Страница:
"Тот самый!" И рассказывал потом отцу - наследнику престола и деду-шаху, как Нос прогуливался в мундире, а ведь ни тот, ни другой не удивились, шитом золотом, с большим стоячим воротником, и панталонах, а при боку - шпага.
"...был в честь принца большой бал, на котором у меня было чудесное платье: белое дымковое с рисованными цветами, а на голове натуральная зелень и искусственные цветы. Я была одета очень к лицу. На балу я познакомилась с графиней Фикельмон, урожденной гр-ней Тизенгаузен. Как она прелестна, мила, любезна!" -...захочет областей, денег - и деньги, и весь край, и самого себя отдам ему в жертву, но чистосердечным сим поступком приобрету приязнь и покровительство российского императора.
- Это намерение гораздо удобнее было исполнить прошлого года, во время коронации императора. Шахзаде предпочел тогда схватиться за оружие. Я не могу скрыть, что государь разгневан именно и лично вами!
- Я знаю! Я виноват! Меня обманули!
"Страх и позор! Это был я, и это - тоже я?!" Крепость Грозная, фельдъегерь Уклонов, арест. И долгий путь. Гауптвахта Главного штаба. Беседа-допрос у генерала Левашова. Допрос в следственной комиссии. "В деспотическом правлении старшие всех подлее, так?!" Мои письма!! "Но я о Персии!" Так бы и написали. Далее: "Вспоминали о тебе и о... - Какие у следователя глаза!! - Рылееве, которого "обними за меня искренно, по-республикански" (?!). А вот еще: "Какое у вас движение в Петербурге!!" Это ваши восклицания, да-с!" И позорные записки! И кому! "Погибаю от скуки и невинности". Съезди, узнай, чего мне ожидать?" "Да не будь трус, напиши мне, я записку твою сожгу". И кокетливое: "О правосудие!" И это - я?! "Я слишком - еще бы! - облагодетельствован моим государем - а как же? очистительный аттестат! - чтобы осмелиться в чем-либо ему не усердствовать". Как вы там, любезные мои тезки Одоевский и Бестужев? Как ты, душа моя Вильгельм? Будь меня достойнее! Кого еще скосит смерть? Страх уйдет, позор изгладится. Но останется рана. И надо слушать, сидя в шатре, этого безумца, наследного принца!"
Вы жили в Тавризе, чего я не сделал, чтобы с вами остаться в дружбе? чем можете укорить меня? каким проступком против трактата?
- А рассеяние возмутительных фирманов в Дагестане, на которые жаловался Ермолов?
- Видели вы их? Где они? это нелепости, вымышленные моими врагами! Ермоловым! так же, как и уши и носы убитых на Кавказе русских, которые будто бы привезены были лезгинами ко мне в Тавриз. Вы свидетель, что это ложь! Такими клеветами возбуждали против меня покойного вашего императора и так же сумели лишить меня благосклонности его преемника. Теперь, если мы вам отдадим области, заплатим требуемую сумму, что приобретем в замену? Новые предлоги к будущим распрям, которые со временем созреют и произведут опять войну. При заключении прежнего мира мы отказались в пользу вашу от обширнейших провинций, на все согласились, что от нас хотели, англичане тому свидетели! И что же мы приобрели, кроме новых притязаний с вашей стороны, обид нестерпимых! Мир во сто раз хуже войны! Нынче посланные люди принимаются ласковее генералом Паскевичем, сообщения его со мною вежливее, чем во время так называемого мира, я перечесть не могу всех оскорблений, мною претерпенных в течение десяти лет! Нет! Я или сын мой - мы непременно должны ехать к императору! Помогите мне! Вы ж хлопотали ("И получил головомойку!"). Пусть поможет генерал!
- Удивительные вы люди, - улыбнулся посланник впервые за время переговоров. - Возможно ли делать такие предложения в военное время? Вы поручаете мне, обращая разговор о деле государственном в дружескую беседу ("о персияне!!"), чиновнику воюющей с вами державы, как доброму своему приятелю, хлопотать в вашу пользу!
Это потом, не сейчас: "Помогите, генерал! Пусть мой принц поедет в Петербург! Непременно допустить его к государю императору и велеть драться с турками, обещать торжественно, что мы возведем его на престол, ибо это нам ничего не стоит, упражнение войску в мирное время!"
Но главная просьба впереди: "Бросаюсь к вам под ноги! На какую высоту поставил вас господь бог! Выручите Александра Одоевского! Может ли вам государь отказать в помиловании двоюродного брата вашей жены, вам близкий родственник, а вы первая нынче опора царя и отечества. Спасите страдальца!" Коли и теперь не поможет, провались все его отличия, слава и гром побед, Ахилл-Паскевич-Эриванский, все это не стоит избавления от гибели в сибирских острогах одного несчастного, и кого!... "Брат Александр!" - и зачем я ему в его-то состоянии! - "...государь наградил меня щедро за мою службу". - Кому-то попадет в руки его письмо, пусть государь знает, может, и впрямь поможет несчастному?! сохранил черновик. - "Кто тебя завлек в эту гибель!!" - Это не надо: "... в сумасбродный заговор!!"
- Конечно, - "терпение! жестокое сердце! друзей не хочу! исполнять то, что велит государь!" - персияне смелые при счастии, но теряют бодрость и даже подчиненность при продолжительных неудачах. Поверьте мне, лучше разом принести жертву необходимости, - "припугнуть непременно!" - нежели длить время, претерпев гораздо большие потери. Когда мы пойдем далее и завладеем Ад-зер-бид-замом, - взгляд на переводчика Бакиханова Аббас-Кули: "Так?" Посланник меж двумя Аббасами - своим и чужим. "Нет, не так!" Но некогда! Азер-бе-жаном, а народ там известен духом неудовольствия против вас, все бедствия, которые постигнут страну, если война продолжится, припишут вам же, и наследственные ваши права, престол тогда не отдалятся ли? Этот план у нас очень известен и полагается весьма сбыточным, но к исполнению его приступим в такой крайности, когда вы, упорствуя, продлите войну, вами самими начатую. Лучше принять условия, покуда их делают.
- Да, да, мы знаем, как вел себя Паскевич против кочевых племен от Эривани до Нахичевани! Способ при обрести доверие в чужом народе и мне известен, жаль, что я один это понимаю во всей Персии. Так я действовал против турок, так и в Карабахе! Но Гасан-хан усердствовал вам, сколько мог, и ожесточил против себя всю Грузию! Начни и вы, как Чингисхан, умерщвлять всякого, кто ни попадется, у меня две трети азербайджанцев (так?) стали бы в ружье, не требуя от казны ни жалованья, ни прокормленья.
- Можно одной и той же цели домогаться разными путями.
"И нет народа, который бы так легко завоевывал и так плохо умел пользоваться завоеваниями, как русские".
- Елисаветполь! Вы были как львы!
