Хаецкая Елена Владимировна. Дама Тулуза

   Каноник с пониманием кивает головой. Да, это, должно быть, были очень недобрые, очень греховные мысли. И очень злые бесы. Ибо трудно канонику представить себе достаточную причину для того, чтобы подняться с постели ни свет ни заря.
   – Скажите мне, дочь, что это были за греховные мысли?
   Видно, что Петронилла изнемогает от стыда. Каноник подбадривает ее.
   – Говорите, говорите же. Раскаяние убивает грех, покаяние отгоняет бесов.
   – Я каялась…
   – Да, и весьма усердно. Вы стегали себя плеточкой, дочь. Ваше раскаяние было искренним, мы это видели. Но вы должны исповедаться.
   – Ох, отец Гуг…
   Канонику признаться во всем не так страшно, как Оливьеру. На Оливьере нет пятна. Он устрашающе чист, почти нечеловечески. Однако Петронилла сомневается во власти каноника разрешить ее от греха. В конце концов, она говорит:
   – Сказано: исповедайтесь друг другу.
   – Пусть это послужит вам к духовному укреплению, дочь.
   – Отец Гуг, я желала смерти другому человеку.
   В светлых глазах Петрониллы – долгая тоска.
   Отец Гуг поражен.
   – Вы? Господь с вами, домна! Все так любят вас. Вы так кротки, так всем любезны…
   Она молчит. Каноник придвигается ближе, его лицо делается строгим.
   – Говорите же, дочь. Кому вы желали смерти?
   – Я хотела… Я молилась, чтобы Монкад и его друг Ниньо Санчес, мой жених… чтобы оба они на охоте свалились в пропасть и сломали себе шею.

