Хабур Владимир. Мирное время

   Отряд пересек долину. Неподалеку от кишлака бойцы разделились - одни пошли в обход, другие стали медленно и осторожно продвигаться к площади у мечети, где собрались басмачи.
   Однако подойти незаметно к площади не удалось. Какой-то басмач увидел отряд и побежал по улице с неистовым криком: "Красные!" На площади началась паника. Басмачи вскакивали с земли, бросались к лошадям, беспорядочно стреляли во все стороны.
   Краснопалочники с двух сторон двинулись на них. Шамбе и Бачамат с боем прорывались сквозь густую толпу басмачей - они стремились к помосту чайханы, где находились главари банды.
   Шамбе заметил среди них высокого, чернобородого человека. Он громовым голосом выкрикивал слова команды вперемежку с ругательствами. Это был Пир-Гуссейн-Ходжа.
   И вдруг Шамбе застыл от удивления. Вместе с таджикской руганью басмаческого главаря он услышал отборные русские ругательства. Встряхивая пышной черной бородой, Пир-Гуссейн ругался на чистейшем русском языке, потом выхватил из-за пояса два револьвера и начал стрелять по наседающим краснопалочникам.
   В этот момент позади Пир-Гуссейна появился чайханщик. Он взмахнул огромной дубиной и с силой опустил ее на чернобородого Пира. Басмач пошатнулся и рухнул на помост чайханы.
   А когда он очнулся, все уже было кончено... Пир-Гуссейн застонал от невыносимой боли в затылке. Голова не поворачивалась. Он приподнялся и застонал еще громче. Кто-то дал ему воды. Тогда Пир-Гуссейн окончательно пришел в себя и искоса взглянул на площадь.
   Он не увидел там ни одного басмача и сообразил, что его шайка наголову разгромлена. У заборов стояли расседланные кони. Вокруг Пир-Гуссейна на помосте чайханы сидели здоровые парни, вооруженные винтовками и палками. Они пили чай. Заметив, что Пир-Гуссейн пришел в себя, один парень подошел к нему и сказал:
   - Вставай, шейх, вставай! Будет отдыхать.
   Пир-Гуссейн снова закрыл глаза.
   Тогда трое парней подняли его на ноги. Пир-Гуссейн закачался, но устоял.
   - Пойдем, - приказал ему один из парней.
   По дороге Пир-Гуссейн мучительно соображал, как ему держаться на предстоящем допросе, но так ничего и не придумал. Краснопалочники свернули с площади в маленькую улочку, подошли к низенькой лачужке и вошли туда вместе с басмаческим главарем.
   В комнате сидели Шамбе, Бачамат и еще несколько человек. Пир-Гуссейн сделал непроизвольное движение к двери. Но он тут же отбросил мысль о бегстве.
   У двери стояли дюжие парни с винтовками, во дворе толпились отрядники и дехкане кишлака Даштак.
   Решив действовать как можно осторожней, Пир-Гуссейн остановился посредине комнаты и наклонил голову.
   Шамбе увидел перед собой темно-коричневого, широкоплечего человека с густой черной бородой, обветренным лицом и острыми, серыми глазами под тяжелыми, мохнатыми бровями. Халат его был увешан треугольными и полукруглыми тряпочками с бусинками. По виду это был обычный "святой пир", каких немало шляется по дорогам Памира, Дарваза и Каратегина.
   - Ну, как себя чувствуешь, святой? - лукаво спросил чайханщик Кадам, который недавно стукнул его дубиной.
   Пир-Гуссейн мрачно посмотрел на него и сказал, что парень посмеется в аду, когда его станут поджаривать. Пленный басмаческий главарь решил играть роль святого. Он начал перебирать четки и шептать молитвы.
   Бачамат подошел к нему.
   - Молиться потом будешь. А пока отвечай - твоя банда хозяйничала в Ванче?
   В комнате стало тихо. Слышалось тяжелое дыхание людей. Остро запахло потом.
   Пир-Гуссейн поднял голову, спокойно взглянул на Бачамата и ответил, что они спустились с гор и в Ванче никогда не были. Бачамат внимательно посмотрел ему в глаза и повернулся к Шамбе:
   - С этим не договорюсь. Попробуй ты сам.
