Гросс Эндрю. Шут

   Что же это за Бог, если он позволил такой ужас? И кто виноват? Бог или люди?
   Что-то сломалось во мне. Все, за что я сражался, мечты о свободе и богатстве, все, что привело меня сюда, показалось вдруг ничтожным. Пузырь самообмана лопнул, и в душе осталась только пустота. Меня больше не интересовала Антиохия. Мне стал безразличен Иерусалим. Я не думал о том, чтобы освобождать Святую землю. Не думал даже о собственной свободе. Я хотел одного: вернуться домой. Увидеть Софи. Сказать, как я люблю ее. Суровые законы, невыносимые налоги, гнев сеньора – все можно снести, если только быть рядом с ней. Я пришел сюда за свободой. И вот – я свободен! Свободен от собственных иллюзий.
   Мой отряд ушел вперед, а я отстал. Охваченный горем и злостью, я брел по незнакомым улицам, сознавая, что не могу и не хочу больше воевать. Везде пылали дома, отовсюду неслись крики, и картины ужаса сменяли одна другую. Кровь ручьями струилась по камням.
   В конце концов я наткнулся на христианскую церковь. Sanctum Christi... St. Paul... Увидев ее, я едва не рассмеялся – неужели мы дрались из-за этой вот древней могилы? Неужели столько людей погибло ради того, чтобы освободить эту пустую развалину?
   Мне хотелось разрубить ее мечом. Вот где ложь! Вот где обман!
   В конце концов, гонимый гневом, я поднялся по крутым ступенькам.
   – Так Бог этого хочет? – крикнул я. – Ему угодны эти убийства?

Глава 18

   Едва ступив в темный, прохладный неф церкви, я услышал донесшийся из глубины вскрик. Безумцы, они не остановятся!
   На ступеньках алтаря два одетых в черное турка нападали на священника, пиная беднягу ногами и проклиная на своем языке, тогда как перепуганный служитель отчаянно пытался защититься с помощью грубого деревянного посоха.
   Совсем недавно моя нерасторопность, мои колебания стоили жизни другу. У меня не было никаких обязательств перед священником, но сейчас я не задумываясь побежал по проходу к алтарю.
   Выхватив меч и издав громкий боевой клич, я обрушился на нападавших как раз в тот миг, когда один из них вонзил кинжал в живот священнику. Другой повернулся, и я прыгнул на него. Сталь вошла в плоть, и турок испустил душераздирающий вопль.
   Его приятель поднялся, размахивая кинжалом, с которого еще капала кровь священника. Сделав выпад, он выплюнул слова, которые я знал:
   – Ибн Кан...
   Сын Каина.
   Я ударил его с разворота, и меч прошел через шею с такой же легкостью, как если бы рубил чахлую ветку. Турок упал на колени, а его голова откатилась в сторону. Туловище, качнувшись, завалилось вперед, и будь голова на месте, мой враг упал бы лицом вниз.
   Я стоял, тупо глядя на страшные тела двух убитых мной турок. Зачем? Что со мной? Что там, внутри меня? Я больше не знал.
   Что я здесь делаю? В кого превратился?
   Я подошел к священнику посмотреть, можно ли ему помочь, и опустился на колени. Глаза умирающего быстро мутнели. Последний вздох... и деревянный посох выпал из скрюченных пальцев.
   Слишком поздно... Я был не героем, а всего лишь глупцом.
   Сзади послышался шорох. С опозданием обернувшись, я увидел третьего турка – громадного верзилу устрашающих размеров, с обнаженной грудью и горящими глазами. Вид двух убитых товарищей добавил в них огня, и турок с поднятой саблей рванулся ко мне.
   В этот миг я осознал свою полную беспомощность. Противник, по меньшей мере вдвое превосходивший меня ростом и весом, имел все преимущества. Бороться с ним было то же самое, что сражаться с ураганом. Я поднял меч, дабы отразить атаку, но удар был настолько силен, что отбросил меня на мертвого священника. Турок изготовился к повторной атаке, не спуская с меня злобных глаз, и надо же такому случиться, что именно в этот момент меч выпал из моих рук, лязгнул, ударившись о каменный пол церкви, и отлетел в сторону. Я прыгнул было за ним, но получил чувствительный пинок в живот.
   Вот и все. Я знал, что сейчас умру. Противостоять этому чудовищу у меня не было ни одного шанса. Может быть... Я потянулся к деревянному посоху священника, но турок сделал гигантский шаг вперед и наступил на него. Ничего другого на ум не приходило. Я поднял голову и посмотрел в черные глаза великана. Занесенный над головой клинок блеснул в свете чадящего факела. Сейчас я умру...
   Какие глубокие мысли посетили голову в этот последний миг? Какие образы встали перед глазами, когда я сидел на полу в старинной церквушке, ожидая удара?
   Признаюсь, я не стал молиться, не стал просить у Господа прощения за совершенные грехи. Мысленно я попрощался с моей милой Софи. Мне было стыдно перед ней, ведь из-за меня она оставалась одна. И еще было жаль, что она так и не узнает, где и как я умер, и что в последний миг мои мысли были о ней.
   И еще я подумал о том, что судьба обошлась со мной с невероятной иронией: я умирал перед алтарем Христа, в которого не верил, в крестовом походе, цели которого не разделял.
   Да, я не верил... Но все же умирал за это, как и тысячи тех, кто верил всей душой.
   Я снова посмотрел на турка и вдруг почувствовал, что страх ушел. И вместе с ним желание драться. Даже за собственную жизнь. Я всмотрелся в глаза врага. Странно, но в них как будто отразились мои собственные мысли. Что-то нашло на меня. Что-то такое, чему нет объяснения.
   Я не молился, не закрывал глаза, не просил о пощаде.
   Я просто рассмеялся.