* * *

   Зима уныло плелась от Пиренейских гор – вниз, в долины, а оттуда уж засылала гонцов на равнину, к восходу солнца. Голая Тулуза жалась к правому берегу Гаронны под высокомерным взором, всегда устремленным на нее из Нарбоннского замка.
   От холодов привычно маялись все: и воины, и женщины, и простолюдины, и монахи, и чада с домочадцами графа Симона. Раскаленная докрасна жаровня усердно согревала только одну комнату во всей башне: ту, что отведена для меньших детей. Там же проводил время второй сын симонов, Гюи, а с ним увязалась и тощенькая его подружка Аньес.
   И вот скучным снежным вечером граф Симон ведет долгие разговоры со своей супругой, дамой Алисой, и со своим братом Гюи, и с мужем своей сестры, мессиром де Леви из Альбижуа, и со своим старшим сыном Амори, а дети, под добрым солнцем маленькой жаровни, развлекаются совершенно иным образом.
   Сыновья Симона, Робер и Симон-последыш, а с ними и двоюродный их братец Филипп – все разом наседают на Гюи-меньшого. Вот бы одолеть такого важного противника. Вот бы опрокинуть его на спину, наподобие черепахи, – пусть подергает руками-ногами, пусть побрыкается. Вот бы на животе у него утвердиться, кишки ему пооттаптывать.
   Гюи, смеясь, отбивается. Время от времени – для порядка – наделяет то одного, то другого братца преувесистым тумаком. Филипп громко ревет – Гюи разбил ему губу.
   Всю солому на полу разворошили, будто мышь ловили.
   Посреди комнаты, на расстоянии вытянутой руки от жаровни (чтоб пожара не случилось) – просторная кровать. Там и спят все графские отпрыски, сбившись в кучу, как щенки одного помета. Сейчас на этой кровати, зарытая в одеяла, восседает Аньес – раскинув тощие ноги, уронив руки между колен, – остренький носик, большой улыбчивый рот, ясные глазки. Глядит Аньес на своего возлюбленного и господина – как он с мальцами забавляется – и сердечко у ней от любви к нему стучит то сильнее, то слабее.
   И вот дети, навалившись хищной стайкой, безжалостные, как зверьки, пересиливают взрослого недруга. Они роняют Гюи на пол. Копаясь в соломе у самой кровати, Гюи отлягивается от них длинными ногами. Но Аньес видит, что еще немного – и Гюи запросит у мальцов пощады. Того и гляди загрызут.
   Теперь разобижен Робер. Ему сильно досталось по скуле. Взревев ужасно, он с кулаками бросается на Гюи и нешутейно уже норовит выдавить старшему брату глаз. Гюи уворачивается, ловкий и гибкий, и, прижав Робера к полу, угощает его двумя короткими ударами меж лопаток. Гюи бьет локтем, а локоть у Гюи костлявый и твердый, как дротик.
   Остальные братцы тем временем висят у Гюи на загривке, точно охотничьи псы, взявшие кабана.
   Аньес в постели стонет от смеха.
   Но тут неожиданно входит граф Симон. Ой-ой! Аньес с тихим писком ныряет под покрывала. А Симон на нее и не смотрит – зря перепугалась. Граф оглядывает побоище взором грифа-стервятника: нет ли падали поклевать. Гюи, придавленный своими тремя братьями, отчаянно пыхтит на полу.
   – Вот вы где, – говорит Симон своему сыну Гюи и подталкивает его ногой. – Я искал вас.
   Гюи стряхивает с себя братьев. Замешкавшегося Робера Симон снимает сам – за шиворот – и забрасывает на кровать, ловко угодив в Аньес. Скрытая одеялом, та говорит:
   – Ой!..
   Разом поскучнев, Гюи встает на ноги.
   – Я вам нужен?
   – Да.
   За стенами – промозглый вечер. Не вздумал же отец выступить в поход на ночь глядя, в преддверие зимы?.. Гюи надеялся заснуть на теплой постели, под боком у жаровни, в куче братьев, обняв Аньес. Девушка такая худенькая, что почти не занимает места.
   Симон глядит на сына, щурясь. На мясистом лице графа все явственнее проступает усмешка.
   Гюи плетется к отцу – плечи опущены, голова повешена. Симон манит его пальцем.
   – Не печальтесь, – говорит Симон. – Не агнец, не на заклание идете.
   – А куда? – спрашивает Гюи.
   Симон шумно фыркает.
   – Вы женитесь.
   Как и ожидается, Гюи широко разевает рот и замирает в таком положении. Вид у него достаточно дурацкий, чтобы насмешить Симона.
   Мальчишки принимаются понимающе хихикать, толкать друг друга локтями, показывать на Гюи, хлопать себя между ног. Усердствует главным образом старший из троих, Филипп, а двое остальных – за ним следом.
   Позабыв свои страхи, Аньес высовывает из кровати блестящий глаз.
   Симон – уже открыто – усмехается.
   – Вам понравится, вот увидите.
   И уходит, уводя за собой ошеломленного Гюи.
   Дети забираются на кровать к Аньес. Она обхватывает их, кутая в покрывала. Вместе с ними тихонько покачивается – баюкает, утешает. Все четверо смотрят вослед графу, хотя тот давно уже скрылся из вида.
   Скрылся – и увел с собою Гюи.

