Гусейнов Чингиз. Фатальный Фатали

   А сколько развелось в городе носильщиков! Только по головному убору и различишь, грузин ли он, армянин или тюрок-татарин; у грузина-имеретинца на голове кусок сукна, и он тесьмой привязан к подбородку, у армянина колпак, похожий на опрокинутую чашку, а у тюрка или персиянина - рыжая папаха. И на спине у них, в этом схожи все, подушка, набитая войлоком, и тащат они то огромный комод или сундук, а то и рояль, обхватив его за ножки своими ручищами.
   Туман над рекой, над городом, и тот берег растворился в белом-белом, такое не часто здесь, в двух шагах ничего не видать, лишь угадывается близость реки и слышно, как она дышит. Они одни как будто в этом мире, и больше никого.
   - Как туманный Лондон, - тихо произнес Александр.
   - А вы были в Лондоне?
   Александр промолчал: был ли он?! Он каждый день мысленно там и ловит вести с того далекого берега. Прежде многого не понимал, только порыв и юношеский запал, чужие слова, читанные из книжек, а потом ссылка (только за то, что однажды слушал чьи-то злые записки), и эти вести из Лондона, такая правда, от которой и боль и надежда.
   - Мне кажется, что я, как птица, чую приближенье бури. Вот увидите, Фатали! Все пошло вверх дном, готовится катастрофа! А впрочем...
   Пока шли по берегу, и туман рассеялся, исчез так же неожиданно, как и нагрянул, и на воде заиграли кровавые отблески солнца. Мимо - "Эй, берегись!" - прошел носильщик, взвалив на спину, как живого барана, бурдюк с вином.
   - Да, Тифлис как вечный город, живет своей безмятежной жизнью, и нет ему дела до наших с вами печалей.
   - Как знать, Александр.
   Фатали вспомнил недавний кулачный бой на Мтацминдском плоскогорье, который поверг царских чиновников в панику: триста раненых, пятеро убитых! Как бы не разгорелись от кулачных боев страсти черни. Была срочная депеша Воронцова царю и царский запрет на кулачные бои. Напуган был и Александр.
   "Да, - сказал он, бледный, - разгул черни, это страшно", - давние сомнения Александра, он частый гость Фатали в его новом доме: как стал заселяться берег, Фатали, получив ссуду, построил дом с застекленной галереей, опоясывающей двор. А началась у них дружба с бани, куда повел Александра Фатали. Не сговариваясь, оба вспомнили Пушкина, и это сблизило их: ничего роскошнее тифлисских бань! И банщик, как описывал Пушкин, был без носу. "Узнайте, не Гасаном ли зовут?" - "Да, а что?" - уставился тот на Александра, и оба хохочут; только на спину не вспрыгивал и ногами по бедрам не скользил, а и вытягивание суставов было, и намыленный полотняный пузырь, и шелковая струя мягкой горячей воды.
   А потом долгие-долгие разговоры: да, все пошло вверх дном. Время тупого сохранения обрядов, всеобщая подозрительность и недоверие, равнодушие. А нас ничем не удивишь. Был долго у Александра страх, когда разжаловали в солдаты: могут выпороть!! и прикажут сбрить усы! как же тогда жить?! Отчаянно дрался, чтоб заслужить снова офицерское звание, и выпала удача в Дарго: прикрыл спиной наместника, и пуля попала в плечо.
   Что же дальше? Чуть-чуть отпустить? но чтоб бунство черни?! Да-с, ораторы станут возбуждать к резне, чернь - разбивать витрины, насиловать женщин, терзать чиновников, а воины будут стрелять. Чем же помочь? И, как всегда, о чем бы ни начинали говорить, грезы оканчивались каторгой или казнью. И никогда - триумфом (ибо два горьких урока: в декабре декабристы, в апреле - апрелисты-петрашевцы, к которым причастен Александр). Так что же делать? Кричать? Посадят в крепость. Писать? зашлют! бить тревогу? но как? с кем? где? для кого? кто услышит и поймет? и после декабря, когда страна кишит сыщиками и доносчиками!