   - Да, с ним у нас большой разговор будет, - ответил Шамбе. Он резко повернулся к Пир-Гуссейну и спросил по-русски:
   - Ваша фамилия?
   Пир-Гуссейн безмятежно посмотрел на него. Он, казалось, не слышал вопроса. Шамбе снова перешел на таджикский язык.
   - Ваша шайка разбита, Пир.
   - О тех, которые убиты на пути божьем, не говорите: они мертвы. Нет, они живы. Но вы не постигнете этого - сказано в писании, - нараспев проговорил Пир-Гуссейн.
   - Я вижу, он писание знает, - сказал Бачамат.
   - Не мешай, - остановил его Шамбе. - Слушайте, Пир, вы изменник и предатель своего народа.
   - Они сказали: почему же не воевать нам на пути божьем, когда мы и дети наши изгнаны из жилищ наших, - снова тем же тоном проговорил Пир-Гуссейн.
   Шамбе задумался. В комнате стали сгущаться вечерние сумерки. Кто-то принес пучок лучин, зажег одну и воткнул ее в стену. Пламя ярко вспыхнуло и осветило людей.
   - Пир, - снова заговорил Шамбе, - вы басмач и убийца. Не прикрывайтесь словами корана. Ваши руки в крови.
   - На то война, молодой джигит, - ответил Пир-Гуссейн.
   - С кем воюете? Грабите кишлачную бедноту, режете скот, насилуете женщин! - гневно вмешался в разговор Бачамат.
   - Сражайтесь на пути божьем с теми, которые сражаются с вами... Убивайте их, где ни застигнете их, изгоняйте их, откуда вас они изгнали, отозвался Пир-Гуссейн.
   - Оставьте коран, Пир-Гуссейн! Пора заговорить своими словами, - не выдержал Шамбе. - Вас все равно расстреляют, кто бы вы ни были, святой пир, или русский.
   - Не брейте ваших голов, покуда жертва не достигнет до места и времени ее заклания, сказал пророк... - Пир-Гуссейн впервые улыбнулся. Видимо, его начинала забавлять эта игра.
   Шамбе никогда никого не допрашивал. Он не знал, как это делается, но чувствовал, что говорит не то. Он напряженно обдумывал каждый вопрос, а Пир-Гуссейн своими ответами сбивал его с толку.
   - Пир-Гуссейн! Еще раз спрашиваю, вы были в Ванче? - спросил Шамбе.
   - Ветер слов не приводит в движение мельниц, великий джигит. Я уже сказал. Мы не были в Ванче, - отрезал шейх.
   В комнату заглянул Рустам, лучший стрелок отряда. Он услышал последние слова шейха, подошел к Шамбе. Они пошептались, и Рустам вышел.
   Все молчали. Тишину нарушал только чуть слышный шум четок Пир-Гуссейна. Вскоре вернулся Рустам. Он подталкивал молодого парня - басмача.
   - Вот! - гневно бросил Рустам. - Он признался. Они были в Ванче.
   Пир-Гуссейн быстро взглянул на парня, опустил глаза и снова начал перебирать четки и шептать молитвы.
   - Говори! - глухо сказал парню Шамбе. - Все говори. Вы были в Ванче?
   - Были, начальник, - тихо ответил басмач.
   - Вы разрушили крепость?
   Парень молчал.
   - Вы зарезали всех людей? И мужчин и женщин?
   - Что вы, начальник. Мы не резали женщин...
   - Как не резали?
   - Мы закопали их в землю...
   - Живыми?!.
   Басмач молчал. Потом он рухнул на землю и протянул Шамбе руки.
   - Пощади, начальник! Я не виноват! Это все проклятый шейх!
   - Ну, "святой", - закричал Бачамат. - Ты и теперь будешь отказываться?!
   - Тише! Тише! - приказал Шамбе. - Уведите этого парня. Значит, шейх, это вы зарезали моего брата?
   - Он лжет, - сказал Пир-Гуссейн.
   - Сам ты врешь, собака! - Бачамат в ярости бросился на пира, но Шамбе схватил его за руку и посадил возле себя.
