Гусейнов Чингиз. Фатальный Фатали

   Поэтому нация, в столице которой вы живете, осознав пользу единодушия и сплотившись воедино, обратилась к угнетателю со словами:
   Удались из сферы государства и правительства!
   И удалила его. И создала новую конституцию. А разве мы способны сказать тирану: "Удались!"? Никогда!
   Какая при тирании может быть свобода и неприкосновенность личности?! Вам кажется, - боюсь, что вы не последний! - что при помощи умершей схоластической веры можно применить на Востоке французскую конституцию, то есть прекратить угнетение плоти и духа. Никогда!
   Соблюдение справедливости и прекращение тирании возможны вот при каком условии: сама нация должна созреть до проницательности и развиться до благоразумия, создать условия союза и единодушия и затем уже, обратясь к угнетателю, сказать ему: "Удались!" И лишь затем издать законы соответственно требованиям и духу эпохи, выработать подлинную конституцию, где слово и деяния не противоречат друг другу, и следовать ей не во фразах, а на деле. Лишь тогда народ найдет новую жизнь... А впрочем, как сказал великий Саади: "Какое мне дело до всего до этого? Ни на верблюде я не сижу, ни под поклажей, как осел, не нахожусь. Не являюсь ни господином рабов, ни рабом господина". Клянусь всевышним, Мирза Юсиф-хан, я жалею, что ударился в заумные размышления и морочу тебе голову! Но что делать? Взыграла кавказская кровь, потерял рассудок и стал бредить! Каюсь и молю о пощаде!"
   Но отчего молчит Мелкум-хан? Фатали послал ему экземпляр чуть ли не первому. Или устал его юный Друг? Угас в нем пыл? И Фатали часто мысленно обращается к нему: "Ведь это твои слова, Мелкум-хан: "Я оставлю все свои дела, брошу занятия, чтоб издать ваши труды, особенно "Кемалуддовле"!"
   Когда познакомились с Мелкум-ханом в Стамбуле. Фатали поразили его наивные чистые глаза и юное лицо. И усы не делали его старше, а, напротив, подчеркивали молодость. Ну да, Мелкум-хану лет тридцать, а Фатали уже давно за пятьдесят; останься в живых его сын, ему было бы столько же, сколько Мелкум-хану... Фатали знал, что Мелкум-хан по происхождению - армянин, и почему-то, как только познакомились, вспомнил про Хачатура Абовяна:
   - Да, у меня был друг, Хачатур Абовян. Не слыхали? Как можно?.. - И, помедлив, добавил: - Он исчез, когда вы были еще подростком.
   - Не он ли, - спросил Мелкум-хан, - поднимался на Арарат в поисках Ноева ковчега?
   - Вот-вот! - обрадовался Фатали. - Вспомнили! С профессором из Дерпта - Парротом!...
   А потом, когда остались-таки вдвоем лишь на минуту, Фатали сказал:
   - Я много слышал о вас, не хотелось при посторонних. О вашем масонстве, "Доме забвения". Но о каком забвении может идти речь, когда кругом творится такое?! Но рад, что вы нашли в себе силы оправиться после высылки. Вам что: в совершенстве владеете французским, турецким, родными вам языками - фарси и армянским! И вы придумали прекрасно, что, оказавшись здесь, приняли турецкое подданство, больше будут считаться с вами в Персии. Увидите, вам еще в ноги кланяться будут! Это только начало, что вы советник вашего посольства в Стамбуле, - где им найти таких, как вы, образованных людей?
   По возвращении из Турции Фатали рассказал как-то в кругу нухинских своих земляков о встрече с Мелкум-ханом и как тот обрадовался идеям Фатали об алфавите и с похвалой отозвался об "Обманутых звездах".
   - И обрадуется! - вдруг прервал его земляк, из учеников Ахунд-Алескера, часто по торговым делам приезжает в Тифлис и останавливается у них. - Как же ему не радоваться?! - гость был раздражен, и оттого установилась гнетущая тишина. - Ведь он армянин! Станет он болеть за наши мусульманские дела!