"Отчего вы так мало пишете о сражении при Елисаветполе, где семь тысяч русских разбили тридцать пять тысяч персиян?..." Врезались и учредили батареи за триста саженей от неприятеля и, по превосходству его, были им обхвачены с обоих флангов, а самое умное, что пехота наша за бугром была удачно поставлена вне пушечных выстрелов.
А как поначалу триумфально шли персы! Еще был Ермолов - "что же он не даст отпор?!" - и не прибыл Паскевич. Города сдавались без боя: забылся гнет персов, и свежи были притеснения новых колониальных властей.
Официальные секретные донесения в Петербург царских чиновников: "Когда рассматриваешь управление мусульманскими провинциями, воображение содрогается от неистовства управляющих и страданий народа.
Здесь уже совершенно попрано человечество, забыто всякое правосудие, закон служит только орудием к притеснению, а корысть и буйное самовластие руководствовали действиями окружных начальников, комендантов, приставов и прочих начальствующих лиц".
При Ахунд-Алескере двух застрелили, одного знал, тихий, богобоязненный человек, "за что они его?", мимо еще провели, в колодках, а потом прогнали сквозь строй. Однажды шли с Фатали, - за рекою, Гянджачаем, висит на суку чинары, и ветер его медленно качает. Ахунд-Алескер понимает, что новая власть надолго, и она не хуже власти шахской, и ему надо, очень надо убедить в этом Фатали. Но как?
Освежились в памяти старые раны: шахский передовой отряд мстил за гяурский дух, вселившийся в каждого, кто познал новую жизнь. Пылали дома, угонялся скот, - шахскому воину не платят жалованья, он сам находит себе пропитание.
Император был рассержен медлительностью Ермолова. И вести о неудачах получены были в Москве в дни коронации. Сместить! И прямо с коронации был послан на Кавказ Паскевич, любимец молодого императора. Что? Завистник? Честолюбив? Отсутствие обширного и просвещенного ума? Самонадеянность и заносчивость, достигшая невероятных размеров? И еще страсть, столь сильно ныне распространенная, - прибегать в донесениях к вымыслам тысячи одной ночи (?) и некоторые другие большие пороки, клевеща на тех, чьи подвиги могут затмить собственные? и приписать их себе?! Пусть. Император благословляет Паскевича - свалить Ермолова и принести победу.
А шахские войска тем временем, захватив Гянджу, пронеслись дальше, навстречу гибели: под Шамхором были задавлены и сметены лавиной царских отрядов, спускавшихся с Дзегамских гор, Гянджа была вновь занята, и на солнце засверкали штыки. И сюда прибыл Паскевич, получивший весть о движении новых персидских частей, ведомых Аббас-Мирзой. В передышке между боями Ахунд-Алескер покинул виноградные сады - укрытие ненадежное - и вернулся в город. Полдома сгорело, скот угнан, имущество разграблено. И ни с кого не спросишь. Цел подвал, и там, за толстыми стенами, и переждут.
Фатали стоял на высоком берегу Гянджачая. Паскевич решил принять бой не в городе, он как ловушка, а на Шах-дюзю, "шахской равнине", заняв удобные холмы. Как на ладони: вогнутой линией, будто полумесяц, добрый знак, растянулись иранские войска; на флангах конница, в центре артиллерия, а в резерве, поодаль, - личная, гвардейская пехота Аббас-Мирзы. Знамена, барабаны. И пестрая, красивая, с перьями на ярких папахах конница двинулась к холмам. Заговорили пушки. Сплошной оружейный огонь. Конница дрогнула, обнажив пехоту, и драгуны нижегородского дивизиона врезались в пехотные батальоны персов. Рукопашная. Новые полки: грузинский, ширванский... Над головой прогрохотали ядра. Ахуид-Алескер оттащил Фатали: так глупо погибнуть!
"А именно в эти часы, - рассказывает Бакиханов, и Фатали весь внимание, - я допрашивал солдата Аббас-Мирзы, перебежавшего к нам. Он-то и сообщил, что иранцев впятеро больше, чем наших".
А какой стиль докладов любимца императора Паскевича, хоть и не владел пером, сколько в них метких наблюдений! Какие краски! И баловень судьбы: после Елизаветполя станет полновластным правителем Кавказа. Да еще красив чертовски: из-под роскошных темных кудрей, в художественном беспорядке (!) обрамляющих его чело, сверкают большие голубые глаза, в которых светится огонь сосредоточенной решимости, в них, однако, - и что-то надменное. Триумфальный путь Паскевича: из Тифлиса через Эчмиадзин в Гарни, далее по безводной и необитаемой Шарурской пустыне (жара!!) в Нахичевань, возвращение в Эчмиадзин, на который напали персы, осада Аббас-Абада, захват Сардар-Абада, хан бежал в Эривань, а следом за ним - Паскевич, осада Эривани - обложили пушками и неделю бомбардировали город, пока хан не сдался.
На поклон к Паскевичу явилась и принцесса Мария, да, да, жена сбежавшего грузинского царевича Александра, дочь известного мелика Саака Агамаляна, с сыном Ираклием, назван в честь деда-царя, а царевич собирает новое войско, чтоб сражаться с Паскевичем на сей раз на стороне турок. И Тавриз, столица Аббас-Мирзы, его резиденция.
Первая встреча Паскевича с Аббас-Мирзой - наконец-то! - в деревне Дей-Кархане, но принц еще надеется на победу, слепец! И снова вспыхнула война.
Что ж, падут новые города, и даже набег смельчаков, отрядил их Паскевич, - на Тегеран. Из Ардебиля, захваченного Паскевичем, вывезена спешно, опытные советчики рядом, драгоценная коллекция старых персидских манускриптов, и такая же досталась после покорения турецкого Баязета.
"Тесть мой, - пишет царский посланник Грибоедов Паскевичу, имея в виду генерал-лейтенанта князя Александра Чавчавадзе, - завоевал в Баязете несколько восточных манускриптов; сделайте одолжение, не посылайте их в Императорскую (!) библиотеку, где никто почти грамоте не знает, а в Академию Наук, где профессора Френ и Сеньковский извлекут из сего приобретения возможную пользу для ученого света". Но уже отправлена в Императорскую библиотеку!
И будет бал в Тифлисе, приглашена знать и весь дипломатический корпус, и Паскевич отрастил себе волосы, а к торжественному случаю тщательно завивает их в локоны наподобие куафюры а la Louis XIV, и заготовил речь. И, обратясь к старейшине дипломатов - французскому консулу Гамбе, а через него и ко всем гостям, произносит пылкую речь во славу великих полководцев, начиная с Александра Македонского и кончая Наполеоном, и о себе, конечно. Гамба как истинный дипломат слушает с почтительным вниманием, и лишь один Паскевич, ослепленный собственной славой, не видит, как играет во взоре французского консула - в его лукавых глазах и ямочках у рта - тонкая ирония.
- А Туркманчай? - нетерпеливо спрашивает Фатали.
