Хабур Владимир. Мирное время

   Восстание началось в Чарджоу, 16 августа там открылся курултай большевиков Бухары, а через неделю повстанцы захватили Сакар-Базар, затем бунт вспыхнул в Кермине и Шахрисябзе. Восставшие обратились к Советскому правительству в Туркестане: они просили помочь им в борьбе против эмира.
   Фрунзе отдал приказ Красной Армии - выступить на помощь народу Бухары.
   29 августа красные части подошли к Бухаре, на рассвете следующего дня эмира разбудил страшный грохот. Это взорвалось 800 килограммов взрывчатых веществ, заложенных в стену, окружающую город. В пролом устремились красные войска и толпы вооруженных чем попало людей.
   Эмиру пришлось уходить.
   Никогда не забыть ему этих черных дней. Но он еще вернется и расплатится за все. Пусть не ждут от него никакой пощады враги престола.
   За шесть месяцев пребывания эмира в Дюшамбе казнили несколько сот человек, а их добро забрали в казну. Однако это не поправило денежных дел. Надо было искать новые источники дохода.
   Тогда эмир повелел объявить во всех мечетях, что главными виновниками его бегства из столицы являются евреи: они виновники нападения русских на Бухару.
   Начались еврейские погромы. Озверевшие опричники эмира разрушили кварталы еврейской бедноты в Дюшамбе, вырезали население и забрали все имущество. Еврейские купцы внесли эмиру большие деньги и сохранили свою жизнь. Остальные - беднота, кустари и ремесленники - пали жертвой эмирской изобретательности.
   В казну эмира поступило около миллиона рублей. Однако этого было мало. Решили выпустить бумажные деньги, но в Дюшамбе не нашлось красок. Деньги белого цвета никто не брал.
   Саид Алим-хан устал от государственных дел. Ему потребовался отдых и развлечения. Надо было набирать новых жен, взамен оставленных в Бухаре. Чиновники и баи преданно смотрели в глаза эмиру, низко кланялись, но дочерей отправляли в горы, в дальние кишлаки.
   Пришлось силой увезти из кишлака Тоды восьмилетнюю дочь чиновника Темир-Шо-Бия. Девочка болела туберкулезом, отец плакал, падал на колени перед эмиром. Утром девочка умерла.
   Попытки создать новый гарем продолжались. Нашли десяток вдов, несколько бачей и привели к эмиру. Боялись, что не понравится, но повелитель остался доволен.
   Он целыми днями валялся на коврах, пускал к потолку клубы голубого дыма и лениво вспоминал прошлое.
   Вот он и бежал из благородной Бухары. Из той Бухары, где властвовали его предки из славного рода Мангитов - непобедимые, гордые и могущественные ханы. Впрочем, не так уж долго Мангиты владели Бухарой. Романовы больше трехсот лет правили Россией, а последний из них, когда-то страшный Николай II - расстрелян.
   А Мангиты? Они не больше ста тридцати лет правили в Бухаре. Да, это можно подсчитать. Получается ровно 136 лет. Нужно считать с 1199 года хиджры, когда в месяце шаабане взошел на престол эмир Маасум из рода Мангит - самого сильного, самого именитого из всех узбекских родов. Недаром привел его сюда Чингис-хан.
   Какой это год будет по русскому счету? - 1784. О, эти русские! Если б дед Музаффар был умнее и дальновиднее, он смотрел бы не на север, а на юг. Там англичане. С теми можно было сговориться. Правда, свяжись дед Музаффар с англичанами, не видать бы ему, Саид Алиму, бухарского трона. Тогда после смерти до да эмиром стал бы не отец, а его старший брат Абдул-Малик-хан, который всегда искал дружбы и поддержки у англичан. Из-за этого ему и пришлось бежать в Индию от упрямого отца, уступив престол младшему брату. Э, да что там Англия! Разве он, Саид Алим-хан, вначале этого проклятого года не послал гонцов в Дели и не предложил попечению английского правительства тридцать пять миллионов фунтов стерлингов? И, кроме того, разве он не обязался безоговорочно включить свое государство в состав Британской империи?..