   "Вот он, убийца моего брата, - подумал Шамбе. - Он сидит возле меня, перебирает четки и молится. Я искал его. Я хотел своими руками убить его. Что же делать?..
   Убивать здесь его нельзя. Пусть вся страна видит его, пусть все узнают убийцу. Его надо доставить в Дюшамбе. Его поведут по улицам, матери будут пугать детей его именем. Черная пыль покроет его голову. Собаки будут идти по его следам. Его должны судить"...
   Вошел дозорный и шепотом сообщил Шамбе, что с гор спускается крупная басмаческая шайка. По количеству сабель - это вероятно головная группа самого Фузайля Максума. Шамбе приказал приготовить отряд к обороне.
   За кишлаком послышались выстрелы. Это разведка Фузайля наткнулась на ночные дозоры. Услышав выстрелы, Пир-Гуссейн вздрогнул, потом внимательно посмотрел на бойцов, и легкая усмешка мелькнула на его лице. Он все понял. На этот раз Пир-Гуссейн заговорил первым и притом на русском языке:
   - Скажите, молодой человек, здесь, кроме вас, никто не говорит по-русски?
   - Нет... - машинально ответил Шамбе. Он растерялся от неожиданности.
   - Тогда мы можем поговорить откровенно. Как джентльмен с джентльменом, не правда ли? - Пир-Гуссейн улыбнулся. - Так вот. Я действительно, как вы и подозревали, - русский. Не теперешний, конечно, русский, а другой... Я офицер. Прежде - русской службы. А теперь я служу в другой армии. Вы, я думаю, понимаете - в какой. Ведь вы с Памира.
   Он помолчал. Гасла лучина, в открытую дверь тянул предрассветный холодок.
   - Моя фамилия - Пименов, - продолжал Пир-Гуссейн. - Капитан Пименов. Я разведчик. Иду впереди. За мной движется большая армия Фузайль Максума. У него пулеметы, пушки. Сейчас они подходят к кишлаку. Скоро они будут здесь. - Он помолчал, оглядел всех присутствующих. Ребята смотрели ему в рот, пытаясь понять незнакомую русскую речь. Пименов снова обратился к Шамбе.
   - Так вот... Надеюсь, вы понимаете, что ваше дальнейшее существование зависит от того, в каком состоянии найдет меня здесь Фузайль. Мой труп будет лежать возле вашего. Останусь я живым - оставлю в живых и вас. Постойте! Не перебивайте! Я хочу предложить вам два решения. Первое: мы вместе с вами переходим к Фузайлю. Ваших друзей мы отпустим домой. Я введу вас в наши дела. Вы сделаете карьеру, молодой джигит. Вы знаете, что означает слово "карьера"? Да? Ну, прекрасно. И есть другой вариант. И вариант знаете, что такое? Так вот: вы даете мне возможность сейчас бежать отсюда, а дальше делаете, что хотите. Это на тот случай, если вы очень щепетильны. Не знаете, что такое щепетильность? Ну, это сейчас не важно. К сожалению, мне некогда вам объяснять. Словом, вы предоставляете возможность мне бежать и все. Ваши друзья ни о чем не догадаются. За это вы будете хорошо награждены и мы устроим так, чтобы вы отступили без боя. Мы ведь не с мальчиками пришли воевать! "Действительно те, которые уверовали, оставили родину и ревностно подвизаются в войсках с неверными, - те жаждут милостей от бога", как сказано в коране... Вот мы и воюем из-за этих милостей бога, - Пименов засмеялся. - Итак, выбирайте любой из этих вариантов.
   - Все! - сказал Шамбе. - Я выберу третий вариант. - Он приказал парням с винтовками следить за Пименовым, а сам с Бачаматом и Кадамом вышел из лачуги.
   Солнце еще скрывалось за горами, которые мрачным кольцом окружали кишлак. Только небо порозовело, да над снежными вершинами висели легкие, тоже белые облачка. Все вокруг медленно светлело, выступало из мрака. Шамбе усадил друзей на камень во дворе и передал им свой разговор с Пименовым.
   - Нужно отвести его в город. Там его будет судить революционный трибунал. Его расстреляют, как врага народа. А Фузайль подходит. Пименов врет, что у него пушки. Но пулеметы есть. Положение у нас трудное. Что делать с Пименовым?