Глава 19

   Турецкая сабля нависла над моей головой. В любой миг она могла опуститься и оборвать мою жизнь. Однако я ничего не мог с собой поделать – я смеялся.
   Над целью, из-за которой умирал. Над полной несуразностью и нелепостью положения, в котором оказался. Над драгоценной и наконец-то нашедшей меня свободой.
   Я смотрел в черные глаза турка, сознавая, что живу последние мгновения, и... смеялся.
   Мой противник медлил. Взлетевшая над головой сабля замерла. Наверное, турок думал, что вот-вот отправит к Всевышнему совершенного придурка. Он недоуменно моргнул.
   Я решил, что было бы неплохо сказать что-нибудь на его родном языке, которому в пути меня обучал Никодим. Что-нибудь. Как назло то, что приходило в голову, никак не соответствовало важности момента.
   – Предупреждаю последний раз. Ты готов сдаться?
   Выпалив это, я снова расхохотался.
   Великан навис надо мной. Его глаза сверкали, как раскаленные угли. Я сжался в ожидании последнего удара. И тут выражение его лица изменилось, черты смягчились, а по губам скользнула тень улыбки.
   Проглотив смех, я добавил, запинаясь:
   – Д-дело в том, что я н-неверующий...
   Турок заколебался, словно решая, что делать: поддержать разговор или взмахнуть рукой. И вдруг он усмехнулся, немного даже застенчиво.
   – Я тоже.
   Сабля все еще угрожающе подрагивала над моей головой. Любой миг мог стать последним. Я приподнялся на локтях, посмотрел ему в глаза и сказал:
   – Тогда, раз уж жизнь свела двух неверующих, убей меня во имя того, что мы не принимаем.
   Глаза его еще горели, но в них уже не было ненависти, и взгляд перестал быть враждебным. К моему полнейшему изумлению, турок опустил саблю.
   – Нас и без того слишком мало. Нет смысла делать на одного меньше.
   Я не верил своим ушам. Возможно ли такое? Возможно ли, что посреди всей этой кровавой бойни судьба свела родственные души? Я снова посмотрел ему в глаза, глаза зверя, еще мгновение назад готового перерубить меня пополам. Я всмотрелся в них, в эти черные, наполовину скрытые тяжелыми бровями глаза, и увидел в них то, чего не видел за весь кровавый день: благородство и добродетель, юмор и человеческую душу. Невероятно. Невероятно настолько, что я обратился вдруг к тому, в кого не верил: "Господи, не допусти, чтобы это было всего лишь жестокой шуткой".
   – Неужели? Ты действительно отпускаешь меня?
   Пальцы мои медленно разжались, выпуская посох.
   Турок еще раз смерил меня задумчивым взглядом и кивнул.
   – Ты, должно быть, подумал, что избавляешь мир от сумасшедшего, – заметил я.
   Он усмехнулся.
   – Такая мысль приходила мне в голову.
   И тут же в мою собственную голову пришла совсем другая мысль.
   – Тебе лучше уйти отсюда поскорее. Кругом крестоносцы. Находиться здесь слишком опасно.
   – Уйти? – Турок вздохнул. – Уйти куда?
   Что-то новое промелькнуло в его глазах. Уже не ненависть и даже не любопытство, а скорее покорность.
   За дверью послышались быстрые шаги, зазвучали приближающиеся голоса. Дверь распахнулась, и в церковь ворвались солдаты. Но не в белых туниках с красными крестами, а в грязных рубахах. Тафуры!
   – Уходи отсюда, – обратился я к турку. – Эти люди не знают пощады.
   Он бросил взгляд на своих врагов и вдруг подмигнул мне. А потом рассмеялся и бросился на тафуров, встретивших его мечами и ужасными дубинками.
   – Нет! – крикнул я. – Пощадите его! Пощадите!
   Турок успел убить одного, но они уже окружили его, нанося удар за ударом, круша кости и рубя плоть, пока он, так и не издав ни звука, не рухнул на пол, похожий на огромный окровавленный кусок мяса, а не на человека с благородной душой.
   Главный тафур нанес еще один удар по уже неподвижному телу и принялся обшаривать одежды убитого. Не найдя ничего, он выпрямился и кивнул своим товарищам.
   – Пошли, надо найти чертову крипту.
   Мне потребовалась вся сила воли, чтобы самому не наброситься на них, но эти дикари, несомненно, убили бы меня на месте.
   Когда они проходили мимо, я дрожал от ужаса.
   Главный злодей провел клинком по моей груди, словно прикидывая, не отправить ли меня вслед за турком. Потом ухмыльнулся, удивленно качнул головой и сказал:
   – Не унывай, рыжий. Ты свободен!

