Гришем Джон. Адвокат

   — Хлеб мог быть и посвежее.
   — Согласен. Зато достался даром. Мы его получаем из крупной пекарни, они отдают нам нераспроданную вчерашнюю партию. Хотите — возьмите сандвич.
   — Спасибо, только что съел. А вы тоже здесь питаетесь?
   — Редко.
   Судя по комплекции, Мордехай действительно не придерживался яблочно-овощной диеты. Усевшись на край стола, он обвел взглядом людей, заполонивших подвал.
   — Вы впервые в приюте?
   — Да.
   — Какое слово пришло вам на ум, когда вы вошли?
   — Безнадежность.
   — Так я и думал. Ничего, это пройдет.
   — Сколько здесь проживает человек?
   — Ни одного. Это убежище на крайний случай. Кухня, правда, работает ежедневно, кормит людей обедом и ужином, но подвал — не приют. Спасибо церкви, разрешает нам пользоваться им в непогоду.
   — Тогда где они все живут? — не отступал я.
   — Кое-кто самовольно занял брошенный дом. Таких считают счастливчиками. Некоторые ночуют прямо на улицах или в парках. Бывает, спят на автобусных станциях или под мостами. Но выжить в подобных местах можно только при соответствующей погоде. Нынешняя ночь для многих могла стать последней.
   — А приюты?
   — Разбросаны по городу. Всего их около двух десятков: одни существуют на деньги частных фондов, другие содержатся городскими властями, вот-вот закроются два заведения, за что мы очень «благодарны» новому бюджету.
   — На сколько коек они рассчитаны?
   — На пять тысяч.
   — А всего бездомных?
   — Это вечный вопрос. Уж больно непросто их подсчитать. Более или менее верной представляется цифра десять тысяч.
   — Десять тысяч?!
   — Да, и это только те, кто обитает на улице. Но ведь раза в два больше людей живут у знакомых или друзей в постоянном страхе потерять крышу над головой.
   — Получается, по крайней мере пять тысяч вынуждены ночевать под открытым небом? — Я не мог в это поверить.
   — По крайней мере.
   Подошедший доброволец попросил сандвичи. Мы споро приготовили пару дюжин и вновь принялись изучать окружающих. Внезапно дверь распахнулась, и в подвал вошла молодая женщина с младенцем на руках. За ней по пятам следовали трое малышей постарше, на одном не было ничего, кроме трусиков и разномастных носков. Даже ботинок не было. С плеч ребенка свисало грязное полотенце. Остальные были обуты, но с одеждой дела обстояли не лучше.
   Младенец, похоже, спал.
   Попав в тепло, мать оцепенела, не зная, куда податься.
   У столов не осталось свободных мест. Через мгновение она оправилась и повела свой выводок к еде. Улыбаясь, к женщине подошли два добровольца. Один устроил семейство в углу поближе к кухне и принес тарелки с супом, другой, помогая согреться, заботливо укрыл одеялами.
   Мы следили за развитием событий. Поначалу я устыдился собственного любопытства, но вскоре заметил, что на нас с Мордехаем никто не смотрит.
   — Что с ней будет, когда снегопад кончится? — негромко спросил я у Грина.
   — Кто знает! Спросите у нее самой.
   Совет отрезвил меня. В данный момент я не был готов замарать свои белые ручки.
   — Вы заходите в окружную ассоциацию адвокатов?
   — Бывает. А в чем дело? — удивился я.
   — Да так просто. Коллегия много делает для бездомных, и без всякого вознаграждения.
   Он явно закидывал удочку, но меня так легко не поймаешь.
   — Моя специальность — дела, по которым суд выносит смертный приговор, — гордо сообщил я, не очень покривив при этом душой.
   Четыре года назад я помогал одному из компаньонов фирмы готовить речь в защиту заключенного, ожидавшего в камере техасской тюрьмы исполнения приговора. Фирма взяла на себя обязательство оказывать заключенным этой тюрьмы безвозмездную юридическую помощь, а драгоценное время, затраченное на подобную благотворительность, в подбивку не включишь.
