Грохот стал стихать, а потом под ногами дрогнула
земля. Снова наступила тишина, если не считать шелеста падающей по
ступеням известки. И почти сразу же засвистела вторая бомба. Они
ждали, замерев как перед объективом: один сидя, другой присев, третий
стоя. Если эта бомба разорвется ближе, она должна их уничтожить. Но и
она пролетела мимо, свист стих, бомба разорвалась немножко дальше.
- Хоть бы они перестали, - взмолился человек в котелке, и, словно в
ответ, во всех писсуарах хлынула вода. Пыль висела облачком над
ступеньками, и запах раскаленного металла заглушал вонь аммиака. Роу
стал подниматься по лестнице.
- Куда вы пошли? - спросил Хильфе. Он истерически выкрикнул: - В
полицию? - И, когда Роу ничего не ответил, он отошел от умывальника: -
Вы не можете уйти, пока я не расскажу о вашей жене.
молодой! Лежа тут, он казался выходцем совсем из другого мира, чем
залитый кровью у зеркала Кост или Стоун в смирительной рубашке. Так и
хотелось поверить: "Это пропаганда, лживая пропаганда, он не
способен..." Лицо показалось Роу необычайно красивым, гораздо
красивее, чем у сестры, которую могли изуродовать горе или жалость.
Глядя на спящего, он мог отдаленно представить себе, в чем обаяние
нигилизма, полного безразличия ко всему, отрицания всяких нравственных
норм и неспособности любить. Жизнь для таких очень проста... Хильфе
читал перед сном - на постели лежала книга, и одной рукой он еще
придерживал страницу; все это было похоже на надгробие молодому
студенту: нагнувшись, можно было прочесть эпитафию, выбитую на
мраморном листе. Это были стихи:
Derm Orpheus ist's. Seine Metamorphose
in dem und dem. Wir sollen uns nicht tnflhn um andere
Namen. Ein fur alle Male
ist's Orpheus, wenn es singt...
<"Ибо это Орфей. Его превращения и в этом и в том... Нам незачем
искать другие имена. Раз и навсегда - это Орфей, когда поется..."
Райнер Мария Рильке. Сонеты>
Ладонь прикрывала остальные строки.
Роу показалось, что в этой фигуре собрана вся жестокость, все
насилие на земле. И покуда он спит, всюду царит мир.
Под их взглядами Хильфе проснулся. Люди обычно выдают себя,
пробуждаясь: иногда они просыпаются с криком, как от дурного сна;
иногда ворочаются с боку на бок, мотают головой и стараются зарыть ее
в подушку, словно боясь встретиться с явью. Хильфе проснулся сразу,
глаза его на секунду зажмурились, как у ребенка, когда нянька
раздвигает шторы и комнату заливает свет, потом широко открылись, и он
поглядел на них с полнейшим самообладанием. Светло-голубые глаза
выражали трезвое понимание того, что произошло, - тут нечего было
объяснять. Он улыбнулся, и Роу поймал себя на том, что ему хочется
улыбнуться в ответ. Это был трюк, к которому прибегают мальчишки, -
они вдруг признаются во всем, и проказа их кажется не страшной, не
стоящей серьезного нагоняя... Когда враг сдается на милость
победителя, его легче простить, чем таить на него зло. Роу не очень
твердо спросил:
- Где фотографии?
- А, фотографии... - протянул Хильфе, не скрывая улыбки. - У меня.
- Он должен был понимать, что все кончено, включая жизнь, но продолжал
шутить, по-прежнему пересыпая речь старомодными поговорками, превращая
ее в забавный танец цитат. - Идет! Я водил вас за нос. А теперь мне
крышка. - Он поглядел на подсвечник, который держала сестра, весело
сказал: "Сдаюсь!" - и откинулся на подушки, словно они втроем играли в
какую-то игру,
- Где они?
- Давайте заключим сделку. Давайте меняться, - предложил Хильфе,
словно мальчишка, который меняет заграничные марки на леденцы.
- Зачем мне с вами меняться? - спросил Роу. - Вы проиграли.
- Сестра вас очень любит, да? - он не желал относиться к своему
положению серьезно. - Неужели вам хочется погубить своего шурина?
