Страница:
Романтикой принято называть умонастроение, связанное с подъемом чувства личности, полнотой душевного бытия, верой человека в собственные безграничные возможности, с радостным предчувствием явления самых высоких, сокровенных желаний и намерений. Говоря о романтике как уделе юности, Л.Н. Толстой в "Казаках" замечал, что Олениным владел "тот неповторяющийся порыв, та на один раз данная человеку власть сделать из себя все, что он хочет, и, как ему кажется, и из всего мира все, что ему хочется".
В сознании общества романтические умонастроения активизируются и выдвигаются на первый план в моменты намечающихся культурно-исторических сдвигов, в периоды ожиданий и надежд. Свидетельства тому - творчество немецких предромантиков и ранних романтиков рубежа XVIII-XIX вв. (Ф. Шиллер, Новалис), столетием позже - произведения раннего Блока и раннего Горького. В качестве сторонника и горячего защитника романтических умонастроений (называя их "романтизмом" и понимая весьма широко) в 1840-е годы выступил В.Г. Белинский. Во второй статье о Пушкине говорится: "Где человек, там и романтизм <...> Сфера его <...> -вся внутренняя, задушевная жизнь человека, та таинственная почва души и сердца, откуда подымаются все неопределенные стремления к лучшему и возвышенному, стараясь находить себе удовлетворение в идеалах, творимых фантазиею"1.
Романтика разнородна. Она может иметь религиозную окраску, сближаясь с тем умонастроением, которое мы назвали умилением (73) (поэзия В.А. Жуковского), обретать характер мистический (ранние циклы стихотворений А. Блока) либо социально-гражданский, сближаясь в последнем случае с героикой (стихотворение Пушкина 1818 г. "К Чаадаеву", мотив веры в светлое будущее русского народа в поэзии Н.А. Некрасова).
Романтические умонастроения часто сопряжены с рефлексией, с погруженностью человека в себя и его изолированностью от многообразия, .сложности, противоречивости мира. Гегель не без оснований утверждал: "Романтическое искусство <...> находится во власти противоречия, в том, что бесконечная внутри себя субъективность несоединима сама по себе с внешним материалом <...> Уход внутренней жизни в себя составляет содержание романтического"2. Не удивительно, что погруженность человека в мир романтических настроений нередко подается писателями и поэтами в отчужденно критическом освещении. Вызывают иронию (пусть и сочувственную) Ленский у Пушкина, Адуев-племянник у Гончарова в начале романа "Обыкновенная история", Петя Трофимов в чеховском "Вишневом саде"...
При этом романтические умонастроения, как правило, не обладают устойчивостью. За ними тянется шлейф разочарований, драматической горечи, трагической иронии. Знаменательно в этом отношении творчество Лермонтова, в особенности исполненная высокой романтики и одновременно глубочайшего трагизма поэма "Мцыри". По словам современного исследователя, "поздний романтизм - это культура отнятых целей, уничтоженных иллюзий, культура несостоявшегося будущего"3.
4. ТРАГИЧЕСКОЕ
Такова одна из форм (едва ли не важнейшая) эмоционального постижения и художественного освоения жизненных противоречий. В качестве умонастроения это скорбь и сострадание. В основе трагического - конфликты (коллизии) в жизни человека (или группы людей), которые не могут быть разрешены, но с которыми нельзя и примириться. Традиционное (классическое) понимание трагического восходит к Аристотелю (суждения о трагедии), а теоретическая разработка понятия - к эстетике романтизма и Гегелю. Трагический герой здесь рассматривается как сильная и цельная личность, попавшая в ситуацию разлада с жизнью (иногда и с собою), не способная согнуться (74) и отступиться, а потому обреченная на страдания и гибель. Трагическое и литературе запечатлевает представление о невосполнимой утрате человеческих ценностей и одновременно веру в человека, обладающего мужеством и остающегося верным себе даже перед лицом неминуемого поражения. Трагические ситуации могут включать в се6я момент виновности человека (таков пушкинский "Борис Годунов"). Понятие трагической вины универсально у Гегеля, по мысли которого трагический герой виновен уже по одному тому, что нарушает сложившийся порядок.
Во второй половине XIX в. трагическое стало пониматься расширительно-как всё, что способно вызывать горестное чувство, сострадание, страх, как ужасное в человеческой жизни (Н.Г. Чернышевский). Позже (от Шопенгауэра и Ницше к экзистенциализму) трагическому было придано универсальное значение. В соответствии с подобным воззрением (его именуют пантрагическим) катастрофичность человеческого бытия составляет его главное, сущностное свойство, а жизнь безысходна и бессмысленна вследствие смертности индивидуальных существ. Трагическое при этом сводится к страданиям и чувству безнадежности, позитивное же его содержание (утверждение стойкости, последовательности, мужества) нивелируется и не учитывается.
Наряду с трагическим в искусстве и литературе наличествуют такие формы освещения жизненных противоречий, как драматизм и элегическое1.
5. СМЕХ. КОМИЧЕСКОЕ, ИРОНИЯ
Значимость для искусства и литературы смеха и всего с ним связанного трудно переоценить. Смех как грань сознания и поведения человека, во-первых, является выражением жизнерадостности, душевной веселости, жизненных сил и энергии и при этом - неотъемлемым звеном доброжелательного общения (вспомним толстовских Николая и Наташу Ростовых в доме дядюшки после охоты). И во-вторых, смех -это форма неприятия и осуждения людьми того, что их окружает, насмешка над чем-либо, непосредственно-эмоциональное постижение неких противоречий, нередко связанное с отчуждением человека от того, что им воспринимается. Этой стороной смех связан с комическим (от др.-гр. "комос" деревенский праздник). О комическом как источнике смеха (прежде всего насмешливого) писали много (Аристотель, Кант, Чернышевский, А Бергсон), разумея под ним некое отклонение от нормы, нелепость, несообразность; промах и уродство, не причиняющие страданий; внутреннюю пустоту и ничтожность, которые прикрываются притязаниями на содержательность и значи(75)мость; косность и автоматизм там, где нужны поворотливость и гибкость.
