Харрис Томас. Ганибалл

   – Джек Крофорд уже прошлое, Старлинг. Тут ты вроде совсем уж ничего вокруг себя не видишь. А что, если они соберут что-то против тебя самой? За твой роток, на который не накинешь платок, за то, что не дала Крендлеру штанишки с тебя снять? Что, если кому-то понадобилось с тобой разделаться? Слушай, я всерьез опасаюсь за свой источник. Его надо как следует прикрыть.
   – А мы можем что-нибудь сделать для твоего почтового приятеля? Надо нам что-нибудь для него сделать?
   – А как ты думаешь, кто приглашен сегодня на обед?
   – Да ладно тебе, Арделия!… Постой-ка, я полагала, это Я приглашена на обед.
   – Ты можешь взять домой сухим пайком.
   – 'Много благодарна, мэм.
   – Ничего не стоит, лапочка. Я сама тебе благодарна – за доставленное удовольствие.

ГЛАВА 47

   Ребенком Старлинг переселилась из дощатого домишки, стонавшего от порывов ветра, в надежное здание из красного кирпича – Лютеранский приют.
   В ветхой развалюхе ее раннего детства была теплая, уютная кухня, где отец делился с ней ломтиками апельсина. Но смерть прекрасно знает, где искать эти ветхие домишки и людей, вынужденных выполнять опасную работу за ничтожную плату. Отец уехал из дому на своем стареньком пикапе патрулировать ночные улицы, и это его убило.
   Старлинг уехала из дома приемных родителей, когда те забивали ягнят, на лошади, которую собирались отправить на бойню, и нашла что-то вроде надежного убежища от всех опасностей в Лютеранском приюте. С тех пор учрежденческие структуры, с их большими, прочными зданиями, давали ей чувство защищенности. У лютеран, возможно, было маловато тепла и апельсинов и многовато разговоров об Иисусе, но правила на то и правила: если их понимать и принимать, все с тобой будет в порядке.
   Когда речь шла о том, что надо пройти безличный конкурс-ный экзамен, или выполнять оперативные задания на улицах, она не сомневалась, что сумеет сохранить за собой свое место. Но дара внутриведомственных интриг Старлинг была лишена напрочь.
   И в это утро, вылезая из своего любимого старого «мустанга», она ощутила, что огромный фасад Квонтико уже не кажется ей надежным краснокирпичным приютом. Сквозь взвихренный, словно взбесившийся, воздух над ведомственной стоянкой даже вход в здание виделся зловеще искривленным.
   Ей очень хотелось увидеть Джека Крофорда, но время подгоняло. Съемки на Хоган-Элли начинались сразу же, как только солнце поднималось достаточно высоко.
   Расследование дела о «бойне» на рыбном рынке «Фелисиана» требовало снятого на пленку воспроизведения происшедшего. Следственный эксперимент снимали на стрельбище Хоган-Элли в Квонтико: воспроизводился каждый выстрел, траектория каждой пули.
   Старлинг должна была играть себя. Микроавтобус наружного наблюдения был тот самый, с побитым кузовом, с неза-крашенной шпаклевкой на местах последних пулевых пробоин. Снова и снова участники эксперимента выскакивали из дряхлого автобуса, снова и снова агент, игравший роль Бригема, падал ничком, а тот, что был Берком, корчился на земле от боли. После этих упражнений, сопровождавшихся грохотом холостых выстрелов, Старлинг чувствовала себя выжатой как лимон.
   Закончили уже перед вечером.
   Старлинг повесила снаряжение бойца SWAT в шкаф и обнаружила, что Крофорд сидит у себя в Отделе.
   Она теперь снова обращалась к нему вполне официально – «мистер Крофорд», а он казался все более отсутствующим, все более далеким от всех и вся.
   – Выпьете «алка-зельцер», Старлинг? – спросил он, увидев ее в дверях Отдела. Крофорд принимал множество патентованных средств в течение дня – настой зверобоя, экстракт китайского гинкго, таблетки. Принимал он их в определенном порядке, отправляя таблетку в рот с ладони и запрокидывая голову, будто пил спиртное.
   В последние недели он взял себе за правило снимать в отделе пиджак и надевать свитер, который ему связала Белла, его покойная жена. Теперь он выглядел гораздо старше, чем в воспоминаниях Клэрис выглядел отец.
   – Мистер Крофорд, часть моей почты перлюстрируется. У них не очень ловко это получается. Похоже, они просто отпаривают клей над чайником.
