Страница:
Ох… Наконец-то Симон может избавиться от сырой одежды и выспаться в сухой постели.
Из окон госпиталя хорошо виден разоренный берег Гаронны. Прямо на Симона глядит укрепленная башня Нового моста. Торчит, напрасно уцелев, как перст, – вызывающе и дерзко. Башня до сих пор занята арагонскими солдатами.
Вторая башня виднеется на правом, «тулузском», берегу. Там тоже, несомненно, имеется гарнизон.
Симон поглядывает теперь на башни по обоим берегам: как бы гарнизоны оттуда выбить.
И вот тут-то Алендрок де Пэм не нашел иного времени, чтобы явиться с разговором к Симону (тот со своим родичем Леви при молчаливом Фальконе рассуждал о башнях, и так и эдак прикидывая).
– Мессир! – начал Алендрок, противу обыкновения хмурый. – Как есть я ваш давний соратник, то и скажу прямо.
Симон к нему повернулся. Алендрок в глаза не смотрит – сердится.
– Полгода служили мы вам, мессир, по вассальной присяге, а сверх того срока, как было оговорено, – за плату. Ибо эти земли, где мы проливаем кровь, не наши ленные владения.
Алендрок говорит, а Симону уже наперед известно все то, что он скажет.
– Теперь же вы и платить нам перестали, мессир, а службы хотите прежней.
– У меня нет денег, – говорит Симон. И знает, что не поверит ему рыцарь Алендрок.
Так и оказалось.
– Вы взяли от Тулузы тридцать тысяч марок, мессир. Как же так может случиться, чтобы у вас не оказалось денег?
– Кончились! – рявкает Симон.
Но Алендрока не смутить.
– Мессир, – повторяет он, – осада эта нам не к чести и выгод от нее мы не видим. Опасностей же много. Вы и сами знаете, что ваши люди предпочитают умереть, лишь бы не попасть в плен – таковы здешние сеньоры и простолюдины.
После краткого молчания Симон спрашивает, цедя:
– Всё?
– Мессир, до Пятидесятницы мы уйдем от вас, если вы не станете нам опять платить, как обещано.
И тут Симон взрывается.
– Никуда вы не уйдете! Грозить он мне вздумал! Ублюдки! Никуда вы отсюда не денетесь! Опозорить себя хотите?
– Мессир, это вы себя опозо…
Но Симон кричит Алендроку, чтобы убирался с глаз долой, покуда не побит.
Алендрок насупился, с места не сдвинулся. Граф Симон орет на него, не стесняясь, как на провинившегося холопа. Того и гляди вправду бить начнет.
Наконец так молвил Алендрок де Пэм:
– Не я один от вас хочу, чтобы слово вы сдержали, мессир.
Симон буркнул:
– А вы всем передайте то, что от меня слышали.
– До Пятидесятницы, мессир, – говорит Алендрок.
И уходит, оставляя Симона истекать пеной бессильного гнева.
Молчание тянется долго. Наконец Симон вздыхает, опускает плечи и говорит тулузскому епископу, от которого не имел духовных тайн:
– Одно знаю: или я брошу Тулузу себе под ноги, или…
И замолкает, усмехаясь.
– Или? – осторожно напоминает Фалькон.
Симон заключает отчетливо, почти с весельем:
– Или она меня убьет.
Гарнизон, запертый в башне, пробовал огрызаться, но вскоре растратил все стрелы и притих. Мессир Голод уже пробрался в башню. Его, понятное дело, не звали, но о скором его появлении догадывались.
Рожьер и Террид на правом берегу изнывали от заботы, да только башне от этого не было никакого проку. Тулузцы пытались даже доставить осажденным хлеба и воды, но Симон успел раньше.
После очередного залпа его катапульты башня обрушилась со страшным шумом. Взметнулся столб воды, выше прежней башни, и рухнул обратно в Гаронну. Люди, бывшие в осаде, погибли.
Над руинами взметнулся флаг Монфора.
Наутро по броду против разрушенных мельниц Базакля, не таясь, пересек реку гордый бокерский герой и с ним множество доблестных авиньонских рыцарей.
Симон без особенного труда отбил их атаку и погнал Рамонета назад, к берегу, на ходу обходя его справа и слева.
Рамонет видел, что еще немного – и франки сомкнут клещи на его нежной шее. Несся к Гаронне сломя голову.
Прикрывая переправу для юного графа, Террид поставил одну катапульту у брода, другую – возле уцелевшей башни Нового моста.
Башню обороняли с особенным ожесточением. Кроме десятка рыцарей, готовых биться за Рамонета насмерть, там засели, скрываясь за высокими щитами, арбалетчики из Фуа.
Монфор и бок о бок с ним оба его старших сына во главе своих отрядов влетели на правый берег. Не останавливаясь, разделились. Симон отвлек на себя почти весь отряд Рамонета. Сыновьям оставил башню.
Под градом стрел и камней помчались к ней Амори и его младший брат Гюи. Зарубили прислугу, искрошили щиты вместе с арбалетчиками – кто не успел скрыться.
Затем Амори махнул брату, чтобы тот остановил малый отряд копейщиков, а сам начал забрасывать башню горящими факелами.
В башне яростно кричали. Когда занялись деревянные перекрытия, крики задохнулись. Франки заняли вход, готовые убивать спасшихся от пламени.
Издалека до Амори донесся утробный рев роговых труб: отец звал отступать. Амори погнал коня по берегу, к броду. Он слышал, как за спиной у него, разбрызгивая воду, скачут франкские конники.
И только миновав брод, понял вдруг, что брата с ним нет.
Гюи остался на правом берегу.
Неподалеку горит башня. Гюи не может видеть ее, но его обдает волнами жара.
Он дышит все тише. Жизнь выходит из тела с каждым вздохом.
К нему подходит человек. И еще несколько. Они разговаривают. Гюи почти не различает голосов – всё тонет в долгожданном белом тумане. Смертное безмолвие опускается над ним.
Один голос:
– Сын Монфора!
Другой:
– А, так я не ошибся…
Наклонившись, этот человек засматривает в мутнеющие глаза молодого бигоррского графа. Назойливо так смотрит, будто влезть хочет.
– Я Рожьер де Коминж, родич. Признал меня?
Гюи шевелит губами. «Pater nos…» В углу рта выступает розовая пена.
Выпрямившись, Рожьер с размаху бьет его в бок ногой.
– Вот тебе Бигорра!..
И еще Рожьер говорит, не заботясь больше о том, слышит ли его Гюи де Монфор:
– Перебросьте эту падаль в Нарбоннский замок. – И добавляет, усмехнувшись: – По кускам.