   Времена меняются. Можно завидовать предкам. Они наслаждались жизнью. Они жили, как хотели. Правда, и у них были крупные неприятности, но разве можно их сравнить с сидением в этой проклятой дыре - Дюшамбе?
   Эмир пускал голубые клубы дыма и вспоминал дворец в Бухаре, дворец в Крыму, дворец в Петербурге. Увидит ли он их снова?
   19 февраля 1921 года черной ветреной ночью из Денау прискакал взволнованный командующий эмирскими войсками - Бури Баташ с грозной вестью: войска Красной Армии выступили из Байсуна.
   В ту же ночь последний бухарский эмир бежал из Дюшамбе. Бесснежная, слякотная зима подходила к концу. По дороге к пограничному кишлаку Чубеку медленно двигался длинный караван из 50 верблюдов, тяжело нагруженных награбленным в Дюшамбе добром. Лошади с усилием вытаскивали ноги из густой и вязкой грязи.
   В Чубеке Саид Алим-хан отдыхал три дня. Он все еще ждал хороших известий. Но их не было.
   Эмир перешел Пяндж. Выбравшись на каменистый берег чужой земли, он в последний раз взглянул на вотчину своих отцов. На том берегу ровно и грозно шумели высокие камыши.
   Красные войска заняли Дюшамбе.
   ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
   ВИКТОР СМОТРИТ В БУДУЩЕЕ
   Виктор и Ленька слезли у гаража с машины. Шлепая в темноте по недавно политым тротуарам, пошли за своим попутчиком, следователем Мирзоевым. Улицы освещались висящими у лавчонок фонарями "Летучая мышь". Визгливо кричали ашханщики - расхваливали свои кушанья. У одной лавки под огромной уродливой лампой ели мороженое. Вскоре пошли переулками. Идущий впереди Мирзоев то и дело кричал: - "Осторожно!" - и ноги с опаской опускались на землю. Наконец, в одном тихом переулке через пролом в глиняном заборе вошли во двор, где жил Мирзоев.
   Спать все улеглись на глиняном возвышении под огромной чинарой. После зеленого потолка уютной ленинградской комнаты, после низкого и темного свода душного, пыльного вагона Виктору странно было видеть над собой бесконечное звездное небо, вдыхать прохладу ночи.
   Проснулись рано - низкое утреннее солнце светило прямо в глаза. Умылись холодной арычной водой и пошли завтракать на базар.
   Город выглядел таким свежим, будто тоже только что умылся. Полуголые, коричневые от загара люди стояли в арыках по колено в воде и поливали дорогу. Вода прибивала пыль, рождала прохладу, пахло, словно недавно прошел дождь.
   На базаре звучал веселый, неумолчный шум. Виктор и Ленька долго бродили среди длинных фруктовых рядов, где в плетеных коричневых корзинах лежал виноград, высились горы арбузов и пахучих дынь. Они побывали в хлебном ряду, где продавались горячие лепешки, у лавчонок со сладостями и лотков с яркими тюбетейками, издали похожими на цветы.
   Шашлычники громкими голосами расхваливали свои шашлыки и пельмени, чайханщики зазывали выпить душистого зеленого чая. Люди с полными бурдюками за спиной звонко и пронзительно выкрикивали: "Об-дарья! Об-дарья!" Они продавали холодную воду.
   Потолкавшись по базару, Виктор и Ленька, потные и голодные, зашли в столовую под навес и плотно позавтракали. Время было отправляться в Обком уже девятый час утра, скоро в учреждениях начнутся занятия. По дороге Ленька вспомнил, что он забыл в чемодане какие-то бумажки, и ушел искать двор, где они ночевали.
   Виктор миновал кривые переулки с желтыми растрескавшимися глиняными заборами и вышел на широкую людную улицу. Навстречу, очевидно на базар, ехали верховые с мешками, перекинутыми через седла, шли пешеходы с корзинами на головах. Человек в порванном халате и с огромной чалмой гнал длинной палкой десяток низкорослых длинноухих ослов. На животных висели с обеих сторон чуть ли не до земли домотканые, туго набитые зерном серые мешки.
   Солнце начинало припекать, становилось жарко.