На ранних этапах истории человечества смех наиболее ярко обнаруживал себя как массовый и бытовал главным образом в составе праздничных ритуалов. В широко известной книге М.М. Бахтина о Ф. Рабле карнавальный смех обрисован как весьма существенная грань культуры (прежде всего народной) разных стран и эпох. Ученый охарактеризовал этот смех как всенародный (создающий атмосферу всеобщего единения на почве жизнерадостного чувства), универсальный (направленный на мир в целом, в его вечном умирании и возрождении, и прежде всего - на его материально-телесную и одновременно праздничную сторону) и амбивалентный (составляющий единство утверждения неисчерпаемых сил народа и отрицания всего официального, как государственного, так и церковного: всяческих запретов и иерархических установлении), главное же -как выражающий и осуществляющий свободу и знаменующий бесстрашие2. Карнавальному мироощущению, по Бахтину, присущи веселая относительность, пафос смен и обновлений, релятивизация мира3. И в этом просматриваются черты сходства между бахтинской карнавальностью и ницшевым дионисийством.
Концепция карнавального смеха (книга о Рабле была опубликована в 1965 г.) оказала большое и, несомненно, благотворное воздействие на культурологию, искусствоведение и литературоведение последних трех десятилетий, порой вызывая и критику. Так, обращалось внимание на не учтенную Бахтиным связь карнавальной "раскованности" с жестокостью, а массового смеха с насилием4. В противовес бахтинской книге говорилось, что смех карнавала и повестей Рабле сатанинский5. Горестный, трагический подтекст книги Бахтина о Рабле, создававшейся в 1930-1940-е годы, явственно обнаруживается в недавно опубликованной рукописи ученого, где говорится, что жизнь по своей сути (во все времена) пронизана преступностью, что "тона любви" в ней заглушены и лишь "время от времени звучат освобождающие тона сатурналий и карнавала"1. (76)
С течением исторического времени возрастает культурно-художественная значимость смеха, выходящего за рамки массовой и ритуализованной праздничности, смеха как неотъемлемого звена повседневности - частной жизни и индивидуального общения людей. Установлено, что уже у первобытных народов смех, "привечая каждого", символизировал "дружественную и добрую компанию"2. Подобный смех, (его правомерно назвать индивидуально-инициативным) тесными узами связан с непринужденным, доверительным общением, с живой беседой, прежде всего с тем, что друг Пушкина П.А. Вяземский назвал "сообщительной веселостью". Он присутствует в литературе разных стран и народов. В этом отношении знаменательны и диалоги Платона (в особенности "Федон", где Сократ накануне своей казни "улыбчиво" беседует и шутит со своими учениками), и повествовательная ткань таких произведений Нового времени (очень разных), как "Жизнь и мнения Тристама Шенди, джентльмена" Л. Стерна, "Евгений Онегин" Пушкина, "Василий Теркин" Твардовского, и поведение ряда героев отечественной классики (вспомним, к примеру, опоэтизированную Пушкиным склонность Моцарта к легкой шутке или неизменную улыбчивость князя Мышкина у Достоевского)3.
Индивидуально-инициативный смех может иметь и отчуждающе-насмешливый характер. Для его характеристики традиционно использовался термин ирония. Ироническая настроенность по отношению ко всему окружающему, к образу жизни людей и их привычкам была присуща древнегреческим киникам (V-IV вв. до н. э.) с их склонностью к эпатажу, злобному цинизму, уличным скандалам4. Воинствующе нигилистический смех киников отдаленно, но достаточно явственно предварил ироническую настроенность произведений Ф. Ницше. В поэме "Так говорил Заратустра" мы читаем: "Я велел людям смеяться над их великими учителями добродетели, над их святыми и поэтами, над их избавителями мира". О себе философ писал: "Я не хочу быть святым , скорее шутом <...> Может быть, я и есмь шут"5. От смеха киников тянутся нити к формам поведения футуристов начала нашего века, а еще более-к ныне широко распространенному "черному юмору"6.
Значительное явление культуры и искусства Нового времени - романтическая ирония. По мысли Ф. Шлегеля, способность к иронии возвышает человека над противоречиями бытия и, в частности, над (77) "низменной прозой" повседневности. Приписывая собственный взгляд на мир Сократу, Шлегель замечал, что "ирония подсмеивается над всем миром". Говоря об иронии, он утверждал также, что "в ней все должно быть шуткой и все всерьез, все чистосердечно откровенным и все глубоко скрытым", что "ирония - это ясное сознание вечной подвижности, бесконечно полного хаоса"7. О двойственности иронии, помогающей человеку открыть для себя "божественную идею", а вместе с тем способной уничтожить то, "чему она сама же дала видимость жизни", писал несколько позже К.-В.-Ф. Зольгер8.
Подобного рода универсальная ирония, будучи окрашена в трагические тона, присутствует в творчестве писателей символистского круга (А. Блок, А. Белый). Апология тотального философического смеха присуща современным гуманитариям структуралистской и постструктуралистской ориентации. Так, М. Фуко (Франция) в книге 1966 г. утверждал, что ныне "мыслить можно лишь в пустом пространстве, где уже нет человека", что желание думать и говорить о человеке есть "несуразная и нелепая" рефлексия, которой "можно противопоставить лишь философический смех"1.
Иронический взгляд на мир способен освобождать человека от догматической узости мышления, от односторонности, нетерпимости, фанатизма, от попирания живой жизни во имя отвлеченного принципа. Об этом настойчиво говорил Т. Манн2. Вместе с тем "ирония без берегов" может вести в тупик нигилизма, бесчеловечности, обезличенности. Это болезненно ощущал Ф. Ницше: "Привычка к иронии <...> портит характер, она придает ему постепенно черту злорадного превосходства <...> начинаешь походить на злую собаку, которая, кусаясь, к тому же научилась и смеяться"3. О негативном потенциале тотальной иронии писал А Блок в статье "Ирония" (1908), характеризуя ее как болезнь, буйство, кощунство, результат опьянения, как симптом утраты человеческого в человеке; в 1918 г.-С.Н. Булгаков ("Теперь выигрышное время для иронии и злорадства")4. (78)
Ирония, не знающая границ, способна "оборачиваться" тотальным отрицанием человеческого в человеке. По словам И.П. Смирнова, ценная литература в ее постмодернистской ветви тяготеет к тому, чтобы воспроизводить человеческую реальность как чудовищную. Здесь авторы "концептуализируют субъекта как ничем не контролируемую "машину желаний" <...> как механико-органического монстра"5.