   - Да я, - возмутился Фатали, - на сотню своих земляков не променяю одного такого армянина! Даже тифлисский шейхульислам, глава мусульман Ахунд Молла-Ахмед Гусейнзаде, прогрессивнее вас! Он и то произносит имя Мелкум-хана с почтением!.. (Земляк с тех пор у них не появлялся.)
   Мой Мелкум-хан, мой Рухул-Гудс - архангел Гавриил! Тот, другой, летел иногда по пустячным делам от аллаха к пророку Мухаммеду, а ты приносил мне светлое, крепил во мне веру в будущее, вселял надежду, когда уныние овладевало мною. И наша борьба за просвещение народа. И наши беседы о твоих масонских ложах!.. Отчего же ты молчишь?!
   "А разве, - передали Фатали слова иранского посла в Турции Гусейн-хана, да, да, у которого Фатали в Стамбуле гостил, - а разве глупцам, выжившим из ума, еретикам и бунтовщикам следует отвечать на письма? хоть как-то на них реагировать?! у нас за такие речи в каземат! в крепость! в яму! львам на съедение, в зиндан!"
   "Скажи мне, юный мой друг Мелкум-хан, - вопрошает Фатали, мысленно беседуя с ним, - я ли спятил с ума или они, государевы мужи?"
   И даже Ханыков, которому Фатали так искренно верил, против: из Парижа через Мирзу Юсиф-хана (когда тот был послом Персии во Франции) привет передали от Ханыкова Фатали, а с приветом - и весть, что не очень-то одобряет он идею реформы алфавита, а что до "Обманутых звезд", то повесть эта показалась ему "дерзкой". Еще в далекие годы, когда Ханыков приезжал в Тифлис с секретной миссией по поводу бывшего мучтеида, духовного вождя мусульман-шиитов Фаттаха (и в Персию ездил!), состоялся между ними, Ханыковым и Фатали, разговор, и Ханыков пытался утихомирить Фатали, стоял перед ним на своих слоновьих ногах и трубил, трубил: "Не надо! Не надо! К чему дразнить? (!!) Как бы эхо!..." - "А что "эхо"?" - переспросил Фатали. "Разве не ясно?!" - побледнел даже Ханыков: мол, как бы иные веры, иные догмы, иные устои не поколебались. "Но деспотизм..." Ханыков прервал Фатали: "Не надо! Не надо!..." А потом о присяге, разве не давали?! Мол, от сих сочинений и до прямых действий... "Что за действия? - спрашивает Фатали. - Тайные общества? Масонские ложи? Что?!" А Ханыков, напуганный репрессиями против брата (петрашевец?), пытается образумить Фатали и шепчет, лишь губы выдают, будто молитву читает, текст присяги:
   - Я, нижеподписавшийся, сим объявляю, что я ни к какой масонской ложе и ни к какому тайному обществу ни внутри империи, ни вне ее пределов не принадлежу и обязываюсь впредь к оным не принадлежать и никаких сношений с ними не иметь.
   Да, Ханыков против, а принц Джелалэддин-Мирза, из немногих - один или два их! - умнейший из сыновей Фатали-шаха, - за!.. Может, потому, что в опале? Иные наследники заняли ключевые в стране посты, а он - оттеснен, загнан, "даже губами, - пишет он Фатали, - пошевелить не могу!" Шах, что на троне, Насреддин-шах, всех этих сынков Фатали-шаха (а эти двести сынков доводятся ему, по схеме Фатали, двоюродными дедами! а дети этих "дедов", уже очень взрослые, доводятся новому шаху троюродными дядями!..) люто ненавидит! Наплодил его прадед Фатали-шах детей, разбрелись они по стране, очаги вероломства и козней!..
   А все же: что с Мирзой Юсиф-ханом? С его идеей конституции на основе Корана? Дошли до Фатали вести, что он отозван шахом из Парижа, как бы в Тегеране не учинили с ним расправу. Неужто на его место, послом в Париж, поедет Мирза Гусейн-хан? Наверно, он!.. Подкапывался - и докопался!... Уж он, страж ислама Мирза Гусейн-хан, не позволит поганить Коран бредовыми идеями! Ведь знал Мирза Гусейн-хан, что Мирза Юсиф-хан дружен с Фатали вот откуда идет ересь! И подкинул шаху мысль: вам, мол, шахиншах, казалось, что Юсиф-хана с пути истинного сбили французы, как бы тут не было руки наших северных соседей!..
