Хабур Владимир. Мирное время

   На следующий вечер все повторилось снова, только мужчины были другие. Оказалось, что хозяйка - тетя Фрося - продавала по повышенным ценам вино и водку "клиентам", которые хотели выпить в "семейной" обстановке и по каким-либо причинам избегали столовых и ресторанчиков. Они приходили каждый вечер, сидели долго, пили много, вели какие-то непонятные разговоры, ругались и даже дрались.
   Ходыча тихо, стараясь не привлекать внимания, лежала в своем уголке, защищенном занавеской, и все время боялась, что какой-нибудь пьяный сорвет эту слабую преграду и шагнет к ней... Девушка закрывала глаза, считала до ста, до тысячи, но заснуть не могла.
   Несколько раз она пыталась найти другое жилье, но безуспешно. Свободных комнат, даже углов, в городе не было. Строили много, в короткое время возводились целые кварталы, но население города увеличивалось еще быстрее.
   Тогда Ходыча решила не сидеть по вечерам дома и возвращаться как можно позже. Она стала уходить в Наркомат. Там половина служащих работала вечерами. В комнатах ярко горели лампы. В вечерней прохладе работалось легко, служащие разговаривали, перебрасывались шутками. Ходыча уходила домой поздно вечером. Ее всегда кто-нибудь провожал.
   Дома она заставала одну и ту же картину: уставленный бутылками и заваленный объедками стол, на грязной постели храпит тетя Фрося. Девушка тихо раздевалась и ложилась на свой жесткий и узкий топчан.
   Приходили и уходили дни. И чем больше их уходило, тем острее чувствовала Ходыча свое одиночество. Где он друг - настоящий, отзывчивый, понимающий?
   Как-то после вечерней работы Ходычу провожал молодой бухгалтер, с которым она познакомилась в Термезе, когда ехала в Дюшамбе. Его звали Николаем. Он опускал глаза, когда девушка смотрела на него, смущался, говорил невпопад.
   Николай понравился Ходыче. Она вспоминала путешествие на автомобилях и беззлобно подсмеивалась над ним всю дорогу. Молодой человек еще больше смущался и краснел. Через несколько дней девушка сама подошла к нему и попросила ее проводить. В этот вечер Николай рискнул взять ее под руку. Прощаясь, они договорились каждый вечер уходить с работы вместе.
   Однажды, провожая Ходычу, Николай предложил ей пойти к Дюшамбинке. Было уже поздно. Огромная круглая луна ярко освещала улицу, перед ними скользили тени, длинные, как телефонные столбы. Ходыча никогда не ходила к речке так поздно. Все же она согласилась: хотелось попозже вернуться домой.
   От лунного света вода казалась серебряной. Река шумела и пенилась. Вдали блестели снежные шапки гор. Дул прохладный ветерок - развевал волосы, освежал разгоряченные щеки.
   Ходыча села на большой камень у самой воды. Холодные брызги летели к ее ногам. Николай уселся позади девушки. Шум реки заглушал голоса. Чтобы услышать друг друга, им приходилось почти кричать. Поэтому они вскоре замолчали.
   Приближался рассвет. Ярко-оранжевая луна скатывалась за горные хребты. Становилось холодно. Поеживаясь от предутренней прохлады, Ходыча поднялась.
   - Пойдем, - сказала она и взяла Николая за руку.
   Когда шли обратно, Николай обнял ее. Девушка не сняла его руки - так было легче подниматься вверх. На улице Ходыча освободилась из объятий Николая.
   - Позвала б к себе когда-нибудь, - тихо сказал он.
   - А разве здесь плохо? - Ходыча обвела рукой вокруг.
   Николай шутливо вздохнул, попрощался и ушел домой.
   Он шагал по пустой улице и негромко напевал какую-то песенку. Увидев собачонку, он страшным голосом закричал на нее. Собачонка испуганно взвизгнула и бросилась прочь. Дома Николай лег на топчан и мгновенно уснул.