* * *

   Наступает ясное утро, и небо над горами – сверкающей, бездонной глубины, и воздух залит осенним золотом и полон горьковатого запаха дыма.
   В этот день из Тарба прибывает епископ, который должен венчать Петрониллу с Ниньо Санчесом – высокородным отпрыском графа Россильонского, кузеном знаменитого короля Педро Арагонского и так далее.
   Однако встреченный с превеликим почетом епископ нынче ужасно суров и, кажется, немного растерян.
   Он освобождается от тяжелых зимних плащей. Он позволяет проводить себя к башне (а слуги суетятся вокруг и так и эдак, то сбоку заглянут в строгий лик святого отца, то спереди забегут).
   Его усаживают в кресло, придвигают поближе жаровню. Тихо шипят: «Где Детц?» Прибегает Детц, мальчик с черными от грязной работы пальцами. Пристроившись возле святого отца, усердно растирает его закоченевшие ноги.
   Тогда-то только святой отец и объявляет со всевозможной торжественностью, что венчать Ниньо Санчеса с графиней Бигоррской не вправе и что, напротив, он прибыл объявить помолвку недействительной. Святой отец неспешно перечисляет десяток препятствий к этому браку – догматического характера и иного.
   Внутренне Монкад кипит от негодования, однако епископа не перебивает – пусть выскажет все, что считает необходимым. Наконец, епископ замолкает. Мальчик помогает святому отцу обуться и убегает.
   Тогда Монкад произносит вкрадчиво, встопорщив при том усы:
   – Насколько мне известно, в Гаскони, кроме вас, имеются и другие прелаты, святой отец.
   Святой отец отвечает:
   – Насколько мне известно, все прелаты в Гаскони держатся того же мнения, что и я.
   – А епископ Ошский?
   – Сын мой, препятствия к браку вашей сестры с сеньором Ниньо Санчесом остаются неизменными.
   – Знаю я, что это за препятствия! – орет Монкад, уже не стесняясь.
   Он готов разразиться длинной тирадой и перечислить все свои подозрения и прямые обвинения, но епископ опережает его, молвив утомленно:
   – Вот и хорошо, сын мой. Это существенно упрощает дело.
   Так вот и случилось, что жених Петрониллы де Коминж, высокородный Ниньо Санчес, вкупе с братом ее покойного мужа, Гийомом де Монкадом, а также и вся прожорливая орава их гостей, не теряя присутствия духа, отступили перед превосходящими силами противника и двинулись на запад, в горы, в то время как противник накатывал с востока, от Тулузы.
   Петронилла осталась на попечении епископа Тарбского. Через несколько дней к нему присоединился также епископ Ошский, а спустя седмицу – и Олеронский.
   Монкад же и Санчес тем временем заняли замок Лурд, превосходно укрепленный и снабженный всем необходимым для того, чтобы выдержать долгую осаду, ибо они не теряли надежды все же заполучить впоследствии и всю Бигорру.

* * *

   К Гюи теперь не подступиться. Гюи – рыцарь. Он женится на Петронилле де Коминж, он получит за женою графство. Аньес шмыгает мимо, не поднимая глаз. Однако Гюи успевает поймать ее, пробегающую, за волосы. Аньес потешно верещит – ровно мышка, если ухватить ту за хвостик. Гюи хохочет. Он тащит Аньес в оружейную. Она сердится, обвиняет его в жестокосердии: в оружейной пол каменный, ничем не застеленный, а лавок и вовсе нет. Но Гюи смешно, он не слушает ни упреков, ни жалоб.
   На каменном полу и вправду так жестко, что Аньес непрерывно пищит. И вообще она недовольна. А Гюи – тот очень доволен.
   Вдруг он спрашивает у Аньес:
   – А ты не беременна?
   – Не знаю, – отвечает она.
   – Хорошо бы ты была беременна.
   Она пожимает плечами. Гюи усаживается рядом с ней на полу, задумчиво глядит куда-то вбок, мимо Аньес.
   – Ложись, – говорит он повелительно. Ни с того, ни с сего.
   – Что, снова?
   Он не отвечает. Она послушненько укладывается на спину, прикрывает глаза. Ждет. Гюи принимается давить пальцами ей на живот.
   – Ой, что это вы делаете?
   – Ищу ребенка. Где ты его прячешь? Где вообще вы, женщины, прячете детей?
   Аньес не выдерживает – заливается хохотом. Тянется руками к своему возлюбленному, лезет ему под рубаху.
   – Это вы прячете моего ребенка, мессир Гюи. Вот здесь.
   А на следующее утро граф Симон забрал Гюи с собой в Бигорру – женить его на старой графине, на этой еретичке – дочери, сестре, вдове злейших врагов Монфора.