   Молчит, отозванный из Парижа, Мирза Юсиф-хан.
   И эта проклятая холера: что ни год - новая эпидемия. Фатали застрял на даче под Тифлисом, в Коджори, всюду карантины, - выехать не может.
   Наконец-то пришла весточка от Мелкум-хана: короткая записка, посланная с нарочным.
   "Что за дикость? - возмущался Мелкум-хан. - Кое-кто из османцев твердит: "Мы, только мы, как центр исламского мира, должны выступить с реформой алфавита, а не какой-то полуиранец Фатали или человек непонятного вероисповедания, живущий в Турции и находящийся на службе у шаха - это они обо мне так! - армянин Мелкум!" Премьер Али-паша? На словах он как будто за нас, но такие горластые у него министры, на весь меджлис вопят: "Изменение алфавита станет началом конца исламских государств! Этот священный шрифт неразрывная часть нашей чистой веры!"
   Но только ли мы хотим изменить арабский алфавит для тюркских народов? Ученые французский, английский, итальянский, - все, кому дороги интересы просвещения народа! - пишет Мелкум-хан Фатали.
   Что можно сделать? Порой я стыжусь, что живу в это время, сокрушается Мелкум-хан. И воспроизводит диалог двух земляков, слышал у Греческой стены в Стамбуле:
   "Ты жалуешься, что мы безмозглы? Ты прав: надо, чтоб белый царь заменил нашу кровь, позолотил наши волосы, окрасил в голубое наши глаза, может, тогда мы поумнеем!"
   "Вот-вот! - отвечает ему другой. - Хорошо бы! Нечисть покроет мир, и явится тогда скрывшийся двенадцатый имам!" - Но не будем отчаиваться, продолжает Мелкум-хан, - будущие поколения воздадут вам честь, и об их будущей благодарности я хочу написать вам, Фатали, именно сегодня! Пусть раздаются ныне проклятия в ваш адрес! Настанет день, и благодарные потомки придут на нашу могилу".
   КИНЖАЛЬНЫЙ АРАКС
   Эти беспокойные думы Фатали: кому поведать? с кем поделиться? разве обо всем напишешь? Прежде не думалось, а теперь все чаще эти думы о родичах на том берегу, далеком и недоступном: о тех, которые есть (сестры, их семьи, могила отца, которую лет тридцать почти не навещает...), и тех, которые будут, когда выйдет замуж дочь и родятся внуки и, может статься, уедут на ту сторону, за кинжальный Араке. Разрезанный край, разрезанный народ, разрезанные семьи. Чем ближе к концу, когда подводишь итоги прожитого (не суждены Фатали эти тихие дни!), тем горше сознание собственных заблуждений, бездумных действий, усугубляющих разрыв, пропасть, через которую не пройти, не перелететь, хотя и рукой подать: крикнешь на этой стороне - отзовется на той.
   И рисуется Фатали картина (не довольно ли иллюзий?) воссоединенного (??) края. И народ располагает всеми богатствами (но как?). Эти леса, рудники, морские и речные пути. Здесь, где он живет, - крохотный Нафтлуг, "нефтяное", а в быстрорастущем Баку (где губернатором - близкий Фатали человек, не раз приезжал в Тифлис, генерал Старосельский) - черпают и черпают нефть с неглубоких колодцев (но столицей родного края видится Фатали южный город Тавриз). Сады и виноградники, шелка Ширвана и Шеки, на весь мир прославившие эти края. Пробудить жизнеспособные силы народа, привести их в действие. Все соки разоренного края - самим, для себя. И надвое разрубленный народ услышать как единый. Но кто сумеет объединить? когда? и как?! крикуны, играющие на низменных чувствах, - чтоб прослыть национальными героями, эти ханские сынки!.. И кто смеет отбросить прочь имперские замашки - и восточные, и западные? Усыпив, разъединить и, разъединив, сковать и ослабить племена. И давить, и гасить... Доколе?! Но что это: трезвый взгляд, вдруг отчетливо показавший Фатали окружающий мир, или вариации наивных и несбыточных надежд? Истина или иллюзии?