   Я продолжал посматривать на сидевшую в углу мать с Детьми. Малыши набросились на печенье, суп остывал. Молодая женщина не обращала внимания на еду.
   — У нее есть куда пойти после подвала? — поинтересовался я.
   — Скорее всего нет, — ответил Грин, покачивая ногой. — Вчера список остро нуждающихся хотя бы во временном прибежище насчитывал пятьсот фамилий.
   — Во временном? — переспросил я.
   — Именно так. Для замерзающих бродяг в городе существует лишь один приют, да и тот власти открывают, когда температура падает ниже нуля. Приют для нее единственный шанс, но, боюсь, этой ночью там и ступить-то некуда. А только снег начнет таять, на дверях появится замок.
   Добровольцу, который ловко управлялся с овощами, срочно потребовалось уйти. Поскольку из свободных на данный момент помощников ближе к его рабочему месту находился я, мне и предложили встать на замену. В течение следующего часа Мордехай делал сандвичи, а я шинковал морковь под бдительным взором мисс Долли, члена церковного совета, уже более одиннадцати лет отвечавшей за питание бездомных. Кухня была ее детищем. Я сподобился быть допущенным в святая святых. Наблюдательная мисс Долли не преминула заметить, что летящие из-под моего ножа пластинки сельдерея чересчур крупные, и я мгновенно исправился. Белый фартук Долли сверкал первозданной чистотой, сознание значимости возложенных на нее обязанностей наполняло распорядительницу чувством законной гордости.
   — Наверное, видеть этих людей вошло у вас в привычку? — обратился я к Долли.
   Мы стояли у плиты, прислушиваясь к перебранке, смолкшей, однако, после вмешательства Мордехая и молодого священника.
   — Да Бог с вами, милый, — откликнулась Долли, вытирая полотенцем руки. — Смотрю на них, и сердце разрывается. Но, как сказано в Писании, «счастливы те, кто утешает обездоленных». Это и придает мне силы. — Мягким, домашним движением она помешала суп в кастрюле. — Курица сварилась.
   — И что теперь?
   — Нужно достать ее и положить на тарелку. Когда остынет, вынуть из нее кости.
   Предложенная Долли технология превращала прозаическое занятие в высокое искусство.
   Овладевая им, я чувствовал, как у меня горят пальцы.

Глава 8

   Вслед за Мордехаем я поднялся по темной лестнице в алтарную часть.
   — Смотрите под ноги, — едва слышно предупредил он, толкнув створчатые двери.
   Храм был полон людей, застывших в причудливых позах. Спали на длинных деревянных скамьях. Спали на полу под ними. Спали в центральном проходе, почти впритирку.
   И с переполненных хоров доносился храп. Матери тихо увещевали беспокойных детей.
   — Очень немногие церкви решаются на такое, — прошептал Мордехай, стоя у алтарного столика и обводя взглядом зал.
   Мне было легко понять это нежелание помочь ближнему.
   — А что происходит по воскресеньям? — так же шепотом спросил я.
   — Все зависит от погоды. Здешний священник — один из наших. Вместо того чтобы выгонять людей на улицу, он иногда просто отменяет службу.
   Выражение «один из наших» было мне не вполне понятно — я не ощущал принадлежности к какому-то клубу. Над головой раздался скрип. Я поднял глаза. Вдоль стен тянулся балкон, темный от множества людей, вяло шевелящихся на скамьях. Мордехай тоже посмотрел вверх.
   — Сколько народу... — Закончить фразу мне не хватило Духу.
   — Мы не считаем. Мы только кормим и предоставляем убежище.
   От внезапного порыва ветра задребезжали стекла. Здесь было заметно холоднее, чем в подвале. Пробравшись на цыпочках между спящими, мы вышли через дверь за органом.