Глава 20

   Свободен, сказал тафур. Я свободен!
   Я снова рассмеялся. Какая ирония. Эти дикари только что изрубили на куски единственного родственного мне по духу человека. И они же даровали мне свободу!
   Если бы турок не промедлил, я бы уже был мертв и лежал сейчас в луже крови на каменном полу. Однако он пощадил меня. В безумии кровавого ада мне посчастливилось отыскать миг ясности и правды в лице врага, имени которого я так и не узнал. Наши души соприкоснулись. И вот уже тафур, безжалостный злодей и подонок, говорит, что я свободен.
   С трудом поднявшись на ноги, я подошел к телу человека, подарившего мне жизнь, и остановился в ужасе. Потом опустился на колени и дотронулся до еще теплой руки.
   Почему?
   Я мог выйти из церкви и не пройти даже нескольких шагов. Меня могли зарезать прямо здесь, на ступеньках этой церкви. Но я также мог прожить еще много лет.
   Для чего?
   Почему ты пощадил меня? Я заглянул в неподвижные, помутившиеся глаза турка. Что ты увидел?
   Меня спас смех. Да, именно так. Каким-то образом смех тронул моего врага. Я был на волосок от смерти, но в мою душу вошли не паника и ужас, а смех. Посреди окружающего нас безумия боя я просто вызвал у него улыбку. И вот его уже нет, а я жив. На меня снизошло вдруг неизъяснимое спокойствие.
   Ты прав, тафур. Я свободен... наконец.
   Нужно было уходить. Я знал, что не могу больше драться. Я стал другим человеком. Как будто переродился. Крест на тунике утратил всякий смысл. Я сорвал его с груди. Пора возвращаться. Я должен снова увидеть Софи. Все остальное потеряло какое-либо значение. Я был глупцом, когда покинул ее. Ради чего? Ради свободы? Внезапно истина открылась мне. Такая простая и ясная, что ее понял бы и ребенок.
   Только рядом с Софи я мог чувствовать себя по-настоящему свободным.
   Мне захотелось взять с собой что-нибудь из церкви. Нечто такое, что до конца жизни напоминало бы об этом мгновении и этом просветлении. Я снова склонился над турком, но у несчастного воина не нашлось ничего, даже пустяковой безделушки вроде дешевого кольца.
   Снаружи послышались голоса, в любую минуту сюда мог войти кто угодно. Неверные, грабители, другие алчущие добычи тафуры. Я огляделся. Ну же, хоть что-то...
   Я вернулся к убитому священнику и поднял деревянный посох. Тот же, что и сам я держал в руках, когда турок стоял надо мной с поднятой саблей. Посох не представлял собой ничего особенного – грубая кривая палка, довольно тонкая, футов около четырех в длину. Но, похоже, крепкая, прочная. Пусть будет моим спутником в дороге, ведь придется преодолевать горы. Я дал себе обещание никогда, до конца жизни не расставаться с ним. Потом повернулся к турку.
   – Прощай, мой друг, – прошептал я. – Ты прав, нас слишком мало.
   И подмигнул.
   Над алтарем висело небольшое распятие, покрытое вроде бы золотом и похожими на рубины камнями. Я снял его и сунул в дорожный мешок. А почему бы и нет? Уж это-то я заработал. Позолоченный крест.
   За дверью в уши ударили крики умирающих. Бойня продолжалась. Торжествующая, объятая жаждой наживы и мести толпа победителей катилась по улицам Антиохии, очищая их от всего мусульманского. Повсюду валялись окровавленные тела. Мимо меня пробежали несколько человек в чистых доспехах. Наверное, они подошли только что и теперь спешили ухватить свою долю трофеев.
   Издалека с холма донеслись ужасные крики, но я не собирался идти туда. Взяв в руку посох, я повернул в противоположную сторону.
   Прочь. Подальше от бессмысленных убийств. Подальше от своего отряда. Мой путь лежал к городским воротам.
   Я знал, что никогда не увижу Иерусалим.
   Я возвращался домой. К Софи.