- Был у Туркманчай, - устало произнес Бакиха-нов, вспомнив село близ Тавриза на пути к Тегерану, где вновь свиделись Паскевич и Аббас-Мирза, чтоб подписать новый договор: окончательный и бесповоротный.
И никаких уступок. Азербайджанскую землю разделили на две части северную и южную. К России отошли все города, села, горы и долины, ручейки и озера, леса и кустарники по эту сторону Аракса, и река стала границей, чтоб войти строкой и мелодией в причитания и плачи: "Ты, Аракс, кинжальный мой..." (и что-то о сердце).
Иран обязался заплатить России контрибуцию за возврат ему Тавриза и других захваченных азербайджанских земель по ту сторону Аракса (Паскевич императору: "...по всей справедливости может остаться за нами!").
"Бремя сие падает единственно на Аббас-Мирзу, ибо шах решительно отказался способствовать на свою долю ко взносу сих денег" (двадцать миллионов рублей серебром): у него ведь такой гарем! шутка ли - двести детей! Аж золотые пуговицы пришлось спарывать Аббас-Мирзе с платьев своих жен.
Как же передать опыт молодому земляку Фатали? А разве опыт передается? Он, семь ступеней пройдя по военно-чиновничьей лесенке, уже полковник, а Фатали - только на первой ступени, прапорщик, - Твое будущее - мое настоящее, Фатали.
"А как же твое будущее, Аббас-Кули?" Из рода ханов, старше Фатали лет на двадцать.
"Мое будущее - в моем движении к прошлому".
Бакиханов уезжает в Мекку. Мекка - как повод, пока еще разрешают паломничества, но скоро и это прикроют. Кто-то сболтнул, Фатали слышал: "Мало ему царских чинов, захотелось еще мусульманского титула Гаджи".
А пока разрешено поездить в пределах империи, замкнутой, как кольцо. Он путешествует по кавказской линии, донской земле, Малороссии, Великороссии, Лифляндии, Литве и Польше. В Варшаве - Паскевич, князь Варшавский. Он бледен, на него было совершено покушение. "Туркманчай!..." Радуется, а улыбка выходит кривая, еще не оправился. "Аллах пощадил!" Стрелок под Брестом плохо целился.
"Ольга Сергеевна? Неужто сестра Пушкина?!"
А Аббас-Кули везет ее письмо в Петербург, родителям.
"Ты можешь, милая Оленька, себе представить удовольствие, которое я имел, получив твое письмо. Аббас обедал у нас. Он так обходителен, так любезен, так полон предупредительности, что мы с ним были как старые друзья", - пишет дочери в Варшаву Сергей Львович.
"...какой интересный человек, как он прекрасно выражается! Я люблю его манеру держаться, он мне бесконечно нравится! Я благодарю тебя, что ты его прислала к нам. Много рассказывал о тебе, мой милый друг, о твоем желании приехать в Петербург, но когда он мне сказал, что нет дилижанса от Ковно до Риги и обо всех неприятностях, которые ты сможешь иметь во время путешествия, я благодарю бога, зная, что ты в Варшаве", - пишет дочери Надежда Осиповна.
И Пушкин от Аббас-Кули в восторге: занимательный разговор с сыном Востока.
Вез в Петербург еще одно письмо: Паскевича - министру иностранных дел Нессельроде. "В персидскую войну службою Аббас-Кули-ага я был особенно доволен: совершенное знание им персидского языка и неутомимая деятельность принесли много пользы. Через него шла почти вся переписка с Персидским двором, и таким образом сделались ему известны все отношения наши в Персии и весь ход нашей персидской политики. Чтобы удержать на службе Аббас-Кули-ага и вместе с тем показать нашим закавказским мусульманам, что правительство не оставляет без внимания людей, усердно ему служивших, настаиваю, чтоб он находился в распоряжении Министерства иностранных дел". Но - устал, устал наш друг! и в такие секреты получил доступ!! отпустить? а вдруг во вред? нет-нет, не боязнь, и не таких ломали! ну а все же: нельзя ли испросить у императора разрешения освободить на время, сохранив почести и выплачивая жалованье? И ценят его, и не верят ему!!
"Фамилия Бакихановых не замечена в измене и неблагонамеренных поступках против Российского правительства, но (?!) чтобы утверждать, что она искренне предана нам, этого нельзя допустить, как точно и о всяком другом мусульманине. Почем знать, что сия же самая фамилия, при перемене обстоятельств, не сделает того же, что теперь сделали его противники". Это пишет на запрос из Петербурга - совершенно секретно! - главноуправляющий барон Розен, "...вызван был мною в Тифлис, дабы дать ему особенное поручение ("шесть месяцев в Тифлисе и - ни одного задания"!), чего, однако, не мог исполнить, ибо он, приехав сюда, обнаруживал беспрестанно столь сильное против меня неудовольствие, что я не мог уже иметь к нему никакой доверенности".
Вспыхнуло восстание в Кубе - изолировать Бакиханова, отозвать! пусть сидит в Тифлисе, держать его в Кубе опасно. Износился! иссяк! тяжко, душит мундир! подозрительность друг к другу, недоверие к самим себе! сгниет, иссохнет, рухнет! не видеть, не слышать барона! отставка! бессрочная! в село, в глушь!
"Ты еще юн, Фатали! Твое будущее - мое настоящее!"
"А они и своим не верят!"
"Ты о ком?"
В Петербурге - Александр Сергеевич (неужто через три года?!), брат его Лев-Леон, Софья Карамзина, князь Вяземский, Сергей Львович, Мирза Джафар Топчибашев, хитер! принял христианство, чтоб... а иначе как же?
"И здесь ты спешишь, Аббас-Кули-ага!"
"Ты о ком?"
"Вспомни о Пушкине!"
"При мне он ругал большой петербургский свет слишком зло, горячая африканская кровь, а на замечание отца рассердился: "Тем лучше, пусть знает - русский или иностранец, все равно, что этот свет - притон низких интриганов, завистников, сплетников и прочих негодяев! Здесь, в северном Стамбуле, надеюсь, никто не подслушивает? не донесет?"
Пушкин - жене: "Я перо в руки взять не в силе! Мысль, что кто-нибудь нас с тобою подслушивает, приводит меня в бешенство"; лезть в спальню!! или этого требует государственная безопасность?
Нет, не уйти от себя! всюду преследуют, даже в его глуши! Но сдержан Бакиханов. Молчит.
В Мекку!
Но дороги опасные: чума! холера!
Убьют того, кто во мне.
Но и тот - это ты!
- С кем ты разговариваешь, Фатали?
- А разве я разговариваю?
- Ну да, ты сказал: "Как мне тебя понять?"
- С Аббас-Кули-агой.
- С Бакихановым?! - изумленье в глазах жены, хоть и привычна к неожиданностям мужа. - Но он же, бедняга, умер!
- Да, да, умер. Между Меккой и Мединой, шел по стопам пророка Мухаммеда.
- Пожелал, говорят, умереть на священной земле.
- Мало ли что болтают?!