* * *

   Симон де Монфор как в Бигорру явился, так еще загодя принялся хмурить брови: повсюду ему чуялись ересь и недовольство. С Симоном был отряд в сто человек; все хорошо вооружены и преданы католической Церкви. Так вез Симон своего второго сына, дабы тот укрепил владения Господа на западе Страны Ок. Ибо не один только Монкад понимал, что Бигорра – ключ к Пиренеям; в этом отношении мыслил с ним Симон сходно.
   Мессир епископ Тарбский подготовил уже Монфору добрую встречу: расчистил ему пути, сделал их вполне ровными. Монкада с Санчесом лишил надежды и изгнал, пригрозив еще и отлучением от Церкви, если станут чинить препятствия к браку. Взятых Монкадом на охоте кабанов велел изжарить, закоптить и, обложив мочеными яблоками, выставить на стол.
   Монфору забота эта пришлась весьма по душе. Припал к стопам святого отца с искренней благодарностью. Бывали времена, когда Монфор повелевал прелатам, но наступало и такое время, когда прелаты властвовали над Монфором. Очень тонко умел граф Симон различать, когда одно время сменяется другим.
   С дороги освежились, и голод утолили, и отряд симонов разместили в тепле и сытости, и потребовал тогда граф Симон, чтобы представили невесту жениху, а жениха – невесте. Да и самому любопытно было взглянуть на дочь Бернарта де Коминжа – небось, ряба, да руда, да безмозгла, как курица, если в отцовскую родню удалась.
   И вот восседает Монфор – хоть и некуртуазен, но величав и спесив, как надлежит. А рядом Гюи, лицо каменное, а взгляд беспокойный.
   Отец Гуг за руку приводит Петрониллу. Та одета скромно, по-вдовьи, только цепь на груди золотая. Она вежливо кланяется гостям, наклоняя свое рябенькое личико.
   Монфор – не так неотесанны франки, как о них болтают! – встает со своего места, и забирает графинюшку у каноника, и подводит ее к креслам, где заранее уже лежит мягкая подушечка, и усаживает, и целует ее ручку, а после говорит, окатывая Петрониллу запахом чеснока и моченых яблок:
   – А этот рыцарь – Гюи де Монфор, мой сын.
   Гюи тоже встает и тоже подходит к Петронилле. Преклонив колено, как учили, говорит деревянным голосом:
   – Я приехал просить вашей руки, госпожа.
   Петронилла бледна, под глазами круги, тонкие губы бесцветны. Она старше Гюи ровно в два раза.
   Еле слышно она отвечает:
   – Прошу вас, мессен, встаньте.
   Наслушавшийся в Лангедоке куртуазных романов, Гюи отвечает, как должно:
   – Нет, я не встану, госпожа, покуда вы не ответите мне согласием.
   – Вы же знаете, мессен, – говорит Петронилла, – что все уже решено и сговорено.
   У нее такой несчастный вид, что Симон ощущает во рту привкус кислятины.

