Хаецкая Елена Владимировна. Дама Тулуза

   – Мессир, если вам нужен добрый совет, то вот он. Просите Фалькона. Он уладит дело миром. Просите епископа. Он ведь и сам этого хочет.
   – Я устал! – говорит Симон. – Если бы вы знали, как я устал.
   – Решите дело миром, – повторяет Гюи.
   – Добавьте, что я во всем виноват.
   – Не только вы.
   Симон сжимает свои большие кулаки.
   – Я раздавлю ее. Я раздавлю ее так, что вода из камней потечет.
   – Мессир, это ваш город.
   Помолчав, Симон осведомляется – раздраженный:
   – Так что же я, по-вашему, должен делать?
   – Мессир, я очень хочу спать.
   Гюи отворачивается от брата и почти мгновенно проваливается в сон.
   Спустя короткое время Симон грубо вырывает его из забытья. Прямо над ухом Гюи он громко произносит:
   – Знаете ли, брат, почему я до сих пор не велел вздернуть вас за непокорство?
   Гюи сонно бормочет, что не знает.
   Симон задирает брови, резко обозначив морщины на лбу. Даже в темноте – неполной, ибо край неба в окне озарен лагерными кострами – видно загорелое лицо Гюи: темное пятно на белом покрывале.
   – Только потому, – сердясь, говорит Симон (ему безразлично, слышит ли его брат), – что на этом свете у меня только два искренних друга: вы и Алиса.

* * *

   Два дня метался Фалькон между разъяренным Симоном и оскорбленной Тулузой. Пытался одолеть пролитую ими кровь.
   Осунувшийся, бледный, переходил из дома в дом, везде получая одни только попреки.
   А ему нужно было, чтобы его выслушали, вот и ходил, как нищий за подаянием.
   Тулуза Фалькона не любила, но – дивилась. Всегда найдет, чем занять эту капризную, совсем не благочестивую красавицу. А ведь с виду и не скажешь, чтобы изобретателен был и находчив: обличьем скучноват, хоть и хорош собой.
   В молодые годы баловался Фалькон трубадурским искусством и даже преуспевал в сочинительстве, но после что-то такое случилось с ним, забросил лютню и веселое вежество и подался в монахи.
   Сперва, как сделался епископом, Тулуза аж привзвизгнула: епископ-трубадур!..
   А Фалькон тогда еле концы с концами сводил, церковь была разорена, католиков перечесть – хватало пальцев на руках у него да у дьякона; прочие же исповедовали катарскую веру, либо не исповедовали никакой.
   Однако даме Тулузе, на насмешки скорой, не позволил Фалькон сделать из себя посмешища. Вместо того взялся за нелегкий труд в католичество эту даму обращать. Она вся извертелась, то одного острослова на Фалькона напустит, то другого. Тут и убедилась, что у епископа немало острых ножичков в рукавах прячется.
   Попривыкла к нему. Полюбила даже. Но потом пришел в Тулузу граф Монфор, и Фалькон открыто принял сторону франков.
   Монфора дама Тулуза своему епископу так и не простила.
   А он продолжал ходить от двери к двери и стучать, прося милости.
   За спиной у Фалькона собор Сен-Сернен, перед носом тяжелая дверь. Дом богатый, два окна на площадь. С двери на епископа поглядывает, ухмыляясь, медная шутовская морда с кольцом в зубах.
 