Пшеничные волосы, доселе не знавшие седины, разом подернуло пеплом. Растрепались, мотаются помелом.
Пугая дочерей, Алиса бессмысленно мычит и стонет.
Но вот врывается, на ходу расплескивая горячее, Аньес – тощенькая, невидная Аньес, нерадивая прислужница, подружка Гюи де Монфора. Того Гюи, что лежит сейчас в гробу, до глаз закрытый покрывалом.
Аньес бесцеремонно отрывает от Алисы девушек, отпихивает их в сторону, словно ненужный хлам. Она цепко хватает Алису за шею, приобняв ее – крупную, дрожащую всем телом. Подносит питье к трясущимся губам госпожи.
Алиса отбивается, пытается увернуться. Но настырная, ненавистная сейчас Аньес – откуда только наглости набралась! – силком поит ее, щедро поливая при том роскошный атлас графининого платья.
Алиса выталкивает из груди трудный крик:
– А! А! А!
– Голубчик, – бормочет Аньес, выронив кувшин (разбился, разлился!) – Голубчик, родная…
Аньес гладит ее по распухшему лицу, по волосам, целует ее колени, ее ноги, и все бубнит и бормочет, все поет и плачет:
– Родная, милая…
И все это тонет в низком бабьем вое.
И вдруг Алиса замолкает.
Замолкает в то же самое мгновение и Аньес, разом перепугавшись до смерти: такую-то дерзость явила!
Поглядела на нее Алиса с недоумением. И спросила:
– Ты кто?
– Я… Аньес…
Так ничего не поняв и не вспомнив – имя «Аньес» ей ничего не говорило – Алиса пала девушке лицом в колени. Медленно поглаживая ее содрогающиеся плечи, Аньес запрокинула голову и молча подавилась слезами.
Аньес прячется среди домочадцев, ближе к выходу из часовни. Боится, как бы госпожа Алиса ее не заметила и не признала.
Епископ Фалькон, бледный, с покрасневшими от бессонной ночи веками, ведет погребальную службу так бережно, будто младенчика на вытянутых руках несет. Слово за словом отпускает на волю, постепенно облачая убитого в одежды любви и света.
У лежащего в гробу недостает левой руки. Тело Гюи рассекли на части и весь день, забавляясь, бросали через стену, в Нарбоннский замок. Солдаты собирали их по двору и сносили в часовню.
К вечеру Симон заглянул туда, где покоился сын. Увидел. Левой руки так и не нашли. Стояла жара, медлить с похоронами было нельзя. Симон велел отпевать как есть.
И вот теперь, пока идет служба, Симон старается об этом не думать.
17. Ныне отпущаеши…
Эдакое диво громоздится у полуночных ворот, тех, что обращены к дороге, уводящей прочь от Тулузы!
Устойчиво расставив ноги, задрав голову, любуется граф Симон огромной осадной башней.
Еще прежде по симонову зову примчался из Нима Ламберт де Лимуа, знаток и обожатель механизмов. Несколько дней провели неразлучно, об орудиях рассуждая. Симон вспоминал то, что в Святой Земле успел повидать; Ламберт же свои мысли высказывал.
Башню поименовали «Киской» – за то, что рычаги для метания камней и горящих факелов сходны с кошачьими лапками. Киска – сооружение затейливое и грандиозное, наподобие собора. Сверху, кроме хищных лапок, есть впивучий мост с крючьями: как закинешь на стену, так вгрызется – не оторвешь. Катапульта у Киски мощная, брошенный ею камень летит на версту.
Ходят Симон и Ламберт вокруг Киски, едва не облизываются: нравится им.
Башня громоздится над ними на высоту в три симоновых – немалых – роста. В длину же она вдвое больше, чем в высоту.
Она лежит на больших деревянных катках.
Хоть и утоптана, хоть и высушена летняя земля, хоть и черствее она рабской доли, а все же Киска проминает на ней глубокие борозды.
«Или я брошу Тулузу себе под ноги, или она меня убьет».
Под защитой чудища можно подобраться под стены и сделать подкоп, так что рухнет стена, костей не соберешь. Можно перебраться поверху, для чего и мост. Можно забросать Тулузу камнями, облить греческим огнем, запалить и сжечь и тем самым избавить себя от этой несчастной любви.
Ибо как еще назвать ту страсть, что обглодала, изъела Монфора? Он не мог овладеть Тулузой и не в силах был отлепить ее от сердца; сплелись в смертном соитии и разорваться уже не могли.
Были среди франков и такие, кому эта страсть виделась одним неразумием. И не скрывали они от Симона своих мыслей, ибо во всем были ему равны; помогали же ему из любви к Господу и Церкви и по вассальному долгу перед королем Филиппом-Августом.
И сказал Симону мессир де Краон, знатнейший рыцарь из тех, что прибыл в Лангедок по зову дамы Алисы:
– Сдается мне, мессир, что вы охвачены безумием.
Симон погладил Киску, будто это была девушка, и охлопал ее бревенчатый бок, будто была она добрым конем, и ответил Краону так:
– Я думаю зажечь город греческим огнем. – Он произнес «грижуа», «греческая забавка» – слово, известное всем, кто был в Святой Земле. – Клянусь Святой Девой, мессир, Тулуза на своей шкуре изведает, каково это изделие сарацин!
Краон – ровесник Монфора; как и граф Симон, состарился под кольчугой и шлемом.
И отозвался Краон:
– Господь с вами, мессир! Не пепелищем же собираетесь вы править?
Но тут вмешался кардинал Бертран, раздраженный всеми и вся.
Для начала напустился на Краона.
– Так что же вы, мессир, – загодя ярясь, осведомился кардинал, – сомневаетесь в том, что Господь поможет нам овладеть Тулузой?
Краон, в глаза легату дерзко глянув, сказал:
– Я сомневаюсь в том, что графу де Монфору вольготно будет править пепелищем.
А легату только дерзости и надо было. Раскричался:
– Не всякому слову, какое рвется с губ, волю давайте! Думайте, мессир, прежде чем говорить! Не усомняйтесь в милости Божией! Господь осудил Тулузу смерти и послал меня сказать вам это.
– Да? – насмешливо молвил Краон. – А я-то, темнота, думал, будто вас послал папа Гонорий…
Легат вспылил. Хотел ударить Краона по лицу, но Краон перехватил пастырскую десницу.
Кардинал Бертран выдернул руку и резко сказал:
– За слабоверие и дерзость я осуждаю вас посту, на хлеб и воду.
– Надолго? – спросил Краон.