   Увы, и прежде о том же. Мелодичный звон колокольчика, и председатель: "Господа!" Но входит прислуга: "Чаю?" А потом о Будде: ну да, собранное по кусочкам рассыплется; ах, мозаааика! инкрустацияааа! кусок к куску, и чтоб никаких пустот, лучше перламутр, если хочешь инскрустировать свой трехструнный саз, или цветные стекла, могут сойти за рубин, и бирюзу, яхонт и сапфир.
   Некогда, может, через сотню и более лет, жить не случайными и несчастными объединениями людей, грызущихся друг с другом, а... ну да, я говорил, уже много раз слышали: союз, разумная цель и так далее, не потрясая ни на волос ничьих прав! и право всем подавать свой голос, и выборность, и гласность - не мнимая, а истинная, да-с, гласность.
   Как насчет монарха?! это ключ, это стержень, было и будет, ибо нельзя, не получается, весьма-весьма надолго, страх, что затрещит и грохнет... ах душа е.в.!.. фуррр - и сказать истину нагую, ах какая пышнотелая нагота! И никакой цензуры? а кому же трудиться, без палки ведь разбегутся, а как с интригой в труде? за спиной одного - двое бездельников! нет, некому будет, некому - ни сеять, ни жать, ни молотить, ни хранить, - одна гниль!
   Да, да, а как же, амнистия скоро, вернутся, кто выжил, из сибирской ссылки, сотнями их погнали, молодых, а вернутся старцы - всего девятнадцать или двадцать шесть, кто-то уже не в уме, в ком ясная мысль - держится в дряхлом теле, а кто сломлен и духовно и физически. А как выжил - трудно объяснить, предками было заложено долголетие, не иначе. И ни один не найдется из тех, кто судил, предал, строчил доносы из энтузиазма, исполняя священный долг, и здесь, и там, в сибирских острогах, скреплял подписью приговоры, и даже из тех, кто верил по недомыслию, опьяненный славой империи, и разуверился потом, что мишура, звон, фанфары и жалкий фарс, чтоб уйти добровольно из жизни и этим доказать хотя бы самому себе, что ты все же человек. Ах, найдется один из чинов и застрелится! а разве не состояние сильного опьянения тому виной? даже будет записка? прочитанная и уничтоженная другом? а может, и впрямь умопомрачительство? Но нет, будет готовиться тщательно: приведет в порядок письма и дневники, а в тот день, когда застрелится, отошлет домочадцев на праздничное гулянье в Летний сад и всем слугам оставит подарки, не забудет даже курьера, который уже многие годы привозил ему важные бумаги из сената, будет еще одна записка - барону, издавшему книгу о восшествии на престол почившего деспота императора, полную раболепия, подобострастия и лести, ведь именно сам император незадолго до смерти правил ее. Но тиран еще жив! Страх перед декабрем не покинул императора и на смертном одре, никогда не покидал его. Ему мерещились заговоры и покушения: выходит из Зимнего дворца, идет по Дворцовой набережной, нет-нет, не здесь! У Прачешного моста поворачивает и по Фонтанке - именно здесь! не доходя до Аничкова моста! отовсюду выглядывали эти люди во фраках! и были князья! оплот! цвет нации!
   Барон, которому адресовалась записка, прочел ее и вышел бледный-бледный, но где она, эта записка, и что в ней было?!
   Именно в те годы, когда Фатали, полный иллюзий (Ах, каким ты темным был, Фатали!), поступил на службу в царскую канцелярию, в имперской ночи (это сказал Александр) раздался выстрел.
   - Читай, что писал Чаадаев: "Я не научился любить родину с закрытыми глазами, с преклоненной головой, с запертыми устами".
   - Александр, не его ли хоронили, когда мы пролетали над Москвой?