Наряду с универсальной иронией, направленной на мир и человеческую жизнь в целом, существует (и является весьма продуктивной для искусства и литературы) ирония, порождаемая восприятием и осмыслением конкретных, локальных и одновременно глубоко значимых противоречий жизни людей и их исторического бытия. Именно такого рода ироническая настроенность присутствует в произведениях юмористических и сатирических6.
6. Назначение искусства
Искусство, как это явствует из уже сказанного, имеет самое прямое отношение к миру ценностей, эстетических и иных. По словам Н. Гартмана, известного немецкого философа XX в., "тайна всякого великого искусства" является "надэстетической"7. Начиная разговор о назначении искусства, мы обратимся к одной из важнейших для гуманитариев категорий - к понятию ценности.
1. ИСКУССТВО В СВЕТЕ АКСИОЛОГИИ. КАТАРСИС
Аксиология - это учение о ценностях (от др.-гр. ахios - ценный). Термин "ценность" упрочился в гуманитарных науках благодаря трактату Ф.Г. Лотце (1870). В отечественной философии аксиология ярко представлена работой Н.О. Лосского "Ценность и бытие" (1931). Но понятие ценности имело место задолго до упрочения аксиологии, со времен античности, где фигурировало слово аgatos (в переводе на рус. язык- благо).
Ценность - это нечто обладающее позитивной значимостью. Она может быть реально существующим предметом либо метафизическим общебытийным") началом, мыслимым и воображаемым. В качестве умопостигаемых ценности играют в жизни людей роль неких ориентиров (маяков). Войдя же в человеческую реальность, они составляют скорее функцию предметов, чем их сущность. По словам Н.О. Лосско(79)го, "обо всем, касающемся человека, можно сказать, что оно хорошо или дурно", а потому ценность - это "нечто всепроникающее, определяющее смысл и всего мира в целом, и каждой личности, и каждой поступка"1.
Различимы, во-первых, ценности универсальные, притязающие на статус общечеловеческих и общебытийных (или ими являющиеся). Их правомерно назвать онтологическими или высшими. И во-вторых, локальные ценности - то, что дорого, насущно и свято для отдельных сообществ и людей .(природная среда для тех, кто в ней обитает; национальные и семейно-родовые традиции; область индивидуального опыта).
Представления об универсальных ценностях (не говоря уже о локальных) исторически изменчивы, они различны в составе жизни разных народов, государств, регионов. Так, в европейской античности главными (высшими) благами почитались красота, соразмерность, истина (см. диалог Платона "Филеб"); в христианском средневековье была влиятельна триада "вера, надежда, любовь"; в пору Возрождения -высокий статус обрели блага фортуны (богатство, почести), тела (сила, здоровье, красота), души (острый ум, светлая память, воля, моральные и созерцательные добродетели)2. В эпоху преобладания рационализма (XVII-XVIII вв.) высочайшим благом считался разум; в пору, когда стал влиятелен антирационализм ницшеанского толка, превыше всего стали цениться стихийные порывы человека, его сила и способность властвовать; в полемике с ницшеанской аксиологией Вл. Соловьев предложил свою аксиологическую триаду, которая обновляла средневеково-христианскую: любовь, красота, свобода3. Свидетельства разнородности ценностных ориентации мыслящего человечества можно было бы и умножить.
Художественное творчество (подобно другим областям человеческой культуры) так или иначе причастно миру ценностей (как эстетических, так и иных). Искусство ориентируется и ориентирует на них (в каждой культурно-исторической ситуации по-своему), постигает и освещает реальность в соотнесении с ними. В наш век для художественного творчества (как и для культуры в целом) оказались насущными такие ценности (грубо попираемые в реальности), как свобода и единение. По словам Т. Манна, художнику необходимо вырабатывать у людей "гордое сознание того, что быть человеком трудно и благородно" и объединять их этой всепроникающей и направляющей "сверхидеей"4. (80)
Будучи художественно осмыслена в свете высших ценностей, реальность с ее противоречиями и негативными явлениями способна обнаруживать некую просветляющую, гармонизирующую энергию. Очищение, примирение, утешение, которые несет искусство, Аристотель в своей "Поэтике" назвал катарсисом. (Заметим, что это слово обрело статус термина позже, у толкователей аристотелевского Трактата.) Понятие о катарсисе сохраняет свое значение и в нашем столетии- Так, Л.С. Выготский утверждал, что катарсис является своего рода "разрядкой" - освобождением от негативной эмоции, которую способен вызвать предмет иэображания5. Обсуждая творчество Гете, Д. Лукач утверждал, что катарсис знаменует не только примирение и успокоение, но и возбуждение нравственного импульса. Он говорил о "катарсически-этическом" воздействии искусства6.
Катарсис присутствует и в трагедиях (об этом -у Аристотеля), и в смеховых жанрах (по Бахтину, карнавальный смех катарсичен). Но он ослаблен или отсутствует вовсе в тех произведениях, где царят безысходный скепсис и тотальная ирония, где выражается радикальное неприятие мира (например, повести и рассказы Ф. Кафки, "Тошнота" Ж.П. Сартра, произведения театра абсурда). Отвержение катарсиса рядом деятелей искусства XX в. (Б. Брехт, например, считал катарсис "сущим варварством") было предварено Ницше, который утверждал, что наслаждение от трагедии надо искать "в чисто эстетической сфере", не захватывая областей "сострадания, страха, нравственного возвышения", называл катарсис патологическим разряжением, считая его некоей мнимостью7.
По мысли Д.С. Лихачева, в художественных произведениях XX в., наряду с катарсическим началом, присутствует другое, инонаправленное, устрашающее: в кризисных ситуациях у людей искусства появляется потребность "освободить хаос, дать ему волю". При этом "само искусство пугает, как пугает действительность. Где остановиться? Где получить передышку?"1. Здесь наш ведущий ученый ставит (не давая на него ответа) один из кардинальных и болезненно напряженных вопросов современной художественной культуры. Заметим в этой связи, что в творениях искусства, которые стали вечными спутниками человечества, катарсическое начало неизменно присутствует.
Имеет место оно и в той ветви литературы нашего века, которая с беспощадной жесткостью высвечивает бедствия, ужасы, катастрофы, обрушившиеся на бесчисленные множества людей. Таково творчество В.Т. Шаламова, в одном из стихотворений которого сказано: "Эти (81) слезы - очищенье,/ Их также "катарсис" зовут" ("Мне не сказать, какой чертою...")2.