- Вы же хотели погубить вашу сестру, Хильфе равнодушно отмахнулся:
- Тут была трагическая необходимость. - И вдруг так заразительно
улыбнулся, что вся история с чемоданом и бомбой стала казаться
совершеннейшим пустяком. Он явно обвинял их в отсутствии чувства юмора
- разве такую чепуху принимают близко к сердцу? - Давайте вести себя
как разумные, интеллигентные люди. Поставь подсвечник, Анна, я не могу
напасть на тебя, даже если бы захотел. - Он и не подумал встать,
словно подчеркивал свою беззащитность.
- Нам не о чем договариваться, - сказал Роу. - Я хочу получить
фотографии, а потом полиция вас арестует. Вы не предлагали никаких
условий Стоуну или... Джонсу.
- Ну, об этом я ничего не знал, - сказал Хильфе. - Не могу же я
отвечать за все, что делают наши. Это глупо. - Он вдруг спросил: - Вы
любите стихи, Роу? Вот поэма, которая будто специально про меня
написана. - Он сел, поднял книгу, но тут же ее отбросил. В руке его
был револьвер. Он сказал: - Стойте, не двигайтесь. Как видите, нам еще
есть о чем поговорить.
- А я как раз думал, где вы его прячете.
- Теперь мы можем поторговаться. Мы ведь оба рискуем остаться без
головы.
- Я никак не пойму, что вы можете мне предложить. Уж не воображаете
ли вы, что вам удастся застрелить нас двоих, а потом сбежать в
Ирландию? Стены тут тонкие, как бумага. Все знают, что вы снимаете эту
квартиру. Полиция схватит вас в порту.
- Но если мне все равно не жить, я могу хотя бы устроить маленькую
Варфоломеевскую ночь, а?
- Ну это уже расточительство.
Хильфе отнесся к его возражению серьезно, но потом с улыбкой
сказал:
- Верно, но зато как это будет здорово!
- Мне, в общем, все равно, лишь бы вас задержали. И если вы меня
убьете, это только ускорит дело,
Хильфе воскликнул:
- Неужели к вам вернулась память?
- Не понимаю, какая тут связь.
- Прямая. У вас ведь замечательная биография. Я ее пристально
изучал, так же как Анна. Она мне объяснила то, чего я вначале не
понял, когда Пул рассказал,
что вы собой представляете. И о комнате, в которой вы жили, и что
вы за человек. Вы ведь из той породы людей, с которыми мне нетрудно
справиться. Но когда вы потеряли память, все пошло вкривь и вкось. Со
всеми вашими бреднями насчет геройства, самопожертвования,
патриотизма... - Хильфе скорчил забавную гримаску. - Давайте
договоримся. Моя безопасность - за ваше прошлое. Я расскажу, кем вы
были. Безо всякого жульничества. Укажу вам источники, где вы можете
навести справки. Но этого не потребуется. Рассудок подскажет вам, что
я ничего не выдумываю.
- Он врет, - сказала Анна. - Не слушайте его.
- Ага, она не хочет, чтобы я вам рассказывал. Неужели вам не
любопытно? Видите, она предпочитает вас таким, какой вы есть, а не
таким, каким вы были.
- Мне нужно только одно: отдайте фотографии.
- Вы можете почитать о себе в газетах. Вы ведь были довольно
знаменитой персоной. Анна боится, что вы зазнаетесь и решите, что она
вам не пара.
Роу сказал:
- Если вы отдадите мне фотографии...
- И открою вам ваше прошлое?..
Он, кажется, почувствовал, что Роу взволнован. Чуть-чуть передвинув
локоть, Хильфе на мгновение отвел взгляд. Анна взмахнула подсвечником
и ударила его по руке; треснула кость - и револьвер упал на одеяло.
Анна подобрав его, сказала:
- Теперь вам нечего вступать с ним в сделки.
Хильфе стонал и корчился от боли, лицо его побелело. У обоих не
осталось в лице ни кровинки. На секунду Роу показалось, что она сейчас
упадет на колени, положит голову брата себе на плечо, отдаст, револьвер.
- Анна, - прошептал Хильфе. - Анна...
- Вилли, - сказала она, качнувшись.
- Дайте мне револьвер, - попросил Роу.
Она взглянула на него как на чужого, которому нечего делать в этой
комнате; ее слух был поглощен плачем, доносившимся с кровати. Роу
протянул руку, и она попятилась к брату.
- Выйдите, - сказала она. - И подождите. Выйдите. - Боль сделала их
похожими на близнецов. Она наставила на Роу револьвер: - Выйдите.