   А за дверью, в господских покоях над лестницей сидят за кружечкой доброго вина два старых приятеля, два состоятельных торговца – Гуго Дежан, хозяин дома, и сосед его Белангье. Оба давние друзья и обожатели графа Раймона. Не раз сиживал веселый старый граф с ними за одним столом.
   Разговаривают.
   Уж конечно, епископа своего бранят на все корки.
   – Нарочно все подстроил, дьявольское отродье.
   – Разумеется, нарочно.
   – Надо было догадаться! «Пусть, мол, самые знатные идут на поклон к Монфору»!..
   – «Смягчить его сердце»! Вы можете себе представить, чтобы у Монфора вдруг смягчилось сердце?
   – У Монфора вообще нет сердца.
   – Слишком уж хитер Фалькон. Явился будто бы с миром, а сам с собою свиту протащил. Чтобы истреблять потом народ…
   – Хорош пастырь: собрал овечек и погнал их в пасть волку…
   Много нелестного о епископе высказали; после утомились.
   – Я ведь его еще в Марсалье знал, – сказал Белангье задумчиво. – Я держал там лавку… Вел дела с его отцом, с мессеном Альфонсо.
   – Почтеннейшая личность, – вставил Дежан. Он тоже знавал мессена Альфонсо.
   – Слишком поглотили его торговые заботы. За сыном-то недоглядел.
   – Да, – подхватил Дежан, – случается такое, чтобы у добрых родителей вырастали дурные дети.
   Они пили вино и жевали хрустящие хлебцы. Они во всем были согласны друг с другом. И только на душе сладковато и тревожно ныло ожидание.
   Белангье засмеялся.
   – А знаете ли, друг мой, какую историю я слышал о ханжестве Фалькона?
   О Фальконе рассказывали множество историй, одна другой забавнее.
   – В прежние времена, – начал Белангье, – когда Фалькон еще не подался в монахи, сочинял он, как вам известно, песенки. Так, дрянь песенки. Но затем раскаялся и художество трубадурское из сердца изверг.
   Дежан слушал, заранее улыбаясь.
   – И стоит теперь кому-нибудь спеть прежнюю фальконову безделку, как он немедленно карает сам себя и в тот день не ест ничего, кроме хлеба, и пьет только воду.
   Оба засмеялись. Потом Дежан сказал:
   – Вот бы заставить его поголодать.
   – Это легко устроить, – молвил Белангье. – Всегда сыщутся доброхоты сообщить стишки желающим.
   – А мелодия?
   Белангье засмеялся.
   – Ничего, сосед, проорем без мелодии; от этого хуже не сделаются.
   И достал клочок, где поверх плохо затертых цифр – локти ткани, помноженные на солиды, – были накарябаны стихи.
   – Откуда у вас? – спросил Дежан.
   – Говорю вам, доброхоты сообщили. Весь город знает, что сейчас Фалькон…
   Тут служанка поднялась наверх, к господам, и испуганно доложила:
   – Там Фалькон.
   Дежан развернулся к ней всем корпусом.
   – Ты ему не открыла?
   – Нет, мессен, – ответила служанка.
   Дежан встал и направился к входной двери. Белангье, чуя потеху, пошел за ним следом.
   Дверной молоток застучал снова. Дежан подобрался к окошечку в двери и громко спросил:
   – Кого там черти принесли?
   Грозно спросил, даже брови нахмурил, хотя из-за двери этого видно не было.
   – Епископа Фалькона, – необидчиво отозвались с площади.
   – Так скажи им, пусть унесут обратно.
   Белангье тихонько засмеялся.
   – Отворите мне, – попросил Фалькон. – Я хочу поговорить с вами.
   – Вот еще! – выкрикнул Белангье. – Отворить вам! Ведь вы только прикидываетесь кроткой овечкой, а на самом деле вы – епископ дьяволов.
   И ликующий взгляд на Дежана бросил: как?.. Дежан закивал, давясь безмолвным смехом.
   – Это правда, – грустно согласился Фалькон. – Ведь вы дьяволы, мессены, а я – ваш епископ.
   Дежан с Белангье переглянулись. Пора! Белангье извлек свой клочок со стихами, оба почтенных торговца сблизили над ним головы и дружно заорали:
   – Был слишком нежен с вами я,
   Вы отвернулись от меня,
   И друга верного гоня…
   За дверью было тихо.
   – Ушел? – шепотом спросил Дежан.
   Белангье пожал плечами. Дежан резко распахнул дверь. Фалькон стоял на пороге. Дежан столкнулся с ним лицом к лицу.
   – Благодарю вас, – молвил ему Фалькон.
   Дежан растерялся.
   – За что?
   – Никогда не поздно вспомнить о своих грехах, – пояснил Фалькон.
   – Это вы о себе? – хмыкнул Белангье. Пергамент в рукав сунул.
   – Да и о вас тоже.
   – Ладно, – перебил Дежан. – Говорите, зачем пришли, и уходите. Без вас было куда лучше.
   – Я сейчас уйду, – утешил Фалькон. – Я приходил с просьбой.
   – Говорите, говорите. А что, монахи все попрошайки?..
   – Я прошу вас помириться с графом Тулузским.
   Дежан с Белангье сочно захохотали. Потом Дежан произнес:
   – С графом Тулузским я в большой дружбе, а вот с захватчиками и чужаками и вправду подчас враждую.
   – Я говорил о Симоне де Монфоре, – спокойно сказал Фалькон.
   Дежан криво улыбнулся.
   – Раз вам удалось истребить полгорода одним только коварством.
   – Вы же знаете, что это ложь.
   Дежан призадумался.
   – Ну и что? – сказал он с вызовом. – А чего вы от нас добиваетесь, мессен епископ?
   – Я хочу, чтобы завтра вы пришли в Вильнёв для разговора с сеньором де Монфором.
   – Да вы в здравом ли рассудке? – вмешался Белангье. – Вы действительно думаете, что мы придем?
   – Да.
   – Потому что вы нас попросили?
   Фалькон усмехнулся.
   – Из любопытства.
   И пошел прочь.
   – Эй! – крикнул ему в спину Дежан. – А что там такого любопытного будет?
   Фалькон не ответил.
   Дежан с досады плюнул и захлопнул дверь.