   Ему приснился чудесный сон.
   Длинная, длинная дорога. По бокам растут высокие, стройные пальмы. Какие-то огромные плоды - не то огурцы, не то бананы - свешиваются с верхушек почти до земли. По дороге мчится длинный красивый автомобиль. За рулем - мужчина в белом пробковом шлеме, рядом дама - тоже в пробковом шлеме с кисеей. Автомобиль проносится по дороге, и вот он уже у колоннады какого-то дома. Из дверей выбегают черные люди в белых ливреях. Один открывает дверцу автомобиля и склоняется в низком поклоне. Мужчина в пробковом шлеме выходит из машины и подает руку даме. Они поднимаются по ступенькам. Он улыбается. Это - Николай. Он держит за руку смущенную Ходычу.
   - Угодно сагибу принять ванну? - спрашивает человек в ливрее.
   Николай утвердительно кивает. Вместе с Ходычой он входит в большую комнату. Два кресла стоят рядом. Они садятся. Четыре полуобнаженные девушки становятся сзади и обмахивают их радужными опахалами из перьев.
   В комнату входит человек. Усы у него закручены кверху, он одновременно похож на кайзера Вильгельма и на главного бухгалтера Наркомзема. Человек подходит к Ходыче, снимает с нее шлем, долго разглядывает ее в упор, спрашивает у Николая:
   - Сколько вы хотите за эту девушку?
   Тогда Николай вскакивает с кресла и бьет кулаком кайзера-бухгалтера в то место, где у него растут усы. Человек падает...
   Николай рассказал свой сон Ходыче. Они весело смеялись. Однако на главного бухгалтера Николай стал посматривать с неприязнью.
   Теперь молодые люди старались пораньше уходить из Наркомата. В вечерней прохладе, взявшись за руки, они направлялись к реке. Прыгая с камня на камень, по узеньким тропинкам, перебираясь вброд через многочисленные ручейки, они забирались в заросли ивняка и усаживались на влажной, холодной траве.
   Большая, веселая луна, казалось, светила только им.
   Ходыча никогда еще так много не гуляла. Ей нравились прогулки с Николаем. Когда луна скрывалась за облаками и долина темнела, Ходыче становилось страшно и она брала юношу за руку. С ним ей было хорошо. Нравилось и то, что он, такой ловкий и сильный, краснел под ее взглядом, терялся, когда она клала руку ему на плечо.
   Теперь уже и во время работы Ходыча ловила себя на мыслях о нем. Днем они почти не виделись. А вечером она с нетерпением ждала, когда откроется дверь и Николай, смущенно поглядывая на окружающих, негромко скажет:
   - Ну, пойдем, что ли...
   Ходыча не любила молчаливых людей, но когда молчал Николай, ей нравилось. Она считала это признаком вдумчивости, серьезного характера.
   Обычно разговор поддерживала Ходыча. Она много рассказывала о себе, и постепенно Николай узнал о ней все. Девушка не лгала ему, как когда-то Боре Власову. Она чувствовала, что Николаю можно говорить правду. Юноша молча слушал ее.
   С каждым днем Ходыча любила его все больше. Ее чувство было не похоже на то, какое она испытывала к Власову. Николая она любила и жалела. Жалела его за мрачное детство, за одиночество. Он никогда не говорил ей о своих планах на будущее, о своих желаниях. Это угнетало девушку. Ей хотелось узнать его самые сокровенные мечты. Не найдется ли там уголка и для нее?
   Но Николай не должен был догадываться о ее чувствах. Для него она желала остаться такой же, как в первые дни их знакомства, - равнодушной, насмешливой и веселой.
   Сидя на топчане за ситцевой занавеской, девушка часто брала в руки маленькое зеркальце и с любопытством и тревогой всматривалась в свое отражение. Она видела большие черные глаза, длинные, чуть загнутые кверху ресницы, прямой нос, пухлые губы. Ходыча улыбалась, успокоенная и довольная. Да, такую можно полюбить, и он должен полюбить!