Часть вторая
Черный крест

Глава 21

   Дорога домой заняла шесть месяцев.
   Из Антиохии я направился на запад, к побережью, потому что хотел как можно скорее оказаться подальше от войска, в котором состоял. Перепачканную в крови одежду удалось сменить на скромное платье умершего пилигрима. Приходилось скрываться, потому что отныне я числился дезертиром. Обещания свободы, данные каждому из участников крестового похода Раймундом Тулузским, были теперь недействительны.
   Я шел главным образом по ночам и через несколько дней, преодолев горы, добрался до находящегося в руках христиан порта святого Симеона. Какое-то время я, подобно нищему, спал прямо на пристани, пока не умолил одного капитана-грека довезти меня до Мальты. Там мне удалось устроиться на венецианский грузовой корабль, везший в Европу сахар и ткани. Венеция... Для моей деревушки этот город был чуть ли не краем света.
   Мне были нужны деньги на проезд, и пришлось вспомнить старое: я зарабатывал, выступая жонглером и читая наизусть отрывки из "Песни о Роланде" перед экипажами во время обеда в тавернах. Конечно, моряки относились ко мне с подозрением. Дезертиров хватало везде, да и почему еще здоровый и без гроша в кармане парень бежит из Святой земли?
   Каждую ночь мне снилась Софи, снилось, как я приношу ей бесценные подарки. Словно наяву я видел ее золотистые косы, слышал мягкий счастливый смех.
   Мы пришли в Венецию, и когда я ступил на европейскую землю, сердце едва не выскочило из груди. На этой же земле стоял и мой городок Вилль-дю-Пер.
   И надо же так случиться, что именно здесь со мной произошла беда: мнительный капитан, соблазнившись вознаграждением, донес властям о подозрительном незнакомце, и меня бросили в тюрьму. Я едва успел спрятать мешок с ценностями в укромном уголке порта, как меня швырнули в тесную вонючую дыру, набитую ворами и контрабандистами всех национальностей.
   Стражники, увидев дикого с виду мужчину в истрепанной одежде и с посохом, прозвали меня Иеремией. Я изо всех сил старался не падать духом и объяснял тюремщикам, что всего лишь добираюсь домой, где меня ждет жена. Они только смеялись: "Чтобы у такой вшивой скотины еще и жена была!"
   И все же удача не отвернулась от меня окончательно. Несколько недель спустя какой-то местный аристократ заплатил за освобождение десяти узников, искупая тем самым некий проступок. Один из этих десяти умер в ту же ночь, поэтому список решили дополнить безобидным безумцем Иеремией.
   – Возвращайся к жене, бедолага, – сказал пристав, вручая мне посох. – Но сначала послушай мой совет, найди где-нибудь баню.
   Я нашел свой мешок там, где оставил, и сразу тронулся в путь. На запад. Через болотистую местность. К большой земле.
   Домой.