   На углу Виктор увидел маленький, замызганный автобус, ожидавший пассажиров. Он сел в машину. Через пять минут автобус, подымая пыль и дребезжа всеми своими частями, загромыхал по улице. Молодой человек смотрел в окно. Перед ним открывался пестрый, незнакомый город. Справа проплыли необычного вида арки, длинный забор. Свернув в сторону, автобус остановился у большого одноэтажного дома. Дом стоял на самом краю города, его окна смотрели в степь, уходящую к невысоким, затянутым дымкой горам. Над входом высился круглый, похожий на глобус, герб, по фронтону выведена надпись: "Центральный Исполнительный Комитет".
   Виктор разыскал областной комитет комсомола.
   Здесь было пусто. Перевязанные папки с бумагами, растрепанные книги лежали на полу, на подоконниках.
   Виктор уже собрался уходить, когда в одной из комнат увидел светловолосого, широкоплечего парня. Он сидел на столе, склонившись над бумажкой, и что-то задумчиво чертил. Виктор подошел поближе и увидел, что парень играет сам с собой в "крестики-нолики".
   - Что, секретаря нет?.. - спросил он.
   - Тебе какого, технического или ответственного?
   - Того или другого...
   - Нема никого, - не поднимая головы, ответил парень и добавил: Приехал?..
   - Приехал.
   - Ну что ж, работать будешь. Тут работы хватает. Ты на какую приехал?
   - Не знаю. У меня письмо из Самарканда, от ЦК.
   Светловолосый парень бросил на пол бумажку к спросил:
   - Гроши есть?
   - Немного есть, - удивленно ответил Виктор.
   - Пойдем чай пить в буфет.
   - Пойдем.
   Буфет находился в садике. Под яблонями стояли столики, табуретки, буфетная стойка.
   Парень сел, протянул Виктору руку и сказал:
   - Познакомимся, что ли, Шовкопляс. Игнатом звать.
   Виктор назвал себя. Игнат заказал чаю и булочек.
   - Как доехал?.. - обратился он к Виктору. - Дороги наши понравились?
   - Сказать правду, не очень, - признался Виктор.
   - Теперь у нас хорошо! А ты бы вот года два назад приехал. Вот тогда действительно было... По две недели оказию ждали. Соберется, значит, несколько машин, обоз, воинская часть. Потом все вместе и отправляются. День едут, два с басмачами бьются и снова дальше едут.
   - А ты давно здесь?.. - спросил Виктор.
   - С двадцать пятого, - с заметной гордостью ответил Игнат.
   Помолчали.
   - Эх, сейчас у нас на Киевщине хорошо, - мечтательно сказал Игнат. Смородина, малина, груши какие.
   - А ты давно дома не был?
   - Да вот как приехал сюда...
   - Не выезжал, значит?
   - Ну, как тебе сказать. Выезжать-то выезжал, да никак не мог доехать вот в чем беда... Два раза получал отпуск. Деньги собирал. Думал, вот уж дома отдохну, в сосновом лесочке погуляю...
   Шовкопляс махнул рукой.
   - Доедешь до Термеза, а там уже телеграмма ждет. Вертай, значит, друже, обратно: дела важные. Пойдешь это с горя на термезский базар, купишь тюбетеек разных и прочей ерунды, пошлешь дорогим родственникам, да на том и отпуск кончится. Так и вертаемся назад. Эй! Шамбе! - крикнул он, увидев проходящего по двору парня в белой рубашке и яркой тюбетейке.
   - Секретарь горкома, - сообщил он Виктору.
   "Какое странное имя, - подумал Виктор, - Шамбе значит суббота. Это как у Робинзона Крузо - он Пятницей прозвал своего друга. А тут суббота секретарь горкома".
   Шамбе подошел, поздоровался.
   - Из Ленинграда приехал? - спросил он у Виктора и, не дождавшись ответа, повернулся к Шовкоплясу. - А твои как дела?
   - Да вот жду Васю. Куда пошлет.
   - А в Гарме что?
   - Ты ведь знаешь, какой там народ сидит. Разве с ними сработаешься. Сволочь.
   - Они на тебя материал прислали, - сообщил Шамбе.
   - Знаю. Они на всех пишут. Склочники. Один Камиль Салимов чего стоит.