– На два дня.
Краон повернулся к Монфору и сказал высокомерно:
– Знать бы заранее, какие дела здесь творятся. Не стал бы слушать вашу супругу. Ноги бы моей здесь не было! А вы, мессир де Монфор, оставайтесь ковать свою погибель, коли вам охота.
Симон только и сказал ему:
– Прошу вас, мессир, подчинитесь легату.
И ушел Краон в бешенстве.
А легат, проводив его глазами, начал Симона грызть.
– Вы теряете уважение воинов Христовых. Скоро вы не сможете удерживать их в руках. Вы нерешительны, вы стали слабы…
Симон сжал губы, чтобы не отвечать.
Кардинал Бертран сощурил глаза – за долгую зиму успел возненавидеть Симона – и добавил едко:
– Должно быть, старость притупила ваш воинский дар, а неудачи и грехи лишили рассудка…
Симон склонил голову и тихо спросил легата:
– Святой отец, могу я нижайше молить вас об одной милости?
– Просите, – отозвался легат, немного удивленный. Он не ожидал от Монфора такого смирения.
– Уйдите, – еле слышно проговорил Симон. – Ради всего святого, уйдите отсюда!
Под крики, рвущиеся из натруженной утробы, под резкие сигналы свистков, тянут башню за кожаные ремни. Будто гребцы на галере: взяли! взяли!..
Тяжелые колеса катков, сделанные из цельного спила, начинают оборачиваться.
– Давай!.. Давай!..
Долго, натужно влечется башня под стены Тулузы. Вот она выплывает из-за Нарбоннского замка – смертоносное чудище, одних устрашая, других радуя.
Сбоку от тянущих башню идут солдаты с высокими щитами, прикрывают от стрел и камней.
А Тулуза, едва только завидев Киску, тотчас же признала в ней свою близкую погибель и начала обстреливать сразу с двух сторон: от Саленских ворот и от ворот Монтолье.
По разумному приказанию Симона, Киску обливают водой из бочки. Бочку поднимают на самый верх осадной башни с помощью блоков и веревок. Деревянная Киска должна быть все время влажной, чтобы ее непросто было поджечь. По такой жаре приходится таскать бочки несколько раз в день.
Амори сказал, наконец, что за отцом надо бы послать.
– Я пойду, – молвил епископ Фалькон. И легко поднялся из-за стола, не позволив себе возразить.
Фалькон знал, где искать Монфора, и не хотел, чтобы тому помешали.
Монфор был у могилы обоих Гюи, брата и сына, на маленьком кладбище под стеной часовни. Стоял на коленях, выпрямив спину и вытянув перед собой сложенные ладонь к ладони руки.
Фалькон замер, боясь разрушить его уединение.
Симон молился вслух, в самозабвении, как это часто с ним случалось, когда переставал заботиться о том, звучат ли слова в голос или же гремят в одной только душе.
Закатное солнце обливало Симона расплавленным золотом. На стене часовни застыла в неподвижности его тень, темный, увеличенный профиль с крупным носом и тяжелым подбородком.
Он произносил слова уверенно, и Фалькон понял, что он делает это не впервые. Почти не дыша, епископ слушал.
Симон просил о смерти. И как же он расписывал ее перед Богом, как упрашивал, какой милой представлял ее в своих мольбах. Чаял найти в ней покой и долгожданный мир, полнилась она тишиной. Той тишиной, в которой так слышен шелест лепестков Вселенной.
И тосковала душа Симона по этой тишине. Глотнуть бы ее, исцеляя раны, – а там суди меня судом Своим, Господи!
Симон замолчал. Опустил руки и совсем другим тоном спросил (а головы так и не повернул – на спине у него глаза, что ли?):
– Подслушиваете, святой отец?
– Да, – сказал Фалькон.
Симон встал, приблизился к епископу – высокий, в наступающих сумерках страшноватый.
– Зачем? – спросил он Фалькона.
– Собственно, я пришел звать вас к трапезе. Все уже собрались.
– А, – отозвался Симон. И замолчал. Но с места не тронулся.
Тогда епископ Фалькон сказал ему бесстрашно:
– А вы, оказывается, малодушны, мессен де Монфор.
Симон скрипнул зубами. Фалькон взял его за руку.
– Идемте же, вас ждут.
Но сдвинуть Монфора с места ему не удалось. Симон стоял неподвижно. И безмолвствовал. Наконец он заговорил:
– Скажите одно, святой отец: почему наша кровь не дает всходов?
– Почему вы так решили?
– А что, разве это не так? – в упор спросил Монфор.
Фалькон откликнулся:
– На все воля Божья.
– Господь не благословил мои труды, – упрямо повторил Монфор. – Все было напрасно. Кардинал прав: я становлюсь старым…
– Кардинал вовсе так не считает. Просто он хочет таким образом подхлестнуть вашу решимость.
– Меня не нужно подхлестывать! – зарычал Симон. – Я не вьючный верблюд, чтобы меня…
– А вы гордец, – заметил Фалькон.
Помолчав, Симон отозвался, уже спокойнее:
– Конечно.
– И притом малодушны.
Неожиданно Симон проговорил:
– Дыхание мое ослабело, дни мои угасают; гробы предо мною…
Он все еще держал епископа за руку и сейчас больно смял его пальцы. Фалькон поморщился.
– Простите, – опомнившись, пробормотал Симон.
Епископ Тулузский улыбнулся, потирая руку.
– Вы помните, малодушный гордец, чье имя носите?
– Симона Петра…
Фалькон пропел вполголоса:
– Tu es Petrus, et super hanc petram aedificabo Ecclesiam meam…[1]
– «Камень», – задумчиво повторил граф Монфор. – Я – Симон, я – Петр, я – камень, положенный в основание…
Фалькон внимательно смотрел на него снизу вверх ясными светлыми глазами.
– Но я ведь не камень, – совсем тихим голосом добавил Симон. – Я человек, мессир. Я человек, и мне бывает больно…
Строптивая дама Тулуза не желает Монфора. Не желает и все тут! Этот франк ей противен. От его домогательств ее с души воротит.
А быть осажденной – особенный образ жизни, и ей это даже начинает нравиться. Потому что не одолеет граф Симон даму Тулузу. Не по зубам орешек.
Не только воины – даже простолюдины, даже женщины бьются теперь с клятыми франками.
У ворот Монтолье помогают они управляться с катапультой. Сейчас одна беда у Тулузы, одна цель – монфорова осадная башня. На нее направлены сейчас все силы.
