Гусейнов Чингиз. Фатальный Фатали

   - Да, дед мой и мой отец, единственный наследник, клялись Цицианову в верности!
   - А разве дядя - не сын Карабахского хана?!
   - От кого он родился?! Моя бабушка иранских шахских кровей, а дядя... о хитрая шамахинская ведьма в обличье красавицы! Так вот, отец внушил мне верность царю, одно лишь имя мусульманское мне оставил, а я весь сделался русским!
   - Ну зачем сразу-то?!
   - Уже тогда дед мой получил чин генерал-лейтенанта, отец генерал-майора и золотую медаль: "Карабахскому наследнику", а я полковника и впоследствии золотую саблю с бриллиантами и надписью: "За храбрость". Через год я лишился отца, а еще через два года деда, это подлое убийство, майор Лисаневич по доносу вырезал всю нашу родню, а мы с дядей оборону Карабаха держали от шахских полчищ! А потом я преследовал персидский отряд Абюль-Фет-хана и наголову разбил его под Ордубадом! Да, и вдруг я узнаю, что ханство продано дяде!
   - Но ведь еще при Гудовиче, - перебивает Фатали, - бал был!
   - Что за бал?!
   - В честь вашего дяди! И ему вручили саблю и знамя. Да еще грамоту императора на владение ханством!
   - А я о чем толкую?! Дядя купил ханство! - Фатали молча слушает. - Я еду в Тифлис, а главнокомандующий Ермолов смотрит на меня и головой качает: "Айяй-яй!" Лиса хитрая! "Нехорошо получилось! Как же так?! А мне Лисаневич, опять этот Лисаневич! сказал, что вы малолетний. Ну-ну, успокойтесь, потерпите, ваш дядя хил, не сегодня завтра... А если сие дойдет до монарха?!" И я ему поверил! А как-то вечером возвращаюсь домой от друга Ермолова - Мадатова, у коего был по приглашению, нет, ты послушай, Фатали, и все-все запиши!... Этот Ермолов... ему, оказывается, сводник Мадатов нашел карабахскую красавицу - мало ему собственной жены, дочери наполеоновского маршала де Лассаля, гарем еще азиатский нужен! - втайне от всех с нею заключил брачный акт - кябинный договор, но чтоб ни одна душа не знала, она ему родила двух красавцев - Бахтияра и... как его... забыл, но вспомню непременно! Ермолов эту красавицу сжег своею страстью, и она растаяла, как свеча! И Ермолов, дабы скрыть свою связь, а ведь сыновья растут, вспомнил... Аллахяр! да, Бахтияр и Аллахяр! хитер, имена дал мусульманские!
   - Здесь тоже как у тебя: имена мусульманские, а сами как отец.
   - Ты не перебивай! И Ермолов наказал Мадатову, чтобы тот достал бумагу, что дети - не его, а ханского рода! И вот, вышел я от Мадатова, меня окружают какие-то люди, я выхватываю нож, раздаются выстрелы, меня ранят в руку, пуля навылет, спасся чудом, я бегу за помощью к Ермолову, а это, оказывается, у них задумано так! И меня, не говоря ни слова, ссылают в Симбирск! Престарелую мать и всю семью отправляют в Елисаветполь!
   - Здесь же нет посторонних, говори - Гянджа.
   - Нет, ты послушай! А Ермолов говорит: после побега моего дяди Мехти-Кули-хана в Персию решил изгнать наследника, то есть меня, для спокойствия карабахской провинции! А меня-то сослали до побега хана! И все, что было в доме, переходит к Мадатову. Два года я страдаю в Симбирске, не зная языка и не смея жаловаться. И наконец, при проезде через сей город в бозе почившего государя, имею счастье подать прошение: возвратить мне имение, позволить свободный въезд в столицу и определить сына на службу, и он принимается корнетом в лейб-гвардии уланский полк. - Умолк, вздохнул. Да, я мечтал о другом, но возможно ли? Чтоб сына в пажеский корпус!!
   - И чтоб на караул в Зимний дворец? - усмехнулся Фатали.