   – За вашей почтой следят с тех пор, как Лектер прислал вам письмо.
   – Но тогда просто проверяли конверты на флуороскопе. Против этого я не возражала. Только я хочу сама читать адресованные мне личные письма. И никто мне ничего не сказал.
   – Этим не наша ИЛС занимается.
   – И это не заместитель директора Доуг, мистер Крофорд. Это кто-то достаточно влиятельный, чтобы иметь возможность получить ордер на перехват почты по Категории 3, с правом не сообщать об этом по инстанциям.
   – Но вскрывают письма не профессионалы. – Клэрис молчала так долго, что он добавил: – Лучше, чтобы это так выглядело, по-вашему, да, Старлинг?
   – Да, сэр.
   Крофорд поджал губы и кивнул:
   – Я разберусь с этим. – Он аккуратно поставил пузырьки с лекарствами в ящик стола. – Поговорю с Карлом Ширмером, в Депюсте, мы с ним уладим это дело.
   Ширмер… Да что этот слабак может? В ведомственных коридорах прошел слух, что в конце года он уходит на пенсию: все приятели Крофорда уходили на пенсию один за другим.
   – Спасибо, сэр.
   – Можете назвать кого-нибудь из ваших учеников в Полицейской академии, у кого явно есть способности? С кем стоит нашим вербовщикам поговорить?
   – В области судебной медицины… пока не могу определенно сказать: они меня стесняются, когда речь заходит о сексуальных преступлениях. Но есть парочка отличных стрелков.
   – Этими-то мы сыты по горло. – Крофорд бросил на нее быстрый взгляд. – Вас я не имел в виду.
   Тяжкий день, весь занятый бесконечным разыгрыванием сцены смерти Джона Бригема, наконец закончился, и Старлинг пришла к могиле на Арлингтонском национальном кладбище.
   Она положила ладонь на камень, все еще шершавый от резца, и неожиданно ее губы совершенно отчетливо снова ощутили мраморный холод лба, шершавость пудры… Она поцеловала Бригема, когда в последний раз подошла к гробу, чтобы вложить в руку Джона, под его белую перчатку, последнюю полученную ею медаль чемпиона по стрельбе из боевого пистолета.
   Теперь в Арлингтоне падали листья, укрывая тесно заставленную памятниками землю. Старлинг, не убирая руки с надгробья, глядела на бесчисленные могилы и думала о том, сколько же здесь лежало людей, подобно Джону Бригему погибших зря, из-за глупости, эгоизма и постыдных сделок, совершаемых усталыми стариками.
   Неважно, веришь ты в Бога или нет, но если ты воин, Арлингтонское кладбище всю жизнь будет для тебя святым местом, и трагедия не в том, что человек умирает, трагедия – когда человек умирает зря.
   Она всегда чувствовала себя тесно связанной с Джоном Бригемом, и связь эта была не менее прочной оттого, что любовниками они не были. Никогда. Опустившись на одно колено перед его могилой, она вспоминала:
   Давным-давно он очень мягко кое о чем ее попросил , и она ответила «нет»; тогда он спросил, могут ли они остаться друзьями – спросил вполне серьезно, ничего иного уже не имея в виду, и она ответила «да» – тоже вполне серьезно.
   Не поднимаясь с колен, она думала о могиле отца, далеко-далеко отсюда. Она не была на том кладбище с тех пор, как лучше всех закончила колледж и пришла к его надгробью – рассказать об этом. Теперь она думала, не пора ли снова вернуться туда.
   Закат солнца, светившего сквозь черные ветви арлингтонских деревьев, был оранжев, как тот апельсин, что делил с нею отец; от звука далекой трубы по телу побежали мурашки; надгробный камень холодил ладонь.

ГЛАВА 48

   Сквозь легкую дымку собственного дыхания мы можем видеть эту алмазно светящуюся блестку в ясном ночном небе над Ньюфаундлендом – сначала где-то вблизи Ориона, а затем медленно ползущую дальше над нашими головами: «Боинг-747» преодолевает встречный западный ветер. Скорость ветра – сто миль в час. В самом конце салона туристского класса, где обычно размещаются группы дешевых комплексных туров, пятьдесят два участника тура «Фантастический Старый Свет», позволяющего познакомиться с одиннадцатью странами за семнадцать дней, возвращаются в Детройт и Виндзор – тот, что в Канаде. Кресла: пространство для плеч – двадцать дюймов; сиденье от одного подлокотника до другого – двадцать дюймов. Всего на два дюйма больше, чем было у раба, которого когда-то везли из Западной Африки в Вест-Индию.