Рассвет едва занялся. Но уже и в этот ранний час грозило прохладное утро превратиться вскоре в испепеляющий полдень – вечный полдень Тулузы, который почти сразу сменяется ночью.
В часовне Нарбоннского замка шла ранняя месса. Слушали женщины, младшие дети, а из рыцарей – сам граф Симон, сенешаль Жервэ и пятьдесят человек лучших бойцов, которых Симон держал в замке, всегда под рукой. В маленькой часовенке все не помещались, потому многие оставались у входа, слушая из-за раскрытой двери.
Остальные крестоносцы оставались в лагере за стенами, либо у Киски, под прикрытием высоких, обтянутых кожей и облитых водой щитов, за какими обычно сберегаются лучники.
Когда внезапно взревели трубы и раздались – обвалом – громкие крики, Симон и головы не повернул. Даже Фалькон, который вел службу в этот немирный утренний час, запнулся и продолжил после краткой паузы.
Бой завязался сразу в двух местах – перед обоими воротами, ближайшими к Нарбоннскому замку. Пока молодой Фуа у Саленских ворот стягивал на себя франкскую конницу, Рожьер де Коминж подбирался к башне. С Рожьером были арагонцы.
Трубы рвали воздух, их хриплые голоса дырявили уши. Под копытами звенела сухая земля.
И вот у Монтолье под знаменем с золотым крестом показался сам старый Раймон Тулузский. Крик сделался нестерпимым.
Возле Киски шла резня. Скрываясь за палисадами перед воротами Монтолье, арбалетчики из Фуа посылали стрелу за стрелой. Многие франки побросали щиты и бежали, спасаясь на лошадях. Среди них было много раненых. Раймон велел преследовать их.
Солнце быстро наливалось жаром, разогревая доспехи.
– Мессир! Граф Симон!
– Пошел вон, – не поворачиваясь, говорит Симон.
Копейщик бежит, толкаясь, к Симону, хватает графа за плечо, трясет, будто хочет пробудить.
– Мессир! Нас побили!
– Правильно сделали!
– Мессир!..
– Твою мать!.. – шипит Симон.
– Ваши люди умирают!.. – кричит копейщик. – Без вас они погибнут!..
Ударом кулака Симон отшвыривает солдата.
– Дай мне приобщиться, ублюдок! – кричит Симон. – Не видишь, я стою у Святых Таин. Убирайся!
Сенешаль Жервэ помогает копейщику встать и вместе с ним выходит из часовни. Месса продолжается. У Симона странно безмятежное лицо.
В раскрытые двери часовни долетает голос Жервэ – велит седлать коня.
Шум битвы то приближается, то удаляется. Ревут рога, ржут кони, гремят копыта, звенит оружие. С визгом проносятся заряды из катапульт.
Перед Саленскими воротами, против Нарбоннского замка, бьются – упорно, не достигая перевеса.
У ворот Монтолье франки отходят. Киска остается беззащитной, брошенной людьми. Пламя на пробу пытается лизнуть ее – спасибо, облитый водой! – деревянный бок.
– Монфор! Монфор!
Резервный отряд в Нарбоннском замке мается и кается. Душа рвется в битву, вызволять своих. Рвется так настойчиво, что, кажется, вот-вот покинет тело.
– Монфор!..
Симон будто не слышит – невозмутим, собран, серьезен. Неземной покой окружает его, одевает холодноватым светом. Луч солнца падает теперь из круглого окна под крышей прямо на симоново лицо с резкими мясистыми чертами, зажигает серые глаза желтоватым звериным огоньком.
Симон выглядит старым.
И он красив.
– Мессир!..
Этот не стал топтаться на пороге. Грохоча, прошел к самому алтарю.
Алендрок де Пэм – проклинающий себя за то, что не исполнил угрозы, не бросил Монфора. Остался на свою голову, хотя Пятидесятница уже миновала.
– Симон! Вы что, в бога, в душу, в мать?! Ваша набожность!.. Раймон топит нас в дерьме!..
Не глядя, Симон поднял руку, прикрывая Алендроку рот.
– Уже скоро, – спокойно сказал он. – Сейчас я увижу Спасителя.
Фалькон онемел, стоя со Святыми Дарами в руках. И пока епископ переводил дыхание, Симон вместо него проговорил заключительные слова:
– Nunc dimittis servum tuum, Domine, secundum verbum tuum in pace.[2]
Он встал и взял гостию. Луч света лился у него за спиной, истекая из малого круглого оконца.
– А, засранцы! – закричал Симон своему резервному отряду. Хрипловатый голос Симона разлетелся, казалось, по всему замку – таким долгожданным был он и так жадно ему внимали. – Ну, что? Накостыляем этим блядям?
– А-а-а!!. – пронесся согласный рев.
– Идемте! – крикнул Симон, перекрывая все остальные голоса. – Идемте, умрем за Него, как Он умер за нас!
И, спущенные, наконец, с цепи, бросились франки к лошадям.
Бежал и молодой Фуа со своими стрелками, и Рожьер де Коминж с отчаянными арагонцами.
Не успевшие перебраться за палисады бросались ко рвам, оступались, захлебывались в мутной воде.
Симон гнал их, смеясь. Сила переполняла его. И многим в мареве жаркого дня виделось, будто Симон погружен в красноватое сияние.
Едва оказавшись за крепким палисадом перед воротами Монтолье, Рожьер велел стрелять из катапульты. Женщины, прихожанки святого Сатурнина, утопая в поту, подтащили корзину с камнями. Дали первый залп.
Из окон госпиталя хорошо виден разоренный берег Гаронны. Прямо на Симона глядит укрепленная башня Нового моста. Торчит, напрасно уцелев, как перст, – вызывающе и дерзко. Башня до сих пор занята арагонскими солдатами.
Вторая башня виднеется на правом, «тулузском», берегу. Там тоже, несомненно, имеется гарнизон.
* * *
Минул день, второй. Сен-Сиприен оставался у франков. Тулуза покамест притихла, примолкла, затаила страх.Симон поглядывает теперь на башни по обоим берегам: как бы гарнизоны оттуда выбить.
И вот тут-то Алендрок де Пэм не нашел иного времени, чтобы явиться с разговором к Симону (тот со своим родичем Леви при молчаливом Фальконе рассуждал о башнях, и так и эдак прикидывая).
– Мессир! – начал Алендрок, противу обыкновения хмурый. – Как есть я ваш давний соратник, то и скажу прямо.
Симон к нему повернулся. Алендрок в глаза не смотрит – сердится.
– Полгода служили мы вам, мессир, по вассальной присяге, а сверх того срока, как было оговорено, – за плату. Ибо эти земли, где мы проливаем кровь, не наши ленные владения.