   Каждый вечер, провожая Ходычу, Николай просил разрешения зайти к ней. Девушка хмурилась, настроение у нее сразу портилось, сердито глядя на Николая, она говорила:
   - В другой раз как-нибудь. Уже поздно... - быстро прощалась и уходила. Юноша оставался один, удивленный ее внезапной холодностью.
   Дома Ходыча тихо плакала от жалости к себе и давала слово завтра же найти другую квартиру, где не стыдно будет принять Николая. Но комнат и углов в городе по-прежнему не было.
   Когда начались дожди, прогулки молодых людей прекратились. Ходыча просила Николая не провожать ее в дождливые вечера: он был слегка простужен. Николай шел с ней до угла и, расставаясь, сердито пожимал девушке мокрую руку. Дальше она бежала одна, шлепая промокшими туфлями по лужам.
   В выходные дни, если стояла плохая погода, они совсем не встречались.
   В такое время Ходыча укладывалась на кровать, жевала сморщенный виноград и читала затрепанную книжку - какой-то старый роман. Изящные кавалеры дрались там на дуэли, высокопарным языком объяснялись в любви своим прекрасным дамам и с вожделением созерцали маленькие туфельки, выглядывающие из-под кринолинов. Сейчас все эти выдуманные герои были чужды и непонятны Ходыче. Сквозь пышные стены будуаров виднелись зеленые берега Дюшамбинки, и девушке казалось, что она еще ощущает прикосновение крепких рук Николая, помогающего ей перепрыгнуть через канаву. Ходыча закрывала глаза и убирала роман под подушку.
   За эти дни Николай сильно изменился. Он начал следить за своей внешностью, чаще брился и чистил ботинки. На работе он был рассеян. Думать о Ходыче вошло у него в привычку. После обеда он любил лежать с закрытыми глазами, мечтать о себе, о девушке, рисовать заманчивые и волнующие картины. Перед ним проносились экзотические страны, путешествия по океанам, охота в тропиках, дворцы, войны. И во всех случаях он, Николай, был самым сильным, самым богатым, самым красивым... И всегда он спасал Ходычу от опасности вырывал ее из когтей тигра, освобождал из плена у людоедов, ради нее он убивал, разрушал, уничтожал.
   Собираясь на вечернюю работу, он чувствовал себя смелым и отважным. И только прозаические цифры авансовых отчетов, которые надо было проверять, возвращали его к действительности.
   Его все больше тянуло к Ходыче. Но девушка упорно сопротивлялась всем его попыткам сблизиться. Николая это раздражало, злило, но в то же время повышало его уважение к ней.
   Ему хотелось поскорее осуществить свои давнишние мечты о карьере, занять высокий пост, чтобы завоевать эту непокорную черноглазую девушку. Конечно, она недоступна только потому, что он - всего-навсего обыкновенный бухгалтер. Занимай он крупный пост - она бы не устояла!
   И тогда все свои усилия Николай направил на получение должности главного бухгалтера - усач переходил в другое учреждение. Поначалу дело шло хорошо, но в последнюю минуту все рухнуло. Из Москвы приехал молодой длинноносый человек, только что окончивший высшее учебное заведение. Его и назначили главным бухгалтером Наркомата.
   Николай чуть не заплакал от обиды и огорчения. Потрясенный неудачей, он сослался на малярию и ушел домой, не дожидаясь конца занятий. По дороге он выпил в столовой несколько рюмок водки и дома завалился спать.
   Проснулся он поздно утром. Был выходной день. Горькие мысли бродили в голове, мучило одиночество. Послышались голоса у дверей. Спрашивали Николая. Пришли рыжий счетовод Рожкин, экспедитор, он же завхоз, - Канюхин. Они узнали о болезни Николая и решили его проведать. На всякий случай "для лечения" захватили с собой водку и закуску...
   Николай снова выпил и быстро захмелел.
   Незаметно наступил вечер.