- Только не давайте себя уговорить. Он чуть не стал вашим убийцей,
- сказал Роу, но, видя такое семейное сродство, почувствовал, что его
слова звучат фальшиво.
- Молчите, пожалуйста, не то будет только хуже, - сказала она. На
лицах у обоих выступил пот.
Роу чувствовал свою беспомощность.
- Обещайте, что не дадите ему уйти, - сказал он. Она передернула
плечами:
- Обещаю.
Когда он вышел, она прикрыла дверь и заперла ее на ключ.
Долгое время он ровно ничего не слышал, только раз хлопнула дверь
шкафа и звякнула посуда. Он решил, что Анна перевязывает Хильфе руку;
надо думать, что теперь он никуда не денется, бежать не сможет. Роу
подумал, не позвонить ли мистеру Прентису и не попросить ли, чтобы
полиция окружила дом, - его ведь больше не манила слава; страсть к
приключениям прошла и оставила только сострадание к чужой боли. Но ему
показалось, что он связан обещанием Анны; он должен ей доверять, если
хочет жить дальше.
Четверть часа ползли медленно; в комнате стало темнеть. Из спальни
доносились тихие голоса; его охватила тревога. Хильфе, наверно, ее
уговаривает. Роу вдруг почувствовал мучительную ревность; они так
похожи, а за ним заперли двери, как за чужим. Он подошел к окну,
слегка приподнял маскировку и поглядел на темнеющий парк. Ему нужно
еще так много вспомнить; эта мысль пугала его после двусмысленных
намеков Хильфе.
Дверь отворилась, и, когда Роу опустил маскировку и зажег свет, он
понял, как было темно. Анна, держась очень прямо, подошла к нему и
сказала:
- Вот. Возьмите. Тут то, что вам нужно.
Лицо ее стало очень некрасивым оттого, что она сдерживала слезы;
эта некрасивость привязывала его к ней больше, чем чужая красота; не
совместное счастье заставляет любить, а совместное горе, подумал он,
словно сделал какое-то открытие.
- Почему же вы их не берете, ведь я для вас их достала.
Он взял маленький ролик, не чувствуя ни малейшего торжества.
- А где он?
- Он вам больше не нужен. С ним теперь все кончено.
- Почему вы его отпустили? - спросил он. - Вы же обещали.
- Ах ты, боже мой, - как-то неопределенно сказала она, - Мне же
надо было ему за это заплатить.
Он принялся осторожно развертывать ролик; ему не хотелось его
показывать.
- Но ему не за что было платить, - сказал он и протянул ей ладонь,
на которой лежал ролик. - Я не знаю, что он вам сказал, но дал он вам
не то.
- Он поклялся, что вам нужно именно это. Откуда вы знаете, что это
другое?
- Я не знаю, сколько они отпечатали копий. Может, это единственная,
а может, их целая дюжина. Но я знаю, что негатив существует только один.
Она спросила печально:
- А это не он?
- Нет.
- Не знаю, на что он с вами менялся, но он вас обманул.
- Больше не буду, - сказала она. - За что бы я ни взялась, ничего у
меня не выходит. Теперь поступайте, как знаете.
- Вам придется мне сказать, где он.
- Я надеялась, что смогу сохранить вас обоих. Мне все равно, что
будет с другими. Хуже ведь быть не может, чем было всегда, правда? А
ведь этот проклятый шар все-таки существует!.. Но вы, он... - она села
на соседний стул - жесткий, полированный, уродливый стул с прямой
спинкой; ноги ее не доставали до пола. - Паддингтонский вокзал, семь
двадцать. Он сказал, что больше никогда не вернется. Я решила, что
тогда вы сможете жить спокойно.
- Ну, я могу за себя постоять! - сказал он, но, поймав ее взгляд,
подумал, что, кажется, не так ее понял. - Где он спрятал пленку? В
порту его, правда, обыщут.
- Не знаю. Он ничего с собой не взял.
- А трость?
- Нет. Только надел пиджак, не взял даже шляпы, Наверно, она у него
в кармане.
- Мне придется поехать на вокзал.
- Почему вы не хотите, чтобы этим занималась полиция?
- Пока я разыщу, кого нужно, и все ему объясню, поезд уйдет. Если я
не найду его на вокзале, тогда я позвоню в полицию. - У него возникло
сомнение: - Но если он сказал, что едет на вокзал, значит, его там не будет.