Алендрок говорит, а Симону уже наперед известно все то, что он скажет.
– Теперь же вы и платить нам перестали, мессир, а службы хотите прежней.
– У меня нет денег, – говорит Симон. И знает, что не поверит ему рыцарь Алендрок.
Так и оказалось.
– Вы взяли от Тулузы тридцать тысяч марок, мессир. Как же так может случиться, чтобы у вас не оказалось денег?
– Кончились! – рявкает Симон.
Но Алендрока не смутить.
– Мессир, – повторяет он, – осада эта нам не к чести и выгод от нее мы не видим. Опасностей же много. Вы и сами знаете, что ваши люди предпочитают умереть, лишь бы не попасть в плен – таковы здешние сеньоры и простолюдины.
После краткого молчания Симон спрашивает, цедя:
– Всё?
– Мессир, до Пятидесятницы мы уйдем от вас, если вы не станете нам опять платить, как обещано.
И тут Симон взрывается.
– Никуда вы не уйдете! Грозить он мне вздумал! Ублюдки! Никуда вы отсюда не денетесь! Опозорить себя хотите?
– Мессир, это вы себя опозо…
Но Симон кричит Алендроку, чтобы убирался с глаз долой, покуда не побит.
Алендрок насупился, с места не сдвинулся. Граф Симон орет на него, не стесняясь, как на провинившегося холопа. Того и гляди вправду бить начнет.
Наконец так молвил Алендрок де Пэм:
– Не я один от вас хочу, чтобы слово вы сдержали, мессир.
Симон буркнул:
– А вы всем передайте то, что от меня слышали.
– До Пятидесятницы, мессир, – говорит Алендрок.
И уходит, оставляя Симона истекать пеной бессильного гнева.
Молчание тянется долго. Наконец Симон вздыхает, опускает плечи и говорит тулузскому епископу, от которого не имел духовных тайн:
– Одно знаю: или я брошу Тулузу себе под ноги, или…
И замолкает, усмехаясь.
– Или? – осторожно напоминает Фалькон.
Симон заключает отчетливо, почти с весельем:
– Или она меня убьет.
* * *
С той башней, что стояла на левом берегу, почти под окнами госпиталя святой Марии, граф Симон расправился незатейливо и скоро. Под стены подкатили катапульту, взятую здесь же, в Сен-Сиприене, и начали скучно метать камни, не меняя прицела.Гарнизон, запертый в башне, пробовал огрызаться, но вскоре растратил все стрелы и притих. Мессир Голод уже пробрался в башню. Его, понятное дело, не звали, но о скором его появлении догадывались.
Рожьер и Террид на правом берегу изнывали от заботы, да только башне от этого не было никакого проку. Тулузцы пытались даже доставить осажденным хлеба и воды, но Симон успел раньше.
После очередного залпа его катапульты башня обрушилась со страшным шумом. Взметнулся столб воды, выше прежней башни, и рухнул обратно в Гаронну. Люди, бывшие в осаде, погибли.
Над руинами взметнулся флаг Монфора.
* * *
И вот прибыл в Тулузу долгожданный Рамонет, молодой граф всея Тулузы или как он там себя беззаконно именовал. Насмешливо кривя узкие губы, Симон с крыши госпиталя смотрел на помпезное шествие, сотрясающее правый берег. Потом спустился в лагерь и велел копейщикам держаться наготове. Мол, скоро.Наутро по броду против разрушенных мельниц Базакля, не таясь, пересек реку гордый бокерский герой и с ним множество доблестных авиньонских рыцарей.
Симон без особенного труда отбил их атаку и погнал Рамонета назад, к берегу, на ходу обходя его справа и слева.
Рамонет видел, что еще немного – и франки сомкнут клещи на его нежной шее. Несся к Гаронне сломя голову.
Прикрывая переправу для юного графа, Террид поставил одну катапульту у брода, другую – возле уцелевшей башни Нового моста.
Башню обороняли с особенным ожесточением. Кроме десятка рыцарей, готовых биться за Рамонета насмерть, там засели, скрываясь за высокими щитами, арбалетчики из Фуа.
Монфор и бок о бок с ним оба его старших сына во главе своих отрядов влетели на правый берег. Не останавливаясь, разделились. Симон отвлек на себя почти весь отряд Рамонета. Сыновьям оставил башню.
Под градом стрел и камней помчались к ней Амори и его младший брат Гюи. Зарубили прислугу, искрошили щиты вместе с арбалетчиками – кто не успел скрыться.
Затем Амори махнул брату, чтобы тот остановил малый отряд копейщиков, а сам начал забрасывать башню горящими факелами.
В башне яростно кричали. Когда занялись деревянные перекрытия, крики задохнулись. Франки заняли вход, готовые убивать спасшихся от пламени.
Издалека до Амори донесся утробный рев роговых труб: отец звал отступать. Амори погнал коня по берегу, к броду. Он слышал, как за спиной у него, разбрызгивая воду, скачут франкские конники.
И только миновав брод, понял вдруг, что брата с ним нет.
Гюи остался на правом берегу.
* * *
Две коротких, тяжелых арбалетных стрелы. Придавили, будто глыбой. Одна пробила грудь, вторая пригвоздила левую руку к узловатым корням старого дерева. И оттого не шевельнуться.Неподалеку горит башня. Гюи не может видеть ее, но его обдает волнами жара.
Он дышит все тише. Жизнь выходит из тела с каждым вздохом.
К нему подходит человек. И еще несколько. Они разговаривают. Гюи почти не различает голосов – всё тонет в долгожданном белом тумане. Смертное безмолвие опускается над ним.
Один голос:
– Сын Монфора!
Другой:
– А, так я не ошибся…
Наклонившись, этот человек засматривает в мутнеющие глаза молодого бигоррского графа. Назойливо так смотрит, будто влезть хочет.
– Я Рожьер де Коминж, родич. Признал меня?
Гюи шевелит губами. «Pater nos…» В углу рта выступает розовая пена.
Выпрямившись, Рожьер с размаху бьет его в бок ногой.
– Вот тебе Бигорра!..
И еще Рожьер говорит, не заботясь больше о том, слышит ли его Гюи де Монфор:
– Перебросьте эту падаль в Нарбоннский замок. – И добавляет, усмехнувшись: – По кускам.
* * *
Незрячая и глухая, подстреленной гусыней бьется Алиса. Кричит по своему ребенку, будто мужланка из Иль-де-Франса. Зареванные дочери виснут у нее на руках.Пшеничные волосы, доселе не знавшие седины, разом подернуло пеплом. Растрепались, мотаются помелом.