Катарсис правомерно охарактеризовать как воплощение веры художника в вечную сохранность и неистребимость ценностей, прежде всего нравственных.
2. ХУДОЖЕСТВЕННОСТЬ
Словом "художественность" обозначается, во-первых, включенность произведения в сферу искусства или, по крайней мере, причастность ей, во-вторых-яркое, последовательное и широкое раскрытие в произведении свойств и черт искусства. Художественность (во втором значении слова) наличествует там, где автор сполна проявил свою творческую одаренность, где ярко сказался нашедший себя талант. Будучи необходимым условием успешной деятельности в области искусства, талант вместе с тем не составляет единственной предпосылки появления произведений, отмеченных художественностью. По словам И.А. Ильина, талант как таковой еще не знаменует "полноты художественного дара": он насущен, но не самоценен, ибо способен сочетаться со "сквозняком в душе", и добавим, с нечувствием, безмыслием, безволием и иными негативными чертами. Призвание таланта, полагает Ильин, - осуществлять и выражать "творческое созерцание, т.е. воплощать в произведениях духовный опыт, обладающий значительностью и глубиной". Говоря об этом, философ прибегает к таким выражениям, как "духовное прозрение", "ясновидение художественного предмета", "обостренная отзывчивость". И формулирует вывод: "Талант, оторванный от творческого созерцания, пуст и беспочвенен"3. Напомним и слова Е.А. Баратынского: "Дарование есть поручение".
Художественные достоинства произведений, говоря иначе, определяются не только мерой одаренности автора, но и направленностью его деятельности на решение творческих заданий, позитивно значимых для культуры данного народа и всего человечества.
3. ИСКУССТВО В СООТНЕСЕННОСТИ С ИНЫМИ ФОРМАМИ КУЛЬТУРЫ
Место, роль, значение искусства в разных социально-исторических ситуациях понимались по-разному. Неоднократно получал распространение взгляд, согласно которому искусство - это явление зави(82)симое, подчиненное, служебное: по отношению к государству (эстетика Платона4), к религии и морали (средневековье как эпоха господства церкви), к данностям рассудка (рационализм классицизма и Просвещения), к научному знанию (позитивизм писаревского толка), к официальной политической идеологии (что имело место в нашей стране 1930-1950-х годов). Вряд ли стоит доказывать односторонность и историческую исчерпанность подобных представлений, которые не воспринимаются как догматически узкие и враждебные художественной культуре. С течением времени становилось все яснее, что искусство обладает независимостью (пусть и относительной) от иных явлений общественной жизни, что оно имеет свое, особое предназначение, что его свобода нуждается в защите от посягательств извне.
Уникальность, самоценность и свобода искусства были провозглашены немецкой эстетикой рубежа XVIII-XIX вв. (Кант, иенские романтики), оказавшей сильное влияние на последующую художественную культуру, в том числе русскую. Мыслители и художники эпохи романтизма подчеркивали, что искусство обладает огромной и благой силой воздействия на духовную жизнь личности, общества, человечества. Как отмечает современный ученый, "живописцы, музыканты, поэты представлялись романтическому сознанию <...> вождями, учителями, порой даже прямыми законодателями человечества, способными могущественно влиять на процесс общества, на жизнь народа"1.
Защита и обоснование самостоятельности искусства составили огромную заслугу эпохи романтизма. Вместе с тем мыслители и художники романтической ориентации порой преувеличивали возможности и общественную роль художественной деятельности, ставили искусство над иными формами культуры, включая науку и философию. "Философия,-писал Шеллинг,-достигает величайших высот, но в эти выси она увлекает как бы частицу человека. Искусство же позволяет целостному человеку добраться до этих высот"2. Романтики предавались грезам о водворении художниками рая на земле, провозглашая своего рода утопию - миф о всесилии искусства, о его жизнетворческом всемогуществе и заведомом превосходстве над иными формами культуры, над жизнью в целом. Этот миф оказался живучим. Он продолжал существовать и в послеромантические эпохи, в частности в символистской эстетике. "Искусство наших дней,-утверждал Ф. Сологуб,-осознает свое превосходство над жизнью и природой"3. (83) Защита самостоятельности искусства, как видно, неоднократно обстрачивалась его односторонней апологией, порой агрессивной. Иерархическое возвышение искусства над всем и вся обозначается термином "искусствоцентризм". Последний так или иначе сопряжен с эстетизмом, о котором шла речь выше.
Критика искусствоцентризма (одновременно и художественного творчества как такового) присутствует уже в романтической эстетике. Так, В.-Г. Вакенродер утверждал (подобно Шеллингу), что "искусство представляет нам высочайшее совершенство" и что благодаря ему "жить на этой земле -блаженство": "Господь, верно, созерцает <...> мироздание так же, как мы -творение искусства". В то же время в его книге "Фантазии об искусстве для друзей искусства" художественное творчество названо соблазном и запретным плодом, отведав который, человек легко замыкается "в своем эгоистическом наслаждении и не имеет более силы протянуть руку помощи ближнему": "Искусство дерзко вырывает крепко приросшие к душе человеческие чувства из священнейших глубин материнской почвы, искусно обрабатывает их и играет ими. Художник превращается в актера"4. В.А. Жуковский утверждал, что для поэта, призванного искать и находить "повсеместное присутствие духа Божия", "есть и страшное искушение, ибо в сей силе для полета высокого заключается и опасность падения глубокого"5.