В дамасском караване, к которому примкнул Аббас-Кули, было двадцать тысяч паломников, чума никого не пощадила. "Гаджи (за паломничество) Аббас-Кули-ага (раб пророка Аббаса) - хан (из рода бакинских ханов)". Сбросить мундир, отбросить титулы, выкинуть ордена. И даже последний, "Льва и Солнца", так и не покрасовался на мундире.
- Знал о чуме, но не повернул обратно, нарушив заповедь Мухаммеда.
- Какую? - удивилась Тубу.
- Стыдно дочери Ахунд-Алескера не знать, - упрекнул жену. - Вот, запомни, кстати, твой отец обучил меня: "Пока где-то свирепствует болезнь, вы туда не ходите, ибо можете там заразиться, если же болезнь свирепствует у вас, не ходите никуда, ибо вы можете заразить других".
"Нет, не зря мы в нем сомневались!" - вспомнили в царской канцелярии барона, когда пришла весть о награждении Бакиханова иностранным шахским орденом ("Пожалован ныне его величеством шахом"). И на письме игриво-ироническая, аж до кляксы, резолюция государственного чина: "Он умер, следовательно, персидского ордена носить не будет. К делам".
"И отчего тебя любили? И отчего люблю тебя я?" Фатали знал, как Аббас-Кули сказал о нем: "Хитрый шекинец!" Встреч было много: отпечаталась последняя, перед Меккой, и запомнилась первая.
ТАЙНОПИСЬ
Ахунд-Алескер, став Гаджи после паломничества в Мекку, удивительно быстро согласился с нежеланием Фатали стать, как он, духовным лицом. Служить новой власти? Светские науки? Тифлис?! Даже доволен как будто! Что ж, есть там Бакиханов, и он поможет!
Но прежде была Нуха, бывший Шеки, новая школа, готовившая туземные кадры.
Непостижимо: они разорены, ибо дважды, как смерч, проносились через эти места шахские воины и царские солдаты, - первые мстили за измену, вторые - за безропотное повиновение кызылбашам, - угнано то, что ходит, взято то, что можно унести, запихав в мешки и - на спину, если ты пехота, или взвалив на круп коня, если ты конница, а находит-таки Ахунд-Алескер деньги, чтобы осуществить давнишнюю мечту - паломничество в Мекку. И каждый раз вздыхает Ахунд-Алескер перед тем, как приступить к разъяснению очередных сур Корана.
- Так о чем мы? Да, о людях! Люди непостоянны, малодушны, слабы, торопливы, а главное, неблагодарны. Но! У каждого два ангела-хранителя, которые записывают его хорошие и дурные поступки, один на утренней заре, а другой - на заре вечерней, именно это время таит больше всего искушений!
Люди - может быть, а Ахунд-Алескер нет; он постоянен, великодушен, только, увы, тороплив: спешит голову чалмой обвить, показав, что посетил святые места - Мекку и Медину.
- Что еще в Коране? Предстаньте передо мною со своими намерениями, а не со своими делами, ибо о делах будут судить по намерениям, ибо если цель священна, то кто осудит за пути, ведущие к ней?
Дважды перед тем, как появиться деньгам, Ахунд-Алескер исчезал. Но мало ли какие дела случаются у почтенного богослова: пригласили в какую-нибудь мечеть потолковать о неясных частях Корана или послушать опытного толкователя, окончившего в Египте духовную академию.
- Как же так: если верно то, что "кого захочет бог поставить на прямой путь, сердце того откроет для покорности, а кого захочет уклонить в заблуждение, у того сердце сделает сжатым, стесненным", то как понять следующее: "им мы указали прямой путь, но они свою слепоту возлюбили больше, чем правоту"? и "каждый поступает по своему произволу"? - И молчит. Объяснить не может.
Фатали не придал значения исчезновению Ахунд-Алескера. И Алия-ханум не волновалась, а раз так - нечего и голову ломать, куда уехал Ахунд-Алескер. А когда исчез вторично, и накануне паломничества, Фатали задумался, ибо появились деньги; и второй отец как-то странно смотрел на Фатали, и улыбка была виноватая, с хитрецой, не свойственной облику почтенного человека, будто раздвоилось лицо Ахунд-Алескера и стало как-то ближе, понятней. "Контрабандная торговля?!" Фатали вспомнил, как Ахунд-Алескер хвалил франкские ситцы, которые дешевы на той стороне, но ценятся здесь. "Запомни, - сказал Фатали Ахунд-Алескер, - нет гладких, как речной камушек! И ахунд тоже человек. Случается, бороду мечтаешь отрастить, а у тебя усы сбривают".
А еще прежде Нухи, или Щеки, была Гянджа и духовная школа, куда на время паломничества, а дорога долгая и трудная, привезет Ахунд-Алескер "приемного сына" и где Фатали отшлифует свой почерк, изучит теологию и логику.
- Мы с тобой изучали? Ну да, кое-чему я тебя учил: ты постиг Коран, науку о вере и ее истории, правила чтения и объяснения арабских книг, науку о всех верах на земле, учение о поэзии, законы гражданские и духовные, науку о кратком и пространном выражении своих мыслей, даже кое-что о лечении болезней молитвами. Что еще? Ах да, кое-что об астрологии предсказывании будущего, и науку о разгадывании снов, авось пригодится. Да, я повезу тебя в Гянджу. - И задумался: то ли о трудном паломничестве, то ли о том, что, может, изучит Фатали в Гяндже, где расквартирован полк, и русский, постигнет иной образ жизни. - Есть в Гяндже и мудрый человек, не чета мне, да, знаменитый поэт Мирза Шафи!
Была ночь. Фатали никак не уснет. Встал, зажег свечу, придвинул к себе белый лист. И возникло во тьме:
"А вы послушайте теперь меня! Мы оба с вами на эФ, вы Фатали, а я Фридрих! Только вы на А, Ахундзаде, или, как теперь у мусульман принято на русский манер, Ахундов, а я на Б, Боденштедт!"
"На ваше Б, кстати, и Бенкендорф!"
"Ну, зачем так шутить?! - взволновался. - Я же не говорю... Аракчеев!"
"Что вы так боязливо оглядываетесь?"
"Это невольно".
"Слава богу, когда я в Тифлис приехал, он и..." - Фатали рукой показывает: мол, на тот свет отправился.
"У вас каждые десять лет кто-нибудь такой да появляется!"
"Вы хотите сказать: уходит? Ладно, оставим их! На Б, кстати, и Барятинский!"
"Какой? Если фельдмаршал, то согласен, а вот того, другого, тоже князя, - увольте!"
"А у нас ходили слухи, что вы чуть ли не в венской революции участвовали, на баррикадах сражались. Да?"
А он будто не слышит, гнет свое:
"Можно и Баратынского, он мне духом близок, но мы отвлеклись! Помилуйте, я ведь все придумал - и меджлис поэтов у Мирзы Шафи, и его стихи! И у имама Шамиля, скажу вам честно, я тоже не был, взял у того, у другого, присочинил от себя, а потом и пойдет с моей легкой руки!"