* * *

   Утро и день Фалькон провел в Тулузе, уламывая чванливых горожан одолеть испуг. К вечеру, иссиня-бледный от усталости, выпив только горячей воды, ушел из своей резиденции неподалеку от собора Сен-Этьен и направился к Нарбоннскому замку. Дьякон шумно причитал ему вслед, однако остановить не посмел.
   В Нарбоннском же замке бушевал Симон де Монфор. Бурно ссорился со своим братом Гюи и рыцарем Аленом де Руси – давнишним другом еще по Святой Земле. Рыцарь Ален был верзилой, каких поискать, выше Симона, с хмурым, грубоватым лицом. Симон отдал ему город Монреаль.
   Все трое ужасно кричали друг на друга.
   – Я сдеру с них кожу! – орал Симон.
   – Да вы ума лишились, мессир!
   – А Тулузу я…
   – Да замолчите же!..
   – …по камешку!..
   – Посмейте только!..
   – …уничтожу…
   – От вас все отвернутся!
   Фалькон попытался что-то сказать, но за день бесконечных разговоров с неуступчивой Тулузой осип, а перекричать Симона не так-то просто даже его брату Гюи.
   – …сжечь гнездо…
   – Мне что, на колени перед вами встать? – завопил Гюи в лицо брату. – Выслушайте же меня!
   Симон слегка отпрянул.
   А Гюи и в самом деле брякнулся на колени и так, на коленях, принялся поносить своего старшего, своего любимого брата.
   – Вы утратили разум, мессир! Прежде я любил вас! Теперь стыжусь! Прежде я преклонялся!.. А сейчас… мне вас жаль!
   – Ах вы, дерьмец! – рявкнул Симон. – Немедленно встаньте!
   – Не встану! – разъярился Гюи. – Так и буду стоять!.. вам на позор!..
   – Только себя опозорите!
   – Это вы себя опозорите, если разрушите город! Придите в себя, брат!
   – Я и без того в себе!
   – Вижу я, что наша мать однажды разродилась дураком! – крикнул Гюи.
   Симон размахнулся, чтобы ударить его. Ален схватил графа за руку.
   – Вы будете жалеть, – сказал Ален после краткой паузы и выпустил руку Симона.
   Тут Фалькон побледнел еще сильнее и стал тихо оседать на пол.
   Братья тут же забыли свою ссору и бросились к епископу. Фалькон слабо отталкивал их руки и качал головой.
   Симон подхватил епископа на руки и отнес на кровать, в опочивальню. Согнав пригревшегося там пса, Симон осторожно опустил Фалькона на смятые покрывала.
   – Вы больны? – спросил он.
   Гюи запалил лучину.
   Фалькон тихо сказал:
   – Я не болен.
   – Что с вами? Я позову лекаря.
   – Не нужно. Я устал.
   Симон помолчал. А Фалькон, радуясь наступившей тишине, с укоризной сказал своему графу:
   – Я весь день ходил, как побирушка, по городу, упрашивал…
   – Вы сегодня ничего не ели, – сказал проницательный Гюи.
   – Я поел в городе.
   – Лжете, мессен епископ, – сказал Гюи, удачно передразнивая марсальский выговор Фалькона.
   – Может, и лгу, – не стал отпираться Фалькон.
   – А почему вы не ели? – насел Симон. – Я скажу стряпухе… Где эта… Аньес?
   Фалькон мгновение смотрел Симону в лицо – прямым, сердитым взглядом. Потом опустил веки.
   – Не нужно жечь Тулузу. Не нужно сдирать кожу… И оставьте меня, наконец, в покое.
   Гюи сунул лучину горящим концом в воду. Симон, наклонившись, поцеловал сухую стариковскую руку епископа и вышел вслед за братом.