   Мне пришлось пересечь Италию. В каждом городке, где застигала меня ночь, я приходил на постоялый двор и рассказывал о пережитом, получая за это хлеб и эль. Крестьяне и местные пьянчуги слушали как зачарованные об осаде Антиохии, зверствах турок и преждевременной гибели моего друга Никомеда.
   Преодолев невысокие холмы, я вышел к Альпам, где меня встретили холодные ветра. Чтобы перебраться через горы, понадобился целый месяц. Но зато спустившись в равнину, я услышал родной язык. Французский! Сердце запрыгало от радости – дом был уже близко.
   Меня встречали знакомые города. Авиньон, Ним... До Вилль-дю-Пер оставались считанные дни.
   Софи!
   Все чаще и чаще задумывался я о том, как все будет. Да и узнает ли она меня в тощем, опустившемся бродяге?
   Все чаще и чаще представлял я ее лицо в тот миг, когда она увидит меня перед собой. Вот она разогревает суп или сбивает масло в своем чудном клетчатом платье, с торчащими из-под белой шапочки золотистыми косами. "Хью", – шепнет она и застынет от изумления. Просто "Хью" и ничего больше. А потом бросится ко мне в объятия, и я прижму ее к себе так крепко, как никогда не прижимал. Она погладит меня по лицу, заглянет в глаза, дабы убедиться, что я не привидение, а потом задушит поцелуями. Ей хватит одного взгляда на меня, мои лохмотья, мои руки и ноги, чтобы понять, через что прошел ее муж. "Так что же... – она попытается изобразить улыбку, – ты так и не стал рыцарем?"
   С неба падал мелкий, серый дождик, когда я наконец достиг Вилль-дю-Пер.
   Я опустился на колени.

Глава 22

   Последние мили я почти все время бежал. Узнавал дороги, по которым путешествовал, места, где бывал. Я старался не думать о том плохом, что случилось со мной. Никодим, Робер, Киботос, Антиохия. Беды, тяготы, лишения, ужас... все казалось таким далеким, таким мелким, как будто произошло с кем-то другим. Я был дома.
   Все осталось позади. Я не стал ни рыцарем, ни оруженосцем, ни даже свободным. Но при этом чувствовал себя самым богатым человеком на земле.
   Вот журчит знакомая речушка... вот выложенная из камня стена, ведущая в городок... там – ячменное поле Жиля... И поворот... а за ним каменный мостик...
   Вилль-дю-Пер...
   Я стоял, как нищий перед пиром, до которого остались считанные мгновения. Все вдруг вернулось – пережитые ужасы, долгие мили и месяцы пути, ночи, когда мне снилась Софи, ее лицо, ее прикосновения, ее улыбка.
   Как бы я хотел вернуться в июле, чтобы войти в город с подсолнечником. Взгляд прошелся по площади. Знакомые лица. Знакомая суета. Все было таким, каким запомнилось. Вон мои друзья, кузнец Одо и мельник Жорж... Вон церковь отца Лео...
   Наш постоялый двор...
   Наш постоялый двор! Ужас сковал меня. Нет, не может быть...
   В одно мгновение я понял – все изменилось.