   - Да! А ты как узнал об этой моей мечте?!
   - Так ли уж трудно? Стоять перед дверью, отделанной золотом, и в высоком светлом квадрате длинного темного коридора появляется государь (рассказывал Хасай Уцмиев).
   - Не береди мои раны, Фатали!
   - И, очарованный, останавливается перед черноглазым, чернобровым пажом! "Ты кто?" - спрашивает государь. "Я правнук карабахского хана, мой государь!" А потом плац. Вахтпарады.
   - Разве из наших примут?
   - Ведь приняли Хасай-бека!
   - Хана, а не бека! Тут же политика, как не понимаешь? Его отец тогда был в силе, Муса-хан, и отдал сына в аманаты в знак верности царю, а Хасай-хана в пажеский корпус, чтоб через язык и присягу привязать крепко! А я? А мы? Ханы без ханств! - Джафар-Дже-ваншир не ведает, но кто о том знает, что намечается сватовство Хасая и его племянницы Натеван. - Мне вернули имение, но не разрешают возвращаться, ибо, как я узнаю, мой дядя бежал в Персию, верь теперь докторам, - именно Ермолов с помощью Мадатова провоцировали побег, чтобы ликвидировать ханство и обратить его в провинцию!
   - Может, остальное доскажет сам Мехти-Кули-хан? Тем более что он жалуется на неповиновение своих крестьян.
   - Нет, не перебивай! И я должен страдать из-за преступного поведения дяди?! Потом он снова переметнулся сюда, ему все простили, вернули генеральский чин, а я, преданный России, должен страдать? Все близкие, вся округа смеются возмездию за преданность мою к России! - "И он скорбит из-за недоверия к нему?!" - О, этот Мадатов!! Не зря бездетным умер! Он присвоил моих карабахских коней, похитил подаренную мне царем саблю, разорил надгробные памятники карабахских ханов! А что творил его племянник Мирзаджан Мадатов? А его родственник Багдасар Долуханов? А вымогательства Мадатова насчет подложных свидетельств на сыновей Ермолова, зачатых... ну я об этом уже говорил! И мой дядя смеет еще!...
   Как же так, изменник - и восстановлен в своем звании?! А Фатали разъяснил Хачатур Абовян, они встретились в родной деревне Абовяна, в Канакире, куда Фатали приехал по делам службы из Эривани (улаживание пограничных дел - сколько лет уже в мире, а снова спор из-за "ничейного" пустыря!).
   - Да, Фатали, это ж известное дело, натравливать нас друг на друга! Помогли азербайджанцу - обидели армянина, потом возвысят моего земляка, так высоко, что дальше некуда, и унизят твоего - и снова семя раздора! И пишут, негодуют, ищут справедливость, и растут кипы жалоб в имперской столице у какого-нибудь Царского чиновника: слева ваши жалобы, справа - наши! А потом присылают из Петербурга будто бы защитника! Был тут в наших краях один, из генерального штаба, не то Пружанин, не то Плужников. Собрал армянскую знать и такие дерзкие им речи говорил, так разжигал национальные страсти! "Вы, говорит, составляете здесь господствующий парод, а вас теснят! А ведь как, - прожужжал им уши, - воскресла у вас надежда к облегчению участи вашей, когда ханы Цицианову присягу на верность принесли?!" И ему отовсюду: "Да, да, истинно говорите, господин".
   - Может, Ладожский? - Нет, не станет он так примитивно!
   - Не помню, только в фамилии жженье какое-то. "А как же, - говорит он моим землякам, - ведь вы имели право мечтать, что под покровительством великой христианской державы возвратите утерянные права! и таковые ожидания еще более разгорелись и казались легко исполнимыми, когда хан бежал в Персию! И что же? Милость правительства к изменникам беспредельна, а вы вновь сделались их рабами!" Зажег, воспламенил, одурманил, а в записке в генеральный штаб написал о нас так: "Страсть к обману, корыстолюбию иногда до грабительства, и разного рода иные факторства", слово-то какое!