* * *

   Вильнёв – новый квартал старой Тулузы. У Тулузы после поражения уже нет стен; у Вильнёва их еще нет.
   И вот ранним утром в Вильнёве, между Нарбоннским замком и Тулузой, начинается большой сход. Там, где расступаются дома, давая место воскресному рынку, появляются городские нотабли, богатые торговцы, владельцы мельниц Базакля и другие важные персоны. И Дежан тоже здесь. Фалькон опять оказался прав: его пригнало любопытство.
   Нотабли беспокоились. Все же, что ни говори, а Тулуза грозному Симону (хи-хи, но в кулачок, тихонько) недурно насовала. Да еще после Бокера, где он тоже позора нахлебался. Может ведь и не простить. Может ведь и вправду заложников перевешать, как грозился.
   Вскоре вслед за тем прибыл и граф Симон. Явился под сверкание знамен, под рев труб, окруженный конниками, ослепляющий доспехами.
   Не дав нотаблям времени опомниться, провозгласил:
   – Бароны! Вы немедленно отдадите мне моих людей, которых держите в плену.
   Растерянные, нотабли отвечали, что таковых очень немного, но препятствий к их выдаче не имеется.
   – Заберите их, мессен.
   – Хорошо, – сказал Симон. – Очень хорошо.
   И засмеялся, махнув рукой в латной рукавице, только отблеск сверкнул (нарочно ведь всего себя в железо заковал!)
   – А вы, господа, останетесь у меня в заложниках, – огорошил нотаблей Монфор.
   Тут-то и проклял Дежан и легкомыслие свое, и коварного епископа. Рванулся было с площади, да повсюду проклятые монфоровы сержанты – хватают за руки, вяжут запястья, срывают пояс с оружием.
   – Фалькон! – закричал Дежан, дергая связанными руками. – Фалькон!..
   Железной башней возвышаясь над смятенной толпой, усмехается граф Симон. Серые глаза блестят на загорелом лице.
   Фалькон приблизился, прошипел сквозь зубы:
   – Если хоть волос упадет с их головы…
   Симон наклонился в седле.
   – Волос не упадет. Голова – возможно…
   – Не смейте!.. – свистящим шепотом выкрикнул Фалькон. Почти взвизгнул.
   – Ну-ну, – молвил Симон, выпрямляясь. – Ничего я с ними не сделаю. Отпущу через день-другой.
   Фалькон гневно смотрел на него. И молчал. Симон склонил голову набок.
   – А вы и вправду так любите свою негодную паству? – спросил он.
   – Да, – сказал епископ.
   – Не трону ваших ягняток, – сказал Симон, кривя губы. – Только вот научу их бояться.

