Харрисон Колин. Электрические тела

   – Тогда вы понимаете, как технология играет на человеческую психику.
   – Знаете, – сказал Президент, меняя тему разговора, – вы чертовски много кашляете. Но не похоже, чтобы вы были простужены, и вы не курите. Я заметил это, когда мы были в Вашингтоне.
   – Это из-за желудка, – объяснил я ему. – У меня проблема с кислотностью. Сегодня, честно говоря, у меня обострение.
   – Что-нибудь пьете? Таблетки?
   Я кивнул.
   – Это язва или рефлюкс?
   У него была стариковская эрудиция в области заболеваний.
   – Рефлюкс, – ответил я.
   – Господи, – сказал он самому себе. – При этом делают фундопликацию Ниссена.
   – Откуда вы знаете?
   Я был изумлен.
   – Потому что мне ее сделали тридцать лет назад.
   – Это тяжело? – спросил я испуганно.
   Президент не ответил. Ему в голову пришла какая-то новая мысль, и я вдруг почувствовал непонятный страх.
   – Чертовски странно, когда молодой человек с больным желудком смеется над стариком, который все ближе к смерти. – Он допил свой чай. – Это...
   – Это мое единственное преимущество, – нервно перебил я его, пытаясь обратить все в шутку.
   – Убирайтесь, – сказал он и резко взмахнул рукой. На этот раз он говорил серьезно. – Убирайтесь.
 
   Я убрался с постыдной поспешностью. Сейчас мне не было дела до того, лишится ли Президент контроля над Корпорацией в кровавой внутренней схватке. Он был богатым старым подонком, которому, наверное, каждое утро горничная помогает надеть носки. Когда он умрет и превратится в кожаные подметки в ящике, мне еще останется сорок лет жизни. Пусть его публично унизят, что мне до этого? Я плыл по сильному течению перемен. Моррисон был прав: Президент всего лишь старый пьяница в новом костюме. Он слишком осторожен для нашего дела, он тугодум. Я решил сказать остальным, что им следует просто идти дальше и смести его с пути. Пусть совет откупится крупными пакетами акций. Пусть Моррисон отправляет десант со схемами и докладами и сверхлогичными аргументами. Пусть мельницы общественного мнения набирают обороты. На хрен Президента.
   Я вернулся к себе в кабинет и встал у окна, наблюдая за странной муравьиной возней внизу и думая об отце – о том, что бы он сказал мне, если бы узнал, чем я только что занимался.
   «Ты занимаешься тем, – сказал бы он мне, опуская саженец помидора в землю, – что впустую тратишь свой ум и сердце. Не забывай этого: ты опустошаешь свое сердце».
   Было уже шесть вечера – достаточно позднее время, офисные здания расплывались на фоне пасмурного, облачного неба. В этот час Манхэттен обладал мрачной меланхоличностью, а я стоял у окна своего кабинета и пытался понять, как получилось, что мальчишка превратился в мужчину в костюме и стоит в освещенной коробке. Я медленно прошел к своему столу, чтобы собрать кое-какие бумаги. Хелен, которая ушла в пять тридцать, что-то положила на стул, чтобы я это увидел, и приклеила желтую бумажку, в которой говорилось, что это принесли в конце дня. Там было написано:
 
   «Мистер Уитмен.
   Я ждал целый день. Вы должны мне сказать. Это мои жена и малышка. Гектор Салсинес.
   P.S. Я не шучу».
 