   - Ты меня не слушаешь, Фатали, занялся извечными нашими... - И проглотил слово, наслышан о дружбе Фатали с Абовяном. - Я не успокоюсь, пока местная полицейская власть в нашем краю будет в их руках, это ж постыдно для нашего рода! А потом эти крестьяне, сдались они тебе! С тобой потомок карабахских ханов говорит - эй, цени! Нас не будет, волосы на голове рвать будете, а, сняв голову, кому волосы нужны?! Этот мой дядя, нет, ты только послушай о нем! Сделался на старости лет кляузником, всеми недоволен, даже уездным начальником Стейнбеком, фамилия у него такая, никакой он не бек! и его преемником Колубякиным, тоже, скажу тебе, лиса, со всеми хорош, как увидит меня: "О! Мой брат Джафар-Джеваншир! За что я вас люблю, так это за ваше англофильство!" Знает, что я и поныне петербургским английским клубом брежу! "И еще я вас люблю, что вы, - бьет-то куда, лиса! - страстный космополит! Вы и ревностный приверженец исламизма, и готовы по человеколюбию своему стать на колени при христианском молебствии!" А за спиной, его капитан Адыгезаль мне рассказывал, тоже кляузник, каких свет не видал, поливает меня грязью, это его рук дело, очень хорошо земляков я знаю, донос на меня настрочил! Не читал? Нет? Как же так?! И хорошо, что не читал! Почему-то на фарси был донос: мол, я развратен, как сатрап, и покровительствую контрабандистам, ворам и разбойникам! И откуда в крови у моего дяди эта склонность к ябедам и кляузам?! Даже в Тавризе, рассказывал мне сын ширванского хана, покойный Теймур-бек, который тщетно хлопотал за возвращение ему деревень и кочевий, они-то не дураки, чтоб возвращать: с них казна получает полсотни батманов, а в каждом батмане - восемь кило сухих коконов да еще сотни две батманов чистой хлопчатой бумаги! Но я не о том, а о кляузах дяди; в Тавризе он сделался несносным Аббас-Мирзе, грозил самому шаху пожаловаться, а ведь сестра его, тетя моя, - любимая шаха жена! Это и спасло моего дядю от расправы Аббас-Мирзы! Наследный принц взмолился отцу: или он, или я! А после возвращения из Персии до того надоел фельдмаршалу Паскевичу, что его светлость были вынуждены сказать ему: "Сиди смирно, а то вышлю тебя туда, откуда вывел!" И Розен строго предписал ему: "Перестань писать доносы!"
   - Но вы, кажется, помирились с дядей.
   - Я?! Никогда! Ваш нухинский казий Абдул-Лятиф может подтвердить, умолял, чтоб помирился с дядей, может, и надо помириться, несчастный, рассказывают, переживает, ибо видел во сне незнакомого мясника, а это сон дурной, ангела смерти Азраила видел, он всегда в облике незнакомого мясника! семьдесят пять уже ему. Нухинский казий обнаглел: говорит, и с тетей своей помирись! С тетей, этой старой шлюхой Геохар, известной своими любовными интригами с юных лет, ни одного мужчину не упустит, ни русского, ни даже армянина. Кстати, она хоть и в летах, но предана вашему нухинцу Сулейман-хану со всем пылом страстной молодой женщины! Не знаешь этого пучеглазого интригана? Так тебе и поверили! Это же друг султана Элисуйского Даниэля! Может, и его не знаешь?! Служишь наместнику, а об изменнике Даниэль-султане, перебежавшем на сторону Шамиля, не знаешь?!
   - Знаю, очень даже хорошо! А некогда восторгался им: вот она, верность российскому престолу!
   - Они ж неразлучные друзья, Даниэль-султан и Сулейман-хан! И еще с ним знаешь кто дружен? Исмаилбек Куткашинский! Не возмущайся, знаю, будешь его защищать, как же, ведь, как и ты, он тоже писака, по весть издал в Варшаве, на французском, еще когда при Паскевиче там служил, в конномусульмаиском полку. Одной рукой царскую линию гнет, пенсию получает за "верную службу", а другой к изменникам царя тянется, так вот... - И горы слов, имен, обид, измен!...