   - Да, это - пройдоха.
   К столику подошел рябой, худощавый парень.
   - Эй, вы! Чего сидите? - сказал он. - Товарищ Корниенко уже давно пришел.
   - Как? Когда? - всполошились все.
   В коридоре слышались голоса, хлопали двери. Возле комнаты секретаря обкома комсомола стояло несколько человек. Среди них был и Ленька. Виктор познакомил его с Шовкоплясом и Шамбе. В кабинет он зашел вместе с Ленькой.
   Здесь, как и в других комнатах, у стены лежали перевязанные бечевкой папки, посредине на некрашенном деревянном полу стоял облезлый письменный стол. На единственном стуле сидел сам Корниенко, или Вася, как называли его друзья, - высокий, худой человек лет двадцати пяти. Маленькая голова его была подстрижена ежиком, лицо невыразительное, но небольшие голубые глаза смотрели остро. Вася всегда улыбался немного насмешливо, немного снисходительно. Кубанец родом, он имел пристрастие к кавказским рубашкам, мягким сапогам без каблуков и поясам с серебряным набором. Он прочел переданное Ленькой письмо из ЦК, хотел было предложить сесть, но вспомнил, что стульев больше нет, и улыбнулся.
   - Это хорошо, что к нам ребята из Ленинграда едут, - сказал он. Только вы не думайте, что к теще на блины приехали. Трудновато здесь у нас. Поработать придется, как следует. Вы хоть знаете, куда попали?
   - Да так, приблизительно, - сказал Виктор.
   - Ничего вы, друзья, не знаете, - перебил его Корниенко. - Даже представления не имеете. Это вам совсем не Ленинград. Советская власть здесь еще только-только стала укрепляться. Вы про гражданскую войну в книжках читали, да, может, еще кое-что помните, хотя и малы были. А здесь эта война, можно сказать, только на-днях кончилась, да и то не везде. Людей мало. Местные кадры по пальцам пересчитать можно.
   В кабинет вошел Шамбе и уселся на корточки под окном.
   - Знакомы? - спросил Корниенко - Шамбе - секретарь горкома. Вот он вам при случае расскажет, как тяжело приходится иногда. Но, в общем, не робейте. Работать пошлем на такие участки, где, может, сначала и трудновато будет, да ничего - привыкнете. Все мы здесь так начинали. К народу присмотритесь. Язык изучайте. А главное, горячку не порите. А то можно такое наделать, что потом не расхлебаешь. Вот как Шовкопляс. Знаете такого?
   - А что с ним случилось? - поинтересовался Виктор.
   - Да вот будет бюро, узнаете.
   - А нам можно на бюро присутствовать? - быстро спросил Ленька.
   - Не только можно, а даже обязательно, - отозвался Корниенко и встал. Ну, благословляю вас, - он шутливо простер руки над столом, будто и в самом деле благословлял.
   Заседание бюро обкома происходило в просторном кабинете председателя ЦИКа, уехавшего в командировку по районам. В большой светлой комнате посредине стоял длинный, покрытый зеленой суконной скатертью стол. Вася Корниенко сидел на председательском месте, остальные - за столом и на диванах.
   Здесь Вася уже не был похож на человека, которого Виктор видел при первой встрече. Тогда за простой сердечной беседой он показался ему добродушным парнишкой, дружески настроенным, веселым, улыбающимся. А сейчас Вася хмурил брови, говорил негромко, строго постукивал карандашом по столу. Справа от него сидел красный и злой Игнат Шовкопляс. Разбирался его вопрос.
   - Ну вот, достукался, - сердито сказал Вася. - Значит, послали мы товарища Шовкопляса на укрепление в Гарм, большую работу доверили. А он что? - Вася бросил на Шовкопляса быстрый и не суливший ничего хорошего взгляд и обернулся. - Я спрашиваю: а он что? Поначалу явился в один кишлак. Собрал людей и говорит: я к вам приехал коммуну создавать. Какую коммуну? Где? А ты с секретарем окружкома партии посоветовался?
   - Так он же здесь в больнице лежит. Малярия затрепала, - мрачно пробурчал Шовкопляс.