   Пассажирам небрежно швыряют холодные, как лед, сандвичи с липкими ломтиками мяса и каким-то полусинтетическим плавленым сыром; пассажиры вынуждены вдыхать испускаемые соседями газы и то, что все они вместе выдыхают, – воздух в салоне кондиционируется и рекондиционируется из соображений строгой экономии, по принципу переработки помоев, придуманному ското– и свиноторговцами в пятидесятые годы.
   Доктор Ганнибал Лектер сидит в центре среднего ряда в самом конце салона. По обе стороны от него – дети, а в конце ряда – женщина с младенцем на руках. После стольких лет в камерах и путах доктор Лектер не любит чувствовать себя стесненным. В соседнем кресле мальчик играет с компьютерной игрушкой: игрушка у него на коленях беспрестанно пищит. У доктора Лектера, как и у многих других обитателей самых дешевых мест, на груди значок – улыбающаяся рожица с надписью большими красными буквами: «CАN-АM ТOURS»; как все туристы группы, он одет в псевдо-спортивный тренировочный костюм. На костюме – эмблемы хоккейной команды «Тoronto Maple Leafs». Под этой одеждой к телу доктора Лектера прибинтoвано весьма значительное количество денег – наличными.
   Доктор Лектер присоединился к туристической группе три дня назад, купив билет у парижского брокера, ведавшего местами, освобождавшимися в последний момент из-за чьей-нибудь болезни. Человек, который должен был бы сидеть сейчас в этом кресле, отправился домой, в Канаду, в гробу: сердце не выдержало, когда он пытался преодолеть лестницу, ведущую на купол собора Святого Петра.
   Прибыв в Детройт, доктор Лектер должен будет пройти паспортный контроль и таможню. Он может не сомневаться, что органы иммиграционной службы и службы безопасности в любом значительном аэропорту Западного мира предупреждены и ждут его появления. И если даже его фотографии нет на стене помещения паспортного контроля, она будет ждать его появления под красной кнопкой компьютера каждой из этих служб.
   При всем этом он полагает, что кое в чем ему очень повезло. Фотографии, которыми пользуются власти, – это, скорее всего, фотографии его прежнего лица. Фальшивый паспорт, по которому он приехал в Италию, не соответствует ни одному из имеющихся в США файлов и не может дать даже намека на то, как выглядит доктор Лектер сегодня. В Италии Ринальдо Пацци попытался облегчить себе жизнь и удовлетворить Мэйсона Верже, просто взяв в жандармерии дело, в котором находилась фотография – позитив и негатив, – использованная для permesso di soggiorno и разрешения на работу. Доктор Лектер обнаружил все это в портфеле Пацци и уничтожил.
   Если только Пацци не сфотографировал «доктора Фелла» из какого-нибудь укрытия, есть несомненный шанс, что никакого изображения нового лица доктора Лектера нигде в мире не имеется. Правда, оно не так уж отличается от его старого лица: немного коллагена, добавленного в области носа и щек, иной цвет волос, очки… однако лицо все-таки другое, если только не привлекать к нему специального внимания. Чтобы скрыть шрам на тыльной стороне левой ладони, он воспользовался очень удачными, почти несмываемыми косметическими средствами и тональным кремом.
   Доктор Лектер предполагает, что в Центральном аэропорте Детройта прибывшие разделятся на две очереди – в одной будут те, что с паспортами США, в другой – «Остальные». Он специально выбрал пограничный город, чтобы очередь «Остальных» была как можно длиннее. Самолет, в котором он теперь летит, переполнен канадцами. Доктор предполагает, что его прогонят сквозь контроль вместе с остальным стадом прибывших, при условии что это стадо его не отвергнет. Он же посетил с этими туристами несколько исторических мест и галерей, он же высидел в духоте вместе с ними весь этот полет… но ведь всему есть предел! Он не может есть вместе с ними эти самолетные помои.
   Утомленные, со стертыми ногами, в надоевшей одежде, окруженные надоевшими спутниками, туристы роются в выданных им пакетах с самолетной едой и выуживают из сандвичей почерневшие в морозилке листики салата.
   Не желая привлекать к себе внимание, доктор Лектер терпеливо ждет, пока другие пассажиры разберутся со своими злосчастными пакетами; он дожидается, пока они побывают в туалете, пока большинство из них заснет. Далеко, в голове салона, на большом экране идет давно утративший новизну фильм. Доктор Лектер ждет терпеливо, словно удав, поджидающий жертву. Рядом с ним над своим компьютером спит мальчишка. В огромном салоне самолета, там и сям над креслами, гаснут лампочки.