- Нет. Мне он этого не говорил. Я бы ему не поверила. Так было
задумано с самого начала. Иначе ему отсюда не выбраться. - Она
увидела, что Роу колеблется: - Почему полиция не может встретить поезд
там, куда он едет? Зачем вам вмешиваться в это самому?
- А если он выйдет где-нибудь по дороге?
- Вы не должны идти туда один. Он вооружен. Я отдала ему револьвер.
Он вдруг захохотал:
- Господи! Ну и натворили вы бед.
- Я хотела дать ему хоть маленькую возможность уйти.
- Положим, револьвер вашему брату теперь не очень поможет, разве
что ему удастся убить еще несколько ни в чем не повинных людей.
Она выглядела такой маленькой и затравленной, что долго сердиться
на нее было нельзя.
- Там только одна пуля, - сказала она. - Он ее прибережет для себя.
- Вы оставайтесь дома, - сказал Роу. Она кивнула:
- До свидания.
- Я очень скоро вернусь. - Она промолчала. - И тогда мы попробуем
начать жизнь сначала. - Анна как-то натянуто улыбалась, словно это не
он нуждался в поддержке и в утешении, а она. - Он меня не убьет.
- Я не этого боюсь.
- А чего же?
Она поглядела на него почти с материнской нежностью, словно они уже
пережили влюбленность и у них началась более зрелая пора:
- Я боюсь, что он будет болтать. Роу пошутил уже у двери:
- Ну, меня он болтовней не проймет! - Но всю дорогу вниз по
лестнице он думал о том, что, кажется, опять ее не понял.
Прожектора шарили высоко над парком; пятна света плавали по небу,
как облака. Вся улица пропиталась кухонными запахами - люди рано
готовили ужин, чтобы поесть до первой тревоги. У входа в убежище
дружинник зажигал "летучую мышь". Он сообщил Роу: "Подняли желтый".
Спички у него гасли, он не умел зажигать фонарь и к тому же нервничал
- слишком много выстоял одиноких дежурств на пустынных улицах; ему
хотелось поговорить. Но Роу спешил, ему было некогда.
С другой стороны моста была стоянка такси - одна машина еще не уехала.
- Куда вам? - спросил шофер, нерешительно поглядывая на небо, на
световые квадраты между редкими звездами, на тусклый, едва различимый
аэростат. - Э, да ладно, рискну. Там будет не хуже, чем тут.
- Может, налета не будет.
- Подняли желтый, - сказал шофер, и старенький мотор затарахтел.
Они поехали по Слоэйн-стрит и Найтсбриджу в парк, а оттуда по
Бейсуотер-роуд. Изредка встречались пешеходы, торопившиеся домой -
автобусы быстро скользили мимо светофоров; подняли желтый; пивные были
переполнены. Люди подзывали с тротуаров такси; когда машина
задержалась перед красным светом, пожилой джентльмен в котелке быстро
открыл дверцу:
- Ах, извините... Я думал, что такси свободно. Вы едете к Паддингтону?
- Садитесь, - предложил Роу.
- Хочу попасть на семь двадцать. - Незнакомец с трудом отдышался. -
Вот повезло! Как раз поспеем,
- Я тоже хочу на него попасть, - сказал Роу,
- Подняли желтый.
- Да, слышал.
Такси, дребезжа, двигалось вперед в сгущающейся темноте.
- В вашем районе сбрасывали вчера фугасы? - спросил седой
джентльмен.
- Нет, по-моему, нет.
- Возле нас упали три. Уже пора поднимать красный.
- Да.
- Желтый подняли минут пятнадцать назад, - и он сверился с часами,
словно высчитывая время между остановками скорого поезда. - Ага, вот,
кажется, заработала зенитка. Пожалуй, в той стороне, за устьем реки.
- Я не слышал.
- Теперь уже осталось минут десять, не больше, - сказал пожилой
джентльмен, держа в руке часы. Такси свернуло на Пред-стрит. Они
проехали туннель и остановились. По затемненному вокзалу сновали,
спасаясь от еженощной смерти, владельцы сезонных билетов; в строгом
молчании, зажав в руках портфели, они торопливо ныряли в проходы к
пригородным поездам; носильщики стояли в сторонке, наблюдая за этим
шествием с ироническим превосходством. Им льстило, что они -
постоянная мишень бомбардировщиков.