   - Вот ты и воспользовался тем, что тебя никто не одернул! А какая может быть там коммуна? Ты, товарищ Шовкопляс, слыхал звон, да не знаешь где он. Это в России, верно, начали колхозы создавать. Так там же совсем другое дело. Там государство крестьянам машины дает. Там партийные организации этим занимаются. Там люди подготовлены. А здесь что? Не то, что машину - колеса еще не видали. Летом на санях с гор ездят. Коммуна, чтоб вместе обедать садиться? А что в котел будут класть - ты об этом подумал? Не все сразу делается. Придет время, и партия нам скажет: помогите дехканам в колхозы объединиться. Выполним. Только всё это надо подготовить как следует. И не одному браться за такое дело. Горяч ты больно, Игнат. Взял и объявил, что все общее будет. А что там есть? Голые камни, землю тюбетейками меряют, полгода сушеный тутовник едят, зерна не хватает. Товарищи члены бюро, это первое дело. Есть и второе.
   Игнат тяжело вздохнул и принялся сворачивать листок бумаги пополам, потом еще и еще пополам. Он начинал нервничать. Корниенко налил себе из чайника в пиалу холодный чай, выпил и продолжал.
   - Кишлак Ясман-Дара известен как старое логовище бежавшего в свое время бандита Фузайля Максума. Там жили два его старых дружка - баи Рахим Понсад и Гадо, или как его там?
   - Так, - снова пробурчал Шовкопляс.
   - Словом, это были вполне нормальные баи. Своих дехкан грабили, басмаческие шайки собирали, с нами воевали. И когда их прижали - пришли сдаваться и бандитов своих привели. Расстрелять бы тогда этих кровососов и делу конец, но положение в то время было сложное, и Советская власть в 28 году их амнистировала. С тех пор они, как змеи в норе, затаились. Может быть, они даже какие козни против нас и готовили, но об этом никто не знал. Так вот, прибывает в Ясмаи-Дару товарищ Шовкопляс. Порядок, значит, наводить. И первым делом приказывает: посадить баев в кутузку. Ну, конечно, председатель джамсовета перед таким высоким начальником на цыпочках ходит. Взял и посадил баев. День сидят, другой сидят. Муллы во всех мечетях крик подняли. Байские прихвостни вооружаться стали. А ночью председателя джамсовета зарезали, кутузку разнесли и баев освободили. Они на коней и в Гарм - жаловаться. Говорят: Советская власть нам прощение объявила, а нас снова притесняют. Кое-как успокоили их и домой отослали.
   Вася снова выпил чаю и встал.
   - Вот что ты наделал, товарищ Шовкопляс. Кто тебе позволил самовольничать! Ты что думаешь, партия не учитывает сложности обстановки в Гарме. Разве легко было ей разгромить басмачей и дать людям спокойно пахать и сеять. Надо помнить, что за каждым нашим шагом следят враги, каждую нашу ошибку используют. А ты решил быть умнее всей Советской власти. Левацкие штучки выкидываешь. Смотри шею не сверни. Мы тоже тебя за это по головке не погладим. Больше в Гарм не поедешь. Хватит. Тут на тебя писем да заявлений столько - читать некогда.
   Вася сел, вытер платком лицо и шею и постучал карандашом по столу, чтобы прекратить шум.
   - Поговорю в обкоме партии, что с тобой делать. А пока в Дюшамбе останешься. Может быть, пойдешь в ЦИК работать. Инструктором. Мы туда уже одного послали - Гулям-Али из типографии. Молодец парень. Учись у него. И читай побольше. Основоположников читай - грамотнее будешь.
   Сразу же было решено вместо Шовкопляса послать в Гарм Леньку.
   - Он человек новый, - сказал Вася Корниенко. - Надо там порядок навести. Ну, да об этом мы еще с ним поговорим.
   - А этого дядю, - сказал Корниенко, указывая на Виктора, - раз он заводской парень, мы в профсоюзы пошлем. Представителем от обкома. Будет интересы молодежи защищать.
   Пока разбирались остальные вопросы, Виктор разговорился с секретарем горкома Шамбе. Это был крепкий, невысокий юноша, с широким лбом, слегка приплюснутым носом и черными, вздыбленными волосами. Шамбе родился и вырос на Памире, окутанном в глазах Виктора дымкой романтического тумана.