   - Нет, он пережил своего палача, случается и такое! Не глазами барона или статс-секретарей императоре, называющих людей декабря буйными безумцами, не фразами гоф-фурьерского журнала будут судить потомки о бесстрашных борцах. Всеобщее отвращение к позорному прошлому, всеобщее негодование к разлагающейся деспотии, - иначе мы дадим миру небывалый пример самовластия, рабства и насилия, вооруженного всем, что выработала история, и поддерживаемого всем, что открыла наука: нечто вроде Чингисхана с телеграфами, пароходами, железными дорогами, с конгревовыми ракетами. Мы освободили мир - и от какой чумы! каких полчищ, а сами остались рабами, подвластные какой-то кордегардии в Грановитой палате, какой-то многоэтажной канцелярии с батыевым кнутом в руках! Внизу, вверху, все неволя, рабство, грубая наглая сила, бесправое, ни суда, ни вольного голоса. Люди декабря ушли, и резко понизилась в обществе температура мужества, честности и образованности, оно сделалось пошлее и циничнее, стало терять возникающее чувство достоинства.
   Надежды, надежды!.. неужто в длинном и мрачном туннеле начинает мерещиться свет?! или снова иллюзии?! но ведь была же телеграфная депеша о смерти императора! да, да, цезаристское безумие! яд! свершилось горестное событие, Россия лишилась великого государя, а Европа и мир - великого человека!
   И амнистия: перерезали веревку, и открылись пути за границу, и хлынули первыми те, кто на самом верху; при Николае заикнуться не смели, а тут всем сразу захотелось, и болезни нашлись, где же лучше всего лечиться, как не за границей, - и доктора, и воды, и неведомые новые лекарства.
   А можно ли довериться татарину? вы хотите сказать: азер плюс бай плюс джанцу? как же можно довериться, если народ его толком не назовешь? разве доверились вожди декабря? апрелисты?...
   Разбудить! вот он, голос, бьют в колокол далеко, не доходит и до них до Александра, сослуживца, прапорщика по амуниции, почти ровесники они с Фатали; назвал его как-то Искандером, а тот вздрогнул, но Фатали не понял отчего, ведь Александр - это по-тюркски Искандер.
   Листок этот, тонкий-претонкий, шел издалека в закавказский край, Сухум и Тифлис, через Стамбул и Трапезунд.
   Друг возражал: - Как? через враждебную России страну?! никогда! это антипатриотично! - Еще живы в друге Искандера эти остатки верноподданничества.
   - О какой родине ты толкуешь?! о каком недруге?! главный враг - в сердце империи!
   Спорили долго, и Александр убедил.
   Молодой турок, живет в Стамбуле на улице Кипарисовая аллея, хотя здесь, на Кипарисовой, ни одного кипариса не осталось с тех пор, как назвали улицу, когда ворвались в Константинополь и штурмом взяли его, давно, очень давно, лет четыреста назад, и назвали Стамбулом, Исламболом, Ислам Через Край, Много Ислама, лишь узкая улочка, круто убегающая вниз, да низкие лачуги.
   А из Стамбула, с Кипарисовой аллеи, уже другой, до Туапсе (или в Сухум), турецкая кочерма - легкое суденышко, белеет маленьким парусом, если попутный ветер, никакой крейсер не угонится, пристает к безлюдному берегу, не врезаться б в скалу, ух как качает на волнах!., но хорошо изучено кавказское побережье, все форты, где какие войска стоят и берега какие безопасны; и - в Тифлис (и уже говорят об этом пути, вспоминая славное десятилетие, в новом шахматном клубе, он только что открылся в Петербурге в январе 1862 года в доме купца, на Невском, 15).
   А храбрые горцы (убыхи, пехувцы, джигеты, абхазцы, адыгейцы), им дано право, возят летом и осенью с гор дрова на посты, а между дровами запрещенные товары; глядишь, листок и просочился сквозь посты.