   Тогда и только тогда, бросив осторожный взгляд на соседей, доктор Лектер достает из-под переднего кресла элегантную, желтую с коричневым коробку с ланчем от Фошона – парижского ресторатора. Она перевязана двумя лентами из прозрачного шелка, цвета их подобраны так, чтобы дополнять друг друга. Доктор Лектер заказал для себя замечательно ароматный гусиный паштет с трюфелями и анатолийские винные ягоды: сок все еще блестит слезами там, где ягоды отделили от стеблей. А еще здесь имеется половинная бутылочка его любимого коньяка. Это – «Сент-Эстеф». Шелковый бант распускается с легким шуршаньем.
   Доктор Лектер собирается насладиться винной ягодой: он держит ее у самых губ, ноздри его раздуваются, вдыхая ее аромат, он размышляет – положить ли ягоду в рот целиком и раскусить одним великолепным движеньем зубов или же просто откусить половину; но тут электронная игрушка рядом с ним издает громкий писк. Еще и еще раз. Не повернув головы, доктор прячет ягоду в ладони и опускает глаза – взглянуть на мальчика в соседнем кресле. Из раскрытой коробки поднимается аромат трюфелей, гусиного паштета и коньяка.
   Мальчишка принюхивается. Его узкие, маленькие, как у грызуна, глазки скашиваются в сторону коробки с ланчем доктора Лектера. И мальчишка произносит визгливым голосом, полным обиды и детской ревности:
   – Эй, мистер! Эй, мистер!
   Останавливаться он явно не собирается.
   – В чем дело?
   – Это что у них, такой особый обед?
   – Нет.
   – А что у тебя там тогда? – Ребенок поднимает к Лектеру умильную мордочку: – А дай мне тоже кусочек?
   – С огромным удовольствием, – говорит доктор Лектер, отметив про себя, что голова мальчишки держится на шее, ничуть не толще копченой свиной шейки. – Только тебе не понравится. Это же ливер.
   – Ливерная колбаса? Вот здорово! Мама разрешит! Моа-а-а-ам?
   Какой-то противоестественный ребенок! Любит ливерную колбасу и то хнычет, то визжит.
   Женщина в конце ряда, та, что держит на руках младенца, вздрагивает и просыпается.
   Пассажиры в предыдущем ряду, откинувшие спинки кресел так, что доктор Лектер дышит запахом их волос, заглядывают назад через просветы между креслами:
   – Послушайте, мы тут пытаемся заснуть!
   – Моа-а-ам! Можно мне попробовать его самвич?
   Младенец у матери на руках просыпается и громко плачет. Мать погружает палец куда-то в его пеленки, вынимает, убеждается, что результат отрицательный, и сует младенцу в рот соску.
   – Что это вы там ему пытались дать, сэр?
   – Это ливер, мадам, – говорит доктор Лектер как можно спокойнее, – я ничего ему не пытался дать…
   – Ливерная колбаса. Моя любимая, мне хочется, он сказал, что мне мо-о-ожно…
   Последнее слово бесконечно растянуто в пронзительном хныканье.
   – Сэр, если вы даете что-то такое моему ребенку, могу я взглянуть, что это?
   Подходит стюардесса, лицо ее припухло от прерванного сна; останавливается у кресла женщины с вопящим младенцем.
   – Что-нибудь не в порядке? Принести вам что-нибудь? Подогреть ему бутылочку?
   Женщина вынимает бутылочку с завернутой крышкой и протягивает стюардессе. Включает лампочку над креслом и, доставая грудь, окликает доктора Лектера:
   – Передайте мне, пожалуйста, что там у вас? Если предлагаете что-то моему ребенку, я хочу сама посмотреть. Не в обиду вам, просто у него животик капризный.
   Стало уже рутиной, что мы оставляем своих детей в садиках и яслях под присмотром чужаков. В то же время, ощущая свою вину, мы параноидально боимся незнакомцев и поощряем такую боязнь у детей. В случаях, подобных этому, бывает, что за рутинным явлением наблюдает настоящий монстр, пусть даже этот монстр так же равнодушен к детям, как доктор Лектер.
   Он передает коробку от Фошона женщине с младенцем.
   – Ух ты, какой хлеб хороший! – произносит она, тыча в хлеб пальцем, только что вытащенным из пеленок.