"...был в честь принца большой бал, на котором у меня было чудесное платье: белое дымковое с рисованными цветами, а на голове натуральная зелень и искусственные цветы. Я была одета очень к лицу. На балу я познакомилась с графиней Фикельмон, урожденной гр-ней Тизенгаузен. Как она прелестна, мила, любезна!" -...захочет областей, денег - и деньги, и весь край, и самого себя отдам ему в жертву, но чистосердечным сим поступком приобрету приязнь и покровительство российского императора.
- Это намерение гораздо удобнее было исполнить прошлого года, во время коронации императора. Шахзаде предпочел тогда схватиться за оружие. Я не могу скрыть, что государь разгневан именно и лично вами!
- Я знаю! Я виноват! Меня обманули!
"Страх и позор! Это был я, и это - тоже я?!" Крепость Грозная, фельдъегерь Уклонов, арест. И долгий путь. Гауптвахта Главного штаба. Беседа-допрос у генерала Левашова. Допрос в следственной комиссии. "В деспотическом правлении старшие всех подлее, так?!" Мои письма!! "Но я о Персии!" Так бы и написали. Далее: "Вспоминали о тебе и о... - Какие у следователя глаза!! - Рылееве, которого "обними за меня искренно, по-республикански" (?!). А вот еще: "Какое у вас движение в Петербурге!!" Это ваши восклицания, да-с!" И позорные записки! И кому! "Погибаю от скуки и невинности". Съезди, узнай, чего мне ожидать?" "Да не будь трус, напиши мне, я записку твою сожгу". И кокетливое: "О правосудие!" И это - я?! "Я слишком - еще бы! - облагодетельствован моим государем - а как же? очистительный аттестат! - чтобы осмелиться в чем-либо ему не усердствовать". Как вы там, любезные мои тезки Одоевский и Бестужев? Как ты, душа моя Вильгельм? Будь меня достойнее! Кого еще скосит смерть? Страх уйдет, позор изгладится. Но останется рана. И надо слушать, сидя в шатре, этого безумца, наследного принца!"
Вы жили в Тавризе, чего я не сделал, чтобы с вами остаться в дружбе? чем можете укорить меня? каким проступком против трактата?
- А рассеяние возмутительных фирманов в Дагестане, на которые жаловался Ермолов?
- Видели вы их? Где они? это нелепости, вымышленные моими врагами! Ермоловым! так же, как и уши и носы убитых на Кавказе русских, которые будто бы привезены были лезгинами ко мне в Тавриз. Вы свидетель, что это ложь! Такими клеветами возбуждали против меня покойного вашего императора и так же сумели лишить меня благосклонности его преемника. Теперь, если мы вам отдадим области, заплатим требуемую сумму, что приобретем в замену? Новые предлоги к будущим распрям, которые со временем созреют и произведут опять войну. При заключении прежнего мира мы отказались в пользу вашу от обширнейших провинций, на все согласились, что от нас хотели, англичане тому свидетели! И что же мы приобрели, кроме новых притязаний с вашей стороны, обид нестерпимых! Мир во сто раз хуже войны! Нынче посланные люди принимаются ласковее генералом Паскевичем, сообщения его со мною вежливее, чем во время так называемого мира, я перечесть не могу всех оскорблений, мною претерпенных в течение десяти лет! Нет! Я или сын мой - мы непременно должны ехать к императору! Помогите мне! Вы ж хлопотали ("И получил головомойку!"). Пусть поможет генерал!
- Удивительные вы люди, - улыбнулся посланник впервые за время переговоров. - Возможно ли делать такие предложения в военное время? Вы поручаете мне, обращая разговор о деле государственном в дружескую беседу ("о персияне!!"), чиновнику воюющей с вами державы, как доброму своему приятелю, хлопотать в вашу пользу!
Это потом, не сейчас: "Помогите, генерал! Пусть мой принц поедет в Петербург! Непременно допустить его к государю императору и велеть драться с турками, обещать торжественно, что мы возведем его на престол, ибо это нам ничего не стоит, упражнение войску в мирное время!"
Но главная просьба впереди: "Бросаюсь к вам под ноги! На какую высоту поставил вас господь бог! Выручите Александра Одоевского! Может ли вам государь отказать в помиловании двоюродного брата вашей жены, вам близкий родственник, а вы первая нынче опора царя и отечества. Спасите страдальца!" Коли и теперь не поможет, провались все его отличия, слава и гром побед, Ахилл-Паскевич-Эриванский, все это не стоит избавления от гибели в сибирских острогах одного несчастного, и кого!... "Брат Александр!" - и зачем я ему в его-то состоянии! - "...государь наградил меня щедро за мою службу". - Кому-то попадет в руки его письмо, пусть государь знает, может, и впрямь поможет несчастному?! сохранил черновик. - "Кто тебя завлек в эту гибель!!" - Это не надо: "... в сумасбродный заговор!!"
- Конечно, - "терпение! жестокое сердце! друзей не хочу! исполнять то, что велит государь!" - персияне смелые при счастии, но теряют бодрость и даже подчиненность при продолжительных неудачах. Поверьте мне, лучше разом принести жертву необходимости, - "припугнуть непременно!" - нежели длить время, претерпев гораздо большие потери. Когда мы пойдем далее и завладеем Ад-зер-бид-замом, - взгляд на переводчика Бакиханова Аббас-Кули: "Так?" Посланник меж двумя Аббасами - своим и чужим. "Нет, не так!" Но некогда! Азер-бе-жаном, а народ там известен духом неудовольствия против вас, все бедствия, которые постигнут страну, если война продолжится, припишут вам же, и наследственные ваши права, престол тогда не отдалятся ли? Этот план у нас очень известен и полагается весьма сбыточным, но к исполнению его приступим в такой крайности, когда вы, упорствуя, продлите войну, вами самими начатую. Лучше принять условия, покуда их делают.
- Да, да, мы знаем, как вел себя Паскевич против кочевых племен от Эривани до Нахичевани! Способ при обрести доверие в чужом народе и мне известен, жаль, что я один это понимаю во всей Персии. Так я действовал против турок, так и в Карабахе! Но Гасан-хан усердствовал вам, сколько мог, и ожесточил против себя всю Грузию! Начни и вы, как Чингисхан, умерщвлять всякого, кто ни попадется, у меня две трети азербайджанцев (так?) стали бы в ружье, не требуя от казны ни жалованья, ни прокормленья.
- Можно одной и той же цели домогаться разными путями.
"И нет народа, который бы так легко завоевывал и так плохо умел пользоваться завоеваниями, как русские".
- Елисаветполь! Вы были как львы!
"Отчего вы так мало пишете о сражении при Елисаветполе, где семь тысяч русских разбили тридцать пять тысяч персиян?..." Врезались и учредили батареи за триста саженей от неприятеля и, по превосходству его, были им обхвачены с обоих флангов, а самое умное, что пехота наша за бугром была удачно поставлена вне пушечных выстрелов.