   РЕВНОСТЬ
   Ханкызы, наша поэтесса Натеван, какое счастье, что ты навестила нас!
   Они с Тубу отвели ей самую большую комнату в дальнем конце коридора. У нее в глазах затаилась боль, будто именно ей судьба повелела страдать за интриги и козни своего ханского рода. Они лгали, лицемерили, эти вожди нации, - и ей за это ниспосланы муки?
   - Фатали, ты постоянно с нею! - Тубу молча страдает, а Фатали опьянен присутствием Ханкызы и шепчет, шепчет ее стихи, особенно эту строчку: "И я напрасно в этот мир явилась, и этот мир, кому такой он нужен?" И никак ей не вычерпать до самого дна скорбь.
   А в темном и глубоком колодце, и оттого ей постоянно холодно, на ней шаль из белой верблюжьей шерсти, никак не согреются пальцы, прибывает и прибывает ледяная вода, она чистая-чистая, родниковая, но сколько в ней горечи!... Нет, не вычерпать, и Ханкызы в отчаянии, в круглом зеркале отражается небо, и какое-то лицо смотрит на нее: она сама - и другая, очень похожая на отца, что-то есть у всех у них общее, эти сросшиеся у переносицы брови, и в ее взгляде тоже: горделивое, чуть-чуть заносчивое, будто именно они создали эти малые Кавказские горы, и дяди, и тети со своими племянниками, ее двоюродные братья, и греховная преступная связь тетки и племянника, почти ровесники, она видит их всех в круглом зеркале на дне колодца, разбить, разбить, и она бросает вниз камни, приглушенный смех, лица на миг изуродованы, и новые камни, еще и еще, трудно их тащить, эти тяжелые камни, хватит, Ханкызы, не мучай себя, вся вода уже погребена под камнями, а ты кладешь и кладешь их, а потом, обессиленная, падаешь на груду камней, под ними погребены предки, но не уйти от их лицемерия, жестокостей, разврата.
   О, как тебе выбирали жениха! Ведь ты единственная дочь последнего карабахского хана, Ханкызы, и родилась ты, когда отцу Мехти-Кули-хану было уже за шестьдесят. Непременно выдать за кого-либо из ханской фамилии, но где они, эти молодцы? И чтоб зять непременно остался навсегда в Карабахе! Но есть сыновья у Джафара-Джеваншира, так что не переломится спина Карабаха! Кто? эти тифлисцы, ставшие царскими офицерами? Ах, есть сыновья и у другого брата, Ахмед-хана? Что-что? мы туги на ухо, плохо слышим! Всему Карабаху известно, что родились они от незаконной, но простительной связи его жены с двумя нукерами, и ее винить не станем: он не может, а ей что же, страсти глушить? А сколько сыновей наплодил покойный хан ширванский Мустафа; правда, дети никудышные, да и ханство - одно лишь название, но все же сыновья! От жены Бикя-ханум четверо, от второй, Гюльандам-ханум, тоже четверо, и от двух служанок по сыну, и одна дочь от третьей жены Кичик-ханум! А ты? Что ж ты, Мехти-Кули-хан, ни единым сыном жен своих не одарил?! Хотя бы в зяте и внуке твоем продолжился ханский род!
   Царь ждет не дождется, когда иссякнут ханские фамилии. Еще Ермолов говорил: "Болезненный и бездетный карабахский хан". Ведь думали, что долго не потянет. "И там не бывать ханству, оно спокойнее!" А хан тряхнул стариной, и белотелая его красавица Бедирджа-хан-ханум понесла от него, злые языки хихикали, а подросла дочь - его глаза! и брови!
   Сокрушался Ермолов: "Ужасная и злая тварь, - это о шекинском хане, еще молод, недавно женился на прекрасной и молодой женщине"; да, хан шекинский, земляк Фатали, неуемный в своей похоти, в точности выполнил завет пророка - у него четыре жены: грузинка, чей стан будто стебелек розы, так и назвал ее - Гюльандам-ханум; Джеваир-ханум, затем третья, имя сначала привлекло, тоже Гюльандам-хаиум, и четвертая, дагестанка, поистине Оджах-ханум, очаг, как печка горячая!