   Экспедитор и завхоз тоже опьянели. Они рассказывали анекдоты, вспоминали о своих любовных похождениях, потом начали подтрунивать над Николаем - его отношением к Ходыче. Удивлялись, что он - такая умницa, красавец, почти главный бухгалтер, - не может справиться с какой-то девчонкой.
   - Плюнь ты на нее, - изрек Рожкин, - мало тебе девок, что ли. Пойдем-ка выпьем. Тут у нас есть одно чудное местечко... - И Рожкин облизал свой измазанный сардинами жирный палец.
   Николай хмуро молчал.
   - Пойдем, пойдем, - пристал Канюхин. - Там и выпьем и закусим.
   Николай встал.
   - Пойдем, - мрачно сказал он.
   Все оделись и вышли.
   На улице было темно. Моросил мелкий осенний дождь. Собутыльники осторожно обходили лужи, поминутно хватались за мокрые глиняные заборы. Они прошли несколько кривых переулков и остановились у маленькой хибарки с крохотным окошком, едва освещенным керосиновой лампой.
   - Здесь, кажется, - сказал Рожкин и постучал.
   Дверь открыла толстая женщина с рыхлым оплывшим лицом. Собутыльники вошли в маленькую комнату, перегороженную ситцевой занавеской.
   - Садись, друзья! - скомандовал Рожкин и вышел с хозяйкой в сени. Вскоре на столе появились бутылки и закуска. Продрогший на улице Николай залпом выпил стакан водки. Горячая жидкость разлилась по телу, в голове зашумело. Рожкин пил, рассказывал анекдоты и сам громко смеялся. Потом они с Канюхиным перемигнулись и снова заговорили о Николае и Ходыче. Рожкин рассказывал о девушке всевозможные, тут же придуманные грязные истории. Канюхин хохотал и ехидно поглядывал на Николая.
   Ходыча проснулась от стука в окно. Все это стало для нее настолько привычным, что она не обратила внимания на шум у двери, а потом - за столом, и только странно знакомый голос заставил ее прислушаться к тому, что творилось за занавеской. Внезапно у нее сжалось сердце. Кровь прилила к голове, ноги стали будто чужие. Ходыча села на кровати. Ошибиться она не могла. Это Николай. Ее Николай. В этот момент девушка услышала свое имя, его произнес пьяный, неизвестный ей человек. А потом он начал говорить о ней такое, что Ходыча окаменела от стыда и изумления.
   А Николай? Девушка ждала, что вот сейчас он встанет, отшвырнет стол, зазвенит падающая на пол посуда, и он одним ударом убьет оскорбителя. Но Николай молчал, видимо, слушал. А потом он заговорил - также грязно и оскорбительно, как и его собеседник. Но тот был чужим человеком, а Николай... ведь этого человека она любила...
   Ходыча больше не могла терпеть. Она вскочила с кровати и, отдернув занавеску, вышла на середину комнаты. Ее появление было так неожиданно, что у Канюхина выпал из рук стакан, а Рожкин умолк на полуслове. Николай увидел ее и побледнел.
   - Подлец! - закричала Ходыча. - Так вот ты какой!
   Девушка бросилась к нему и яростно ударила по щеке. Николай пошатнулся и, схватившись за скатерть, потянул ее вниз.
   Ходыча выбежала из комнаты. Гнев и рыдания душили ее, никогда она еще так не чувствовала своего одиночества. На улице моросил мелкий осенний дождь.
   Ходыча перестала замечать Николая. Он с виноватым видом вертелся около девушки, здоровался по пять раз в день, заискивающе улыбался. Она сухо отвечала на приветствия, смотрела куда-то мимо Николая и молчала. Из Наркомата она уходила, когда Николая не было поблизости. Сослуживцы удивлялись, подсмеивались над ней, над Николаем, потом замолчали.
   Как-то вечером, когда Ходыча шла домой, ее догнал Николай. Он давно не брился, похудел, осунулся.
   - Ходыча, - сказал он тихо, - каждому подсудимому дают последнее слово. Ты должна меня выслушать.