   – Мадам, вы можете оставить все это себе.
   – Но я не пью спиртного, – восклицает она и оглядывает соседей, ожидая смешков. – Вот уж не знала, что тут разрешают свое спиртное приносить. Это что – виски? Разве такое разрешается пить в самолете? Пожалуй, я оставлю себе эту ленту, если она вам не нужна.
   – Сэр, запрещается распечатывать алкогольные напитки на борту самолета, – говорит стюардесса. – Я сохраню вашу бутылку, вы сможете получить ее у входа в аэропорт.
   – Разумеется, – говорит доктор Лектер. – Спасибо большое.
   Доктор Лектер умел стать выше того, что его окружало. Мог заставить все окружающее исчезнуть. Писк электронной игрушки, храп и извержение газов были просто ничтожными помехами по сравнению с ужасающими воплями, раздававшимися в отделении для буйнопомешанных. Кресло было ни-сколько не стеснительнее пут. И – как он делал это множество раз в своей камере – он откинул голову назад, закрыл глаза и удалился на покой, в тишину дворцовых палат своей памяти: эти палаты, в большей своей части, были местом совершенно изумительным.
   В этот краткий промежуток времени металлический цилиндр, рвущийся сквозь ветер на восток, несет в себе дворец из тысячи палат.
   Однажды мы уже последовали за доктором Лектером в Палаццо Каппони; точно так же мы последуем теперь за ним во дворец его памяти…
   Фойе – Норманнская капелла в Палермо, строгая, прекрасная и – вне времени; единственное напоминание о смертности всего живого – изображение черепа, высеченное в полу. Когда нет необходимости спешить, чтобы срочно извлечь из дворца памяти необходимую информацию, доктор Лектер часто задерживается здесь; так он поступает и сейчас, чтобы насладиться капеллой. За нею, пронизанное светом и тьмой, высится огромное строение – создание самого доктора Лектера.
   Дворцы памяти – мнемоническая система, которая была хорошо известна ученым древности, и масса сведений сохранялась благодаря им, когда вандалы сжигали книги. Подобно этим ученым доктор Лектер хранит невероятные запасы сведений, соотнесенных с различными предметами в тысяче его дворцовых палат; однако, в отличие от древних, у него есть и иное назначение для этого дворца: иногда он там просто живет. Он провел долгие годы среди изысканных коллекций, собранных там, в то время как тело его находилось в отделении для буйных, где от яростных воплей стальные прутья решеток звенели и скрежетали, словно адская арфа.
   Дворец памяти Ганнибала Лектера огромен, даже если судить по средневековым критериям. Перенесеный в мир материальный, он мог бы соперничать с сералем Топкапи в Стамбуле, как своими размерами, так и сложностью планировки.
   Мы нагоняем Ганнибала Лектера, как раз когда туфли-скороходы его мыслей проносятся из фойе в Большой зал Времен года. Дворец выстроен в соответствии с принципами, открытыми еще Симонидом Цеосским и разработанными Цицероном четырьмя веками позже: он полон воздуха, потолки его высоки, предметы обстановки и картины, украшающие палаты, ярки, поражают воображение, порой абсурдны и даже шокируют, но чаще всего просто прекрасны. Коллекции размещены просторно и замечательно освещены, как в крупных музеях. Но стены здесь не похожи на стены музеев: они не окрашены в нейтральные цвета. Подобно Джотто доктор Лектер украсил фресками стены своего мысленного дворца.
   Он решил, раз уж он во дворце, взять там домашний адрес Клэрис Старлинг, но никакой спешки ведь нет, так что он может постоять у подножия широкой лестницы, украшенной бронзовыми скульптурами из Риаче. Эти огромные бронзовые воины приписываются Фидию; они были подняты со дна морского уже в наши дни и теперь занимают центральное место посреди украшенного фресками пространства, которое могло бы вместить всего Гомера, да и Софокла впридачу.
   Доктор Лектер – стоило ему только захотеть – мог бы заставить эти бронзовые лица заговорить языком Мелеагра, но сегодня ему хочется лишь смотреть на них.
   Тысяча палат, многие мили коридоров, сотни фактов, соотнесенных с каждым предметом обстановки в каждой из дворцовых палат… приятное отдохновение от забот ждет там доктора Лектера, когда бы он ни предпочел туда удалиться.