Глава 23

   С бледным, как у призрака, лицом влетел я на деревенскую площадь.
   Дети, увидев меня, разбежались по домам.
   – Это Хью! Хью де Люк. Он вернулся с войны! – кричали они.
   Если во мне и осталось что-то прежнее, то только рыжие волосы. Люди уже спешили ко мне. Соседи, которых я не видел два года, но узнавал. И на их лицах – радость вперемежку с изумлением.
   – Хью, слава Богу! Ты вернулся!
   Но я не слышал их. Расталкивая знакомых и соседей, я шел, бежал к нашему постоялому двору.
   К нашему дому... которого больше не было.
   Сердце остановилось и полетело вниз – на том месте, где располагался наш постоялый двор, осталась черная воронка.
   Сгорело все, и лишь один-единственный обугленный столб стоял среди пепла и угольев. Один лишь столб, поддерживавший когда-то то, что было двухэтажным зданием, построенным руками моего тестя.
   – Где Софи? – прошептал я, обращаясь сначала к руинам, а потом к тем, кто окружил меня.
   – Где Софи?
   Я переходил от одного к другому, уверенный, что вот сейчас... сейчас увижу ее возвращающейся от колодца. Но люди молчали... отворачивались... отводили глаза...
   Сердце, словно очнувшись, застучало, заколотилось...
   – Где Софи?! – закричал я. – Где моя жена?
   Через толпу пробился старший брат Софи, Мэттью. При виде меня удивление на его лице сменилось глубокой тревогой и озабоченностью. Шагнув вперед, он раскинул руки:
   – Хью? Глазам своим не верю. Слава Богу, ты вернулся.
   Я понял: случилось самое страшное. Посмотрел в его глаза, ища там ответ.
   – Что произошло, Мэттью? Расскажи мне. Где моя жена?
   Его лицо потемнело от горя, как будто его накрыла тень. О Боже... Было бы легче ничего не слышать. Мэттью кивнул и повел меня к пепелищу.
   – Здесь были всадники, Хью. Человек десять – двенадцать. Налетели глухой ночью... как дьяволы... сжигали все на своем пути. Мы не знаем, кто они такие. Никаких отличительных знаков... ничего. Только черный крест на груди.
   – Всадники... – Сердце сжали холодные пальцы страха. – Какие всадники, Мэттью? Что они сделали с Софи?
   Он положил руку мне на плечо.
   – По пути сюда эти сволочи спалили три дома. Поль, возчик, Сэм и старик Жиль, их жены и дети, все погибли... их убили, когда они пытались убежать. Потом подъехали к постоялому двору. Я пытался остановить их, Хью... пытался!
   Я схватил его за плечи.
   – А Софи?
   Я знал, знал, что случилось худшее, но не хотел в это верить. Нет, нет, этого не может быть. Только не сейчас...
   – Ее нет, Хью.
   Мэттью покачал головой.
   – Нет?
   – Она пыталась убежать, но эти... они затащили ее в дом. Ее били, Хью... – Он скрипнул зубами и опустил голову. – И хуже того... Я слышал, как она кричала. Двое или трое держали меня, а остальные избивали ее и насиловали. Потом рыцари стали все крушить и ломать. Софи вытащили на улицу. Она была почти что мертвая... едва дышала. Я думал, мою сестру оставят умирать, но главный бросил ее на своего коня, а другие запалили факелы. А потом...
   Я едва слышал, что он говорит. В голове билось эхо другого, далекого голоса. Нет, этого не может быть! Слезы выступили на глаза.
   – А потом? Что потом, Мэттью?
   Он отвел глаза.
   – Они увезли ее с собой. Я знаю, Хью, она умерла. Софи больше нет.
   Силы покинули меня. Ноги подкосились, и я опустился на колени. О Боже, как же это могло случиться? Как я мог оставить ее на произвол судьбы? Моя Софи... Ее больше нет. Взгляд мой скользнул по обугленным руинам прошлой жизни.
   – Это ведь был Норкросс, да? Болдуин?..
   – Мы ничего не знаем наверняка. – Мэттью покачал головой. – Если бы я знал, я бы сам... Звери, но безликие... Никаких знаков отличия, гербов. Забрала опущены. Все убежали в лес... спрятались. Но они вошли только в твой дом, как будто им был нужен только ты.
   Я? Ублюдки! Два года я сражался как вассал Болдуина. Я прошел полсвета и видел такое, чего человек не должен видеть. И все равно они отобрали у меня то единственное, что я любил.
   Я наклонился и взял в руку горсть пепла. Он медленно просачивался сквозь пальцы.
   – Моя Софи...
   Мэттью опустился рядом со мной.
   – Хью, есть еще кое-что...
   – Еще? Что же может быть еще?
   Я посмотрел ему в глаза.
   Он положил мне на голову руку.
   – После того как ты ушел, Софи родила сына.