   Заседание кончилось. Корниенко попросил Леньку остаться: он хотел сегодня же вручить ему письма, дать кое-какие советы, указания.
   - Выезжать завтра утром, - сказал он.
   Виктор хотел было дождаться Леньку, но тот сказал, что у него есть дело в Наркомземе и попрощался.
   Виктор пошел один бродить по городу, где предстояло жить и работать.
   Город строился.
   По разъезженным, пропыленным дорогам от Термеза, мимо зеленых кишлаков, урюковых рощ и хлопковых полей ползли тяжело нагруженные длинные обозы с железом, бревнами, досками. С обозами шли строители - самарские, ярославские, костромские, вологодские. Шли с семьями, с инструментами, с изнывающими от жары детьми и надеждами на теплую зиму и приветливую солнечную страну.
   По дороге половина пришельцев сваливалась от непобедимой малярии. Укрывшись дырявыми ватными тужурками, строители неделями отлеживались в придорожных чайханах, а как только им становилось лучше, - снова упорно шли дальше.
   В городе стучали топоры, визжали пилы, и бородатые высокие ярославские плотники обучали жителей Гарма и Матчи своему мастерству. Не хватало леса, не хватало стекла, железа. Но город рос, день рождал дом, а месяцы - улицы и кварталы.
   Везде копошились полуголые люди, тщательно размешивая жидкую глину. А потом они набивали глиной деревянные формочки и вытряхивали из них на землю аккуратные, четырехугольные, похожие на коричневые хлебцы, кирпичи. Город нуждался в кирпичах, как голодный в хлебе. Город строился. Город рос на глазах. Вперед, в степной простор он бросил одинокий пока дом, как веху, к которой должно было тянуться строительство. Это был дом ЦИК'а и Совнаркома. С его крыши виднелся кишлак Кокташ, центр соседнего района. Далеко внизу, под обрывом катила свои воды холодная и мутная река Кафирниган.
   Отсутствовали еще стекла в домах мужского и женского педтехникумов, расположенных один против другого позади здания ЦИК'а, но занятия уже шли во всех классах. Рядом с женским педтехникумом, возле арыка завтракали рабочие типографии. У них еще не было своей столовой. Дальше строились два больших дома, а кирпичи для них делали на противоположной стороне улицы в глубокой яме, которая будет котлованом для фундамента еще не спроектированного здания.
   Позади строющегося города лежал старый большой кишлак с густыми садами и тенистыми улочками. Кишлак носил странное название - Дюшамбе, что значит понедельник. Убегая от узких, извилистых глиняных улиц кишлака, город вырвался далеко в желтую степь: он постепенно обрастал глиняными мазанками, беленькими домиками под железными крышами, прямыми улицами, полосами будущих тротуаров, столовками и тумбами для афиш.
   Предприимчивые люди захватывали пустые площадки, быстро застраивали их низенькими подслеповатыми мазанками. Еще глина на стенах не успевала высохнуть, как мазанки уже сдавались приезжающим работникам за большие деньги.
   Кишлак Дюшамбе потерял свой восточный облик. Во дворах, где жили патриархальные таджикские семьи, шумели примусы, покрикивали на светловолосых загорелых детишек русские женщины. Во всех дворах жили постояльцы. Они наскоро сколачивали из досок топчаны, покупали ситцевые ватные одеяла и ярко размалеванные чайники. Коверкая русские и таджикские слова, они кое-как договаривались с хозяевами и налаживали семейный уют.
   Хозяин уродил жен и детей во внутренний двор, ставил в калитке мальчишку следить, чтобы новые жильцы не лезли на женскую половину, а сам уходил на весь день. Жены и дочери ощупывали одежды русских женщин, когда те приходили к ним за молоком, удивлялись, что ноги у них открыты, а штаны такие короткие, что даже не доходят до колен.
   Город становился музеем невиданных вещей. Приезжая на базар из далеких горных кишлаков, люди впервые в жизни видели автобус и граммофон, примус и велосипед, электрическую лампочку и многое другое. О чудесах нового города в горах ходили легенды, путники пели о них песни, слепые нищие сочиняли стихи.