* * *

   Поздно вечером, когда Петронилла удалилась в свою одинокую опочивальню, Симон задумчиво молвил:
   – …Бигорра…
   И потребовал вина.
   И Гюи потребовал вина. И белого хлеба.
   – А то от этого чеснока что-то отрыжка свирепая.
   Служанка, почему-то помертвев, аж приседает.
   – Белого нет, мессен. И вообще – нет. То есть… Он невкусный.
   – Неси невкусный.
   – Он… Ой…
   Служанка мнется. Не может ведь она сказать Монфору, что хлеб освящен Оливьером, совершенным катаром?
   Подражая отцу, Гюи сдвигает брови.
   – Что – с червями?
   – Нет, мессен.
   Симон поворачивается в ее сторону, невнятно рычит – не то горлом, не то утробой, совершенно по-медвежьи. Служанку точно ветром сдувает.
   Она убегает, она берет хлеб, она, плача, отламывает половину от большого каравая, несет Монфору и подает. Она отводит глаза, ей жутко.
   Бедная девушка, она твердо убеждена в том, что Монфор, едва лишь откусит, так тут же и падет мертвым. Посинеет весь, и язык у него распухнет и вылезет изо рта, наподобие того, как молочная каша вылезает из котла, и шея раздуется…
   И тогда ее сожгут за то, что она отравила графа Симона. И графиню Петрониллу сожгут. Скажут – по приказу графини.
   И все это случится потому, что Монфор решил отведать хлеба, освященного добрыми людьми.
   Однако покуда служанке мерещатся все эти страхи, Монфор и его сын – оба с удовольствием обмакивают хлеб в вино и отправляют в рот, ломоть за ломтем. И ничего дурного с ними не случается, и никакое благословение их не берет.
   Монфор поднимает от кубка глаза и грозно говорит служанке:
   – Брысь!
   Девушка убегает, грохоча башмаками.
   Оставшись наедине с Гюи, Симон возвращается к прежнему течению своих мыслей. Повторяет, еще более задумчиво, чем прежде:
   – …Бигорра…
   У Гюи ощутимо портится настроение.
   – Какая же она старая и некрасивая, мессир.
   Симон устремляет на Гюи свирепый взор.
   – Бигорра?
   – Графиня Петронилла. Мне совершенно не хочется любить ее.
   – Видел уж, кого вам хочется любить, – ворчит граф Симон. – Через десять лет ваша Аньес будет еще страшнее Петрониллы де Коминж.
   – Эти десять лет еще не прошли, – замечает Гюи.
   – Зато она умрет лет на двадцать раньше вас, – утешает сына Симон. – Да и кто заставляет вас любить ее? Она должна родить вам наследника, вот и все.
   Гюи хмурится. Симон дружески обхватывает его за плечи.
   – Мне нужна Бигорра, – говорит он. – Вы будете стеречь для меня Пиренеи. Я хочу, чтобы мои дети породнились с Лангедоком.
   Он смеется.
   – Того и гляди вы начнете заноситься передо мной, мессир граф Бигоррский.
   Гюи наконец улыбается, пока что через силу.
   – Разве я посмею, мессир граф Тулузский?

* * *

   – Съел? Освященный хлеб?
   Безносый псарь поражен. Глаза у него вытаращены, рот раскрыт, распахнутые ноздри с сопением втягивают воздух.
   Служанка кивает.
   – Слопал. Как Бог свят.
   – И не поперхнулся?
   Служанка мотает головой,
   – Здоровехонек.
   Псарь погружается в глубокие раздумья.
 