А как поначалу триумфально шли персы! Еще был Ермолов - "что же он не даст отпор?!" - и не прибыл Паскевич. Города сдавались без боя: забылся гнет персов, и свежи были притеснения новых колониальных властей.
Официальные секретные донесения в Петербург царских чиновников: "Когда рассматриваешь управление мусульманскими провинциями, воображение содрогается от неистовства управляющих и страданий народа.
Здесь уже совершенно попрано человечество, забыто всякое правосудие, закон служит только орудием к притеснению, а корысть и буйное самовластие руководствовали действиями окружных начальников, комендантов, приставов и прочих начальствующих лиц".
При Ахунд-Алескере двух застрелили, одного знал, тихий, богобоязненный человек, "за что они его?", мимо еще провели, в колодках, а потом прогнали сквозь строй. Однажды шли с Фатали, - за рекою, Гянджачаем, висит на суку чинары, и ветер его медленно качает. Ахунд-Алескер понимает, что новая власть надолго, и она не хуже власти шахской, и ему надо, очень надо убедить в этом Фатали. Но как?
Освежились в памяти старые раны: шахский передовой отряд мстил за гяурский дух, вселившийся в каждого, кто познал новую жизнь. Пылали дома, угонялся скот, - шахскому воину не платят жалованья, он сам находит себе пропитание.
Император был рассержен медлительностью Ермолова. И вести о неудачах получены были в Москве в дни коронации. Сместить! И прямо с коронации был послан на Кавказ Паскевич, любимец молодого императора. Что? Завистник? Честолюбив? Отсутствие обширного и просвещенного ума? Самонадеянность и заносчивость, достигшая невероятных размеров? И еще страсть, столь сильно ныне распространенная, - прибегать в донесениях к вымыслам тысячи одной ночи (?) и некоторые другие большие пороки, клевеща на тех, чьи подвиги могут затмить собственные? и приписать их себе?! Пусть. Император благословляет Паскевича - свалить Ермолова и принести победу.
А шахские войска тем временем, захватив Гянджу, пронеслись дальше, навстречу гибели: под Шамхором были задавлены и сметены лавиной царских отрядов, спускавшихся с Дзегамских гор, Гянджа была вновь занята, и на солнце засверкали штыки. И сюда прибыл Паскевич, получивший весть о движении новых персидских частей, ведомых Аббас-Мирзой. В передышке между боями Ахунд-Алескер покинул виноградные сады - укрытие ненадежное - и вернулся в город. Полдома сгорело, скот угнан, имущество разграблено. И ни с кого не спросишь. Цел подвал, и там, за толстыми стенами, и переждут.
Фатали стоял на высоком берегу Гянджачая. Паскевич решил принять бой не в городе, он как ловушка, а на Шах-дюзю, "шахской равнине", заняв удобные холмы. Как на ладони: вогнутой линией, будто полумесяц, добрый знак, растянулись иранские войска; на флангах конница, в центре артиллерия, а в резерве, поодаль, - личная, гвардейская пехота Аббас-Мирзы. Знамена, барабаны. И пестрая, красивая, с перьями на ярких папахах конница двинулась к холмам. Заговорили пушки. Сплошной оружейный огонь. Конница дрогнула, обнажив пехоту, и драгуны нижегородского дивизиона врезались в пехотные батальоны персов. Рукопашная. Новые полки: грузинский, ширванский... Над головой прогрохотали ядра. Ахуид-Алескер оттащил Фатали: так глупо погибнуть!
"А именно в эти часы, - рассказывает Бакиханов, и Фатали весь внимание, - я допрашивал солдата Аббас-Мирзы, перебежавшего к нам. Он-то и сообщил, что иранцев впятеро больше, чем наших".
А какой стиль докладов любимца императора Паскевича, хоть и не владел пером, сколько в них метких наблюдений! Какие краски! И баловень судьбы: после Елизаветполя станет полновластным правителем Кавказа. Да еще красив чертовски: из-под роскошных темных кудрей, в художественном беспорядке (!) обрамляющих его чело, сверкают большие голубые глаза, в которых светится огонь сосредоточенной решимости, в них, однако, - и что-то надменное. Триумфальный путь Паскевича: из Тифлиса через Эчмиадзин в Гарни, далее по безводной и необитаемой Шарурской пустыне (жара!!) в Нахичевань, возвращение в Эчмиадзин, на который напали персы, осада Аббас-Абада, захват Сардар-Абада, хан бежал в Эривань, а следом за ним - Паскевич, осада Эривани - обложили пушками и неделю бомбардировали город, пока хан не сдался.
На поклон к Паскевичу явилась и принцесса Мария, да, да, жена сбежавшего грузинского царевича Александра, дочь известного мелика Саака Агамаляна, с сыном Ираклием, назван в честь деда-царя, а царевич собирает новое войско, чтоб сражаться с Паскевичем на сей раз на стороне турок. И Тавриз, столица Аббас-Мирзы, его резиденция.
Первая встреча Паскевича с Аббас-Мирзой - наконец-то! - в деревне Дей-Кархане, но принц еще надеется на победу, слепец! И снова вспыхнула война.
Что ж, падут новые города, и даже набег смельчаков, отрядил их Паскевич, - на Тегеран. Из Ардебиля, захваченного Паскевичем, вывезена спешно, опытные советчики рядом, драгоценная коллекция старых персидских манускриптов, и такая же досталась после покорения турецкого Баязета.
"Тесть мой, - пишет царский посланник Грибоедов Паскевичу, имея в виду генерал-лейтенанта князя Александра Чавчавадзе, - завоевал в Баязете несколько восточных манускриптов; сделайте одолжение, не посылайте их в Императорскую (!) библиотеку, где никто почти грамоте не знает, а в Академию Наук, где профессора Френ и Сеньковский извлекут из сего приобретения возможную пользу для ученого света". Но уже отправлена в Императорскую библиотеку!
И будет бал в Тифлисе, приглашена знать и весь дипломатический корпус, и Паскевич отрастил себе волосы, а к торжественному случаю тщательно завивает их в локоны наподобие куафюры а la Louis XIV, и заготовил речь. И, обратясь к старейшине дипломатов - французскому консулу Гамбе, а через него и ко всем гостям, произносит пылкую речь во славу великих полководцев, начиная с Александра Македонского и кончая Наполеоном, и о себе, конечно. Гамба как истинный дипломат слушает с почтительным вниманием, и лишь один Паскевич, ослепленный собственной славой, не видит, как играет во взоре французского консула - в его лукавых глазах и ямочках у рта - тонкая ирония.
- А Туркманчай? - нетерпеливо спрашивает Фатали.
- Был у Туркманчай, - устало произнес Бакиха-нов, вспомнив село близ Тавриза на пути к Тегерану, где вновь свиделись Паскевич и Аббас-Мирза, чтоб подписать новый договор: окончательный и бесповоротный.