   Царские сыщики охотились за людьми Шамиля, французскими шпионами и новыми лазутчиками - а это свои, они везут тонкие и свернутые трубочкой листочки белой как мел бумаги, одни лишь слова, но гремят словно колокол.
   Хлынули, хлынули в Европу: в Париж, Рим, Лондон... в Берлин успеется, это никуда не уйдет, тем более что всюду царские родственники: по матери и по отцу; смешана и перемешана кровь, так что не надо искать этот первородный чистый дух; едут, видят, удивляются - лучше, чище, есть чему поучиться, есть что привнести, но не могут или не хотят, - и хлынули именно те, кто был ближе всех к престолу; и почти первой - вдовствующая.
   Александру и Фатали узнать о своих делах у себя же, так нет: свежие вести, только что испеченные, приносят эти тонкие-тонкие листочки в бамбуковой трости, а на ней - латинские слова: "Patit exitus" - "Страдай, несчастный"!
   Можно ли довериться Фатали?! А Фатали ищет свои пути: Шамиль? в это он не верит - что может Шамиль?
   Сначала о пустяках: Александр о детстве своем, об отце-щеголе, пел, недурно танцевал мазурку, в ушах звучат отцовские восклицания, а мать нервничает: "Ах, ах! Какие красавицы! Княжна Нарышкина! Княжна Урусова!", о стерляжьей ухе, - облизывается Александр, - "подавалась в честь голубеньких (андреевских) и красненьких (александровских) кавалеров!" Кто не мечтает о голубой ленте высшего ордена - Андрея Первозванного!
   "Неужто никогда?" Колдун хохотал над наивностью Фатали в пик его иллюзий.
   А потом, когда сослуживцы ушли и они с Александром остались одни, - о пьесах:
   - Вы хотите разбудить пиесами?! Даже выстрелы не разбудили!
   Фатали сразу: - На Сенатской? - накипело, чего таиться? амнистия ведь!
   - Не только! - Александр к тем, которые пошли в декабре на царя, не причастен.
   - Я верю в силу слова.
   - Да... - задумчиво произнес Александр. - Невежда говорит мертвыми фразами, льстец лжив, слабый труслив.
   - Но герой отважен!
   - А изрекает истины наивный или блаженный.
   - И чистый душой и помыслами.
   Александр усмехнулся: - Знающий мудр, а мудрый молчит.
   Фатали слушал. Что же еще скажет Александр?
   - Да-с, разбудили и их, что же дальше? Поодиночке будут пробуждаться, их будут поодиночке топить. - И страх, который никогда не покинет Александра: разжаловали и могут сечь, как солдата!! Но ведь уже офицер. А страх неистребим.
   - Что же вы предлагаете? Не помогут ружья, не поможет слово, что же остается еще? Что третье?
   Вот именно - что же еще, кроме ружей и слова? Тупик.
   Но наступает утро, надо жить, надо идти на службу, надо видеть: униженье, лицемерие, обман, ложь, всеобщая говорильня! Еще сражается Шамиль, бунтуют Куба, Закаталы, Шеки - задушат, сошлют, сгноят, - но пусть!...
   И все же слово! и прежде - освободить его от оков цензуры: без вольной речи нет вольного человека! На бесплодный ропот в кругу семьи и двух-трех близких, не утешенье благородным негодованием, чаще молчаливым, - молчанье рыбы или раба.
   А нужно ли, Фатали? не проклянет ли тебя спящий, когда пробудится? чем ты можешь ему помочь?! И все-таки: будить спящих, стращать деспота, грозить гласностью верховному правителю; отрекись, если во взоре сонная тупость, если немощен и нет сил управлять! Грубая лесть! сколько уже было, а коротка память!
   Взятки. Видят и знают все. Но всеобщее молчание, ибо нельзя. Мертвечина. Застой. Губернатор оказывается взяточником: судить?! Его делают сенатором. Или членом Государственного совета. Но зато строго наказывается - и об этом трубят повсюду! - мелкий чиновник, стянувший гривенник.