   Друзья задумались. На окраине кишлака началась ленивая перестрелка. Басмачи ждали восхода солнца и не спешили. Обстановка требовала немедленных решительных действий.
   Бачамат чертил на земле палкой какие-то фигуры, потом встал и спросил:
   - Шамбе! Кто судит в трибунале?
   - Судить Пименова будут представители от рабочих, дехкан и военных.
   - А военные тоже из рабочих и дехкан?
   - Конечно.
   - Ты был рабочим, Шамбе?
   - Ну, был.
   - Я дехкан. А Кадам у нас будет от военных. Вот тебе и трибунал.
   - Ты шутишь, Бачамат.
   - Зачем шучу? Это Пименов будет шутить на нашей могиле.
   - Ты прав, пожалуй. Это и есть третий вариант.
   - Что такое вариант, Шамбе?
   - Это сейчас не важно. Некогда объяснять.
   - Что же мы должны сделать? - спросил Кадам.
   - Мы должны написать приговор и... привести его в исполнение.
   - Ну, что ж, давай.
   Все трое задумались. Шамбе вынул из сумки бумагу, обкусал кончик карандаша и написал:
   Именем Таджикской республики". Потом подумал и крупными буквами вывел:
   "ПРИГОВОР"
   Он тщетно вспоминал, как составлял протоколы собраний ячейки в типографии, как писал резолюции на городских собраниях. Получалось не то. Как жалко, что он никогда не составлял приговоров! Тяжело вздохнув, Шамбе принялся писать.
   "Ввиду очень тяжелого положения и наступления большой шайки басмачей проклятого Фузайля, а также неизвестности в смысле исхода сражения, организованный в кишлаке Даштак временный Революционный трибунал в составе: председателя Шамбе Шо-Мансурова, секретаря Бачамата Сафар-Адилова и члена Кадама Макульшо слушал:
   Вопрос об уничтожении злейшего врага народа Пир-Гуссейна, - он же капитан царской, а теперь иностранной армии, - Пименова, так как в случае разгрома нашего отряда басмачами он может остаться живым и веселиться на наших могилах, постановил:
   Так как доставить Пир-Гуссейна-Ходжа-Пименова в город для суда его в постоянном революционном трибунале невозможно, присудить врага народа, басмача и кровожадного волка Пир-Гуссейна-Ходжа-Пименова к расстрелу.
   Приговор привести в исполнение всему составу трибунала"...
   Шамбе вытер потный лоб и прочел друзьям приговор. Потом он расписался и дал расписаться Бачамату. Кадаму по неграмотности намазали химическим карандашом большой пален на правой руке и он приложил его рядом с подписью Бачамата.
   Пименов сидел, прислушиваясь к выстрелам. Он начинал нервничать. "Мальчишки ушли и почему-то не возвращаются".
   Шамбе с друзьями вошел в комнату.
   - Так вот, гражданин Пименов, - сказал он. - Нет, какой же вы гражданин? Извините меня, Пименов, но мне никогда не приходилось разговаривать с таким русским, как вы. Все русские люди, каких я знаю, - мои друзья. Это члены партии, комсомольцы, с которыми я вместе работаю. Они мои товарищи. Вы - первый русский - мой враг. Я не привык к таким разговорам.
   - Длинные речи имеют короткий смысл, - перебил Пименов. - Ближе к делу, великий джигит.
   - Правильно, Пименов. Мы должны вас расстрелять.
   - Что? - вскочил Пименов.
   - Да, расстрелять, - твердо повторил Шамбе. - Из этих вот английских ружей, что мы отобрали у ваших бандитов... Становитесь к стенке, Пименов...
   У кишлака разгорался бой. Басмачи, после ожесточенной перестрелки бросились на краснопалочников. Ребята дали несколько залпов. Басмачи отступили. Потом с криками "алла! алла!" они снова бросились в атаку. Шамбе понял, что его отряду не устоять против многочисленной и хорошо вооруженной банды Фузайля.
   - "Ну что ж, - подумал он. - Отступать нельзя да и некуда. Будем драться до последнего патрона". Он послал Кадама на левый фланг, Бачамата на правый, а сам остался в середине цепи.