Длинный поезд темным силуэтом тянулся вдоль первой платформы,
книжные киоски были закрыты, а шторы в большинстве купе опущены. Все
это для Роу было внове и в то же время чем-то знакомо. Стоило ему это
увидеть, и в памяти стали всплывать знакомые образы. Это была та
жизнь, которую он знал.
С платформы не было видно, кто сидит в поезде; ни одно купе не
желало открывать своих тайн. Даже если бы шторы были подняты, синие
лампочки все равно давали слишком мало света, чтобы разглядеть, кто
под ними сидит. Роу был уверен, что Хильфе поедет в первом классе;
будучи эмигрантом, он жил в долг, а как другу и советчику леди Данвуди
ему полагалось путешествовать с шиком.
Он прошел по коридору первого класса. Народу в купе было немного -
только самые храбрые владельцы сезонных билетов так поздно
задерживались в Лондоне. Роу заглядывал в каждую дверь, встречая
встревоженные взоры синеватых призраков.
Состав был длинный, и, когда он дошел до последнего вагона первого
класса, носильщики уже захлопывали двери в начале поезда. Роу так
привык к неудачам, что удивился, когда, отодвинув дверь, сразу увидел
Хильфе.
Хильфе был в купе не один. Напротив сидела старая дама, которая,
заставив его сложить руки люлькой, наматывала на них шерсть, и теперь
на Хильфе были надеты наручники из толстой, сальной и грубой пряжи для
матросских носков. Правая рука не сгибалась, - запястье было
забинтовано и положено в самодельный лубок, и на все это старая дама
наматывала и наматывала шерсть. Зрелище показалось Роу нелепым и
жалким, он видел оттопыренный карман, где лежал револьвер, а во
взгляде, который бросил на него Хильфе, не было ни дерзости, ни
насмешки, ни злобы, в нем читалось только унижение. Ничего не
поделаешь, Хильфе всегда пользовался успехом у старых дам.
- Пожалуй, нам приятнее будет поговорить в другом месте, - сказал
Роу.
- Она глухая, - сказал Хильфе, - глухая как тетерев.
- Добрый вечер, - сказала дама, - Говорят, что уже подняли желтый.
- Да, - подтвердил Роу.
- Безобразие, - сказала дама, продолжая наматывать шерсть.
- Отдайте негатив, - сказал Роу.
- Анна должна была задержать вас подольше, Я же просил ее дать мне
время. В конце концов, это было бы лучше для нас обоих, - добавил он с
унынием.
- Вы слишком часто ее обжуливали, - сказал Роу. Он сел рядом и стал
смотреть, как нитки ложатся друг на друга.
- Что вы собираетесь делать?
- Подожду, пока поезд пойдет, а потом дерну стоп-кран.
Вдруг где-то поблизости грохнули орудия - один, два, три раза.
Старая дама глянула вверх, словно услышала какой-то невнятный звук,
вторгнувшийся в ее тишину. Роу сунул руку в карман Хильфе и переложил
револьвер к себе.
- Если вы хотите курить, мне это не мешает, - сказала старая дама.
- Нам надо переговорить, - сказал Хильфе.
- Нам не о чем разговаривать.
- Что им даст, если они схватят меня, а фотографий так и не получат?
Роу начал было объяснять:
- Сами по себе фотографии для них не важны. А вы... - Но тут же
подумал: нет, важны. Откуда я знаю, что Хильфе их кому-то не передал?
Если он их куда-нибудь спрятал, он мог договориться о тайнике с другим
агентом... если их и найдет кто-нибудь посторонний, они могут
пропасть. - Хорошо, поговорим, - сказал он. В этот миг над
Паддингтоном оглушительно заревела сирена. На этот раз зенитки
затакали где-то очень далеко - шум был похож на удары кожаной перчатки
по гандбольному мячу, - а старая дама все наматывала и наматывала
шерсть. Роу вспомнил слова Анны: "Я боюсь, что он будет болтать", и
увидел, как Хильфе, поглядев на шерсть, вдруг улыбнулся, словно жизнь
все еще могла вызвать у него недобрый смех.
- Я все еще согласен меняться, - сказал он.
- На что вы можете меняться?
- Да и вам хвастать особо нечем. Вы же не знаете, где фотографии.