Подобные мысли неоднократно выражались и в "послеромантические" эпохи. Так, в XX столетии настойчиво прозвучали предостережения от переоценки художественной деятельности, от ее безудержной апологии. По словам Г.П. Федотова, "искусство формирует личность и разрушает ее": "В эпохи распада духовной иерархии", в ситуациях небрежения гуманистической культурой оно "становится одним из самых сильных ядов разложения"6. По мысли Ф. Дюрренматта, непомерные фимиамы искусству способны его задушить1. "Влияние литературы и искусства на человеческое общество у нас, как и во всем мире, преувеличено", утверждает В.П. Астафьев. И замечает, что это влияние имеет порой совсем не те формы, "какими хотелось бы нам их видеть и иметь"2. Подобные опасения выражались ранее Л. Толстым (84) "Что такое искусство?") и М. Цветаевой ("Искусство при свете "вести"), а также А. Камю, который в докладе 1957 г. говорил: "Художник должен прежде всего ответить на вопрос <...> не является ли искусство в наши дни ненужной роскошью?"3
В сознании общества романтические умонастроения активизируются и выдвигаются на первый план в моменты намечающихся культурно-исторических сдвигов, в периоды ожиданий и надежд. Свидетельства тому - творчество немецких предромантиков и ранних романтиков рубежа XVIII-XIX вв. (Ф. Шиллер, Новалис), столетием позже - произведения раннего Блока и раннего Горького. В качестве сторонника и горячего защитника романтических умонастроений (называя их "романтизмом" и понимая весьма широко) в 1840-е годы выступил В.Г. Белинский. Во второй статье о Пушкине говорится: "Где человек, там и романтизм <...> Сфера его <...> -вся внутренняя, задушевная жизнь человека, та таинственная почва души и сердца, откуда подымаются все неопределенные стремления к лучшему и возвышенному, стараясь находить себе удовлетворение в идеалах, творимых фантазиею"1.
Романтика разнородна. Она может иметь религиозную окраску, сближаясь с тем умонастроением, которое мы назвали умилением (73) (поэзия В.А. Жуковского), обретать характер мистический (ранние циклы стихотворений А. Блока) либо социально-гражданский, сближаясь в последнем случае с героикой (стихотворение Пушкина 1818 г. "К Чаадаеву", мотив веры в светлое будущее русского народа в поэзии Н.А. Некрасова).
Романтические умонастроения часто сопряжены с рефлексией, с погруженностью человека в себя и его изолированностью от многообразия, .сложности, противоречивости мира. Гегель не без оснований утверждал: "Романтическое искусство <...> находится во власти противоречия, в том, что бесконечная внутри себя субъективность несоединима сама по себе с внешним материалом <...> Уход внутренней жизни в себя составляет содержание романтического"2. Не удивительно, что погруженность человека в мир романтических настроений нередко подается писателями и поэтами в отчужденно критическом освещении. Вызывают иронию (пусть и сочувственную) Ленский у Пушкина, Адуев-племянник у Гончарова в начале романа "Обыкновенная история", Петя Трофимов в чеховском "Вишневом саде"...
При этом романтические умонастроения, как правило, не обладают устойчивостью. За ними тянется шлейф разочарований, драматической горечи, трагической иронии. Знаменательно в этом отношении творчество Лермонтова, в особенности исполненная высокой романтики и одновременно глубочайшего трагизма поэма "Мцыри". По словам современного исследователя, "поздний романтизм - это культура отнятых целей, уничтоженных иллюзий, культура несостоявшегося будущего"3.
4. ТРАГИЧЕСКОЕ
Такова одна из форм (едва ли не важнейшая) эмоционального постижения и художественного освоения жизненных противоречий. В качестве умонастроения это скорбь и сострадание. В основе трагического - конфликты (коллизии) в жизни человека (или группы людей), которые не могут быть разрешены, но с которыми нельзя и примириться. Традиционное (классическое) понимание трагического восходит к Аристотелю (суждения о трагедии), а теоретическая разработка понятия - к эстетике романтизма и Гегелю. Трагический герой здесь рассматривается как сильная и цельная личность, попавшая в ситуацию разлада с жизнью (иногда и с собою), не способная согнуться (74) и отступиться, а потому обреченная на страдания и гибель. Трагическое и литературе запечатлевает представление о невосполнимой утрате человеческих ценностей и одновременно веру в человека, обладающего мужеством и остающегося верным себе даже перед лицом неминуемого поражения. Трагические ситуации могут включать в се6я момент виновности человека (таков пушкинский "Борис Годунов"). Понятие трагической вины универсально у Гегеля, по мысли которого трагический герой виновен уже по одному тому, что нарушает сложившийся порядок.
Во второй половине XIX в. трагическое стало пониматься расширительно-как всё, что способно вызывать горестное чувство, сострадание, страх, как ужасное в человеческой жизни (Н.Г. Чернышевский). Позже (от Шопенгауэра и Ницше к экзистенциализму) трагическому было придано универсальное значение. В соответствии с подобным воззрением (его именуют пантрагическим) катастрофичность человеческого бытия составляет его главное, сущностное свойство, а жизнь безысходна и бессмысленна вследствие смертности индивидуальных существ. Трагическое при этом сводится к страданиям и чувству безнадежности, позитивное же его содержание (утверждение стойкости, последовательности, мужества) нивелируется и не учитывается.
Наряду с трагическим в искусстве и литературе наличествуют такие формы освещения жизненных противоречий, как драматизм и элегическое1.
5. СМЕХ. КОМИЧЕСКОЕ, ИРОНИЯ
Значимость для искусства и литературы смеха и всего с ним связанного трудно переоценить. Смех как грань сознания и поведения человека, во-первых, является выражением жизнерадостности, душевной веселости, жизненных сил и энергии и при этом - неотъемлемым звеном доброжелательного общения (вспомним толстовских Николая и Наташу Ростовых в доме дядюшки после охоты). И во-вторых, смех -это форма неприятия и осуждения людьми того, что их окружает, насмешка над чем-либо, непосредственно-эмоциональное постижение неких противоречий, нередко связанное с отчуждением человека от того, что им воспринимается. Этой стороной смех связан с комическим (от др.-гр. "комос" деревенский праздник). О комическом как источнике смеха (прежде всего насмешливого) писали много (Аристотель, Кант, Чернышевский, А Бергсон), разумея под ним некое отклонение от нормы, нелепость, несообразность; промах и уродство, не причиняющие страданий; внутреннюю пустоту и ничтожность, которые прикрываются притязаниями на содержательность и значи(75)мость; косность и автоматизм там, где нужны поворотливость и гибкость.