* * *

   Условия, под которые освобождались все заложники, взятые в Тулузе, были таковы: город сносит остатки стен и разрушает все укрепленные дома в городской черте. Почти у каждого из тех, кто томился в ожидании свободы по подвалам Нарбоннского замка, имелся в Тулузе богатый дом с башней и подполом – малая приватная крепостца внутри городских стен.
   Симон слушал стоны. Усмехался. Знал, что заплатит Тулуза эту цену, лишь бы вызволить своих.
   Дал городу время осознать, что на сей раз обойдется без казней. Все, кто ходил в эти дни с оружием и убивал людей Монфора, прощены.
   Прощены!..
   И только после того нанес окончательный удар. Пусть Тулуза выкупает кровь деньгами. И назвал сумму – тридцать тысяч серебряных марок.

* * *

   Целую седмицу Тулуза голосила и причитала, будто Вифлеем во дни избиения младенцев. Сержанты входили в дома, рылись в сундуках, сносили деньги в собор Сен-Этьен – собирали положенное.
   Гюи хотел остановить брата, но тот только огрызнулся:
   – А баронам платить чем будете? Мы здесь застряли надолго…

8. Пиренейская невеста

1214 год

   Мужа Петрониллы, дочери Бернарта де Коминжа, звали эн Гастон де Беарн. Он был ровесником ее отца. В сорок лет глядел эн Гастон таким же молодцом, как и в двадцать, только молодая его жена не умела этого оценить и первое время тосковала.
   Эн Гастон владел многими землями, в том числе Гасконью и Бигоррой. Он был также в родстве с семьей де Монкад – одной из наиболее знатных в Каталонии. Да и нравом, по правде сказать, наделен был подходящим и мало чем отличался от родичей Петрониллы. Так что со временем она свыклась с новым житьем и даже начала находить в том удовольствие.
   А Гастон с превеликой радостью породнился с семьей, где все вечно были взъерошены – и душой, и телом. Позабыв о разнице в летах, подолгу пропадал на охоте вместе с братьями своей жены – родными, двоюродными, побочными, молочными.