Пугая дочерей, Алиса бессмысленно мычит и стонет.
Но вот врывается, на ходу расплескивая горячее, Аньес – тощенькая, невидная Аньес, нерадивая прислужница, подружка Гюи де Монфора. Того Гюи, что лежит сейчас в гробу, до глаз закрытый покрывалом.
Аньес бесцеремонно отрывает от Алисы девушек, отпихивает их в сторону, словно ненужный хлам. Она цепко хватает Алису за шею, приобняв ее – крупную, дрожащую всем телом. Подносит питье к трясущимся губам госпожи.
Алиса отбивается, пытается увернуться. Но настырная, ненавистная сейчас Аньес – откуда только наглости набралась! – силком поит ее, щедро поливая при том роскошный атлас графининого платья.
Алиса выталкивает из груди трудный крик:
– А! А! А!
– Голубчик, – бормочет Аньес, выронив кувшин (разбился, разлился!) – Голубчик, родная…
Аньес гладит ее по распухшему лицу, по волосам, целует ее колени, ее ноги, и все бубнит и бормочет, все поет и плачет:
– Родная, милая…
И все это тонет в низком бабьем вое.
И вдруг Алиса замолкает.
Замолкает в то же самое мгновение и Аньес, разом перепугавшись до смерти: такую-то дерзость явила!
Поглядела на нее Алиса с недоумением. И спросила:
– Ты кто?
– Я… Аньес…
Так ничего не поняв и не вспомнив – имя «Аньес» ей ничего не говорило – Алиса пала девушке лицом в колени. Медленно поглаживая ее содрогающиеся плечи, Аньес запрокинула голову и молча подавилась слезами.
* * *
Второй сын Симона завернут в отцовское знамя с рычащим вздыбленным львом. Отец по правую руку, мать – по левую; оба холодны и строги и избегают встречаться глазами. Робер и Симон-последыш цепляются за Амори, а тот оглушен и растерян.Аньес прячется среди домочадцев, ближе к выходу из часовни. Боится, как бы госпожа Алиса ее не заметила и не признала.
Епископ Фалькон, бледный, с покрасневшими от бессонной ночи веками, ведет погребальную службу так бережно, будто младенчика на вытянутых руках несет. Слово за словом отпускает на волю, постепенно облачая убитого в одежды любви и света.
У лежащего в гробу недостает левой руки. Тело Гюи рассекли на части и весь день, забавляясь, бросали через стену, в Нарбоннский замок. Солдаты собирали их по двору и сносили в часовню.
К вечеру Симон заглянул туда, где покоился сын. Увидел. Левой руки так и не нашли. Стояла жара, медлить с похоронами было нельзя. Симон велел отпевать как есть.
И вот теперь, пока идет служба, Симон старается об этом не думать.
17. Ныне отпущаеши…
июнь 1218 года
Что солнце не выжгло, вытоптали ноги – вокруг Нарбоннского замка не сыскать ни травинки. Земля утоптана, высушена, едва не звенит. Низко нависает белесое тулузское небо.Эдакое диво громоздится у полуночных ворот, тех, что обращены к дороге, уводящей прочь от Тулузы!
Устойчиво расставив ноги, задрав голову, любуется граф Симон огромной осадной башней.
Еще прежде по симонову зову примчался из Нима Ламберт де Лимуа, знаток и обожатель механизмов. Несколько дней провели неразлучно, об орудиях рассуждая. Симон вспоминал то, что в Святой Земле успел повидать; Ламберт же свои мысли высказывал.
Башню поименовали «Киской» – за то, что рычаги для метания камней и горящих факелов сходны с кошачьими лапками. Киска – сооружение затейливое и грандиозное, наподобие собора. Сверху, кроме хищных лапок, есть впивучий мост с крючьями: как закинешь на стену, так вгрызется – не оторвешь. Катапульта у Киски мощная, брошенный ею камень летит на версту.
Ходят Симон и Ламберт вокруг Киски, едва не облизываются: нравится им.
Башня громоздится над ними на высоту в три симоновых – немалых – роста. В длину же она вдвое больше, чем в высоту.
Она лежит на больших деревянных катках.
Хоть и утоптана, хоть и высушена летняя земля, хоть и черствее она рабской доли, а все же Киска проминает на ней глубокие борозды.
«Или я брошу Тулузу себе под ноги, или она меня убьет».
Под защитой чудища можно подобраться под стены и сделать подкоп, так что рухнет стена, костей не соберешь. Можно перебраться поверху, для чего и мост. Можно забросать Тулузу камнями, облить греческим огнем, запалить и сжечь и тем самым избавить себя от этой несчастной любви.
Ибо как еще назвать ту страсть, что обглодала, изъела Монфора? Он не мог овладеть Тулузой и не в силах был отлепить ее от сердца; сплелись в смертном соитии и разорваться уже не могли.
Были среди франков и такие, кому эта страсть виделась одним неразумием. И не скрывали они от Симона своих мыслей, ибо во всем были ему равны; помогали же ему из любви к Господу и Церкви и по вассальному долгу перед королем Филиппом-Августом.
И сказал Симону мессир де Краон, знатнейший рыцарь из тех, что прибыл в Лангедок по зову дамы Алисы:
– Сдается мне, мессир, что вы охвачены безумием.
Симон погладил Киску, будто это была девушка, и охлопал ее бревенчатый бок, будто была она добрым конем, и ответил Краону так:
– Я думаю зажечь город греческим огнем. – Он произнес «грижуа», «греческая забавка» – слово, известное всем, кто был в Святой Земле. – Клянусь Святой Девой, мессир, Тулуза на своей шкуре изведает, каково это изделие сарацин!
Краон – ровесник Монфора; как и граф Симон, состарился под кольчугой и шлемом.
И отозвался Краон:
– Господь с вами, мессир! Не пепелищем же собираетесь вы править?
Но тут вмешался кардинал Бертран, раздраженный всеми и вся.
Для начала напустился на Краона.
– Так что же вы, мессир, – загодя ярясь, осведомился кардинал, – сомневаетесь в том, что Господь поможет нам овладеть Тулузой?
Краон, в глаза легату дерзко глянув, сказал:
– Я сомневаюсь в том, что графу де Монфору вольготно будет править пепелищем.
А легату только дерзости и надо было. Раскричался:
– Не всякому слову, какое рвется с губ, волю давайте! Думайте, мессир, прежде чем говорить! Не усомняйтесь в милости Божией! Господь осудил Тулузу смерти и послал меня сказать вам это.