   Люди нового города жили в тесных глиняных мазанках, под навесами, а то и в палатках, но работать ходили в светлые каменные дома с блестящими полами и большими окнами. Быстро покрывалась булыжником первая в городе, главная Ленинская улица.
   Там, где кончался старый базар - пыльный, грязный, с глухими закоулками, с тесными лавчонками и кустарными мастерскими, - там, посредине небольшой площадки на сером граните пьедестала высился памятник: бронзовый Ленин протягивал руку вперед - в будущее.
   Позади памятника доживал свой век старый, нищий и невежественный кишлак - последнее пристанище "его высочества" Саид-Алим-хана, эмира бухарского.
   Впереди - куда указывала бронзовая рука вождя - разбегались прямые и широкие улицы только что по строенного города. С утра они пестрели халатами, тюбетейками, белыми рубахами. Прижимаясь к заборам, проходили закутанные в серые паранджи женские фигуры. Пылили редкие автомобили, ехали всадники. Затем наступало затишье. После полудня, когда становилось нестерпимо жарко и закрывались на перерыв все учреждения, улицы снова наполнялись людьми, они растекались по дворам, столовым и чайханам, и город замирал, наблюдая за медленно уходящим солнцем. А когда оно прикасалось к зубцам Гиссарского хребта, из дворов снова выходили бронзовые люди и заливали уличную пыль теплой арычной водой.
   Солнце закатывалось. От политых улиц поднималась влажная духота. Пахло мокрой пылью. Быстро густели короткие субтропические сумерки, всходила желтая луна. Во дворах звенела посуда - собирались ужинать. Пел под звуки дутара высокий мужской голос. Долго звучала в вечерней тишине нежная, тоскующая мелодия песни.
   Возвратившись домой, Виктор до позднего вечера рассказывал Леньке о городе, который, как ему казалось, он весь обошел и осмотрел. На следующее утро Виктор провожал уезжающего в Гарм Леньку. Они долго, с видом знатоков, выбирали в караван-сарае коня, приценивались, ощупывали расписное деревянное седло. Все Лепькино имущество было уложено в хурджум. Виктор пожал руку человеку, с которым проделал огромный путь от далекой Москвы. Неуклюже подпрыгивая на неудобном седле, Ленька рысцой поехал по улице.
   Виктор постоял, посмотрел ему вслед. Стало грустно, и он медленно пошел прочь. Хотя Виктор знал Леньку дней десять, сейчас ему показалось, что он остался совсем одиноким в этом далеком и необыкновенном крае.
   Виктор перебрал в памяти события последних дней и подумал о том, что придется много работать. И это хорошо!
   Работы он не боится, - вырос не белоручкой. Пока жили с отцом, все шло как у людей. Правда, отца он знал мало. Когда в четырнадцатом году тот ушел на фронт, Виктор был еще совсем малышом. Потом отец вернулся - худой, небритый и веселый, в старой шинели, с винтовкой и шашкой (он служил в артиллерии). И сразу же началась революция. Отец неделями не ночевал дома. Виктор знал, что он свергал буржуев, брал Зимний, охранял Смольный. Потом отец вернулся на завод, надел старую черную куртку и немного пожил дома, как все. А в двадцать третьем году он снова уехал куда-то под Пензу. Там его и убили кулаки в дальней глухой деревне. Через два года мать вышла замуж за человека, который нигде не работал и большей частью сидел дома. Виктор не любил этого хилого мужчину, с тонкими усами, холодными серыми глазами, скользкого и ехидного. С первых дней между мальчиком и отчимом установились вежливые враждебные отношения. А когда Виктор поступил на отцовский завод и стал зарабатывать себе на жизнь, он ушел из дома и снял комнату в большой квартире бывшей генеральши на Покровке. Генеральша, толстая, все еще важная старуха, сдавала лучшую комнату с тремя окнами на Фонтанку двум холостым служащим банка, а остальные четыре комнаты с дверями в общий коридор отдавала жильцам попроще. У Виктора оказалась небольшая зеленая комната с видом на стену соседнего дома, плохо меблированная, но зато недорогая.