   Я положил записку в тот же ящик, что и первую, и в эту минуту в кабинете Хелен зазвонил телефон. Я взял трубку.
   – Джек Уитмен, – сказал я как обычно.
   Ответа не было – только далекое жужжание телефонного кабеля, возможно – звуки дорожного движения. Таксофон.
   – Кто это? – спросил я.
   – Где она?
   «Пытайся изменить голос», – подумал я.
   – Похоже, ты не туда попал, парень.
   – Послушайте, мистер Уитмен, постойте.- Голос Гектора, печальный и безнадежный, казалось, принадлежал не тому человеку, которого я встретил в магазине подержанных машин. – Вы должны понять. У меня ничего нет. У меня всегда была только моя семья. И теперь, теперь у меня ничегоне осталось. Вы не можете этого понять... – Он не узнал моего голоса. – Мы с Долорес все уладим. И я скучаю по ней, скучаю по моей малышке. Нельзя отнимать это у человека, вы не имеете права отнимать это у меня, это неправильно. Я хочу, чтобы вы мне сказали, как мне можно связаться с женой. Дайте мне поговорить с женой.
   Разговор с Президентом привел меня в зверское состояние. Гектор меня не напугал. Я ничего не ответил.
   – Я должен увидеться с моей женой!
   – Боюсь, что не могу этого сделать.
   – Почему? Какого хрена?
   Я повесил трубку – бережно, как будто это имело значение.

Глава десятая

   Мне хотелось, чтобы ее тело забыло Гектора, приспособилось ко мне. Долорес вернулась в мою постель в ту ночь и возвращалась в последующие ночи, и я был внимателен и энергичен – не только потому, что после долгого одиночества наслаждался этим новым сокровищем плоти и тепла, но и потому, что, когда ты делаешь это снова и снова, появляется некая телесная верность. Ожидание партнера. Звуков, запахов, веса. В наших отношениях уже появились первые признаки привыкания и некий распорядок. Каждый вечер в девять часов Долорес подогревала для Марии бутылочку молока, которое ее успокаивало. А когда Мария засыпала, обняв своих кукол из «Улицы Сезам», Долорес поднималась по лестнице ко мне в спальню.
   – Мария спит? – спрашивал я.
   – Все в порядке. Мне надо отучать ее от бутылочки.
   – Но ей это нравится.
   – Ну, может, скоро, – говорила Долорес. – Ей почти четыре.
   А потом, пока я смотрел на нее с кровати, она снимала с себя одежду и становилась перед зеркалом в лифчике и трусиках, чтобы расчесать волосы. Ее тело было упругим, пышным в груди и бедрах. Но больше всего меня поражали ее сильные плечи, спина и ноги. Я решил, что либо ее отец, либо мать были физически сильными. Взяв щетку для волос, Долорес наклоняла голову, открывая нежную шею, и расчесывала темную массу волос. Я смотрел, как мышцы ее руки и плеча сжимаются и расслабляются, сжимаются и расслабляются, пока она расчесывает волосы. Взгляд ее был устремлен в пол, она о чем-то думала, зная, что за ней наблюдают, и наслаждаясь демонстрацией своего тела. А потом она откидывала волосы назад и расчесывала их в другом направлении.