– Да? – насмешливо молвил Краон. – А я-то, темнота, думал, будто вас послал папа Гонорий…
Легат вспылил. Хотел ударить Краона по лицу, но Краон перехватил пастырскую десницу.
Кардинал Бертран выдернул руку и резко сказал:
– За слабоверие и дерзость я осуждаю вас посту, на хлеб и воду.
– Надолго? – спросил Краон.
– На два дня.
Краон повернулся к Монфору и сказал высокомерно:
– Знать бы заранее, какие дела здесь творятся. Не стал бы слушать вашу супругу. Ноги бы моей здесь не было! А вы, мессир де Монфор, оставайтесь ковать свою погибель, коли вам охота.
Симон только и сказал ему:
– Прошу вас, мессир, подчинитесь легату.
И ушел Краон в бешенстве.
А легат, проводив его глазами, начал Симона грызть.
– Вы теряете уважение воинов Христовых. Скоро вы не сможете удерживать их в руках. Вы нерешительны, вы стали слабы…
Симон сжал губы, чтобы не отвечать.
Кардинал Бертран сощурил глаза – за долгую зиму успел возненавидеть Симона – и добавил едко:
– Должно быть, старость притупила ваш воинский дар, а неудачи и грехи лишили рассудка…
Симон склонил голову и тихо спросил легата:
– Святой отец, могу я нижайше молить вас об одной милости?
– Просите, – отозвался легат, немного удивленный. Он не ожидал от Монфора такого смирения.
– Уйдите, – еле слышно проговорил Симон. – Ради всего святого, уйдите отсюда!
* * *
– Давай!..Под крики, рвущиеся из натруженной утробы, под резкие сигналы свистков, тянут башню за кожаные ремни. Будто гребцы на галере: взяли! взяли!..
Тяжелые колеса катков, сделанные из цельного спила, начинают оборачиваться.
– Давай!.. Давай!..
Долго, натужно влечется башня под стены Тулузы. Вот она выплывает из-за Нарбоннского замка – смертоносное чудище, одних устрашая, других радуя.
Сбоку от тянущих башню идут солдаты с высокими щитами, прикрывают от стрел и камней.
А Тулуза, едва только завидев Киску, тотчас же признала в ней свою близкую погибель и начала обстреливать сразу с двух сторон: от Саленских ворот и от ворот Монтолье.
По разумному приказанию Симона, Киску обливают водой из бочки. Бочку поднимают на самый верх осадной башни с помощью блоков и веревок. Деревянная Киска должна быть все время влажной, чтобы ее непросто было поджечь. По такой жаре приходится таскать бочки несколько раз в день.
* * *
Долго не приступали к вечерней трапезе – ждали графа Симона; тот все не шел. Только Краон потребовал хлеба и воды и вкушал, на легата не глядя, с видом горделивым, будто невесть какое яство.Амори сказал, наконец, что за отцом надо бы послать.
– Я пойду, – молвил епископ Фалькон. И легко поднялся из-за стола, не позволив себе возразить.
Фалькон знал, где искать Монфора, и не хотел, чтобы тому помешали.
Монфор был у могилы обоих Гюи, брата и сына, на маленьком кладбище под стеной часовни. Стоял на коленях, выпрямив спину и вытянув перед собой сложенные ладонь к ладони руки.
Фалькон замер, боясь разрушить его уединение.
Симон молился вслух, в самозабвении, как это часто с ним случалось, когда переставал заботиться о том, звучат ли слова в голос или же гремят в одной только душе.
Закатное солнце обливало Симона расплавленным золотом. На стене часовни застыла в неподвижности его тень, темный, увеличенный профиль с крупным носом и тяжелым подбородком.
Он произносил слова уверенно, и Фалькон понял, что он делает это не впервые. Почти не дыша, епископ слушал.
Симон просил о смерти. И как же он расписывал ее перед Богом, как упрашивал, какой милой представлял ее в своих мольбах. Чаял найти в ней покой и долгожданный мир, полнилась она тишиной. Той тишиной, в которой так слышен шелест лепестков Вселенной.
И тосковала душа Симона по этой тишине. Глотнуть бы ее, исцеляя раны, – а там суди меня судом Своим, Господи!
Симон замолчал. Опустил руки и совсем другим тоном спросил (а головы так и не повернул – на спине у него глаза, что ли?):
– Подслушиваете, святой отец?
– Да, – сказал Фалькон.
Симон встал, приблизился к епископу – высокий, в наступающих сумерках страшноватый.
– Зачем? – спросил он Фалькона.
– Собственно, я пришел звать вас к трапезе. Все уже собрались.
– А, – отозвался Симон. И замолчал. Но с места не тронулся.
Тогда епископ Фалькон сказал ему бесстрашно:
– А вы, оказывается, малодушны, мессен де Монфор.
Симон скрипнул зубами. Фалькон взял его за руку.
– Идемте же, вас ждут.
Но сдвинуть Монфора с места ему не удалось. Симон стоял неподвижно. И безмолвствовал. Наконец он заговорил:
– Скажите одно, святой отец: почему наша кровь не дает всходов?
– Почему вы так решили?
– А что, разве это не так? – в упор спросил Монфор.
Фалькон откликнулся:
– На все воля Божья.
– Господь не благословил мои труды, – упрямо повторил Монфор. – Все было напрасно. Кардинал прав: я становлюсь старым…
– Кардинал вовсе так не считает. Просто он хочет таким образом подхлестнуть вашу решимость.
– Меня не нужно подхлестывать! – зарычал Симон. – Я не вьючный верблюд, чтобы меня…
– А вы гордец, – заметил Фалькон.
Помолчав, Симон отозвался, уже спокойнее:
– Конечно.
– И притом малодушны.
Неожиданно Симон проговорил:
– Дыхание мое ослабело, дни мои угасают; гробы предо мною…
Он все еще держал епископа за руку и сейчас больно смял его пальцы. Фалькон поморщился.
– Простите, – опомнившись, пробормотал Симон.
Епископ Тулузский улыбнулся, потирая руку.
– Вы помните, малодушный гордец, чье имя носите?
– Симона Петра…
Фалькон пропел вполголоса:
– Tu es Petrus, et super hanc petram aedificabo Ecclesiam meam…[1]
– «Камень», – задумчиво повторил граф Монфор. – Я – Симон, я – Петр, я – камень, положенный в основание…
Фалькон внимательно смотрел на него снизу вверх ясными светлыми глазами.