   Поехал как-то Фатали навестить больного Ахунд-Алескера. Вышел на улицу. Три крестьянских парня, и он:
   - Бек измывается над вами?
   - Ну что вы, мы так ему благодарны, кормильцу нашему!
   - Он же тебя вчера нещадно сек!
   - Нас иногда полезно сечь, чтобы дурь в башку не лезла!
   Баррикады? Кровь?! а потом топор палача?! Об этом говорят глаза крестьянских парней в родной Фатали Нухе.
   - Знаете, господа, новые подметные письма! оттуда!
   Ну да, откуда же узнаешь новости о том, что под носом?! Только издалека. Не успели отрезать веревку, на которой всех держали, сам не ездил и других не пускал, как вдовствующая императрица дала Европе зрелище истинно азиатского бросания денег, варварской роскоши; она больна - как не заболеть, когда амнистия? ее пугают призраки, восставшие из рвов Петропавловской крепости, из-под снегов Сибири.
   В Риме августейшая больная порхает как бабочка; "в Ницце - пикники, dejenes flottans - на море, Фатали, надо изучить французский!! какую надобно иметь приятную пустоту душевную и атлетические силы телесные (Зашел кто-то: "Что вы тут?" - "Да вот, наш Фатали сюжетик своей новой пьесы рассказывает"), какую свежесть впечатлений, чтоб так метаться на всякую всячину, чтоб находить himmlisch4, Фатали, и немецкий бы! А разве недостаточно моих фарси, арабского и турецкого?! Увы! то захождение солнца, и все толпами устремляются, чтоб увидеть закат, то восхождение ракет, находить удовольствие во всех эти приемах, представлениях, плошках, парадах, полковой музыке, церемонных обедах и обедах запросто, на сорок человек, в этом неприличном количестве свиты, в этих табунах - лошадей, фрейлин, экипажей, статс-дам, камергеров, камердинеров, лакеев, генералов, наших послов!"
   Хлынули, хлынули, чтоб предаться сенсуальной жизни, окунуться в омут (парижских?) любовных утех, но непременно с гигиеническими перерывами, чтоб заняться (в Италии?) античностью. А кое-кто и в жокей-клуб (и в демократические консилиабулы).
   Надежды? новый государь? может, без огнедышащих катаклизмов? как англичане, с обычным флегматическим покоем, тихо и у себя, и в колониях, где, так сказать, туземцы?
   Или мы настолько забиты и загнаны? Или так привыкли краснеть перед другими народами? И считать неисправимыми наше крепостное право, тайную полицию и дикости, взятки и розги, что потеряли доверие к себе, мол, труд этот не по плечам, авось будущие поколения! Или это шутки, сочиненные иностранцами?
   О, Фатали! цены бы тебе не было, если б к твоим восточным да эти европейские языки! Ты б властвовал, помимо тюркского и арабского (и фарси), еще в трех мирах: романском, германском и русском!
   Да, манифест! Официальные приемы, пышные балы, торжественные богослужения, парадные обеды и спектакли, народные гуляния по всей империи, иллюминации, - заставить забыть и проигранную войну, и звон кандалов, всюду кости, скелеты, черепа, - вы, кажется, хотите приобрести для трагического противовеса суетному оптимизму и раболепию за звезды и ленты хоть какой череп?! а отечество им что дойная корова, озолотить любовниц и льстецов, в какой-то век кто нами правит?!
   Ах, прогнан ненавистный всем Клейнмихель!
   Ах, возвращены из ссылки те, кому судьба отпустила почти библейское долголетие! Снят запрет показываться у священных ворот Зимнего дворца и у дверей дома московского главнокомандующего! Что еще? Не слышно! громче!... Ах, проект железных дорог! да еще новый тариф на кофий! Ну да, ведь настоящего кофию нет, лишь замены - цикорий, желудевый! а как же? и то, и другое, и третье, абвгдеж... я!