   Медленно и неумолимо приближалась развязка. Орущая толпа басмачей подходила все ближе и ближе.
   Шамбе тщательно целился и одного за другим опрокидывал скачущих басмачей. То же делали и другие краснопалочники. Но упавших басмачей заменяли другие, шайка ничуть не уменьшалась и уже приблизилась к окраине кишлака.
   - У меня кончились патроны, - сказал лежавший рядом с Шамбе парень. Он взял винтовку за ствол, чтобы драться прикладом. Шамбе вынул из-за пояса наган, в котором еще сохранилось пять патронов.
   Вдруг позади басмачей раздался треск пулеметов. "Ну, теперь пропали! подумал Шамбе. - Сейчас они нас прочешут"...
   Он увидел испуганные лица ребят. Некоторые вскакивали и бежали вглубь кишлака, скрывались в садах, за домами. Шамбе хотел крикнуть остальным бойцам, чтобы они отступили, но в этот момент увидел, что басмачи пачками сваливаются с коней. В банде началась паника.
   "Ого! Пулемет-то не нас чешет, а басмачей!" - удивленно подумал Шамбе и крикнул:
   - Готовься к атаке!
   Пулемет бил по басмачам с тыла. Третья сила вмешалась в бой. Басмачи кружились на месте, натыкались друг на друга. Падали кони, давили людей, всадники в панике стреляли куда попало и, наконец, с диким воем, толкая и опрокидывая один другого, понеслись к ущелью.
   Шамбе встал, выпрямился во весь рост. Рядом вставали, отряхивались от пыли бойцы.
   - Кто же это нас выручил? - спросил Шамбе. Все посмотрели в сторону, откуда все еще слышалась пулеметная стрельба. Из ущелья выходил небольшой пехотный отряд Красной Армии. Вскоре он приблизился к кишлаку. Командир вышел вперед и крикнул:
   - Кто такие?
   Шамбе радостно и гордо ответил:
   - Отряд красных палочников!
   Красноармейцы подошли ближе. Невысокий запыленный человек, с биноклем на груди, спросил:
   - Кто здесь командир?
   Шамбе шагнул вперед. Они пожали друг другу руки, и красноармейский отряд вошел в кишлак, сопровождаемый шумной толпой красных палочников.
   Шамбе говорил с командиром долго и обстоятельно Кадам, по старой привычке чайханчи, несколько раз приносил им чайники зеленого чая. Когда беседа подходила к концу, командир положил руку на плечо Шамбе и сказал:
   - Ты молодец! Вернешься в город, поступай в военную школу. Из тебя выйдет лихой командир.
   Шамбе улыбнулся.
   ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
   ПОСЛЕДНИЙ ВОЛК ИСЛАМА
   Глухой весенней ночью джигиты Ибрагим-бека подошли к бурливому Пянджу. На том берегу, вдали, невидимые в сумерках, высились горы Локая. Всадники разделились на три группы, переплыли реку и вступили на таджикскую землю. Это произошло ровно через десять лет после бегства с этой земли эмира бухарского.
   Ибрагим расстелил молитвенный коврик, с которым никогда не расставался, повернулся лицом к востоку и прочел слова корана, которые много лет повторял в чужом краю:
   "Будь терпелив столько же, сколько терпеливы были непоколебимые, твердые из посланников".
   Потом он сел на коня и взмахнул камчой.
   Ибрагим шел по знакомым местам. Снова его окружали старые друзья. Хол-Мирза-Ходжи, Игам-Берды-Додхо, Кур-Артык, Шакир Токсоба, Али-Мардан, Мусульман-Кул и другие курбаши - новые, молодые, но одинаково свирепые и кровожадные. И все было, как прежде: позади стлался дым пожарищ, в руинах лежали селения, кричали овдовевшие женщины, осиротевшие дети.
   Басмачи вешали советских работников, расстреливали "вероотступников", убивали женщин, снявших паранджу.
   Дорога вела на Гиссар, потом в Самарканд и Бухару. Ибрагим-беку уже мерещился Регистан, эмирский дворец, гарем, покорный, забитый народ...
   Но для кого все это? Неужели для толстого, плешивого торгаша, что до сих пор называет себя эмиром, получает проценты из Британского банка и, пуская слюну, смотрит на танцы бачей?