   Крах империи, а там... Но пока она рухнет, приберет к рукам другая. Еще сильна оттоманская и не обескровлена южная.
   Незаживающая рана Фатали - эти думы о тех, кто на том берегу; прежде были загнаны внутрь суетой быстротечных дней; тоска по родичам, особенно как осень и зима с ее дождями и мокрым снегом, и тревога, что уже много лет, как не навестит могилу отца, - вспыхивает это чувство и проходит, и каждый раз какая-то очень важная нить мысли, ухватить бы ее, но рвется.
   Ясно, что к прошлому возврата нет: эти хилые ханства, произвол и насилие мелких завистников и интриганов, грызущихся друг с другом. Однажды Ахунд-Алескер выразил сожаление: "Вот если бы та старая жизнь (когда он учил грамоте ханских сынков - шекинского и ширванского), но только без войн!..." - вздохнул. Но разве мыслимо, чтобы без войн, если кровью пахнут уста и тех, кто на Севере, и тех, кто на Юге, и жажда отмщения, - Фатали усмехнулся в душе думам своего второго отца. "А разве, - ищет Ахунд-Алескер новые доводы, - не могли б собраться вместе все бывшие ханства?" - "Но кто позволит? - возразил Фатали. - Да и где та личность, которая возглавит? И как?" Фатали это понял давно, пустая призрачная мечта! И Бакиханов долго носился с нею, идеей объединения ханств, но понял, что, увы, некому. "Был твой тезка, - как-то сказал Бакиханов Фатали, - помимо шаха, из моего родного Кубы, Фатали-хан Кубинский (как же, Фатали преотлично знает!), а чего он добился? И сколько было помех! И с севера, и с юга, и единоверцы, кто как мог вредил и козни строил. Да и кто согласится, чтоб возглавил кубинский? или бакинский? или карабахский? шекинско-ширванский?"
   Борьба империй, сначала двух - персидской и османской, а потом и третьей, российской, прошла через душу каждого, ослабив, приучив к лести, лицемерию, раболепию, двуличию, козням-интригам, - ох и выстроил бы Фатали эпитеты!! кто-то тянется к единоверным шиитам, чуждым по языку, кто-то к османцам, с которыми едины по языку, но они сунниты, - скольким желающим постичь эти тонкости здешней жизни, и Ладожскому, и Никитичу, разъяснял Фатали, бескорыстно делясь своими знаниями; а кто-то к России как идеалу европеизма; и Рашид, как приобщится к думам отца, - только об этом и толкует: слиться, сохранив и веру, и язык отцов; а вот и еще путь будущего единения (?) народа: о том и Бакиханов говорил, и Фазил-хан Шейда, прошел через это и Фатали, ибо благо (и потому "за"), но и, ясно ведь, иллюзия (и потому "против", Фатали понял это давно). И мысль, которая, возникнув, улетучивается, никак не ухватить, не угнаться за нею: сообща всем народом свергнуть (?!) деспота; но кто? с кем? когда? и вы, декабристы, и вы, апрелисты!... Масонство? Поговорили, утолив жажду деятельности или освободившись от гнева, и разошлись, пока целы (и не сгноили в снегах Сибири).
   Бакиханов прошел через все пути, разочарован и иссяк; порой, как поспорит с именитыми вождями нации (и даже Хасаем Уцмиевым), а кто вожди? Джафар-Джеваншир? Или Куткашинский?.. - так до полного слияния ратует, чтоб покончить разом и с дикостью, и с отсталостью. Или вдруг, как увидит ледяное лицо барона и уловит тень недоверия в канцелярских служаках, размечтается о добром ханском старом времени и с такой болью корит себя за участие в разделе края, - "и я руку приложил!!". Эти крайности, то в огонь, то в мороз, и погубили Бакиханова, и в поисках смерти - паломничество в Мекку.
   Рашид еще юн. Не знает, как было в прошлом. И весь устремлен на Север и Запад. О разбоях и диких набегах лишь из юношеских воспоминаний отца и узнает. Брат Тубу Мустафа? Он верно служит царю и доволен судьбой. Для сына и дочери Фатали его раздумья о юге, где родные, - некая абстракция, впрочем, и для Тубу тоже, да и что толку съедать себя горькими думами, если катит свои воды кинжальный Араке?...