Глава 24

   На меня как будто обрушилась каменная стена.
   Сын...
   Три года мы с Софи пытались завести ребенка, но не получалось. Больше всего на свете мы хотели, чтобы у нас были дети. В нашу последнюю ночь мы говорили именно об этом. Я оставил ее и даже не узнал, что у меня есть сын.
   Огонек надежды вспыхнул в сердце. Я повернулся к Мэттью.
   – Его тоже больше нет, Хью. Ему не исполнилось и года. Эти ублюдки убили мальчика в ту же ночь. Вырвали из рук Софи, когда она пыталась убежать.
   Я не смог сдержать слез. Сын... Сын, которого я никогда не узнаю, никогда не возьму на руки. Я прошел через жесточайшие сражения, через все ужасы войны. Но все равно оказался не готов к такому удару.
   – Как... – прошептал я. – Как умер мой сын?
   – Не знаю, – чуть слышно выдавил из себя Мэттью. Лицо его стало серым, как пепел. – Но поверь, он умер... его больше нет.
   Я повторил вопрос, глядя ему в глаза:
   – Как?
   Он вздохнул.
   – Когда Софи положили на лошадь, главный сказал: "У нас нет места для такой игрушки. Бросьте его в огонь".
   Грудь моя стеснилась, гнев переполнял меня, острыми когтями выгрызаясь наружу. Бог все же улыбнулся нам, даровав сына. А потом... потом жестоко посмеялся надо мной.
   Но как я мог оставить их? И почему я жив до сих пор? Почему я жив, когда они мертвы?
   Я посмотрел на своего шурина.
   – Как его назвали?
   Мэттью сглотнул.
   – Она назвала его Филиппом.
   Дышать стало вдруг трудно, как будто в горле застрял комок. Филиппом звали воспитавшего меня голиарда. Дав это имя сыну, она посвятила его мне. Милая, милая Софи... тебя больше нет. И моего сына тоже... Я стиснул зубы. Больше всего на свете мне хотелось закрыть глаза и умереть прямо здесь, на пепелище нашего дома, здесь, где была похоронена вся моя прошлая жизнь.
   – Пойдем, Хью, я покажу тебе кое-что.
   Мэттью помог мне подняться и повел к холму, на котором я стоял перед тем, как спуститься в деревню. Маленький серый камень отмечал могилу моего сына. Я опустился на землю под высоким тополем. На каменной дощечке была нацарапана простая надпись: "Филипп де Люк, сын Хью и Софи. Год Господа нашего MXCVIII".