   Ходыча остановилась, резко повернулась и посмотрела Николаю в глаза.
   - Хорошо, - сказала она. - Говори.
   - Пойдем. - Он осторожно взял девушку за локоть и повел вдоль по улице. Молча подошли они к обрыву. Внизу шумела река Николай быстро заговорил:
   - Я приехал сюда не затем, чтобы быть счетоводом. Для этого не стоило тащиться за тысячи километров - такое место и дома есть... Я приехал сюда, чтобы стать большим человеком. Но для этого нужно обогнать других, нужен случай. Я решил стать главным бухгалтером у нас в Наркомате. Это дало бы мне положение, власть. От меня бы зависели десятки людей. Одним росчерком пера я решал бы их судьбу, потому что финансы руководят жизнью, а бухгалтерия - это финансы.
   И вдруг, когда наш главный бухгалтер перешел в Наркомфин, к нам назначили какого-то мальчишку из Москвы. Почему? Почему не меня?
   Николай помолчал, глядя на бурлящую внизу реку. Потом снова заговорил:
   - Я не мог успокоиться. Я плакал от злобы. Потом пришли друзья. Мы выпили. Я пил от горя, от обиды на свою жизнь. Будущность... Где она? Разрушились мои планы, надежды. Снова я был обречен просиживать дни за скучной, неблагодарной работой, оставаться сереньким, незаметным счетоводом... Мы пили дотемна, а вечером... Я не знал, что ты живешь в этой комнате... Эх, Ходыча, разве я такой был там...
   Молодые люди шли по тропинке над обрывом. Большие обломки гранита поблескивали под луной. Внизу бежала шумная, вспененная река. Николай обнял Ходычу и, прижав ее к себе, задыхаясь, сказал:
   - Ходыча, помиримся. Я люблю тебя. Одну тебя.
   Ходыча усмехнулась.
   - Разве ты умеешь любить? Чем ты докажешь мне это?
   - Чем? - Николай остановился. - Хочешь, я прыгну туда. - Он указал вниз, на реку. Она вздрогнула и отрицательно покачала головой. Потом быстро сказала:
   - Хочу.
   Николай взглянул в глаза девушки и прыгнул. Ходыча вскрикнула, упала на колени. Внизу, на камнях лежал Николай. С криком, не разбирая дороги, Ходыча сбежала к реке и наклонилась над упавшим. Она схватила его за руки и стала поднимать. Николай с трудом встал и, хромая, сделал шаг вперед. Ходыча обняла его и начала целовать глаза, щеки, лоб.
   - Любимый... глупый... милый... - шептала она. Потом громко засмеялась, села на камень, уронила голову на колени и расплакалась. Николай гладил ее по голове и тихо говорил что-то ласковое, нежное.
   В город шли, тесно прижавшись друг к другу. Николай слегка хромал болело ушибленное колено. Ходыча поддерживала его. У своего дома Николай предложил девушке зайти к нему. Смущенная и немножко испуганная, она вошла в комнату. Здесь Ходыча увидела две кровати, и нехорошее чувство на миг поднялось в ней.
   - А это чья кровать? - спросила она.
   - Товарища моего. В командировке сейчас. Скоро вернется, - безразлично ответил Николай.
   Ходыча села рядом. Круглая лампа освещала стол. Маленькое окошко было закрыто каким-то старым платком. Николай молчал. Ходыча откинулась к стене и закрыла глаза. Как хорошо. Вечно бы сидеть вот так, чтоб рядом был любимый...
   Николай обнял девушку, привлек к себе.
   Утром Ходыча пришла в Наркомат вместе с Николаем. А через несколько дней он уехал в командировку. Девушка провожала его до последнего дома на окраине города. Она шла у стремени, он наклонялся и целовал ее волосы, лоб. За чертой, где кончался город, она долго стояла и смотрела ему вслед.