   И отменен дикий налог на заграничные паспорта! А то как прежде пробирались во Францию? Секретным, воровским путем! Помните: ведь в наших паспортах воспрещалось официально поименование сей страны!
   Что еще?! Неужто уже прошло время гаданий в узком кругу? глубоко запрятанных надежд? всяческих аспирации? Иллюзий, что государь ничего не видит из-за стропил лесов канцелярий, из-за пыли, поднимаемой грохочущими сапогами, идущими карать, и не слышит, ибо глохнут уши от орудийных залпов (и лести)? Но от кого узнаешь? от поэтов Третьего отделения? Эти беллетристические фабрикации! амврозии возвышенных чувств! от чиновников? они знают службу, но не знают России. Случаются, правда, дискуссии, полемика, можно кое-что выудить, но ведь полемика эта - часто полузатаенный, полувысказываемый дрожащими губами донос! петербуржцы расскажут? они заняты поисками связей с должностными лицами, жаждут Владимира, чтоб надеть его, и не ведают, что он висит у них или как ошейник с замочком у собаки, или как веревка оборвавшегося с виселицы.
   Или москвичи расскажут, занятые только тем, что каждый день доказывают друг другу какую-нибудь полезную мысль, - к примеру, Запад гниет, а Россия цветет? Популярны в верхах, им и журналы, им и всякие в подмогу утки-селезни, и безголовые солисты, тугие на одно ухо, и чалмоглавые, но с крестом под рубашкой, лихо чавкающие и чевкающие, - прославят, профимиамствуют, да-с, популярны, пожурят их и отпустят, чтоб еще пышнее цвели, ибо предполагается в них нравственная связь с самыми глубокими затаенными стремлениями национального духа.
   - А как же? - в минуту откровенности делится с Фатали Ладожский, после того как не удалось уговорить (насчет принятия христианства). - Ведь заявлена ненависть к европейскому движению и благоговение к святости духа, и потому относительно большая свобода мнений, чем у других, которые, увидев пятно, кричат караул, а это - всего лишь игра света и тени; впрочем, чтоб не зарывались, нужен и надзор, да-да, рука администрации, чтоб не очень уж дразнили!
   Министры?! Погашения и помрачения?! Дело у них идет, но не двигается. А кое-кто и грабительством казны занимается, обогащает себя через государство и службу. Вот вам и реестр идеалов! Или джентльмен западный с подстриженной головой (Вы что же, стрижетесь у эФ, Фоге?!) и щегольской бородой? Живущий амфибией посреди двух миров - западного и азиатского? По ту сторону ему рассказывают (и он лишь усмехается в пышные усы), что-де "ваши мужики детей продают в сераль великого хана Тартарии", а по эту выльют ушат грязи (а заодно и бороду в щи ткнут) за пристрастие к миру лореток и горячее желание, родившееся в пылу похмелья, бросить капитал в жерло предстоящей революции.
   А он, кто амфибия, понимает, что на него смотрят в том мире, где жокей-клуб (и мир лореток), как на подосланного царского шпиона или бессовестного обманщика (и с эФ: афериста). "Только, - слезно умоляют вежливые господа, - не вмешивайтесь в польские дела!"
   О, неофиты критицизма! Не довольно ль этого колоб-родства? Не старайтесь офранцузить себя - в языке, образе жизни, нравах!
   И эти утомительные разговоры: и тех, кто на Запад смотрит с надеждой, и тех, кто ушел по уши в извечный дух, о переходной эпохе, всегда у нас всякая эпоха - переходная, и эти амфибии с патологическим состоянием мозговых органов - тоже, кстати, признак переходности. Но что толку рассуждать, думают плывущие меж ними амфибии, про пути-дороги, кто как куда с кем пойдет, про сомнительные чувства, лживые заверения, - все равно никак не ускользнуть от когтей того или другого из мертвецов, ходивших еще недавно по земле, время от времени их призраки меж нами, - но не иначе как комичный или трагический абсурд эти страхи, ибо время надежд, время новых иллюзий.