   Стрелки часов приближались к одиннадцати. Людей в подвале не убавилось, но очереди к кастрюлям уже не было.
   — Давайте за мной, — сказал Мордехай.
   Он взял пластиковую тарелку и протянул ее стоявшему у плиты добровольцу.
   — Посмотрим, что ты тут настряпал. — По губам Мордехая скользнула улыбка.
   Мы уселись за складной столик в самом центре подвала, плечом к плечу с бродягами. Как ни в чем не бывало, Мордехай ел и говорил, говорил и ел; мне это было не по силам.
   Болтая ложкой в супе, который благодаря стараниям мисс Долли оказался вкусным, мне никак не удавалось отрешиться от мысли, что я, Майкл Брок, состоятельный белый человек, уроженец Мемфиса и выпускник Йельского университета, удачливый юрист из прославленной фирмы «Дрейк энд Суини», сижу, окруженный бродягами, в подвале церкви, расположенной на северо-западной окраине Вашингтона. Только одно белое лицо за все это время я видел здесь — испитую харю алкоголика, зашедшего проглотить суп и сразу исчезнуть.
   Я был уверен, что машину мою давно угнали, что, выйдя на улицу, не выдержу там и пяти минут. Надо было держаться Мордехая — когда бы и куда бы он ни отправился.
   — А суп неплох, — заявил он. — Вообще-то случается по-разному, в зависимости от того, чем мы располагаем. Да и рецептура на каждой кухне своя.
   — У Марты на днях давали вермишель, — сообщил бродяга, сидевший справа от меня; локтем он был ближе к моей тарелке, чем к своей.
   — Вермишель? — с шутливым недоверием переспросил Грин. — Ты обнаружил в миске вермишель?
   — Ага. Примерно раз в месяц у Марты можно наткнуться на вермишель. Правда, теперь, когда об этом почти все знают, столик там не очень-то получишь.
   Трудно было понять, балагурит бродяга или нет, однако в глазах у него мелькали искорки смеха. Мысль о бездомном, сетующем на нехватку столиков в его излюбленной общественной кухне, показалась мне довольно забавной. Надо же — проблема заполучить столик! Часто ли я слышал подобную фразу от своих друзей в Джорджтауне?
   Мордехай улыбнулся:
   — Как тебя зовут?
   Я заметил, что, обращаясь к человеку, он всегда стремился узнать его имя. Похоже, бродяги были для Грина не жертвами судьбы, а родственными душами. Мордехай любил их.
   «Интересно, — подумал я, — как человек превращается в бродягу? Что за поломка произошла в огромном механизме социальной помощи, из-за которой граждане Америки становятся нищими и ночуют под мостами?»
   — Драно, — сказал бродяга и сунул в рот выловленный из моего супа кусочек моркови, покрупнее выбрал.
   — Драно? — удивился Мордехай.
   — Драно.
   — А фамилия?
   — Отсутствует. Для этого я слишком беден.
   — Кто тебя так назвал?
   — Мамочка.
   — А сколько тебе было тогда лет?
   — Около пяти.
   — Но почему Драно?
   — У нее был ребенок, который вечно орал и не давал нам спать. Ну и однажды я накормил его «Драно»^[6], — разъяснил бродяга, помешивая ложкой в моей тарелке.
   Я не поверил ни единому слову из этой хорошо отрепетированной и умело поданной истории. Зато ее завороженно слушали окружающие. Драно наслаждался всеобщим вниманием.
   — Что же было дальше? — невозмутимо спросил Мордехай.
   — Ребенок помер.
   — Но это был твой брат!
   — Нет. Сестричка.
   — Значит, ты убил собственную сестру?
   — Зато потом мы спокойно спали по ночам.
   Мордехай подмигнул мне, давая понять, что наслышался подобных баек предостаточно.
   — Где ты живешь, Драно? — полюбопытствовал я.