   6 ноября
   Венчание происходило в Тарбе. Присутствовали епископы Кузерана, Оша, Олерона, многочисленное духовенство из аббатства Сан-Север-де-Рустан, из Асте, Сарьяка, Артаньяна, Сан-Пьера.
   Симон постарался на славу. Гасконские прелаты, много терпевшие от местной знати, вполне предавшейся еретикам, теперь позабыли прежние мучения. Они получили назад потерянные было земли и готовы были за это устилать путь Симона розовыми лепестками. Про себя Симон усмехался, но преклонение принимал милостиво.
   Маленькая рыжеволосая невеста тряслась от зимнего холода, стоя перед епископом Тарбским, рука об руку с рослым, юношески угловатым женихом. В раскрытые настежь ворота собора задувал ледяной ветер.
   Местная знать взирала на происходящее с настороженным любопытством. Симон, окруженный своими вассалами и сержантами, поглядывал за тем, чтобы обошлось без скандалов. А что гасконские бароны весьма охочи до скандалов – то было видно издалека. Однако верно и то, что Симона де Монфора они страшились нешутейно и потому держались смирно.
   После долгого обряда молодых вывели на ступени собора и стали осыпать деньгами и зерном. Пущенная кем-то монета неудачно стукнула невесту по лбу. Петронилла жалобно пискнула. Гюи стало вдруг жаль ее. Он обнял ее и прижал к себе. Петронилла была совсем как ледышка и очень костлявая.
   Колокола гремели в небесах так, что снежные шапки на горных вершинах подрагивали. Нерасторопные (впоследствии высеченные) слуги принесли, наконец, меховые плащи с капюшоном. Петрониллу закутали, как младенца. Гюи под всеобщий одобрительный рев взял ее на руки и поцеловал в посиневшие губки.
   Такая выходка очень понравилась гасконским баронам. Они радостно завопили, а кое-кто попытался подражать молодому мужу и ухватывал всех встречных женщин, кого за зад, кого за грудь. Это усугубляло сумятицу.
   Свадебный пир длился вдесятеро дольше против торжества в церкви. Гасконские прелаты напились вровень с гасконскими баронами. Симон торжественно выпроводил своего сына Гюи вместе с Петрониллой в спальню, добавив, что тех ждет работа поважнее пьянства. Гасконские бароны за спиной у Симона при этом реготали.
   Занавес опустили, лучину запалили, служанку выставили вон. Повернувшись к своей жене, Гюи увидел, что Петронилла плачет. И без того-то казалась она ему скучной. Теперь ее личико сделалось совсем кислым, сморщилось, стало с кулачок.
   – Перестаньте реветь, – резковато молвил Гюи.
   Беззвучно всхлипывая, Петронилла сняла красное блио, осталась в одной рубашке – красивого тонкого полотна.
   Гюи швырнул в угол все то, что натянул на него утром оруженосец: и наборный пояс (безделка, но богатая), и сюркот, и рубашку с узорами по подолу.
   Жена уже сидела на постели, свесив ноги. Гюи с размаху плюхнулся рядом, решив про себя покончить с неприятностью как можно быстрее. Взял ее за плечо, надавил, развернул, заставил лечь. Она улеглась, уставилась в потолок безрадостным взором. Когда он для порядка чомкнул ее в щеку, то брезгливо дернулся: лицо было мокрое.
   – Да что вы все рыдаете? – недовольным тоном спросил Гюи, снова усаживаясь на постели.
   Петронилла шмыгнула носом, высморкалась в подол рубахи.
   – Извините.
   – И снимите с себя эту власяницу, – добавил Гюи. – Как это я буду делать вам ребенка, если вы – будто труп, завернутый в пелена?
   Петронилла послушно разделась. В свете двух лучин, что горели в изголовье кровати, роняя пепел в большой медный таз с водой, Гюи разглядел полоски, оставленные плеточкой на плечах и спине жены. Потрогал пальцем. Голая Петронилла поежилась.
   – Что это у вас, а?
   – Это…
   – Вас что, плеткой били? – определил Гюи и нахмурился.
   – Это… я сама. В часовне.
   – А, – сказал Гюи успокоенно. – Ну давайте, ложитесь же.
   Брякнулся с ней рядом.
   – Вытрите лицо, живо. Не жена, а жаба. Вся сырая.
   Отвернулся.
   Он слышал, как она возится, тяжко вздыхая.
   – Готово?
   – Да.
   Гюи приподнялся, взял ее за остренький подбородок и поцеловал. Губы и веки Петрониллы были солеными.

* * *

   Согласно договору, заключенному вместе с браком и оглашенному после свадебной церемонии в присутствии высших духовных иерархов Гаскони, Бигорра передавалась отныне во владение Гюи де Монфора с тем, чтобы впоследствии перейти к его детям от союза с Петрониллой де Коминж. Графиня Бигоррская, в свою очередь, получала от супруга ежегодное содержание в пятьсот серебряных марок. Этот сбор в пользу Петрониллы де Коминж должен осуществляться впредь в качестве налогового сбора в окрестностях Каркассона (перечислялись феоды и мелкие владения) перед Пасхой.
   – Пятьсот серебром… Это, я думаю, телег пять нагрузить надо одними деньгами, не меньше.
   – Это в сотню раз дороже, чем сам ты стоишь, болван.
   В простонародье бурно обсуждают услышанное, с многозначительным видом пережевывают новости. Собственно, простонародью немного дела до этой свадьбы, но – любопытно.
   Протрезвевшие гасконские бароны один за другим приносят клятвы верности Гюи де Монфору, восемнадцатилетнему мальчишке, франку. Он и нравится им, и раздражает. Как всякий истовый католик, через слово – «Господь, Господь», а чуть что не по нему – хвать за оружие.
   Гюи принимает присягу за присягой. После дает торжественную клятву управлять этими землями, никак не нарушая местных обычаев, если только эти обычаи не оскорбляют Господа.
   С Петрониллой он встречается только в постели. Они почти не разговаривают между собой.
   Гюи – воин и мальчик, беспощадное и набожное дитя Симона де Монфора. Что общего у него с дочерью графа Бернарта?