   БАМБУК С ТРЕЩИНКОЙ
   Как узнать? Кто ж расскажет государю об истинном положении? Быть может, за хребтом Кавказа тифлисец расскажет? фаталист? какой такой фаталист? Ах, Фатали! Это что же, такое имя?! жди, тифлисец расскажет! если он свободен, то пьет в шумной компании, вспоминая былое величие, а если не пьет, то нежится в татарской бане.
   Не ходить же государю, как Шах-Аббасу, переодетым, по улицам Петербурга или Москвы? А если б и стал, что толку? кто же у нас говорит о чем-нибудь на улицах? зная, что в корпусе жандармов есть много господ, которых не отличишь по пальто, всеслышащие уши и всевидящие глаза?! не из зарубежных же колоколов узнавать ему правду?!
   Может, все же в Тифлис? Царю, конечно, следовало бы войти в город через Гянджинские ворота, главные из шести ворот Тифлиса, торговые, обогнув верблюжий караван с огромными тюками (кожа? парча? атлас? шали какие? шелка? пряности?), трескучие арбы, набитые до краев мохнатыми коврами, как бы не сбили его с ног тюком-горбом на спине или буйволиным бурдюком с вином - и выйти на торговую площадь - Майдан; как будто сыт, но как удержаться при виде жаровни с шашлыком на алеющих угольях?
   Нет, не станет царь подражать какому-то презренному шаху, да и язык надо знать хоть какой восточный, чтоб уразуметь, о чем думают верноподданные; а ведь зря: с трех до четырех в тифлисском наместничестве алтекдотцы! даже при делопроизводителе, хотя все знают, что он - глаза и уши Никитича в канцелярии; ну да - успехи вольномыслия! Ах вы фрондер!...
   "Господа, среди нас определенно анонимный корреспондент!" - вещает делопроизводитель. И - взгляд на Александра и Фатали, будто именно они или кто-то из них и есть "анонимный корреспондент", питающий кавказскими новостями лондонского изгнанника. А вообще-то вежливый малый, их делопроизводитель. Учтив. Корректен, но вежливость сродни равнодушию, исполнительный и дисциплину знает (трусость?); долго уже служит в канцелярии, и на лице неизменно улыбка - ироническая, когда говорит с младшими по чину, и подобострастно-заискивающая, когда к начальству позовут, богатые оттенки взгляда.
   "Жестоко пишут, ах как жестоко!" Даже в уме страшно повторить, что пишут: привыкли-де видеть нашу судьбу в руках неспособных стариков, получивших места вроде премии от общества застрахования жизни, за продолжительную крепость пищеварения.
   Ловят простачков, будто не знают о секретном циркуляре ко всем начальникам губерний строго наблюдать за водворением издаваемых за границею на русском языке разных сочинений и своевременно останавливать сей незаконный промысел, - некоторые-де появляются в России и находятся в обращении между частными лицами; усилить меры; осторожность; бдительность; в случае чего оную немедленно конфисковать.
   А тон! тон!! а выражения! Мол, вести с родных мест можно разделить на две части: из сумасшедшего дома и из смирительного. И о шарманке, которая пришла в негодность: лопнула струна, певшая про народность, осипла в ней давно песня православия, и не поправить, увы, хрип самодержавия.
   А кому нужна гласность при абсолютной власти? Ловушка, куда попадают простачки! ну да, а как же - ффюитть! или узнать, что у нас берут взятки? что нет приличных дорог? падает торговля и растут цены?... Ведь и так ясно! губернатор с купцов, казенной палаты, дворян, мужиков; министры с губернаторов, а там, наверху, - с министров!... А разве гласности нет? ограничивается, правда, дозволением говорить о злоупотреблениях на местах не очень высоких, притом не называя имен! Но чтоб о совете государственном? сенате? синоде?...