   Но вот что мы ощущаем вместе с доктором Лектером: в глубинах наших душ, в потаенных уголках мозга таится опасность. Не все палаты дворца памяти прекрасны, светлы и высоки. В полах там есть провалы, дыры, как в полах средневековых подземелий – смрадные темницы забвения, крохотные камеры в форме бутыли, высеченные в скальной породе, с дверью-люком наверху. Ничто не может ускользнуть оттуда тихо и незаметно, чтобы дать нам облегчение. Какое-то сотрясение, предательство наших стражей – и искры памяти воспламеняют вредоносные газы: все, что томилось в заключении годами, вырывается на свободу, чтобы взорваться в нас невыносимой болью и толкнуть на опасные поступки…
   В этом ужасном и изумительном дворце мы следуем за доктором Лектером, повторяя его быстрые, легкие шаги вдоль созданного им коридора, сквозь аромат гардений; мы ощущаем гнетущее присутствие огромных скульптур и ясный свет прекрасных полотен.
   Он ведет нас направо, мимо бюста Плиния, вверх по лестнице, в Зал адресов; в этой палате статуи и картины расположены в строгом порядке, на значительном расстоянии друг от друга; каждый объект прекрасно освещен, именно так, как рекомендовано Цицероном.
   Ах!.. Третья ниша справа от двери: здесь господствует огромное полотно – святой Франциск предлагает скворцу мотылька. А на полу перед картиной – изваяние из мрамора в натуральную величину, краски на мраморе – как живые.
   Парад на Арлингтонском кладбище, во главе – Иисус, тридцати трех лет от роду, ведет грузовой «форд-Т», модели 1927-го года, прозванный «железной Лиззи»; в кузове – Дж. Эдгар Гувер, облаченный в балетную пачку, приветствует невидимые толпы мановением руки. За ним марширует Клэрис Старлинг, на плече у нее – винтовка «энфилд», калибра 0,308.
   Кажется, доктору Лектеру приятно видеть Старлинг. Он давным-давно разузнал ее домашний адрес в Ассоциации выпускников Университета штата Вирджиния. Он хранит адреса именно в этом изваянии, и теперь, ради собственного удовольствия, извлекает оттуда название улицы и все необходимые номера: 3327 Тиндэл, Арлингтон, Вирджиния, 22308.
   Доктор Лектер может передвигаться по огромным палатам своего дворца памяти с невероятной быстротой. С его рефлексами, его физической силой, быстротой восприятия и остротой ума, он прекрасно вооружен, чтобы противостоять материальному миру. Но в его внутреннем мире есть области, куда он не может безопасно проникнуть; там не действуют логические принципы Цицерона, принципы упорядоченного пространства и прекрасного освещения: там они неприменимы…
   Ганнибал Лектер решает посетить коллекцию древних тканей. Для письма, которое он собирается написать Мэйсону Верже, ему необходимо восстановить в памяти текст Овидия о душистых маслах для лица; текст этот соотнесен с ткачеством.
   Он следует далее вниз по дорожке-килиму весьма интересного плоского плетения, к залу тканей и ткацких станков.
   В другом мире – в салоне «Боинга 747» – голова доктора Лектера покоится на спинке кресла, глаза плотно закрыты. Голова слегка покачивается, когда очередной приступ турбулентности сотрясает самолет.
   В конце ряда младенец закончил свою бутылочку, но так и не заснул. Личико его краснеет. Мать чувствует, как напрягается, а затем расслабляется его завернутое в одеяло тельце. Сомнений в том, что произошло, быть не может. Ей даже не нужно просовывать палец под пеленку. В предыдущем ряду кто-то произносит: «О-о, Боже мой!»
   К затхлому воздуху салона, так напоминающему запахи тренажерного зала, добавляется новый уровень запаха. Мальчик в кресле рядом с доктором Лектером, привычный к младенческим обычаям, не останавливаясь, уплетает ланч от Фошона.
   Под дворцовыми палатами памяти распахиваются двери-люки, и темницы забвения исторгают из раскрытых пастей ужасающий смрад…
   Совсем немногим животным удалось выжить после артиллерийского и пулеметного обстрела во время боя, принесшего гибель родителям Ганнибала Лектера и искалечившего шрамами и воронками лес в обширном имении его семьи.
   Дезертиры из разных частей, забравшиеся в дальний охотничий домик пожирали все, что только могли отыскать. Однажды им попался жалкий олешек, тощий, с торчащим в боку обломком стрелы – ему как-то удавалось раскапывать под снегом траву и мох, и он выжил. Дезертиры приволокли его в лагерь живьем, чтобы не тащить на себе.