- Интересно, скоро ли завоют сирены, - сказала старая дама. Хильфе
пошевелил кистями рук, обмотанными шерстью.
- Если вы мне вернете револьвер, - сказал он, - я вам отдам фотографии.
- Если вы можете их отдать, значит, они у вас. Зачем же мне с вами
торговаться?
- Вы хотите мне отомстить? Что поделаешь! Я-то думал, что вам
неприятно впутывать в это дело Анну. Не забудьте, она дала мне бежать...
- Вот, - прервала его старая дама. - Мы почти кончили.
Хильфе продолжал:
- Может, ее и не повесят. Это, конечно, зависит от моих показаний.
Наверно, она отделается заключением в лагере до конца войны, а потом
высылкой, если вы войну выиграете. С моей точки зрения, - сухо сообщил
он, - вы это имейте в виду, она предательница.
- Отдайте фотографии, тогда будем разговаривать. - Слово
"разговаривать" было первой уступкой. Роу уже мучительно продумывал
длинную цепь лжи, которую он сплетет для мистера Прентиса, чтобы
спасти Анну.
Поезд задрожал от взрыва, старая дама сказала:
- Слава богу, наконец-то мы трогаемся. - Наклонившись к Хильфе, она
освободила его руки. Хильфе сказал с тайной завистью:
- Вот кому, наверно, весело, так это им наверху!
Он был похож на смертельно больного человека, который прощается с
земными радостями; он не испытывал страха, только обиду. Ему самому не
удалось побить рекорд злодейства. Погибло всего пять человек, разве
это цифра по сравнению с тем, чем могут похвастать те, наверху? Сидя
тут, под синей лампочкой, он витал где-то далеко, темный дух его искал
себе товарищей там, где убивают.
- Ну, давайте, - сказал Роу.
Неожиданное благодушие Хильфе его насторожило. Видно, тот не совсем
потерял надежду. Но на что? На бегство? На новые убийства? Хильфе
дружески положил руку на колено Роу:
- Хотите, я верну вам память?
- Я хочу только одного: отдайте фотографии.
- Не здесь. Не могу же я раздеться в присутствии дамы. - Он встал.
- Давайте лучше выйдем из поезда.
- Вы уходите? - спросила старая дама.
- Мы с приятелем решили провести ночь в городе и поглядеть на эту
потеху.
- Вот беда, - невпопад отозвалась дама, - носильщики вечно все путают.
- Вы были так добры, - поклонился ей Хильфе, - что ваша доброта
меня обезоружила.
- Спасибо, я теперь прекрасно справлюсь сама.
Хильфе шел так, будто он сам командовал своей сдачей в плен. Он
гордо шагал по платформе, а Роу следовал за ним, как его лакей. Погоня
кончилась, беглецу было некуда скрыться. Сквозь крышу без стекол видны
были красные звездочки разрывов, они вспыхивали и гасли, как спички.
Раздался свисток, и поезд медленно тронулся, покидая темный вокзал;
казалось, он спасается украдкой; за его отходом следили только они
двое и несколько носильщиков. Буфеты были заперты, на пустой платформе
сидел пьяный солдат и в одиночестве блевал себе под ноги.
Хильфе повел Роу по ступенькам вниз в уборную, там было совсем
пусто, даже служитель ушел в убежище. Орудия грохотали, кругом был
только запах дезинфекции, сероватые раковины и маленькие объявления о
лечении венерических болезней. Приключение, которое рисовалось ему
таким героическим, заканчивалось в мужском сортире. Хильфе поглядел в
зеркало и пригладил волосы.
- Что это вы делаете? - спросил Роу.
- Прощаюсь. - Он снял пиджак, словно собираясь умыться, и кинул его
Роу. Тот увидел марку портного, вышитую шелком: "Паулинг и Кростуэйт".
- Фотографии в плече. - Плечо было проложено ватой. - Дать нож? Можете
получить свой собственный, - и Хильфе протянул Роу его школьный
перочинный нож.
Роу вспорол плечо и вынул оттуда ролик пленки, разорвал бумагу,
которой он был заклеен, и вытащил кончик негатива.
- Да, - сказал он. - Это то, что нужно.
- Ну а теперь давайте револьвер.
- Я ничего не обещал, - сказал Роу раздельно.
- Но вы мне его дадите? - спросил Хильфе с тревогой.
- Нет.
Хильфе вдруг испугался.