И никаких уступок. Азербайджанскую землю разделили на две части северную и южную. К России отошли все города, села, горы и долины, ручейки и озера, леса и кустарники по эту сторону Аракса, и река стала границей, чтоб войти строкой и мелодией в причитания и плачи: "Ты, Аракс, кинжальный мой..." (и что-то о сердце).
Иран обязался заплатить России контрибуцию за возврат ему Тавриза и других захваченных азербайджанских земель по ту сторону Аракса (Паскевич императору: "...по всей справедливости может остаться за нами!").
"Бремя сие падает единственно на Аббас-Мирзу, ибо шах решительно отказался способствовать на свою долю ко взносу сих денег" (двадцать миллионов рублей серебром): у него ведь такой гарем! шутка ли - двести детей! Аж золотые пуговицы пришлось спарывать Аббас-Мирзе с платьев своих жен.
Как же передать опыт молодому земляку Фатали? А разве опыт передается? Он, семь ступеней пройдя по военно-чиновничьей лесенке, уже полковник, а Фатали - только на первой ступени, прапорщик, - Твое будущее - мое настоящее, Фатали.
"А как же твое будущее, Аббас-Кули?" Из рода ханов, старше Фатали лет на двадцать.
"Мое будущее - в моем движении к прошлому".
Бакиханов уезжает в Мекку. Мекка - как повод, пока еще разрешают паломничества, но скоро и это прикроют. Кто-то сболтнул, Фатали слышал: "Мало ему царских чинов, захотелось еще мусульманского титула Гаджи".
А пока разрешено поездить в пределах империи, замкнутой, как кольцо. Он путешествует по кавказской линии, донской земле, Малороссии, Великороссии, Лифляндии, Литве и Польше. В Варшаве - Паскевич, князь Варшавский. Он бледен, на него было совершено покушение. "Туркманчай!..." Радуется, а улыбка выходит кривая, еще не оправился. "Аллах пощадил!" Стрелок под Брестом плохо целился.
"Ольга Сергеевна? Неужто сестра Пушкина?!"
А Аббас-Кули везет ее письмо в Петербург, родителям.
"Ты можешь, милая Оленька, себе представить удовольствие, которое я имел, получив твое письмо. Аббас обедал у нас. Он так обходителен, так любезен, так полон предупредительности, что мы с ним были как старые друзья", - пишет дочери в Варшаву Сергей Львович.
"...какой интересный человек, как он прекрасно выражается! Я люблю его манеру держаться, он мне бесконечно нравится! Я благодарю тебя, что ты его прислала к нам. Много рассказывал о тебе, мой милый друг, о твоем желании приехать в Петербург, но когда он мне сказал, что нет дилижанса от Ковно до Риги и обо всех неприятностях, которые ты сможешь иметь во время путешествия, я благодарю бога, зная, что ты в Варшаве", - пишет дочери Надежда Осиповна.
И Пушкин от Аббас-Кули в восторге: занимательный разговор с сыном Востока.
Вез в Петербург еще одно письмо: Паскевича - министру иностранных дел Нессельроде. "В персидскую войну службою Аббас-Кули-ага я был особенно доволен: совершенное знание им персидского языка и неутомимая деятельность принесли много пользы. Через него шла почти вся переписка с Персидским двором, и таким образом сделались ему известны все отношения наши в Персии и весь ход нашей персидской политики. Чтобы удержать на службе Аббас-Кули-ага и вместе с тем показать нашим закавказским мусульманам, что правительство не оставляет без внимания людей, усердно ему служивших, настаиваю, чтоб он находился в распоряжении Министерства иностранных дел". Но - устал, устал наш друг! и в такие секреты получил доступ!! отпустить? а вдруг во вред? нет-нет, не боязнь, и не таких ломали! ну а все же: нельзя ли испросить у императора разрешения освободить на время, сохранив почести и выплачивая жалованье? И ценят его, и не верят ему!!
"Фамилия Бакихановых не замечена в измене и неблагонамеренных поступках против Российского правительства, но (?!) чтобы утверждать, что она искренне предана нам, этого нельзя допустить, как точно и о всяком другом мусульманине. Почем знать, что сия же самая фамилия, при перемене обстоятельств, не сделает того же, что теперь сделали его противники". Это пишет на запрос из Петербурга - совершенно секретно! - главноуправляющий барон Розен, "...вызван был мною в Тифлис, дабы дать ему особенное поручение ("шесть месяцев в Тифлисе и - ни одного задания"!), чего, однако, не мог исполнить, ибо он, приехав сюда, обнаруживал беспрестанно столь сильное против меня неудовольствие, что я не мог уже иметь к нему никакой доверенности".
Вспыхнуло восстание в Кубе - изолировать Бакиханова, отозвать! пусть сидит в Тифлисе, держать его в Кубе опасно. Износился! иссяк! тяжко, душит мундир! подозрительность друг к другу, недоверие к самим себе! сгниет, иссохнет, рухнет! не видеть, не слышать барона! отставка! бессрочная! в село, в глушь!
"Ты еще юн, Фатали! Твое будущее - мое настоящее!"
"А они и своим не верят!"
"Ты о ком?"
В Петербурге - Александр Сергеевич (неужто через три года?!), брат его Лев-Леон, Софья Карамзина, князь Вяземский, Сергей Львович, Мирза Джафар Топчибашев, хитер! принял христианство, чтоб... а иначе как же?
"И здесь ты спешишь, Аббас-Кули-ага!"
"Ты о ком?"
"Вспомни о Пушкине!"
"При мне он ругал большой петербургский свет слишком зло, горячая африканская кровь, а на замечание отца рассердился: "Тем лучше, пусть знает - русский или иностранец, все равно, что этот свет - притон низких интриганов, завистников, сплетников и прочих негодяев! Здесь, в северном Стамбуле, надеюсь, никто не подслушивает? не донесет?"
Пушкин - жене: "Я перо в руки взять не в силе! Мысль, что кто-нибудь нас с тобою подслушивает, приводит меня в бешенство"; лезть в спальню!! или этого требует государственная безопасность?
Нет, не уйти от себя! всюду преследуют, даже в его глуши! Но сдержан Бакиханов. Молчит.
В Мекку!
Но дороги опасные: чума! холера!
Убьют того, кто во мне.
Но и тот - это ты!
- С кем ты разговариваешь, Фатали?
- А разве я разговариваю?
- Ну да, ты сказал: "Как мне тебя понять?"
- С Аббас-Кули-агой.
- С Бакихановым?! - изумленье в глазах жены, хоть и привычна к неожиданностям мужа. - Но он же, бедняга, умер!
- Да, да, умер. Между Меккой и Мединой, шел по стопам пророка Мухаммеда.
- Пожелал, говорят, умереть на священной земле.
- Мало ли что болтают?!