   — В Вашингтоне.
   — Где твой дом? — уточнил Мордехай.
   — Здесь, там... Много богатых дамочек, которым нравится мое общество.
   Соседи Драно не выдержали: один фыркнул, другой заржал.
   — А куда приходит твоя корреспонденция? — продолжил беседу Грин.
   — На почту.
   Было очевидно, что за словом в карман Драно не лезет.
   Мы оставили его в покое.
   Приготовив для добровольцев кофе, мисс Долли выключила плиту. Бродяги принялись устраиваться на ночь.
   Мы сидели у стола, пили кофе и смотрели, как люди в полутьме сворачиваются калачиками на полу.
   — Вы долго намерены пробыть здесь? — осведомился я.
   — Трудно сказать. — Мордехай пожал плечами. — Сейчас тут около двухсот человек. Как правило, всегда что-нибудь да случается. Священник хотел, чтобы я остался.
   — На всю ночь?
   — Как обычно. А вы можете уйти, когда пожелаете.
   Делить сон с присутствующими не входило в мои планы.
   Но и покидать церковь в одиночку было боязно.
   Белый человек за рулем дорогой машины в пятницу ночью на безлюдной улице весьма сомнительного квартала? Я был очень далек от мысли испытывать судьбу — пусть даже снегопад прекратился.
   — У вас есть семья? — возобновил я разговор.
   — Да. Жена работает секретаршей в министерстве труда.
   Три сына. Один в колледже, другой в армии. — Голос Мордехая дрогнул, и я не стал спрашивать о третьем. — Третьего мы потеряли десять лет назад. Его убили на улице.
   — Простите.
   — А у вас что?
   — Женат, детей нет.
   Впервые за последние часы я вспомнил о Клер. Как бы она повела себя, узнай, где я нахожусь? Мы всегда были слишком заняты, чтобы тратить время на что-то, хоть отдаленно похожее на благотворительность.
   Клер наверняка пробормотала бы нечто вроде: «Он совсем рехнулся», — только и всего.
   Плевать.
   — Чем занимается ваша жена?
   — Проходит хирургическую практику в Джорджтауне.
   — Так у вас все впереди, не правда ли? Через пару лет вы станете компаньоном в известной юридической фирме, а ваша супруга — хирургом. Воплощенная Американская мечта.
   — О да!
   Неизвестно откуда взявшийся священник увлек Мордехая в угол кухни, приглушенно заговорил. Захватив несколько штук печенья, я направился к молодой женщине с детьми.
   Она спала; голова ее покоилась на подушке, правая рука обнимала младенца. Ребята лежали под одеялами рядом, старший не спал.
   Присев на корточки, я протянул ему одно печенье. Глаза мальчишки блеснули, он мгновенно сунул лакомство в рот.
   Маленькое худое тельце, никак не больше четырех лет.
   Голова матери соскользнула с подушки; женщина проснулась, взглянула на меня усталыми печальными глазами, заметила печенье, слабо улыбнулась, поправила подушку и снова задремала.
   — Как тебя зовут? — шепотом спросил я малыша. Угощение сделало нас друзьями.
   — Онтарио, — без всякого выражения протянул он.
   — Сколько же тебе лет?
   Паренек поднял четыре растопыренных пальчика, подогнул один, но после некоторого колебания распрямил.
   — Четыре? — уточнил я.
   Он кивнул и протянул руку за новым угощением. Мне стало приятно. Я дал печенье. Я готов был отдать ему все, что имею.
   — Где ты живешь?
   — В машине, — прошептал он.
   До меня не сразу дошло, что это означает. О чем бы еще спросить? Впрочем, стоит ли? Печенье занимало его гораздо больше, чем разговор с незнакомцем. На три вопроса я получил три честных ответа. Они жили в машине.