   Нет, нельзя допустить, чтобы это случилось! Только ему, Ибрагиму, под силу то, о чем мечтали великие воины - Чингиз-хан, Тимур...
   Но не сбывались честолюбивые желания. Ветер шевелил знамена, джигиты ехали, казалось, по своей таджикской земле, но кишлаки встречали их враждебной пустотой. Люди уходили в горы, скрывались в глухих урочищах, в темных ущельях. И только уцелевшие баи, дряхлые муллы, да кишлачные собаки выходили навстречу воинам ислама.
   Ибрагим бек жестоко ошибся. Поражения следовали одно за другим. Обещанная помощь не приходила. Наголову разгромленный басмаческий главарь с жалкими остатками своих людей забрался, как затравленный зверь, в мрачные ущелья. Там рыскал он, все еще свирепый, все еще опасный, полный ненависти к народу.
   Последние пятнадцать всадников - личная охрана Ибрагима, - не вкладывая сабель в ножны, шли в горах уже восьмые сутки за аскар-баши-газы. Ишан, духовный наставник, постоянный спутник Ибрагима, вел его к последнему убежищу, в локайский кишлак Сарыкамыш. Но и этот кишлак оказался чужим, опасным. Они миновали его и поскакали дальше по тесному ущелью вдоль Вахша.
   Басмачи пробирались к Пянджу, скрываясь за камнями, за уступами скал, вздрагивая от каждого шороха, каждого звука.
   В небольшой долине им встретился отряд красноармейцев. Пришлось принимать бой. Люди падали вокруг Ибрагима. Это было последнее поражение. Он приказал уцелевшим скакать в сторону, чтобы обмануть погоню, а сам с ишаном бросился в заросли. Они ушли отсюда вдвоем - весь отряд погиб в бою.
   Всадники, озираясь, скакали по дороге меж хлопковых полей. Хлопок буйно рос, заливая всю долину. Зеленым ковром расстилалась перед басмачами таджикская земля. Но им не было места на этой земле!
   Кони медленно брели, опустив головы и раздувая бока. Хлопковым полям, казалось, не будет конца. Ибрагим потянул повод и направил коня в предгорья. Там спокойнее.
   Ишан ехал впереди и бормотал молитвы:
   - Так же и тех, которые бежали и были изгнаны из домов своих, терпели изнурения на пути моем, были в битвах и были убиты, очищу я от злодеяний их, введу их в сады, по которым текут реки...
   Ибрагим злился. Вот ханжа! Нашел время вспоминать коран...
   К вечеру они укрылись в неглубокой впадине между холмами. Подстелив халаты, улеглись не расседлывая коней. Перед сном ишан долго молился. Ибрагим угрюмо молчал.
   - Господи! Разреши наш спор с народом нашим, указав истину: ты наилучший разрешитель... - закончил ишан.
   - У нас нет больше народа, - сказал Ибрагим. - Они прогнали нас.
   Он закутался в халат и отвернулся.
   - Для каждого народа свой срок: когда наступать будет срок для них, тогда ни ускорить, ни замедлить его они не смогут и на какой-нибудь час, пробормотал ишан.
   - Ишан! - злобно сказал Ибрагим. - Что хорошо в бухарском медресе, не годится на пути войны. Нельзя жить одними сурами. Что будем делать?
   - Ни одна душа не знает, что приобретет она себе завтра: ни одна душа не знает, в какой земле умрет она. Бог есть знающий, ведающий, - снова пробормотал ишан.
   - Палка лучше дурного спутника, - ответил Ибрагим пословицей и закутался в халат с головой.
   - Мы одни. Зачем ругаться, - беззлобно сказал ишан.
   Наступила ночь. Ибрагим не мог уснуть. Не спал и ишан: он охранял покой аскар-баши-газы.
   Ибрагим лежал с открытыми глазами. Перед ним, быстро сменяясь, мелькали картины его бурно прожитой жизни. "Где же он, мой народ, - думал Ибрагим. Что сталось с ним за такой короткий срок? Мои локайцы меня прогнали...". Он горько усмехнулся и закрыл глаза.