10. Простец Симон

декабрь 1216 года

   Мышью под носом у кота явился в Тарб Оливьер, именно в те дни, когда там засел Монфор. Симон был еще пьян – вином, торжеством, но более всего чудным словом «Бигорра».
   Оливьер привел с собою человека, которого именовал своим сыном. Как и многое другое, их родство надлежало толковать, однако, лишь в духовном смысле. Оливьер никогда не зачинал плотских детей и никогда не прикасался к женщине.
   Был болен некий Гийом де Жерон, богатый торговец овцами, живший тогда в Тарбе. В час смертный он вдруг затосковал. Велел не пускать к себе священника, а вместо того начал молить домочадцев и родных, чтобы нашли и привели к нему для утешения совершенного катара. Доселе Жерон считался благочестивым прихожанином Святого Стефана, и потому многие из домашних его были удивлены такой просьбой.
   – Болезнь тягостна для мессена. Он утратил рассудок.
   – Клятый Монфор еще в городе, да и сын его поблизости. Выведает – всех нас повесит вниз головой.
   – Совершенного не так-то просто найти. Они искусны прятаться.
   – Ни один совершенный, если он в уме, не пойдет сейчас в Тарб. Это верная смерть.
   – Совершенный – придет.
   – Так ведь Монфор здесь…
   – Совершенный придет.
   Не успел замолчать шепоток, как у дверей дома – красивого, с белой башенкой – выросли две фигуры, по виду страннические, и попросили приюта и милостыни. Их пустили, но не дальше кухни.
   …А после, как распознали…
   Жерон молвил успокоенно, когда ему о том сообщили:
   – Я знал, что совершенный придет.
   Оливьер – седовласый, синеглазый, высокий – стоит у постели умирающего и обеими руками, источающими свет и пламя, раскрывает перед ним двери в Небесный Иерусалим. Прочим – кто рядом – дозволено лишь краем глаза увидеть это, лишь заглянуть мимолетом и украдкой; Жерону же предстоит сейчас туда шагнуть.
   В начале было Слово. И был человек по имени Иоанн. Он был один и опечален, и в сердце его непрошеной вошла тоска…
   – Благословен Господь наш Иисус Христос! Как хорошо, добрый человек, что вы пришли.
   – Бог да благословит тебя, сын. Разве я мог не прийти туда, где во мне нуждаются?
   – Многие сомневались.
   – И ты тоже, сын?
   – Я – нет, добрый человек. Я не сомневался.
   И вот, когда он размышлял и был погружен во мрак, раскрылось небо, озаряя Творение, и пал Иоанн, испуганный. И в ослепительном свете предстал ему некий юноша…
   – …Таким образом, души, совращенные дьяволом, ушли от Лика истинного доброго Бога и остались в одиночестве. И дабы они не погибли до времени, когда им спастись, дьявол сотворил для них грубую телесную оболочку. Там они обречены прозябать до той поры, покуда не воссоединятся в истинной Церкви, не истают в слезах истинного покаяния и не получат истинного утешения.
   Оливьер прервал поучение, переводя дух, а его спутник (его звали Аньен) воскликнул:
   – Дух Святой, Утешитель, приди низойди на нас!
   – Истинно, – отозвался Оливьер. И возложив руки на голову Жерона (тот часто задышал ртом, и в его глазах проступили слезы), спросил: – Брат! Тверда ли твоя решимость принять нашу веру целиком и до конца?
   – Да, – хрипло сказал Жерон.
   Вокруг неожиданно возникла суета – несли свечи. Оливьер посторонился, давая прислуге место водрузить две толстых сальных, ужасно коптящих свечи в изножье кровати. Стало светлее. Оливьер будто оделся пламенем.
   Наконец вновь установились тишина и неподвижность.
   Оливьер продолжил вопрошание.
   – Брат, даешь ли ты обещание, которое услышит также и Господь, что будешь служить Богу и Его Евангелию?
   – Да.
   – Не убивать животных и людей?..