   Мне захотелось выяснить у Мордехая, как должен поступить порядочный человек, узнав, что целая семья живет в машине, однако вместо этого я продолжал сидеть и улыбаясь смотреть на Онтарио. Наконец улыбнулся и он:
   — Яблочный сок остался?
   — Разумеется. — Я пошел на кухню.
   Мальчик в два глотка выпил первый стакан, я протянул ему второй:
   — А как насчет благодарности?
   — Спасибо. — Он раскрыл в ожидании печенья ладошку и получил его.
   Я отыскал складной стул и сел подле семейства спиной к стене. В подвале было тихо, но иногда тишину нарушали стычки. Утех, кто не имеет собственной постели, сон редко бывает безмятежным. Время от времени Мордехай, осторожно пробираясь между спящими, утихомиривал буянов. Его массивная, внушающая страх фигура не вызывала желания вступать в пререкания.
   Онтарио задремал; его головка склонилась к материнскому бедру. Я сходил налил себе кофе и со стаканчиком вернулся на стул.
   Вдруг удивительно пронзительный, жалобный плач младенца заполнил подвал. Полусонная мать начала укачивать ребенка, от чего тот раскричался громче. Захныкали и трое детей постарше.
   Не отдавая себе отчета, я подошел к женщине и с улыбкой, которая должна была завоевать ее доверие, взял у нее младенца. Мать не протестовала. По-моему, она была даже рада избавиться от крикуна.
   Крошечное тельце почти ничего не весило. Я перехватил малыша поудобнее и тут обнаружил, что он совершенно мокрый. Я двинулся на кухню, уповая в душе на помощь Мордехая или кого-нибудь из подзадержавшихся добровольцев. Мисс Долли покинула подвал час назад.
   Дойдя до плиты, я с радостным облегчением отметил, что более не слышу душераздирающего плача. Оставалось только найти полотенце либо сухую тряпку. С пальцев капало.
   Где я нахожусь? Чем, черт возьми, занимаюсь? Что сказали бы друзья, увидев меня в подвале с чужим ребенком на руках, напевающим колыбельную и умоляющим Господа послать подгузник?
   Неприятного запаха я не чувствовал, зато представлял, как десятки, сотни мерзких насекомых прыгают в мои ухоженные волосы с лежащей у меня на плече головки. На помощь пришел Мордехай, он включил в подвале свет.
   — Какая трогательная картина!
   — У нас есть пеленки? — прошипел я.
   — По-большому или по-маленькому? — ликующим голосом осведомился он, направляясь к деревянному шкафу.
   — Не знаю. Нельзя ли побыстрее?
   Грин достал из шкафа упаковку памперсов, и я сразу передал ему уделавшееся чадо. На левом плече у меня расплывалось большое пятно. С поразительным самообладанием Мордехай уложил младенца на разделочный стол и снял промокшее тряпье. Дитё оказалось девочкой. Грин обтер ее полотенцем, заправил свеженьким памперсом и вручил мне.
   — Вот вам ваша кроха, как новенькая, — с гордостью сказал он.
   — Этому в университете нас не учили, — заметил я, бережно принимая малышку.
   В течение следующего часа я расхаживал по подвалу с девочкой на руках. Когда она уснула, завернул ее в свою джинсовую куртку и осторожно положил между Онтарио и матерью.
   Прошло три часа, как наступила суббота. Пора было возвращаться домой. Большего за один день моя внезапно встрепенувшаяся совесть вместить не могла. Выйдя на улицу, Мордехай поблагодарил меня и отпустил, раздетого, в ночь. «Лексус», покрытый толстым слоем снега, я отыскал там, где оставил.
   Грин со ступеней церкви смотрел мне вслед.

Глава 9

   С того момента как в четверг состоялось мое знакомство с Мистером, я не включил в подбивку для старой доброй фирмы ни единого часа.