   ...Дурбун, Марка, Локай - полукочевые узбекские племена. Они переселились в Гиссар в 60 годах прошлого века, когда войска русского царя захватили Ура-Тюбе, Джизак и с боями продвигались к Бухаре.
   Среди переселившихся локайцев был Чокабай - отец Ибрагима. По случаю рождения сына Чокабай устроил большой той: зарезал десяток баранов, в огромных казанах сварили ароматный плов; гостей одарили халатами и головками русского сахара в синей бумаге.
   Когда эмир пожаловал Чока-баю чин токсоба, Ибрагим уже закончил учение в школе родного кишлака. Он знал сотню сур из корана и как истинный мусульманин умел совершать по всем правилам религиозные обряды.
   На этом Ибрагим остановился. Он не собирался стать муллой. Его мало привлекало учение. Он предпочитал охоту с прирученным ястребом, ему нравился шелест камышей в тугаях Кафирнигана, он любил риск, кровь, запах войны. Отец его был достаточно богат, но разве не приятно продать на базарах Гиссара или Дюшамбе целый мешок фазанов, таньга за пару?
   Когда Чока-бай умер, сын устроил ему пышные похороны. На это ушли почти все деньги, и Ибрагиму пришлось туговато. Он стал конокрадом. Ибрагим уводил коней у дехкан Регара, Денау, Гиссара. Кишлаки своего рода он обходил: у своих красть нельзя. А потом ему повезло: за какие-то заслуги отца он получил от гиссарского бека чин караул-беги.
   Вскоре эмир Саид Алим-хан бежал из своей столицы и временно обосновался в Курган-Тюбе. "Его высочество" приказал выслать разведчиков в Байсун узнать, идут ли сюда красные войска. Трусливые чиновники не хотели рисковать своей головой. Они вспомнили о молодом караул-беги, конокраде Ибрагиме из Локая.
   Двадцать дней шнырял Ибрагим с джигитом в горах Байсуна, и когда вернулся - сообщил, что красных нигде нет. Саид Алим-хан перебрался в Дюшамбе, а Ибрагим получил чин мирахура. Для лошадиного вора это было не так уж плохо.
   Но Ибрагим ошибся. Красные наступали - подходили к Гиссару. Весной Саид Алим-хан переплыл воды Пянджа и вышел на афганский берег.
   Узнав о бегстве эмира, Ибрагим обрадовался. "Ну, теперь мое время пришло", - решил он и велел седлать коня...
   Ночью вдвоем со своим другом Асадулло он выехал из кишлака. Вооруженные лишь кривыми дедовскими саблями, они отбили от эмирского каравана двадцать груженных разным добром верблюдов. По дороге в Куляб к Ибрагиму присоединились два локайца. В Кулябе он раздобыл винтовку и 150 патронов.
   Вокруг то и дело возникали отряды "борцов за веру". Они вели разгульную жизнь, грабили, убивали. Тут уже нельзя было зевать. Ибрагим стал басмачом.
   У кишлака Санг-Туда произошла первая встреча с бойцами Красной Армии. Ибрагим устроил засаду и уничтожил отряд из восьми красноармейцев. Банда росла. После первого боя под началом Ибрагима уже оказалось сорок пять человек. Эти головорезы обманом захватили Курган-Тюбе.
   Ибрагим стал желанным гостем в домах гордых, недавно еще недоступных феодалов. Как надежного защитника веры его встречали с поклонами, усаживали на лучшие, самые почетные места за дастарханом. Джигитам Ибрагима дарили халаты и сапоги, а ему самому - совали в руки кошельки с золотыми монетами.
   - Наш защитник! - говорили о нем хозяева многотысячных отар овец.
   - Наша надежда! Столп ислама! - подтверждали, перебирая четки, сладкоречивые муллы.
   Ибрагим уже сам начинал верить в свою высокую миссию. По-прежнему сухой, подтянутый, он научился небрежно кивать головой, равнодушно принимать подарки. Он стал молчаливым, высокомерным. И еще - перестал смотреть на людей. Он часами мог ехать на своем вороном жеребце или сидеть у костра, ни на кого не глядя. Зато, когда он поднимал голову и бросал на собеседника короткий, резкий взгляд, человек вздрагивал.