   ГЛАВА ШЕСТАЯ
   РОЖДЕНИЕ СТОЛИЦЫ
   Второй день шли интернатские ребята в Дюшамбе. Слабый и боязливый Алим поранил босую ногу о камень, начал хныкать и заявил, что хочет вернуться домой.
   - Иди! - сердито сказал Гулям. - Ученого из тебя и правда не выйдет. Будешь пасти коров.
   Алим перевязал рану и потащился домой. Остальные шли бодро, а по мосту через Дюшамбе-Дарью даже пробежали вприпрыжку.
   Наркомпрос направил Гуляма в педагогический техникум. Там студентам выдали широкие темные пиджаки, черные ботинки и узкие брюки из материи, которую завхоз называл "чертовой кожей".
   Впервые в жизни надев пиджак, Гулям долго стоял перед зеркалом в коридоре техникума, поворачивался, осматривал свою вытянувшуюся за последние годы худощавую фигуру, застегивал и расстегивал пуговицы и с гордостью проводил пальцами по едва заметному темному пуху на верхней губе. Да, можно сказать, что он уже стал мужчиной. В этом костюме Гулям выглядел старше своих семнадцати лет.
   До начала занятий оставалось несколько дней и Гулям провел их интересно - бродил по улицам, осматривал Дюшамбе.
   Столица поразила Гуляма большими домами, у которых окна были шире, чем двери в Каратаге. Все казалось ему необыкновенно красивым. И мощеная булыжником главная улица, и то, что дома не спрятаны за заборами, а улицы опутаны проводами, привязанными к столбам, и еще многое другое, чего он раньше не видел. Он с наслаждением читал вслух вывески учреждений и магазинов, долго толкался на базаре, посидел в чайхане, где выпил чайник горького зеленого чая. Первое время его пугали гудки автомобилей, потом он привык к ним, но все-таки смотрел вслед каждой машине. А сколько людей он встречал на улицах! И главное - незнакомых, - не то что в Каратаге, где знаешь всех и все знают тебя Гуляму хотелось поздороваться с каждым встречным, улыбнуться ему, остановиться, поговорить. Но озабоченные люди не замечали юношу, они торопились куда-то, прижимая портфели, сумки, свертки.
   На каждом шагу встречались чудеса, которые еще несколько дней назад нельзя было увидеть даже во сне. Больше всего удивил Гуляма велосипед. Он тоже имел два колеса, но не как у арбы, а - одно за другим. Гулям-Али долго смотрел вслед велосипедисту и не мог понять, почему он не падает.
   В педтехникуме учились молодые ребята из всех районов Таджикистана. Каждый район имел свой угол в общежитии. Половину второй комнаты занимали памирцы. Гулям не понимал их языка, да и сами они говорили на разных наречиях. Язгулемцев не понимали даже соседи из Рушана, а языка рушанцев не знали ребята из Шугнана.
   Гулям быстро сдружился с памирцами, особенно близко - с шугнанцем Шамбе Шомансуровым, широконосым, веселым парнем.
   Камиль Салимов поселился отдельно от Гуляма, в комнате, которую занимали бухарцы. Они приехали с родителями в Дюшамбе после ликвидации Бухарской Народной Республики. В большинстве это были сыновья видных работников. Они носили европейскую одежду и свысока смотрели на студентов-дехкан.
   В педтехникуме изучали историю революции, арифметику, физику, экономическую географию, русский язык и многое другое. Гулям начал усваивать русские слова. Он иногда даже разговаривал на улице с русскими, коверкая язык и делая неправильные ударения. Его собеседники также искажали слова считали, что таджик скорее поймет исковерканную речь.
   В техникуме была большая комсомольская ячейка, в которую входили почти все студенты. Гулям получил нагрузку - стал техническим секретарем. Он учился писать протоколы, принимал членские взносы. Однажды комсомольцы выпустили стенную газету. Она была написана от руки, в тексте - фотографии, вырезанные из газет, называлась она "Путь Ленина". Газету вывесили у самого входа, и три дня возле нее толпились студенты.