   "...каналья заведет кучу детей, - негодует Ермолов, - и множества наследников не переждешь. Я намерен не терять время в ожиданиях (?? травить, что ли?). Богатое и изобильное владение его будет российским округом. Действую решительно, не испрашивая повелений".
   Князь Воронцов недавно перебирал старые, тридцатилетней давности письма, полученные им от Ермолова, когда тот был здесь главнокомандующим, усмехнулся саркастически: "Болезненный и бездетный карабахский хан!" Вот и бездетный! "Такая красавица, - передавали ему - эта ханская дочь".
   Тогда Ханкызы была недоступно-закрытая, будто крепость Шуша, которую осадили полчища персидского Ага-Мухаммед-шаха Каджара, под неусыпным оком матери Бедирджахан-ханум, внучки Джавад-хана Гянд-жинского, убитого при штурме Цициановым Гянджи, и они приезжали, чтоб Фатали, как большой человек в ведомстве наместника, помог им получить пенсию, - умер-таки Мехти-Кули-хан!
   И Фатали составлял подробные записки об истории Карабахского ханства, расписывая деятельность генерала Мехти-Кули-хана. Не утаил, что тот "был вытеснен из Карабаха", - Фатали доволен удачно найденным словом: именно "вытеснен", а не "бежал", "и унес с собою данное ему наименование беглеца и изменника", но: и о бриллиантовом пере, всемилостивейше пожалованном ему, и о восстановлении прежнего генеральского чина по его "возвращении" из-за границы, и о кротости нрава, "никакого властолюбия"; весьма-весьма осторожно обвинить предпредшественника Воронцова - Головина: вот, мол, какие прежде несуразности были, но зато теперь, при наместнике, совсем другое, "...не могло не представиться соображению, что со смертью хана вдова и дочь лишались всех способов к существованию".
   И здесь Фатали ввернул такое, что иной и за месяц не придумает, ведь уже накоплен богатый чиновничий опыт, "ибо там, где он сам жаловал по своей ханской власти таковые владения в потомство, за которым оставляет их и наше правительство, и тогда еще, как со стороны его были оказаны весьма важные услуги, было бы несправедливо и весьма неприлично достоинствам нашего правительства и великодушного монарха".
   Почти год длилась эта переписка. И Фатали делился с Хасаем своими заботами, хвалил Ханкызы: и умна, и красива (брови срослись у переносицы), и стройна; а Хасай ни слова: разговор о сватовстве заглох со смертью Мехти-Кули-хана, но снова возобновится: семье нужна надежная опора.
   Фатали пишет - начальство заставляет переделывать, снова пишет - снова возвращают. "Я бы полагал назначить", - предлагает Фатали, и далее следуют его доводы, но сколько инстанций! Он - начальнику, начальник - наместнику, тот с отношением и особым докладом - в Кавказский комитет; секретарь, члены, управделами, председатель, мнение двух министерств финансов и государственных имуществ, а затем журнал Комитета попадает в канцелярию е. в., чтоб г. и. высочайше соизволили, повелели, когда вздумается взглянуть в этот журнал, написать собственноручно: "Исполнить".
   Все-все было учтено: и если дочь умрет до выхода замуж, и если она умрет в замужестве, но бездетно; или же выйдет замуж и уедет насовсем за границу; "в таком случае имение оставить в пожизненном только пользовании матери ее, ежели она будет оставаться в живых".
   И нашли ей мужа! Сколько разговоров!...
   Как же Фатали соединить, не укладывается в сознании: Уцмиев - муж Ханкызы (а они мечтали создать масонскую - о наивные! - ложу!). Ну, да Уцмиев - из ханского рода; правда, кумык, житель низины, не то что мы и наши карабахские горы, но все же князь.