   И снова служба. И снова поездки Фатали. Размежевание земель в Карабахе, Гурии. - Фатали прикомандирован к капитану Генерального штаба Немировичу-Данченко для определения совместно с турецким комиссаром Намиком Данюлдузи, что значит "Полярная звезда", демаркационной границы, и Фатали изумляет сходство инициалов мирных во вражде или враждебных в мире капитана и комиссара. Их опытный переводчик Фатали Ахунд-заде едет по бездорожью, простужен, дождь и снег, слякоть и грязь, и почему-то эти поездки Фатали или в феврале и марте, или в серые ноябрьские дни, - и бесконечные переговоры, а ты переводи! Надо убедить тех, фанатичных, если даже твои, кому ты рьяно служишь, неправы, но непременно хотят оставить за собой и этот изгиб реки, и эти ничейные пустошь, овраг, холм, бугорок; и немало высвобождается новых земель - начаты грандиозные переселения горских племен, к коим привлечен, замеченный Лорис-Меликовым, Хасай Уцмиев, ибо спокойнее, когда руками местных княжеских фамилий, - он уже полковник, стремительно продвигается по службе, скоро будет генерал-майором, а там и прямая дорога к генерал-лейтенанту, три большие звездочки; но хмур, озабочен Хасай, не по душе, очевидно, этот труд, но долг и служба -превыше всего; эти перемены в Хасае - боль Фатали, нет уже былой сердечности, ибо раскол в семье, пленил-таки Натеван баловень судьбы, красавец Сеид, терзания загнаны внутрь, убит двойник, служба и служба, ничего более, что противится ей, эти пустые юношеские разговоры о масонстве, эта борцовская бравада; избегает Фатали, сторонится его, - с головой ушел в переселенческие дела, сопровождает большую группу переселенцев-горцев, надеясь договориться о лучшей доле для них.
   А у тех и этих - имперские замыслы: султан мечтает расселить вдоль границы, чтоб натравливать на грозного северного соседа, а царь мечтает напичкать взрывчатыми горцами чрево враждебной Порты; да-с, руками местных, а потом Лорис-Меликов уберет их, расправится с ними, как представится случай, известная тактика, ибо приобщены к имперским секретам, - будто бы "интернациональный заговор" (?) против царского престола, возглавляемый осетином Муссой Кундуховым, тем более что остался в Турции, стал пашой, воевать начал против царя в Балканскую, а в группе заговорщиков и чеченец Садулла Османов, ингуш Дуров и кумык Хасай Уцмиев; да еще кабардинец князь Атажукин (он и донес, помог раскрыть "заговор").
   Друзья исчезают, пропали и не отыщутся, друзья гибнут, эти перемены в Хасае, холод переживания, смятенье, выбраться из удушливой атмосферы, а в глазах у тех, кого он призван убедить во время переговоров насчет холмов и оврагов - негодование: "Вероотступник! предатель!..."
   Презренье невежд, ярость фанатиков.
   И прошения, и справки, которые поступают в департамент - и по гражданской части, и по части дипломатической, докладные записки, обзоры, консультации!
   И снова - поездки. И споры, и споры насчет "ничейных земель".
   Отсюда виден другой берег - рукой подать. Крикнешь - отзовется. И мост не нужен - вмиг переплывешь (а где и вброд, как некогда отец; много лет уже не навещал его могилу).
   И близко, и бесконечно далеко. Как грань между жизнью и смертью.
   "Эй, земляк!..." - и тонет слово в мутном водовороте.
   Был густо-густо исписан лист: "Мне обидно, что потомки будут думать о нас: какие ж они были глупые, слабые и трусливые!
   Глупые - потому что поклонялись глупцам и знали, что над ними глупцы, но успокаивали себя: а что делать? лучше этот, чем другой, который стоит неизменно рядом, - жестокий, холодный, отрежет собственной матери грудь и выколет глаза сыну ради великой веры и во имя престола; смиримся уж с тем, что есть!
   Слабые - потому что, видя зло, держались за его подол, а порыв благородного негодования вспыхивал лишь изредка, и то в кругу семьи, но чаще в глубине души, но о том, что в глубине, не выдавал тренированный взгляд.