* * *

   Владения Гастона – места дикие, а здешние сеньоры, как сказывают, через одного рождаются с косматым сердцем.
   Было эн Гастону чуть более двадцати, и столько же – Раулю де Исла по прозванию Роллет и Одару де Батцу, а еще – Югэту де Бо, этот чуть постарше, но только годами, а разумом все так же юн. И дамы у них имелись – госпожи Файель, Виерна и Беатриса; и занятие для тех и других сыскалось вполне по душе.
   По весне возвели прекрасные дамы замок цветочный – в горах, в потаенном месте. Гирлянд наплели, между кольями их натянули, лентами перевили. Крышу из лент и веток заткали цветами. А внутри настелили ковров, набросали подушек, принесли вина, яиц, сыров и со сладким изюмом булочек, чтобы было чем обороняться, когда настанет желанное время штурма.
   Покамест мешкали рыцари. Добраться до замка непросто, а услужавших мужланов, которые доставили туда и самих прекрасных дам, и все потребное для строительства и обороны, красавицы милостиво отпустили. И наказали строго-настрого: чтоб молчок!
   В ожидании дамы не слишком скучали: играли друг для друга на лютне, кушали сладкие хлебцы, заплетали по-разному волосы: домна Файель – черные, смоляные; домна Виерна – огненно-рыжие, а домна Беатриса – пшеничные, золотые.
   А еще милые дамы сплетничали.
   Про Югэта де Бо – что он скоро женится. Про Одара де Батца – будто находясь в превеселом расположении духа отправился он на охоту и ошибкою зарубил двух коз у собственных мужланов. Что до Роллета, то ему приписывали до десяти малолетних ребятишек, рассыпанных, как зерна, по всей пиренейской земле – где только имелись подходящие пашни. А эн Гастон в те годы страшно враждовал с одним вздорным сеньором из Лимузена по имени Бертран де Борн, и с королем Генрихом Плантагенетом – тоже; но эта вражда так ему прискучила, что скрылся эн Гастон в горах и ничем более не занимался, кроме милых шалостей.
   – И вовсе он не трус! – сердилась домна Виерна, когда об этом заговаривали.
   – Ну, где же они, в конце концов! – сказала наконец домна Файель с досадой. – Эдак мы успеем состариться, пока нашу твердыню возьмут штурмом!
   А сеньоры тем временем вовсе не дремали – пробирались по горам и лугам, сквозь суровые деревеньки, через пастбища и луга. То огромный лохматый пес на них накинется, то мужланка, что полощет на реке белье, запустит в них деревянным башмаком – о, сколько опасностей подстерегает храбрых кавалеров, пока они, молодые, белозубые – в руках вместо копий шесты с венками, на поясе вместо мечей плетеные бутыли с вином – разыскивают цветочный замок, чтобы напасть на него, чтобы наброситься, чтобы одолеть и взять сладкую добычу.
   Вот уже и речка вертлявая, безымянная, в этих краях самая широкая – скачет по острой хребтине ущелья, перемывает позвонки-камушки. Мост здесь был, но ранней весною его смысло вниз, в долину, остались только старые каменные опоры. На скале, выше воды в человеческий рост, – маленькое каменное распятие. Не распятие даже, а только один Христос с жалобно раскинутыми руками и подкосившимися ногами. Ступни у Христа огромные, горсти – огромные, бородатое лицо сморщено и наклонено к плечу, с рук свешиваются желтые клочья старой травы – оставлены наводнением.
   Двинулись кавалеры вдоль речки, переговариваясь. Что тут сделаешь? Дамы, похоже, далеко забрались, их вдруг, с наскока, не отыщешь. За реку переправляться надо, а по колено в ледяной воде по коварным камушкам идти неохота.
   – Каждый год переправу сносит, – сказал эн Гастон, сердито плюнув. – Мой отец посадил здесь когда-то переправщика… Может, он и до сих пор сидит.
   Стали искать переправщика и действительно вскорости натолкнулись на хижину, сложенную из обломков моста и крытую колкими ветками.
   – Ну вот, полюбуйтесь! – возмутился Одар де Батц. – Никого!
   А похлебка с размоченным хлебом в горшке была еще теплая, так что нерадивого переправщика следовало высматривать где-нибудь поблизости. Решили подождать – живая душа от теплой похлебки далеко не уходит. И вправду, вскоре появился детина косматый, росту огромного. Речью был невнятен, голосом груб, пахло от него кислым сыром – в общем, это был мужлан из мужланов.
   Поначалу тугим своим рассудком не мог вместить – кто к нему явился и что от него требуется; но затем Гастон вышел вперед и закричал, ногами топая:
   – Ах ты, глупый лохмач, косорукая скотина! Я – твой господин, Гастон Беарнский, повелитель здешних мест!
   Детина тотчас съежился, закрыл ручищами лицо и, плача, повалился наземь, а Гастон с торжеством оглядел своих сотоварищей.
   – Эй! – прикрикнул Гастон на мужлана. – Меня и этих господ переправь на тот берег, да поживей!