   "А рост, а рост! Боже, какому карлику (а Уцмиев статен!) отдаем наше сокровище, цвет нации, надежду Карабахского ханства, - сокрушалась карабахская знать, для которой все другие - холмики и низинная тварь. Белобрыс, голубоглаз (дальтоники?? каштановые волосы и карие глаза!), сухонький какой-то (??), и часто молчит. Ибо стоит ему заговорить, как кто-то шепотом, но на весь меджлис поэтов, которые собираются у Натеван-Ханкызы: "Ну вот, опять начал коверкать нашу чистую тюркскую речь! Слушай, а когда ты научишься говорить без кумыкского акцента?!"
   И у Фатали ревность к князю, увы, несчастлив их брак (постаралась все та же знать: сплетни! козни!), а у князя - ревность к Сеиду Гусейну, любимцу меджлиса поэтов, бесцеремонному, а красив чертовски, баловень судьбы, покорит-таки Натеван, и в наказание аллах отнимет у нее первенца Мир-Аббаса, хоть и рожден от сеида, святого, ведущего свой род, но кто вычертит? от пророка Мухаммеда.
   - О боже, как он кумыкским своим акцентом коверкает нашу речь! сокрушается Сеид Гусейн, и гости меджлиса поэтов согласно кивают головой.
   Уцмиев служит царю, он в свите наместника и почти Живет в Тифлисе, и идут к нему туда анонимные вести, порочащие Натеван, - очень, мол, вольна, но Натеван ни за что не распустит меджлис поэтов, без стихов ей-смерть, а он, Сеид Гусейн, понимает ее, как никто другой.
   И у Фатали к Сеиду ревность, будто сговорились с Хасаем.
   Но это не скоро, суждены Хасаю с Натеван счастливые дни: и рождение сына, названного в Честь деда Мехти-Кули, много лет не было детей, и зачастили в Баку, уступая настояниям тещи,- святилище в Биби-Эйбате помогает от бесплодия; и родила Натеван: сначала сына, а потом и дочь; и встречи со знатными людьми,- упомянет о славной семье в своих путевых записках Александр Дюма, восхитившись безукоризненным словоударением французской речи Хасая, который говорил как "истый парижанин", и о сыне Хасая: мальчик при встрече с неведомым гостем на всякий случай и по инстинкту держался за рукоятку своего кинжала, унаследует талант матери и станет поэтом Вефа, как, впрочем, и сын от Сеида - Мир-Гасан тоже пойдет по стопам матери.
   Юная Натеван погостит с матерью у Фатали и уедет в тревоге, а Фатали еще долго будет ходить, рассеянный, по набережной Куры, будто потерял что-то нужное и не может найти, не слыша и не видя Тубу, хотя, казалось бы. без нее он не мыслит жизни, настолько в ней знакомо ему все-все, да и Натеван - чужой мир, чужая судьба.
   Ходит по набережной Куры, и вертится в голове стих Натеван, еще не отделанный, лишь бейт, и ему обрастать с годами новыми бейтами, ибо впереди большая и долгая жизнь, и замужество, и размолвка, и страдание, и потери, нет еще ни мужа - князя Хасая, ни поэта Сеида, ни меджлиса поэтов, ничего еще нет.
   "И этот мир, кому такой он нужен?"
   Только колодец, заполненный тяжелыми камнями, замуровано зеркало, но не разбито, усмехается холодным отражением на дне, и много лиц, эта знать, эти козни.
   ЧЕРТОВА ДЮЖИНА
   А в Карабахе неспокойно: шуншнский уездный начальник князь Тархан Моуравов пишет срочную депешу шемахинскому военному губернатору барону Врангелю, а тот - наместнику Кавказа князю Воронцову: только что ограблена, вторично! казна.
   "Немедленно выезжайте в Джеванширский и Кебирлинский участки!" приказывает наместник. И, признавая полезным облечь объявление наместника торжественностью, Тархан Моуравов выехал сам; всю ночь плохо спал, решил подражать наместнику и каждый вечер допоздна играл в карты, чаще всего с казием Абдул-Керимом; взял с собой и его тоже: почетное лицо из мусульманского духовенства. А на подмогу - Фатали (может, еще какие даны ему наместником задания?!).