На ранних этапах истории человечества смех наиболее ярко обнаруживал себя как массовый и бытовал главным образом в составе праздничных ритуалов. В широко известной книге М.М. Бахтина о Ф. Рабле карнавальный смех обрисован как весьма существенная грань культуры (прежде всего народной) разных стран и эпох. Ученый охарактеризовал этот смех как всенародный (создающий атмосферу всеобщего единения на почве жизнерадостного чувства), универсальный (направленный на мир в целом, в его вечном умирании и возрождении, и прежде всего - на его материально-телесную и одновременно праздничную сторону) и амбивалентный (составляющий единство утверждения неисчерпаемых сил народа и отрицания всего официального, как государственного, так и церковного: всяческих запретов и иерархических установлении), главное же -как выражающий и осуществляющий свободу и знаменующий бесстрашие2. Карнавальному мироощущению, по Бахтину, присущи веселая относительность, пафос смен и обновлений, релятивизация мира3. И в этом просматриваются черты сходства между бахтинской карнавальностью и ницшевым дионисийством.
Концепция карнавального смеха (книга о Рабле была опубликована в 1965 г.) оказала большое и, несомненно, благотворное воздействие на культурологию, искусствоведение и литературоведение последних трех десятилетий, порой вызывая и критику. Так, обращалось внимание на не учтенную Бахтиным связь карнавальной "раскованности" с жестокостью, а массового смеха с насилием4. В противовес бахтинской книге говорилось, что смех карнавала и повестей Рабле сатанинский5. Горестный, трагический подтекст книги Бахтина о Рабле, создававшейся в 1930-1940-е годы, явственно обнаруживается в недавно опубликованной рукописи ученого, где говорится, что жизнь по своей сути (во все времена) пронизана преступностью, что "тона любви" в ней заглушены и лишь "время от времени звучат освобождающие тона сатурналий и карнавала"1. (76)
С течением исторического времени возрастает культурно-художественная значимость смеха, выходящего за рамки массовой и ритуализованной праздничности, смеха как неотъемлемого звена повседневности - частной жизни и индивидуального общения людей. Установлено, что уже у первобытных народов смех, "привечая каждого", символизировал "дружественную и добрую компанию"2. Подобный смех, (его правомерно назвать индивидуально-инициативным) тесными узами связан с непринужденным, доверительным общением, с живой беседой, прежде всего с тем, что друг Пушкина П.А. Вяземский назвал "сообщительной веселостью". Он присутствует в литературе разных стран и народов. В этом отношении знаменательны и диалоги Платона (в особенности "Федон", где Сократ накануне своей казни "улыбчиво" беседует и шутит со своими учениками), и повествовательная ткань таких произведений Нового времени (очень разных), как "Жизнь и мнения Тристама Шенди, джентльмена" Л. Стерна, "Евгений Онегин" Пушкина, "Василий Теркин" Твардовского, и поведение ряда героев отечественной классики (вспомним, к примеру, опоэтизированную Пушкиным склонность Моцарта к легкой шутке или неизменную улыбчивость князя Мышкина у Достоевского)3.
Индивидуально-инициативный смех может иметь и отчуждающе-насмешливый характер. Для его характеристики традиционно использовался термин ирония. Ироническая настроенность по отношению ко всему окружающему, к образу жизни людей и их привычкам была присуща древнегреческим киникам (V-IV вв. до н. э.) с их склонностью к эпатажу, злобному цинизму, уличным скандалам4. Воинствующе нигилистический смех киников отдаленно, но достаточно явственно предварил ироническую настроенность произведений Ф. Ницше. В поэме "Так говорил Заратустра" мы читаем: "Я велел людям смеяться над их великими учителями добродетели, над их святыми и поэтами, над их избавителями мира". О себе философ писал: "Я не хочу быть святым , скорее шутом <...> Может быть, я и есмь шут"5. От смеха киников тянутся нити к формам поведения футуристов начала нашего века, а еще более-к ныне широко распространенному "черному юмору"6.
Значительное явление культуры и искусства Нового времени - романтическая ирония. По мысли Ф. Шлегеля, способность к иронии возвышает человека над противоречиями бытия и, в частности, над (77) "низменной прозой" повседневности. Приписывая собственный взгляд на мир Сократу, Шлегель замечал, что "ирония подсмеивается над всем миром". Говоря об иронии, он утверждал также, что "в ней все должно быть шуткой и все всерьез, все чистосердечно откровенным и все глубоко скрытым", что "ирония - это ясное сознание вечной подвижности, бесконечно полного хаоса"7. О двойственности иронии, помогающей человеку открыть для себя "божественную идею", а вместе с тем способной уничтожить то, "чему она сама же дала видимость жизни", писал несколько позже К.-В.-Ф. Зольгер8.
Подобного рода универсальная ирония, будучи окрашена в трагические тона, присутствует в творчестве писателей символистского круга (А. Блок, А. Белый). Апология тотального философического смеха присуща современным гуманитариям структуралистской и постструктуралистской ориентации. Так, М. Фуко (Франция) в книге 1966 г. утверждал, что ныне "мыслить можно лишь в пустом пространстве, где уже нет человека", что желание думать и говорить о человеке есть "несуразная и нелепая" рефлексия, которой "можно противопоставить лишь философический смех"1.
Иронический взгляд на мир способен освобождать человека от догматической узости мышления, от односторонности, нетерпимости, фанатизма, от попирания живой жизни во имя отвлеченного принципа. Об этом настойчиво говорил Т. Манн2. Вместе с тем "ирония без берегов" может вести в тупик нигилизма, бесчеловечности, обезличенности. Это болезненно ощущал Ф. Ницше: "Привычка к иронии <...> портит характер, она придает ему постепенно черту злорадного превосходства <...> начинаешь походить на злую собаку, которая, кусаясь, к тому же научилась и смеяться"3. О негативном потенциале тотальной иронии писал А Блок в статье "Ирония" (1908), характеризуя ее как болезнь, буйство, кощунство, результат опьянения, как симптом утраты человеческого в человеке; в 1918 г.-С.Н. Булгаков ("Теперь выигрышное время для иронии и злорадства")4. (78)
Ирония, не знающая границ, способна "оборачиваться" тотальным отрицанием человеческого в человеке. По словам И.П. Смирнова, ценная литература в ее постмодернистской ветви тяготеет к тому, чтобы воспроизводить человеческую реальность как чудовищную. Здесь авторы "концептуализируют субъекта как ничем не контролируемую "машину желаний" <...> как механико-органического монстра"5.
Наряду с универсальной иронией, направленной на мир и человеческую жизнь в целом, существует (и является весьма продуктивной для искусства и литературы) ирония, порождаемая восприятием и осмыслением конкретных, локальных и одновременно глубоко значимых противоречий жизни людей и их исторического бытия. Именно такого рода ироническая настроенность присутствует в произведениях юмористических и сатирических6.