– Но я ведь не камень, – совсем тихим голосом добавил Симон. – Я человек, мессир. Я человек, и мне бывает больно…
* * *
О симоновой слабости знает только Фалькон. Наутро Симон опять огрызается в ответ на попреки вечно раздраженного легата, он снова орет на рыцарей, которые грозятся уйти, если граф не заплатит. И на Тулузу обрушивается первый залп из мощных катапульт Киски.* * *
Кому Киска, а кому геморрой в задницу.Строптивая дама Тулуза не желает Монфора. Не желает и все тут! Этот франк ей противен. От его домогательств ее с души воротит.
А быть осажденной – особенный образ жизни, и ей это даже начинает нравиться. Потому что не одолеет граф Симон даму Тулузу. Не по зубам орешек.
Не только воины – даже простолюдины, даже женщины бьются теперь с клятыми франками.
У ворот Монтолье помогают они управляться с катапультой. Сейчас одна беда у Тулузы, одна цель – монфорова осадная башня. На нее направлены сейчас все силы.
* * *
25 июняРассвет едва занялся. Но уже и в этот ранний час грозило прохладное утро превратиться вскоре в испепеляющий полдень – вечный полдень Тулузы, который почти сразу сменяется ночью.
В часовне Нарбоннского замка шла ранняя месса. Слушали женщины, младшие дети, а из рыцарей – сам граф Симон, сенешаль Жервэ и пятьдесят человек лучших бойцов, которых Симон держал в замке, всегда под рукой. В маленькой часовенке все не помещались, потому многие оставались у входа, слушая из-за раскрытой двери.
Остальные крестоносцы оставались в лагере за стенами, либо у Киски, под прикрытием высоких, обтянутых кожей и облитых водой щитов, за какими обычно сберегаются лучники.
Когда внезапно взревели трубы и раздались – обвалом – громкие крики, Симон и головы не повернул. Даже Фалькон, который вел службу в этот немирный утренний час, запнулся и продолжил после краткой паузы.
Бой завязался сразу в двух местах – перед обоими воротами, ближайшими к Нарбоннскому замку. Пока молодой Фуа у Саленских ворот стягивал на себя франкскую конницу, Рожьер де Коминж подбирался к башне. С Рожьером были арагонцы.
Трубы рвали воздух, их хриплые голоса дырявили уши. Под копытами звенела сухая земля.
И вот у Монтолье под знаменем с золотым крестом показался сам старый Раймон Тулузский. Крик сделался нестерпимым.
Возле Киски шла резня. Скрываясь за палисадами перед воротами Монтолье, арбалетчики из Фуа посылали стрелу за стрелой. Многие франки побросали щиты и бежали, спасаясь на лошадях. Среди них было много раненых. Раймон велел преследовать их.
Солнце быстро наливалось жаром, разогревая доспехи.
* * *
И вот в часовню Нарбоннского замка врывается копейщик. От него пахнет пылью и горячим железом, и руки у него в крови. Прерывая епископа, прямо с порога орет:– Мессир! Граф Симон!
– Пошел вон, – не поворачиваясь, говорит Симон.
Копейщик бежит, толкаясь, к Симону, хватает графа за плечо, трясет, будто хочет пробудить.
– Мессир! Нас побили!
– Правильно сделали!
– Мессир!..
– Твою мать!.. – шипит Симон.
– Ваши люди умирают!.. – кричит копейщик. – Без вас они погибнут!..
Ударом кулака Симон отшвыривает солдата.
– Дай мне приобщиться, ублюдок! – кричит Симон. – Не видишь, я стою у Святых Таин. Убирайся!
Сенешаль Жервэ помогает копейщику встать и вместе с ним выходит из часовни. Месса продолжается. У Симона странно безмятежное лицо.
В раскрытые двери часовни долетает голос Жервэ – велит седлать коня.
Шум битвы то приближается, то удаляется. Ревут рога, ржут кони, гремят копыта, звенит оружие. С визгом проносятся заряды из катапульт.
Перед Саленскими воротами, против Нарбоннского замка, бьются – упорно, не достигая перевеса.
У ворот Монтолье франки отходят. Киска остается беззащитной, брошенной людьми. Пламя на пробу пытается лизнуть ее – спасибо, облитый водой! – деревянный бок.
– Монфор! Монфор!
Резервный отряд в Нарбоннском замке мается и кается. Душа рвется в битву, вызволять своих. Рвется так настойчиво, что, кажется, вот-вот покинет тело.
– Монфор!..
Симон будто не слышит – невозмутим, собран, серьезен. Неземной покой окружает его, одевает холодноватым светом. Луч солнца падает теперь из круглого окна под крышей прямо на симоново лицо с резкими мясистыми чертами, зажигает серые глаза желтоватым звериным огоньком.
Симон выглядит старым.
И он красив.
– Мессир!..
Этот не стал топтаться на пороге. Грохоча, прошел к самому алтарю.
Алендрок де Пэм – проклинающий себя за то, что не исполнил угрозы, не бросил Монфора. Остался на свою голову, хотя Пятидесятница уже миновала.
– Симон! Вы что, в бога, в душу, в мать?! Ваша набожность!.. Раймон топит нас в дерьме!..
Не глядя, Симон поднял руку, прикрывая Алендроку рот.
– Уже скоро, – спокойно сказал он. – Сейчас я увижу Спасителя.
Фалькон онемел, стоя со Святыми Дарами в руках. И пока епископ переводил дыхание, Симон вместо него проговорил заключительные слова:
– Nunc dimittis servum tuum, Domine, secundum verbum tuum in pace.[2]
Он встал и взял гостию. Луч света лился у него за спиной, истекая из малого круглого оконца.
– А, засранцы! – закричал Симон своему резервному отряду. Хрипловатый голос Симона разлетелся, казалось, по всему замку – таким долгожданным был он и так жадно ему внимали. – Ну, что? Накостыляем этим блядям?
– А-а-а!!. – пронесся согласный рев.
– Идемте! – крикнул Симон, перекрывая все остальные голоса. – Идемте, умрем за Него, как Он умер за нас!
И, спущенные, наконец, с цепи, бросились франки к лошадям.
* * *
Раймон бежал.Бежал и молодой Фуа со своими стрелками, и Рожьер де Коминж с отчаянными арагонцами.
Не успевшие перебраться за палисады бросались ко рвам, оступались, захлебывались в мутной воде.
Симон гнал их, смеясь. Сила переполняла его. И многим в мареве жаркого дня виделось, будто Симон погружен в красноватое сияние.
Едва оказавшись за крепким палисадом перед воротами Монтолье, Рожьер велел стрелять из катапульты. Женщины, прихожанки святого Сатурнина, утопая в поту, подтащили корзину с камнями. Дали первый залп.