   Собрал старейшин всех деревень и кочевий, и среди них карабахский хан Джафар-Джеваншир, недавно приезжал в Тифлис отстаивать свои права на карабахский престол (которого уже нет).
   "...впечатления, принятые туземцами (а сам не туземец?), недолго действуют и легко забываются,- пншот Тархан Моуравов, - и я нашел нужным немедленно привести в действие дозволенную наместником меру". Ему сам Воронцов: "Сечь без разбору каждого десятого!" Некоторые, прослышав об этом, сконфузились: наверняка ведь прячут разбойников!
   - Вот вам задание: поймать и истребить известнейших кебирлинских преступников, ограбивших казну! Можете?
   - Мне? Поймать?! - карабахский хан Джафар-Джеваншир выпучил глаза на Тархана Моуравова, вот-вот взорвется, высокий, седой, грузный, шутка ли семьдесят уже, редкие седые усы топорщатся.
   - Да, вам! - мол, ваши кебирлинские преступники.
   - А что я получу? - вдруг согласился хан. - Генерал-майора дадите? Ну да, уже сорок лет как полковник, а наград никаких! Чего не сделает ради генеральских звезд карабахский хан?!
   - Джафар-Джеваншир, докажи, что воля князя-наместника для тебя закон!
   - А что еще получу? - таращит глаза на Аннова, уездного прокурора, и захотелось Анну, хотя бы второй степени. "И капитул доставит вам орденские знаки при установленной грамоте".
   Семейства этих разбойников живут в шушинском уезде, в кочевье, где четыре кибитки в лесу, они посещают семьи, но с такой осторожностью, что решительно невозможно их поймать.
   Надо заманить разбойников в ловушку.
   - Вот и заманите!
   Пришли в назначенный день, с головы до ног вооруженные, а с ними их односельчанин Алипаша, отчаянный сорвиголова, который и почту, и казну грабил! А хан время хочет выиграть, чтобы ночь наступила, оставить их ночевать, а там и обезоружить, слуги хана начеку!
   - Наместник бумагу пришлет, - говорит он им, - если согласитесь сдаться. Я даю вам ханское слово! Вот моя седина, вот мои слова, не верите, что ли?
   - Нет, - говорят наглецы, - не верим! И грабили мы, чтобы помочь сосланным и их семьям! А ты, вождь нации, хочешь нас в ловушку!
   - Ладно, - говорит, - мы с вами ни о чем не говорили, подумайте, а утром продолжим разговор! А теперь за стол.
   Поели, а часу в девятом стали просить, чтоб хан позволил им уехать, в крови это у них: дерзкую вылазку совершили, шутка ли, ограбить казну! а ханскому слову перечить не осмеливаются. А хан дает знать управителю своему, он же родственник, собраться и напасть.
   Софи, пятеро его братьев и два сына, да еще дюжина нукеров окружили комнату, где засели разбойники, а хан, пока они ели, ушел, не сидеть же ему с ними за одной скатертью, это и разбойники понимают. Сын Софи, Наджаф, прозванный Петухом за круглые и постоянно красноватые глаза, и четверо братьев, войдя в комнату, объявили разбойникам, что хан приказал немедленно отдаться в руки полиции, он им исходатайствует прощение. Ах так?! Алипаша, Гусейнали и Алибек разом вскочили и бросились на вошедших, закололи Наджафа, ранили одного, другого, те тоже успели выхватить кинжалы, ранили Алипашу, тот упал, а младший брат Софи убил Гусейнали, но Алибек успел выскочить из комнаты и, сразив наповал выстрелом из пистолета Софи, скрылся в темноте.
   - Тогда некогда было рассказывать тебе, Фатали, расскажу теперь! Алибек рискнул прийти к Фатали в его тифлисский дом. Да, тогда было действительно некогда.
   Алибек - давний знакомый Фатали, лет на пять моложе, вместе в келье гянджинской мечети учились. Его отец, как и Ахунд-Алескер, отдал детей в духовное училище, и в медресе они познакомились: взрослый. Фатали, его ровесник Гусейнали и совсем мальчик Алибек.