В дамасском караване, к которому примкнул Аббас-Кули, было двадцать тысяч паломников, чума никого не пощадила. "Гаджи (за паломничество) Аббас-Кули-ага (раб пророка Аббаса) - хан (из рода бакинских ханов)". Сбросить мундир, отбросить титулы, выкинуть ордена. И даже последний, "Льва и Солнца", так и не покрасовался на мундире.
- Знал о чуме, но не повернул обратно, нарушив заповедь Мухаммеда.
- Какую? - удивилась Тубу.
- Стыдно дочери Ахунд-Алескера не знать, - упрекнул жену. - Вот, запомни, кстати, твой отец обучил меня: "Пока где-то свирепствует болезнь, вы туда не ходите, ибо можете там заразиться, если же болезнь свирепствует у вас, не ходите никуда, ибо вы можете заразить других".
"Нет, не зря мы в нем сомневались!" - вспомнили в царской канцелярии барона, когда пришла весть о награждении Бакиханова иностранным шахским орденом ("Пожалован ныне его величеством шахом"). И на письме игриво-ироническая, аж до кляксы, резолюция государственного чина: "Он умер, следовательно, персидского ордена носить не будет. К делам".
"И отчего тебя любили? И отчего люблю тебя я?" Фатали знал, как Аббас-Кули сказал о нем: "Хитрый шекинец!" Встреч было много: отпечаталась последняя, перед Меккой, и запомнилась первая.
ТАЙНОПИСЬ
Ахунд-Алескер, став Гаджи после паломничества в Мекку, удивительно быстро согласился с нежеланием Фатали стать, как он, духовным лицом. Служить новой власти? Светские науки? Тифлис?! Даже доволен как будто! Что ж, есть там Бакиханов, и он поможет!
Но прежде была Нуха, бывший Шеки, новая школа, готовившая туземные кадры.
Непостижимо: они разорены, ибо дважды, как смерч, проносились через эти места шахские воины и царские солдаты, - первые мстили за измену, вторые - за безропотное повиновение кызылбашам, - угнано то, что ходит, взято то, что можно унести, запихав в мешки и - на спину, если ты пехота, или взвалив на круп коня, если ты конница, а находит-таки Ахунд-Алескер деньги, чтобы осуществить давнишнюю мечту - паломничество в Мекку. И каждый раз вздыхает Ахунд-Алескер перед тем, как приступить к разъяснению очередных сур Корана.
- Так о чем мы? Да, о людях! Люди непостоянны, малодушны, слабы, торопливы, а главное, неблагодарны. Но! У каждого два ангела-хранителя, которые записывают его хорошие и дурные поступки, один на утренней заре, а другой - на заре вечерней, именно это время таит больше всего искушений!
Люди - может быть, а Ахунд-Алескер нет; он постоянен, великодушен, только, увы, тороплив: спешит голову чалмой обвить, показав, что посетил святые места - Мекку и Медину.
- Что еще в Коране? Предстаньте передо мною со своими намерениями, а не со своими делами, ибо о делах будут судить по намерениям, ибо если цель священна, то кто осудит за пути, ведущие к ней?
Дважды перед тем, как появиться деньгам, Ахунд-Алескер исчезал. Но мало ли какие дела случаются у почтенного богослова: пригласили в какую-нибудь мечеть потолковать о неясных частях Корана или послушать опытного толкователя, окончившего в Египте духовную академию.
- Как же так: если верно то, что "кого захочет бог поставить на прямой путь, сердце того откроет для покорности, а кого захочет уклонить в заблуждение, у того сердце сделает сжатым, стесненным", то как понять следующее: "им мы указали прямой путь, но они свою слепоту возлюбили больше, чем правоту"? и "каждый поступает по своему произволу"? - И молчит. Объяснить не может.
Фатали не придал значения исчезновению Ахунд-Алескера. И Алия-ханум не волновалась, а раз так - нечего и голову ломать, куда уехал Ахунд-Алескер. А когда исчез вторично, и накануне паломничества, Фатали задумался, ибо появились деньги; и второй отец как-то странно смотрел на Фатали, и улыбка была виноватая, с хитрецой, не свойственной облику почтенного человека, будто раздвоилось лицо Ахунд-Алескера и стало как-то ближе, понятней. "Контрабандная торговля?!" Фатали вспомнил, как Ахунд-Алескер хвалил франкские ситцы, которые дешевы на той стороне, но ценятся здесь. "Запомни, - сказал Фатали Ахунд-Алескер, - нет гладких, как речной камушек! И ахунд тоже человек. Случается, бороду мечтаешь отрастить, а у тебя усы сбривают".
А еще прежде Нухи, или Щеки, была Гянджа и духовная школа, куда на время паломничества, а дорога долгая и трудная, привезет Ахунд-Алескер "приемного сына" и где Фатали отшлифует свой почерк, изучит теологию и логику.
- Мы с тобой изучали? Ну да, кое-чему я тебя учил: ты постиг Коран, науку о вере и ее истории, правила чтения и объяснения арабских книг, науку о всех верах на земле, учение о поэзии, законы гражданские и духовные, науку о кратком и пространном выражении своих мыслей, даже кое-что о лечении болезней молитвами. Что еще? Ах да, кое-что об астрологии предсказывании будущего, и науку о разгадывании снов, авось пригодится. Да, я повезу тебя в Гянджу. - И задумался: то ли о трудном паломничестве, то ли о том, что, может, изучит Фатали в Гяндже, где расквартирован полк, и русский, постигнет иной образ жизни. - Есть в Гяндже и мудрый человек, не чета мне, да, знаменитый поэт Мирза Шафи!
Была ночь. Фатали никак не уснет. Встал, зажег свечу, придвинул к себе белый лист. И возникло во тьме:
"А вы послушайте теперь меня! Мы оба с вами на эФ, вы Фатали, а я Фридрих! Только вы на А, Ахундзаде, или, как теперь у мусульман принято на русский манер, Ахундов, а я на Б, Боденштедт!"
"На ваше Б, кстати, и Бенкендорф!"
"Ну, зачем так шутить?! - взволновался. - Я же не говорю... Аракчеев!"
"Что вы так боязливо оглядываетесь?"
"Это невольно".
"Слава богу, когда я в Тифлис приехал, он и..." - Фатали рукой показывает: мол, на тот свет отправился.
"У вас каждые десять лет кто-нибудь такой да появляется!"
"Вы хотите сказать: уходит? Ладно, оставим их! На Б, кстати, и Барятинский!"
"Какой? Если фельдмаршал, то согласен, а вот того, другого, тоже князя, - увольте!"
"А у нас ходили слухи, что вы чуть ли не в венской революции участвовали, на баррикадах сражались. Да?"
А он будто не слышит, гнет свое:
"Можно и Баратынского, он мне духом близок, но мы отвлеклись! Помилуйте, я ведь все придумал - и меджлис поэтов у Мирзы Шафи, и его стихи! И у имама Шамиля, скажу вам честно, я тоже не был, взял у того, у другого, присочинил от себя, а потом и пойдет с моей легкой руки!"