   Позже, после всего, мы лежали в постели. В конце концов кто-то из нас вставал. Меня не смущало то, что Долорес видит, как я глотаю гадкие лекарства от повышенной кислотности, меня не смущало, что, стоя в нижнем белье, я уже не выгляжу таким молодым, каким был раньше. С годами это проходит. И, к моему облегчению, похоже, у Долорес не было потребности что-то из себя изображать: я понял это в тот момент, когда она как-то ночью босиком прошлепала в туалет и забыла закрыть дверь. Я услышал знакомое тихое и когда-то бывшее таким привычным женское журчанье, звук которого был приглушенным, потом шорох разматывающейся туалетной бумаги – и улыбнулся. Почему-то это меня успокоило: это было реальным. И мы говорили о предохранении: она пила таблетки и купила новую пачку. Вскоре мы уже перестали делать вид, будто Долорес с Марией живут в нижней квартире. Я переставил кроватку Марии, заказанную по детскому каталогу, в спальню с окнами на улицу.
   Но многое оставалось невысказанным. Вопрос о том, кем на самом делебыла Долорес Салсинес, маячил передо мной словно соблазнительный плод. Как странно, мужчина и женщина могут быть вместе, обнажившись, но не открывать свои тайны. Я понимал, что ее уход от мужа не означал, будто она не оплакивает конец их брака. И до сих пор она хранила тайну своей жизни с Гектором, старалась не говорить о ней, сообщала мне только разрозненные факты. Он продавал машины, он тянул кабель, он очень любил Марию и так далее.
   Однако я не давил на Долорес и оправдывал себя тем, что мой дом и моя жизнь вдруг стали теплее, наполнились жизнью. Похоже, Мария свыклась с тем, что мы с ее матерью теперь спим вместе. Каждое утро она вбегала в мою спальню – в нашуспальню – и бросалась на постель, крутясь, хихикая и щедро обнимая меня, как когда-то делала это каждое утро у себя дома, словно вся ее детская любовь и потребность в отце нашла выход во мне. Моя дочь родилась бы примерно в одно время с Марией, и, когда Мария кидалась мне на шею, я испытывал сладко-горькое смятение. «Вот что я имел бы, если бы Лиз не убили, – думал я, проникая сквозь завесу времени и судьбы, чтобы увидеть себя в постели рядом со спящей Лиз и нашей маленькой дочкой между нами. – Это было бы почти так же». Крыша, свет раннего утра, запах сна, теплые тела в постели. Я уверен, люди похожи друг на друга больше, чем кажется, если преодолеть национальные, временные и другие различия. И теперь мне была понятна мука Гектора: то, что было у меня сейчас, эта плоть, которую я прижимал обеими руками, когда-то принадлежало ему. Я испытывал странную, несвойственную мне грусть. Однако мое чувство вины не было настолько сильным, чтобы я признался Долорес, что видел Гектора на площадке с подержанными машинами или что он пытался поговорить со мной, чтобы найти ее. Изменилось бы что-нибудь, если бы я ей об этом рассказал? Не знаю.
 