   И трусливые: дрожали за свою жизнь - а ведь смерти не миновать! раболепствовали, унижались, льстили.
   "Эй, - я хочу крикнуть потомкам, - но мы не были глупы! Мы видели, что нами правит невежда, который не может толком связать два слова. Но были среди нас и такие, и они - современники наши! которые осмысленно шли в бой! Единицы? Да! И больше извне?! Искандер?! - спорит Фатали с незримым оппонентом. - Да!
   И не только! Гибли в казематах, сходили с ума, лезли в петлю, кидались на штыки!
   "Крестьяне, что ли? Горцы? Губернские поселяне? Дикий кочевой люд? Писаки?"
   А разве вы будете иными? Другими? Не то же самое, что и мы вам, вы будете говорить о себе вашим далеким потомкам? "Мы не хотели быть лучше предков!"
   И о двух берегах. И об Араксе. И о грани между жизнью и смертью.
   Мне обидно, что..."
   Был густо-густо исписан лист.
   Сожженное письмо.
   ДЕВЯНОСТО ДЕВЯТЬ ИМЕН АЛЛАХА
   Фатали недавно только мечтал: Рашид пойдет учиться, а он уже изучил арабский, фарси, знает свободно русский и французский, закончил гимназию, куда дальше? В Петербург? Тубу ни за что: климат погубит! Он пошлет сына в Париж! "Это уже было в твоей комедии, хватит! Ни за что!" Может, новую комедию написать? А и правда: закрутят развлечения голову! Мадам Фабьен Финифтер из Брюсселя, а там известный на всю Европу инженерный институт по строительству железных дорог, да, это ново, это твердая специальность, не то что сочинение романов и пьес, которые, если ты честен и правдив, останутся в сундуке, сундучная, так сказать, литература!
   Рашид и впрямь стал переводить, причем с французского на русский. Мелкум-хан с братом иранского посла в Лондоне Мохсун-хана - Мамедагой - с кем Фатали посылал "Кемалуддовле", а тот на обратном пути из Лондона заехал в Париж и случайно встретил Мелкум-хана, жив, слава богу! - прислал Фатали знаменитое письмо французского ученого Шарля Мейсмера покойному премьеру Турции Али-паше о необходимости замены арабского алфавита, неудобного для тюркоязычных народов и мешающего их просвещению; Рашид перевел это письмо на русский, а Фатали взялся переводить с русского на фарси и свой родной тюркский (для кого? кто опубликует? и где?!).
   И уже пишет Фатали его превосходительству губернатору Тифлиса Орловскому заявление, просит, чтоб выдали два паспорта для поездки за границу - сыну Рашиду и семейному повару Наджафу Кафар-оглы, который присмотрит за Рашидом, ведь как он там один, без привычной домашней еды? Правда, он уже привык к пансиону: когда неожиданно уехала мадам (она вернулась накануне отъезда Рашида в Брюссель, ее брату грозила судебная расправа за связь - с французскими мятежниками), за учебу Рашида по ее рекомендации взялся знаменитый тифлисский педагог французского языка при Тифлиссой классической гимназии Генрих Гинярд, с пансионом, и специально было оговорено - поить его чаем по утрам и вечерам с булками или чуреком и даже не закрывать печки в его спальне рано из опасения угара, и чтоб не было ни при каких обстоятельствах (увы, привычки сложились веками) свинины; полгода учился у Гинярда, будучи пансионером, как его называл учитель, а потом, после летнего перерыва, - снова за учебу, но ночевал уже дома.
   "Учиться?! - удивляется Орловский. - Но почему не в Петербург? Ах, климат! Ну, в Москву!"
   И тогда приводятся новые доводы: Рашиду необходимо поехать пока на год. Надо очень серьезно полечиться у тамошних докторов. "А разве Рашид болен?! Ах, у него малярия! А у кого здесь нет ее?" Отказ! Как быть? Подключается великий князь-наместник. А к нему ходатаем - немецкий путешественник, востоковед и генерал Куно Фишер, профессор из Гейдельберга. Увы, не получается без ходатаев.