   На протяжении последних пяти лет я закрывал в среднем по двести часов в месяц, то есть по восемь часов шесть ней в неделю — за вычетом нескольких выходных. Время в буквальном смысле означало деньги, и потратить несколько часов впустую было непозволительной роскошью. Обнаружив отставание, что случалось весьма редко, я просиживал в офисе половину субботы, а иногда и воскресенья. При соблюдении графика ограничивался семью-восемью часами в субботу и почти бездельничал в воскресенье. Ничего удивительного, что Клер спасалась от одиночества медициной.
   Лежа поздним субботним утром в постели и рассматривая потолок, я, подобно паралитику, не был в состоянии совершить даже простое движение. Мысль о необходимости встать и отправиться в офис вызывала страх. Эта бесконечная лента из розовых бумажек на рабочем столе! А записки от начальства, живо интересующегося моим здоровьем? А болтовня назойливых любителей почесать язык, их неизбежное «Как дела»? А искренняя (или лицемерная) тревога в вопросах друзей и приятелей? Но больше всего пугала сама работа. Все без исключения дела по антитрестовскому законодательству требовали терпения и чудовищного напряжения; толстенные папки с документами едва помещались на стеллажах. Результатом же адского труда являлось то, что одна безумно богатая корпорация поглощала другую, для чего легион юристов изводил тонны бумаги.
   Пора признаться: я никогда не любил свою работу. Она являлась для меня лишь средством, а вовсе не целью. Крутясь в нашей сфере на износ, всякий поневоле станет докой, достигнет совершенства и рано или поздно добьется успеха — не важно, на поприще хитроумных уверток от налогов, в разрешении трудовых конфликтов или адвокатуре. Но кто, спрашивается, способен полюбить антитрестовское законодательство?
   Совершив над собой насилие, я поднялся с постели и встал под душ.
   Позавтракал за рулем горячей булочкой и стаканчиком крепкого кофе, купленными на улице. Интересно, что ел сегодня Онтарио, подумал я и сразу приказал совести прекратить напрасную пытку. Я имел бесспорное право поглощать пищу, не испытывая чувства вины. И все же вопрос полноценного питания потерял для меня актуальность.
   Если верить прогнозу, температура в течение нынешних суток могла колебаться между семью и пятнадцатью градусами ниже нуля, а нового снегопада на неделе и вовсе не ожидалось.
   В вестибюле я услышал знакомый голос. Вслед за мной в лифт вошел Брюс из службы коммуникаций.
   — Как поживаешь, приятель?
   — Отлично. А ты? — Поддерживать разговор не хотелось.
   — Аналогично. Ребята очень переживают за тебя. Держись!
   Я кивнул так, будто их поддержки мне только и не хватает. К счастью, на втором этаже он удалился, не забыв дружески потрепать меня по плечу. Пошел ты к черту, а, Брюс?
   Ощущая себя развалиной, я проковылял по отделанному мрамором холлу мимо стола мадам Девье и дверей конференц-зала, ввалился в свой кабинет и без сил рухнул в кожаное кресло.
   Для того чтобы известить меня о имевших место телефонных звонках, Полли отработала два приема. Если я был достаточно прилежен, чтобы ответить большинству звонивших, и если она была удовлетворена моим усердием, то на телефон клеились аккуратные квадратики с новыми номерами. Если же приложенные мной усилия разочаровывали ее, то через центр стола к полу устремлялся настоящий поток наклеенных друг на друга в безукоризненно точном хронологическом порядке розовых листков.
   Сегодня меня ждали тридцать девять сообщений, причем одни требовали срочного ответа, а другие исходили от начальства. Судя по количеству записок, самое яростное негодование по поводу моего отсутствия на рабочем месте выказал Рудольф.
   Я пробежал глазами листки, отложил в сторону и исполнился твердой решимости допить в спокойной обстановке кофе. Согревая ладони о не успевший остыть стаканчик, я взирал в грядущую неизвестность и, наверное, напоминал человека, размышляющего на краю пропасти. Внезапно дверь распахнулась.