- Послушайте, да это просто мерзопакость! - воскликнул он,
употребляя, как всегда, устарелое словечко,
- Вы слишком много жульничали.
- Ну рассудите сами. Вы думаете, что я хочу сбежать. Но поезд ушел.
Или боитесь, что я могу вас безнаказанно убить на Паддингтонском
вокзале? Да мне не дадут пройти и ста шагов.
- А зачем тогда он вам нужен?
- Я хочу убежать много дальше, чем вы думаете.
И он сказал совсем тихо: - Я не хочу, чтобы меня пытали. - Он
наклонился вперед, и в казенном зеркале за его спиной отразился
пушистый хохолок, который он не успел пригладить.
- У нас не пытают заключенных.
- Да ну? И вы в это верите? Вы думаете, что уж так не похожи на нас?
- Да.
- Я бы за это не поручился. Я-то знаю, что мы делаем со шпионами.
Они понадеются, что заставят меня говорить, и они заставят меня
говорить... - Хильфе снова произнес мальчишескую фразу: - Нет уж,
давайте лучше меняться! - Трудно было поверить, что он виновник
стольких смертей. Он настойчиво уговаривал: - Роу, я верну вам память.
Никто другой этого не сделает.
- Анна.
- Она никогда ничего вам не скажет. Что вы, Роу! Она ведь и
отпустила меня, потому что я грозился... вам все рассказать. Она
хочет, чтобы вы остались таким, как сейчас...
- Неужели у меня такое темное прошлое? - шутливо спросил Роу, но он
чувствовал страх и непреодолимое любопытство. Дигби нашептывал ему,
что наконец-то он сможет стать полноценным человеком, голос Анны его
предостерегал. Он знал, что это решающая минута его жизни, - ему
предстояло подарить столько забытых лет, плоды двадцатилетнего
жизненного опыта. Грудь его должна была раздаться, распереть ребра,
чтобы вместить такое богатство; он машинально уставился на какое-то
объявление и прочел: "Лечение гарантирует от огласки..." Где-то на
краю сознания слышался грохот заградительного огня.
Хильфе скорчил ему гримасу:
- Темное? Что вы, оно просто грандиозно! Роу грустно покачал головой:
- Револьвера я вам не дам.
И вдруг Хильфе захохотал, в голосе его звучали истерические нотки.
- Я хотел вас пощадить! - с ненавистью закричал он. - Если бы вы
отдали револьвер, может, я вас и пожалел бы. Застрелился бы, и все. Ну
а теперь... - голова его дергалась перед дешевым зеркалом, - теперь я
вам выложу все даром.
- Я не хочу ничего слушать, - сказал Роу и отвернулся. Сверху по
лестнице скатился низенький человек в старом-престаром коричневом
котелке и кинулся к писсуару. Котелок лез ему на самые уши, словно
кто-то с силой его нахлобучил.
- Ну и ночка, - сказал он, - ну и ночка.
Он был бледен, лицо его выражало испуг и негодование. Когда Роу
дошел до лестницы, на землю тяжело упала бомба. Человечек стал
поспешно застегивать брюки; он пригнулся, словно ему хотелось
сделаться еще меньше. Хильфе сел на край умывальника, прислушиваясь к
тому, что творится снаружи, и тоскливо улыбался, словно в последний
раз слушал голос навсегда уходящего друга. Роу стоял на нижней
ступеньке, над его головой загромыхал экспресс; маленький человечек
еще ниже пригнулся. Грохот стал стихать, а потом под ногами дрогнула
земля. Снова наступила тишина, если не считать шелеста падающей по
ступеням известки. И почти сразу же засвистела вторая бомба. Они
ждали, замерев как перед объективом: один сидя, другой присев, третий
стоя. Если эта бомба разорвется ближе, она должна их уничтожить. Но и
она пролетела мимо, свист стих, бомба разорвалась немножко дальше.
- Хоть бы они перестали, - взмолился человек в котелке, и, словно в
ответ, во всех писсуарах хлынула вода. Пыль висела облачком над
ступеньками, и запах раскаленного металла заглушал вонь аммиака. Роу
стал подниматься по лестнице.
- Куда вы пошли? - спросил Хильфе. Он истерически выкрикнул: - В
полицию? - И, когда Роу ничего не ответил, он отошел от умывальника: -
Вы не можете уйти, пока я не расскажу о вашей жене.