   Мужлан, не поднимая головы от земли, так и взвыл нечеловеческим голосом. Тут Гастон, изловчившись, пнул его в бок, но только рассадил себе на ноге палец – мужлан оказался твердым, как камень.
   Переглянулись между собою господа знатные, богатые, беспечные и плечами пожали. Придется сапоги уродовать, ноги молодые калечить, самим через речку перебираться.
   Первым засмеялся и махнул рукою Югэт де Бо. Хоть и намеревался он в нынешнем году вступить в хороший брак, это не мешало ему томиться по надменной и кисленькой домне Файель. Если вытащить из ее черных кос все ленты и жемчужные нитки, волосы оденут ее плотным плащом до пояса и чуть ниже. И сквозь блестящую прядь видно, как раздвигаются губы и поблескивают темные глаза. Очень нужно Югэту на тот берег.
   – Делать нечего, придется идти вброд, – сказал Югэт де Бо.
   И размахивая цветочными шестами, все четверо начали спускаться от хижины к шумной, крикливой реке. Чуть приподняв крупную голову, глядел им вслед упрямый мужлан.
   Немного сбившись с пути, взял Югэт чуть правее и вышел не к мосту, а там, где обрывалась тропка и бил из земли маленький родничок, сбегая к реке. А возле самого родничка лежал лицом вниз какой-то человек, недавно убитый неведомым крупным зверем, – щека объедена, одна рука обглодана дочиста, и одежда так перемазана, что не понять даже, какого он был сословия до того, как случилась с ним эта беда. Только потом увидели поодаль деревянный башмак.
   – Еще теплый! – прокричал, стараясь заглушить шум воды, Роллет и сжал кулаки. – Его убивали, пока мы ждали у хижины…
   Эн Гастон рассматривал следы, кусал рот, бледнел. И Одар де Батц, охотник с семилетнего возраста, вдруг взялся ладонями за горло, словно ему сделалось нехорошо: никогда в жизни не видел он таких следов. Они были велики даже для очень крупной собаки – чуть меньше медвежьих, с совершенно человеческой узкой пяткой и длинными пальцами с когтями.
   – Надо сказать переправщику! – крикнул Гастон.
   Бросили жребий – выпало Одару идти обратно к хижине, и вскоре он скрылся между деревьев.
   – Вот судьба! – воскликнул Роллет. – Родился этот бедолага в муках, жил в глуши и жизнь вел самую грубую, а все-таки и он гулял по цветущим лугам и любился с крепконогой девчонкой…
   – Мужланы не умеют чувствовать! – возразил Югэт де Бо.
   – Не знаю, не знаю… – задумчиво произнес Гастон. – Мужланки – те умеют.
   – Женщины не имеют сословия, – отрезал Югэт. – Женщина вообще не обладает самостоятельным бытием.
   – В таком случае, почему бы вам не жениться на домне Файель? – ядовито осведомился эн Гастон. – Худородна, зато хороша собой и вас любит.
   – Домну Файель я люблю куртуазной любовью, – сказал Югэт де Бо.
   После шумной реки лесная тишина навалилась душным одеялом. Вскоре Одару начало казаться, что за ним следят, и одновременно с этим он ощутил небывалый страх. Никогда в жизни не испытывал храбрый Одар ничего подобного. Страх поселился сразу везде: помутил зрение, наполнил уши странными звуками, сделал нерешительными ноги и слабыми руки. Хватаясь за стволы, Одар еле плелся по склону. И вдруг, отделившись от толстого дерева – и откуда только взялся? Одар мог бы поклястся, что мгновение назад его здесь не было! – возник давешний мужлан.
   Сердце так и оборвалось у Одара де Батца, но он схватил себя за грудь рукою в жесткой перчатке и проговорил строго, хоть и заплетающимся языком:
   – Там, у реки, лежит мертвый человек, растерзанный каким-то животным. Подбери его да отнеси в деревню, чтобы похоронили. Это твой господин, это сеньор Гастон, тебе приказывает.
   Мужлан пробормотал невнятно и глухо:
   – Ах, святой Христофор и все угодники… Нашли… – А потом внезапно он оказался совсем рядом с Одаром (опять же, непонятно, каким образом – только что стоял далеко) и ухватил его за руку жесткой нечистой лапищей. – Идем-ка, господин мой, идем, а я рядом пойду.
   И потащил Одара с собой, как тряпичную куклу, – по кустам так по кустам, по камням так по камням – пока впереди не показалась полоска мелкой гальки и не стали видны спины ожидающих кавалеров. Тут мужлан замешкался, а рядом с ним остановился и Одар де Батц, тяжело дыша. Глядя на своих сотоварищей из-за деревьев, вдруг понял Одар, как они беззащитны и слабы: зверь, прыгнув с этого места, легко прокусит шею любому из них. И тут он поймал взгляд мужлана, быстрый и хитрый, и схватился за пояс, где носил нож:
   – Ах ты, нечесаная скотина!
   Мужлан замычал, совершенно как больной медведь, затряс опущенной головой. А Одар, поуспокоившись, добавил:
   – Так не забудь – велено тебе снести тело в деревню. Пусть отец каноник определит, следует ли предавать его христианскому погребению, или же надлежит бросить в проточную воду, или же поступить еще как-нибудь.
   – У! – сказал вдруг мужлан.