   Гулям учился охотно. Когда другие уходили шататься по городу, он сидел за книгами. Шамбе присоединялся к нему, и они вместе готовились к занятиям. Вскоре друзья стали лучшими студентами в техникуме.
   Но Гуляму не пришлось закончить техникум. При типографии открылись курсы подготовки наборщиков и туда решили послать Гулям-Али, Шамбе и других грамотных ребят. С грустью расставался он с техникумом - с его светлыми классами, с шумным и веселым общежитием, с друзьями.
   В техникуме Гулям узнал много интересных вещей, о которых в его родном кишлаке не имели никакого понятия. Да и сам он не сразу в них поверил. Когда он впервые услыхал, что земля круглая, да еще вдобавок вертится, он рассмеялся на всю аудиторию. Вечером Гулям долго ходил по улицам, останавливался и упорно смотрел на звезды. Но он не замечал, чтобы они двигались. Гулям не поверил словам учителя. И только потом, прочитав книжку о строении Вселенной, он понял, что учитель говорил правду и что Земля все-таки вертится.
   Перед уходом из техникума их в последний раз собрали в классе. Представитель обкома комсомола встал у доски и рассказал, что еще совсем недавно, когда один грамотный приходился на двести неграмотных, таджики не имели книг и газет. А сейчас все учатся, все тянутся к знанию. Вот почему республике нужны рабочие-специалисты - ведь газеты и книги должны набирать и печатать грамотные люди. Ребята дружно хлопали в ладоши, а когда представитель обкома ушел, стали собирать свои вещи.
   Через два дня Гулям-Али вошел в наборный цех типографии. Длинная комната была заставлена высокими, странной формы столами. Люди в черных халатах, с выпачканными лицами, стояли по одному у каждого стола. Они выхватывали что-то из маленьких ящичков и втыкали в линейки, которые держали перед собой. В типографии печатались русские, таджикские, узбекские газеты и брошюры.
   Гуляма подвели к толстому иранцу, верстак которого находился в углу у окна. Юноше сказали, чтобы он наблюдал за работой наборщика, но не мешал ему.
   В 11 часов сторож ударил палкой в висящий на веревке кусок рельса наступил обеденный перерыв. Типография была не огорожена, и наборщики завтракали прямо на улице в тени молодых, недавно посаженных деревьев. Несколько рабочих подошли к штабелю кирпича, где сидели ребята. Немолодой, обросший рыжей щетиной наборщик подозвал к себе Гуляма и протянул ему кусок лепешки с колбасой.
   - Кушай, кушай, сынок.
   Гулям поблагодарил и взял бутерброд. Рабочие наблюдали за ним с напряженным вниманием. Гулям удивленно посмотрел на них и поднес бутерброд ко рту.
   - Чушка! - крикнул вдруг рыжий и захохотал.
   Гулям потемнел, губы у него дрогнули, он швырнул колбасу и выругался. Рыжий громко смеялся, заискивающе поглядывал то на одного, то на другого рабочего, как бы ища у них сочувствия. Но все хмуро молчали. Только один печатник, пожилой, с седыми усами сказал строго:
   - Ты чего парня путаешь?
   Гулям ушел в цех и сел возле верстака. Ему хотелось плакать. Снова зазвенел рельс - перерыв кончился.
   Хмурый и печальный Гулям вернулся после работы в общежитие. Он рассказал Шамбе о случае с колбасой и заявил, что работать в типографии не будет. Он уйдет обратно в техникум. Шамбе ответил, что глупо уходить из-за таких пустяков. Надо работать и учиться. Рассердившись на блох, одеяло не сжигают.
   - А тех, кто смеется, мы заставим замолчать. Для этого надо взяться за комсомольскую работу и выпустить такую стенную газету, какую мы выпустили в техникуме.
   Так и решили.
   Шамбе помолчал, подумал и сказал:
   - Но ты и сам дурак. Чего ты испугался? Ты что же свинины не мог съесть? А еще комсомолец...