   "А может, пошлете к нам? Ах да, увы, немецкому вы его не учили, а между тем востоковедение... Ах, простите, вы его по инженерной части, что ж, твердая специальность!"
   Сдружились они, Фатали и Фишер, еще в пятидесятые; Фишер часто приезжал в Тифлис, а однажды обиделся на Фатали - гость уже столько дней в Тифлисе, а Фатали еще но навестил его. Прислал к Фатали слугу с запиской, а он сидел дома, погруженный в чтение необыкновенной книги об удивительной личности - Христофоре Колумбе; сколько ее листал в теплые мартовские Дни пятьдесят шестого года Фатали, думая отправить в кругосветное путешествие Юсиф-шаха. "Что же ты забыл нас, друг? - писал Куно Фишер. - Доставь нам удовольствие своей милой беседой".
   И чтобы князь-наместник отказал немецкому генералу в его пустяковой просьбе?! Никогда! Вот оно - разрешение на поездку Рашида в Брюссель.
   ... Перед поездкой Рашид подошел к отцу и напомнил ему о его давнем обещании.
   - Что за обещание? - не понял Фатали; он рассеян, и радостно ему расставаться с сыном, - Рашид едет учиться в Брюссель!! и грустно: далекий-далекий путь, дождется ли его?
   - Записать мне девяносто девять имен всевышнего в Коране.
   Ах да, вспомнил Фатали, - Рашид обещал матери быть истинным шиитом.
   - Зачем это тебе там, сын мой?!
   - Раз просит, сделай! - настаивает Тубу.
   И Фатали засел за свой стол. Свеча догорала, а он вспоминал и вспоминал эти имена, вдолбленные ему в голову еще Ахунд-Алескером. Да, забыл, память подводит, сначала записал, как помнил, а потом выстроил в алфавитном порядке, чтоб не повторяться; и почти все имена Аллаха стали именами правоверных, как лучшие и самые прекрасные, и в сочетании с Аллахом в его многочисленных написаниях: и Абдулла, раб божий, и Абдуррахман, раб милостивого Аллаха, и Абдулазиз, раб могучего Аллаха, и без имени всевышнего, - Акрам, щедрый, Энвер, лучезарный, а сколько на эФ: и Фазил, достойный, и Фаик, превосходный, и Фатих, побеждающий, и даже Рашид, наставляющий, или идущий праведным путем наставник, - почти все девяносто девять имен, вот они:
   Аллах, Благодарный, Благодетельный, Благосклонный, Благословенный, Вездесущий, Великий, Великодушный, Вечный, Взыскующий, Владеющий всем, Возбуждающий раскаяние, Возвеличивающий, Возвышенный, Воздающий за добрые дела, Воинственный, Воспитывающий, Всевидящий, Всевышний, Всезнающий, Всемогущий, Всеслышащий, Всепобеждающий, Всепрощающий, Вычисляющий судьбы, Господин над почестями, Дающий хлеб насущный, форму и власть, Достойный, Единый, Единственный, Живительный, Защищающий, Знающий, Избавитель, Имеющий обо всем попечение, Истинный, Источник всякого существования, Конец всего, Кроткий, Лучезарный, Любящий, Милосердный, Милостивый, Могущественный, Мудрый, Мягкосердечный, или Мягкосердный, Наблюдающий, Наделяющий, Наследник, или Наследующий. Наставляющий на путь истинный, Начинающий все и всегда, Непреходящий, Обладающий всем, Осведомленный, Открывающий истину, Первый, Побеждающий, Повелевающий, Подающий надежду, веру и любовь, Покровитель, Предшествующий всему, Превосходящий все, Принимающий молитвы, Приносящий пользу, Пробуждающий, Проницательный, Прочный, Разверзающий, Разумный, Радующий, или Доставляющий радость, Распределяющий все блага, Решающий, Руководящий, Сведущий, Светлый, Святой, Скрытый от всех взоров, Славный, Сладчайший, Следующий за всем, Смиряющий, Совершенный, Создатель всего, Сострадающий, Спасающий, Справедливый, Судящий, Творец, Терпеливый, Убивающий, Украшающий, Управляющий, Уравновешивающий, Формирующий, Хранящий, Чуткий, Щедрый, Щадящий, Ясновидец, - кажется, все девяносто девять.