6. Назначение искусства
Искусство, как это явствует из уже сказанного, имеет самое прямое отношение к миру ценностей, эстетических и иных. По словам Н. Гартмана, известного немецкого философа XX в., "тайна всякого великого искусства" является "надэстетической"7. Начиная разговор о назначении искусства, мы обратимся к одной из важнейших для гуманитариев категорий - к понятию ценности.
1. ИСКУССТВО В СВЕТЕ АКСИОЛОГИИ. КАТАРСИС
Аксиология - это учение о ценностях (от др.-гр. ахios - ценный). Термин "ценность" упрочился в гуманитарных науках благодаря трактату Ф.Г. Лотце (1870). В отечественной философии аксиология ярко представлена работой Н.О. Лосского "Ценность и бытие" (1931). Но понятие ценности имело место задолго до упрочения аксиологии, со времен античности, где фигурировало слово аgatos (в переводе на рус. язык- благо).
Ценность - это нечто обладающее позитивной значимостью. Она может быть реально существующим предметом либо метафизическим общебытийным") началом, мыслимым и воображаемым. В качестве умопостигаемых ценности играют в жизни людей роль неких ориентиров (маяков). Войдя же в человеческую реальность, они составляют скорее функцию предметов, чем их сущность. По словам Н.О. Лосско(79)го, "обо всем, касающемся человека, можно сказать, что оно хорошо или дурно", а потому ценность - это "нечто всепроникающее, определяющее смысл и всего мира в целом, и каждой личности, и каждой поступка"1.
Различимы, во-первых, ценности универсальные, притязающие на статус общечеловеческих и общебытийных (или ими являющиеся). Их правомерно назвать онтологическими или высшими. И во-вторых, локальные ценности - то, что дорого, насущно и свято для отдельных сообществ и людей .(природная среда для тех, кто в ней обитает; национальные и семейно-родовые традиции; область индивидуального опыта).
Представления об универсальных ценностях (не говоря уже о локальных) исторически изменчивы, они различны в составе жизни разных народов, государств, регионов. Так, в европейской античности главными (высшими) благами почитались красота, соразмерность, истина (см. диалог Платона "Филеб"); в христианском средневековье была влиятельна триада "вера, надежда, любовь"; в пору Возрождения -высокий статус обрели блага фортуны (богатство, почести), тела (сила, здоровье, красота), души (острый ум, светлая память, воля, моральные и созерцательные добродетели)2. В эпоху преобладания рационализма (XVII-XVIII вв.) высочайшим благом считался разум; в пору, когда стал влиятелен антирационализм ницшеанского толка, превыше всего стали цениться стихийные порывы человека, его сила и способность властвовать; в полемике с ницшеанской аксиологией Вл. Соловьев предложил свою аксиологическую триаду, которая обновляла средневеково-христианскую: любовь, красота, свобода3. Свидетельства разнородности ценностных ориентации мыслящего человечества можно было бы и умножить.
Художественное творчество (подобно другим областям человеческой культуры) так или иначе причастно миру ценностей (как эстетических, так и иных). Искусство ориентируется и ориентирует на них (в каждой культурно-исторической ситуации по-своему), постигает и освещает реальность в соотнесении с ними. В наш век для художественного творчества (как и для культуры в целом) оказались насущными такие ценности (грубо попираемые в реальности), как свобода и единение. По словам Т. Манна, художнику необходимо вырабатывать у людей "гордое сознание того, что быть человеком трудно и благородно" и объединять их этой всепроникающей и направляющей "сверхидеей"4. (80)
Будучи художественно осмыслена в свете высших ценностей, реальность с ее противоречиями и негативными явлениями способна обнаруживать некую просветляющую, гармонизирующую энергию. Очищение, примирение, утешение, которые несет искусство, Аристотель в своей "Поэтике" назвал катарсисом. (Заметим, что это слово обрело статус термина позже, у толкователей аристотелевского Трактата.) Понятие о катарсисе сохраняет свое значение и в нашем столетии- Так, Л.С. Выготский утверждал, что катарсис является своего рода "разрядкой" - освобождением от негативной эмоции, которую способен вызвать предмет иэображания5. Обсуждая творчество Гете, Д. Лукач утверждал, что катарсис знаменует не только примирение и успокоение, но и возбуждение нравственного импульса. Он говорил о "катарсически-этическом" воздействии искусства6.
Катарсис присутствует и в трагедиях (об этом -у Аристотеля), и в смеховых жанрах (по Бахтину, карнавальный смех катарсичен). Но он ослаблен или отсутствует вовсе в тех произведениях, где царят безысходный скепсис и тотальная ирония, где выражается радикальное неприятие мира (например, повести и рассказы Ф. Кафки, "Тошнота" Ж.П. Сартра, произведения театра абсурда). Отвержение катарсиса рядом деятелей искусства XX в. (Б. Брехт, например, считал катарсис "сущим варварством") было предварено Ницше, который утверждал, что наслаждение от трагедии надо искать "в чисто эстетической сфере", не захватывая областей "сострадания, страха, нравственного возвышения", называл катарсис патологическим разряжением, считая его некоей мнимостью7.
По мысли Д.С. Лихачева, в художественных произведениях XX в., наряду с катарсическим началом, присутствует другое, инонаправленное, устрашающее: в кризисных ситуациях у людей искусства появляется потребность "освободить хаос, дать ему волю". При этом "само искусство пугает, как пугает действительность. Где остановиться? Где получить передышку?"1. Здесь наш ведущий ученый ставит (не давая на него ответа) один из кардинальных и болезненно напряженных вопросов современной художественной культуры. Заметим в этой связи, что в творениях искусства, которые стали вечными спутниками человечества, катарсическое начало неизменно присутствует.
Имеет место оно и в той ветви литературы нашего века, которая с беспощадной жесткостью высвечивает бедствия, ужасы, катастрофы, обрушившиеся на бесчисленные множества людей. Таково творчество В.Т. Шаламова, в одном из стихотворений которого сказано: "Эти (81) слезы - очищенье,/ Их также "катарсис" зовут" ("Мне не сказать, какой чертою...")2.
Катарсис правомерно охарактеризовать как воплощение веры художника в вечную сохранность и неистребимость ценностей, прежде всего нравственных.