   Рудольф.
   О моем прибытии ему, похоже, сообщили соглядатаи: охранник в вестибюле или Брюс — если только за входом в здание не следила из окон вся фирма. Хотя вряд ли, для этого коллеги были слишком заняты.
   — Привет, Майк, — проскрипел Рудольф, уселся в кресло напротив и скрестил ноги. Разговор предстоял серьезный.
   — Привет, Руди.
   Столь фамильярно я не называл босса еще ни разу, только официально: Рудольф. Интимное «Руди» могли позволить себе его последняя жена да компаньоны, больше никто.
   — Где ты пропадал? — В интонации не слышалось и намека на сочувствие.
   — В Мемфисе.
   — Мемфисе? — эхом отозвался Рудольф.
   — Да, мне нужно было повидать родителей. А заодно и психоаналитика — друга семьи.
   — Психоаналитика? — продолжал вторить босс.
   — Угу. Он наблюдал меня пару дней.
   — Наблюдал?
   — Совершенно верно. В уютной палате с персидскими коврами, где к ужину подают лососину на пару. Все удовольствие стоит тысячу в день.
   — И ты пробыл там двое суток? Двое?!
   — Ага.
   Ни стыда за ложь, ни уколов совести за отсутствие этого стыда я не чувствовал. При желании или необходимости Фирма могла быть очень жесткой, даже жестокой, и, помня об этом, я не жаждал подставлять задницу на растерзание голодным псам. Рудольф заявился ко мне по распоряжению исполнительного комитета, значит, рапорт ляжет на стол начальства через несколько минут после того, как он оставит меня в покое. Сумей я разжалобить его, рапорт прозвучит мягче, компаньоны снисходительно умилятся. Какое-то время мне позволят дышать свободнее.
   — Тебе следовало позвонить кому-нибудь, — по-прежнему холодно заметил Рудольф, однако лед в голосе начал таять.
   — Оставь, пожалуйста. Меня держали взаперти, никаких телефонов. — Печальной фразой я сокрушил его строгость.
   — Как ты сейчас себя чувствуешь? — после долгой паузы осведомился он.
   — Прекрасно.
   — Прекрасно?
   — Психоаналитик заверил, что я в отличной форме.
   — На сто процентов?
   — На сто десять. Проблема исчерпана, Рудольф. Мне требовался маленький перерыв. Теперь я чувствую себя великолепно. Готов впрячься в работу.
   Это было все, что босс хотел от меня услышать. По лицу его поползла улыбка.
   — Работы накопилось выше крыши, — сказал он, расслабившись.
   — Знаю. У меня чешутся руки.
   К двери Рудольф бросился чуть ли не бегом — наверняка торопится к телефону, чтобы обрадовать компаньонов: один из самых стойких бойцов вернулся, слава тебе, Господи, в строй.
   Заперев дверь на замок, я в течение мучительно долгого часа раскладывал на столе бумаги и записные книжки. Хотя ни одно дело пока не близилось к завершению, мне каким-то чудом удалось не вывалиться из графика.
   Почувствовав, что силы на исходе, я распихал розовые квадратики Долли по карманам и покинул кабинет. Бегство мое осталось незамеченным.
   В просторном помещении аптеки на Массачусетс-авеню я с наслаждением занялся покупками. Сладости и игрушки для детей, мыло и туалетные принадлежности для всех, комплекты носочков и трусиков, огромная картонка памперсов.
   Никогда еще двести долларов не приносили мне столько радости.
   Я бы с легкостью пошел на любые расходы, лишь бы устроить Онтарио и его родных в тепле. Пусть это будет хоть месяц в мотеле, не важно. Очень скоро им предстоит стать моими клиентами, а уж тогда я начну сыпать исками и судебными преследованиями до тех пор, пока не добьюсь признания за ними права иметь крышу над головой. Мне не терпелось вступить в хорошую тяжбу.