2. ХУДОЖЕСТВЕННОСТЬ
Словом "художественность" обозначается, во-первых, включенность произведения в сферу искусства или, по крайней мере, причастность ей, во-вторых-яркое, последовательное и широкое раскрытие в произведении свойств и черт искусства. Художественность (во втором значении слова) наличествует там, где автор сполна проявил свою творческую одаренность, где ярко сказался нашедший себя талант. Будучи необходимым условием успешной деятельности в области искусства, талант вместе с тем не составляет единственной предпосылки появления произведений, отмеченных художественностью. По словам И.А. Ильина, талант как таковой еще не знаменует "полноты художественного дара": он насущен, но не самоценен, ибо способен сочетаться со "сквозняком в душе", и добавим, с нечувствием, безмыслием, безволием и иными негативными чертами. Призвание таланта, полагает Ильин, - осуществлять и выражать "творческое созерцание, т.е. воплощать в произведениях духовный опыт, обладающий значительностью и глубиной". Говоря об этом, философ прибегает к таким выражениям, как "духовное прозрение", "ясновидение художественного предмета", "обостренная отзывчивость". И формулирует вывод: "Талант, оторванный от творческого созерцания, пуст и беспочвенен"3. Напомним и слова Е.А. Баратынского: "Дарование есть поручение".
Художественные достоинства произведений, говоря иначе, определяются не только мерой одаренности автора, но и направленностью его деятельности на решение творческих заданий, позитивно значимых для культуры данного народа и всего человечества.
3. ИСКУССТВО В СООТНЕСЕННОСТИ С ИНЫМИ ФОРМАМИ КУЛЬТУРЫ
Место, роль, значение искусства в разных социально-исторических ситуациях понимались по-разному. Неоднократно получал распространение взгляд, согласно которому искусство - это явление зави(82)симое, подчиненное, служебное: по отношению к государству (эстетика Платона4), к религии и морали (средневековье как эпоха господства церкви), к данностям рассудка (рационализм классицизма и Просвещения), к научному знанию (позитивизм писаревского толка), к официальной политической идеологии (что имело место в нашей стране 1930-1950-х годов). Вряд ли стоит доказывать односторонность и историческую исчерпанность подобных представлений, которые не воспринимаются как догматически узкие и враждебные художественной культуре. С течением времени становилось все яснее, что искусство обладает независимостью (пусть и относительной) от иных явлений общественной жизни, что оно имеет свое, особое предназначение, что его свобода нуждается в защите от посягательств извне.
Уникальность, самоценность и свобода искусства были провозглашены немецкой эстетикой рубежа XVIII-XIX вв. (Кант, иенские романтики), оказавшей сильное влияние на последующую художественную культуру, в том числе русскую. Мыслители и художники эпохи романтизма подчеркивали, что искусство обладает огромной и благой силой воздействия на духовную жизнь личности, общества, человечества. Как отмечает современный ученый, "живописцы, музыканты, поэты представлялись романтическому сознанию <...> вождями, учителями, порой даже прямыми законодателями человечества, способными могущественно влиять на процесс общества, на жизнь народа"1.
Защита и обоснование самостоятельности искусства составили огромную заслугу эпохи романтизма. Вместе с тем мыслители и художники романтической ориентации порой преувеличивали возможности и общественную роль художественной деятельности, ставили искусство над иными формами культуры, включая науку и философию. "Философия,-писал Шеллинг,-достигает величайших высот, но в эти выси она увлекает как бы частицу человека. Искусство же позволяет целостному человеку добраться до этих высот"2. Романтики предавались грезам о водворении художниками рая на земле, провозглашая своего рода утопию - миф о всесилии искусства, о его жизнетворческом всемогуществе и заведомом превосходстве над иными формами культуры, над жизнью в целом. Этот миф оказался живучим. Он продолжал существовать и в послеромантические эпохи, в частности в символистской эстетике. "Искусство наших дней,-утверждал Ф. Сологуб,-осознает свое превосходство над жизнью и природой"3. (83) Защита самостоятельности искусства, как видно, неоднократно обстрачивалась его односторонней апологией, порой агрессивной. Иерархическое возвышение искусства над всем и вся обозначается термином "искусствоцентризм". Последний так или иначе сопряжен с эстетизмом, о котором шла речь выше.
Критика искусствоцентризма (одновременно и художественного творчества как такового) присутствует уже в романтической эстетике. Так, В.-Г. Вакенродер утверждал (подобно Шеллингу), что "искусство представляет нам высочайшее совершенство" и что благодаря ему "жить на этой земле -блаженство": "Господь, верно, созерцает <...> мироздание так же, как мы -творение искусства". В то же время в его книге "Фантазии об искусстве для друзей искусства" художественное творчество названо соблазном и запретным плодом, отведав который, человек легко замыкается "в своем эгоистическом наслаждении и не имеет более силы протянуть руку помощи ближнему": "Искусство дерзко вырывает крепко приросшие к душе человеческие чувства из священнейших глубин материнской почвы, искусно обрабатывает их и играет ими. Художник превращается в актера"4. В.А. Жуковский утверждал, что для поэта, призванного искать и находить "повсеместное присутствие духа Божия", "есть и страшное искушение, ибо в сей силе для полета высокого заключается и опасность падения глубокого"5.
Подобные мысли неоднократно выражались и в "послеромантические" эпохи. Так, в XX столетии настойчиво прозвучали предостережения от переоценки художественной деятельности, от ее безудержной апологии. По словам Г.П. Федотова, "искусство формирует личность и разрушает ее": "В эпохи распада духовной иерархии", в ситуациях небрежения гуманистической культурой оно "становится одним из самых сильных ядов разложения"6. По мысли Ф. Дюрренматта, непомерные фимиамы искусству способны его задушить1. "Влияние литературы и искусства на человеческое общество у нас, как и во всем мире, преувеличено", утверждает В.П. Астафьев. И замечает, что это влияние имеет порой совсем не те формы, "какими хотелось бы нам их видеть и иметь"2. Подобные опасения выражались ранее Л. Толстым (84) "Что такое искусство?") и М. Цветаевой ("Искусство при свете "вести"), а также А. Камю, который в докладе 1957 г. говорил: "Художник должен прежде всего ответить на вопрос <...> не является ли искусство в наши дни ненужной роскошью?"3