   Вечером после моего разговора с Президентом Долорес укладывала Марию в постель, пока я готовил какие-то заметки для следующего дня. А потом она постучала в дверь моего кабинета и вошла с пустой бутылочкой в руках.
   – Она хотела, чтобы ты пожелал ей спокойной ночи. Она хотела, чтобы ты ей спел.
   – Я могу спеть только «Возьми меня с собой на бейсбольный матч», и все.
   – Ей все равно, что поют. Спой ей завтра вечером.
   – Как насчет «Тихой ночи»?
   – Все, что угодно, Джек, – сказала Долорес. – Она от тебя без ума.
   Я повернулся к ней. В ее голосе появилось нечто новое. Долорес провела пальцами по бумагам, разложенным на моем столе. Я понял, что дело не в сексе. Я предложил ей подняться на крышу. Воздух там был прохладнее, ночь стояла ясная. Мы поднялись туда с бутылкой вина, хлебом, сыром и фруктами. Я наполнил рюмки, и мы какое-то время сидели в темноте.
   – Ты этого ожидал? – внезапно спросила у меня Долорес.
   – Чего?
   – Того, что произошло между нами, – пояснила она.
   – Нет, – ответил я. – Я не слышал ничего более нелепого, чем это «между нами». Я надеялся, что это случится, но не позволял себе ждать.
   – А я знала, – засмеялась она. – Я каким-то образом знала с самого начала.
   – Ты знала, что мне хочется?
   – Ну конечно же.Но я имею в виду – я знала, что у нас это будет. Ты должен понять: я была очень измучена и больна. Но я подумала об этом уже в первую ночь. В чистой постели было что-то такое, из-за чего мне захотелось твоей близости. И у тебя столько денег.
   Я ощутил укол досады:
   – Столько, что...
   – Нет-нет. Ты не понимаешь, Джек. Я никогда не трахалась с мужчиной, который был бы настолько богат, так что мне это нужно было именно поэтому. У меня нет ничего, кроме меня самой, понимаешь? А у тебя так много всего, и мне хотелось посмотреть, как это будет. А еще потому, что мне было жаль тебя, что ты потерял жену.
   Я засмеялся:
   – Тебе было меня жаль, и тебе понравились мои деньги. Отлично.
   Мягкая ладонь игриво шлепнула меня в темноте.
   – Мне хотелось бы, чтобы у тебя были причины получше этих, – сказал я.
   – Знаешь, – проговорила Долорес, – я ведь не ищу любви, если честно.
   – Вот как?
   – Я ищу жизнь. Жизнь после Гектора.
   Похоже было, что Долорес готова к разговору. Она впервые заговорила о муже.
   – Почему он так сильно ревнует? – спросил я.
   – Потому что любит меня, почему же еще?
   – Ну, многие мужчины не сходили бы с ума вот так.
   – Многим мужчинам не приходилось иметь дела со мной.- Она засмеялась, допивая вино. – Он знает, что я умею. Он знает, что я это сделаю. Моим tias – моим теткам он никогда не нравился. Я не говорила тебе, что у меня две тетки? Старшие сестры моего отца. Они были santera...
   – Это какая-то смесь католицизма и вуду?
   – Santeria – это католические святые с другими именами, старинными африканскими именами, – объяснила Долорес. – И мои тетки приходили к babalawo, священнику santeria, и каждый день ходили в ботанический сад, может, чтобы собрать немного incienso – анис, или sal de mar, mostasa, ajonjol, linaja, травы и прочее, я никогда не могла запомнить все правильно...
   – Погоди, – прервал я ее. – Теперь ты должна рассказать мне про банку с водой.
   – О, это просто так! – запротестовала Долорес, слишком поспешно захихикав.
   – Я тебе не верю.
   – Это просто так.
   – Она стояла у тебя в той дерьмовой гостинице и в квартире в здании Ахмеда и теперь стоит. Я ведь ее видел, Долорес.
   – Просто так.
   – Зачем она?
   Она вздохнула:
   – Ее ставят, чтобы собирать злых духов.
   – Ты в это веришь?
   – Ну, нет,но... Мне так спокойнее, – сказала Долорес. – Это приносит удачу. Со мной случалось слишком много дурного.
   И конечно, я не мог не спросить:
   – Что именно?
   – Так, всякое.
   Она затихла, превратившись в темную тень. Я слышал ее дыхание. «Ты понятия не имеешь, кто она», – подумал я.
   – Ничего дурного не случится, – проговорил я наконец.
   Прошла минута. Мы оба молчали, погрузившись в свои мысли.
   – Короче, – продолжила Долорес, – как я сказала, моим tias Гектор не нравился. Он был слишком темный. Они говорили, что я могла бы найти мужчину с более светлой кожей. Они хотели, чтобы я родила детей, которые были бы светлее. В Доминиканской Республике так положено делать. Если ты рожаешь более темного ребенка, то это un paso antr?s, вроде как шаг назад. А еще он им не нравился потому, что не мог говорить на хорошем испанском. Он знает очень немного, говорить по-настоящему не может. Кухонный испанский, понимаешь?
   – Он – пуэрториканец?
   – Да.
   – Но родился здесь?
   – Да.
   – Ну, я могу понять, почему его испанский был не таким уж хорошим.
   – Я понимаю, но мои тетки не могли понять. Они говорили, что Гектор слишком горячий. Монахини в католической школе всегда говорили, что santeria – это нехорошо, что это глупо, что, если ты в это веришь, значит, ты невежественный человек. Но у большинства из них не было теток, которые вечно варили что-то безумное, заглядывали в свои книжечки, и все такое. Гектор этого понять не мог. Пуэрториканцы считают, что все доминиканцы – jibaros. Деревенщины. Его родные меня не признавали, они считают, что доминиканцы ничего не стоят. Всегда... Для этого есть слово, chinchorreando, сплетники. Они как клопы – сумасшедшие и все время скачут. Если ты пуэрториканец, ты считаешь себя американцем и считаешь доминиканцев отбросами, типа, они только что сюда приехали. Гектор как-то попробовал выдать мне это дерьмо, а я ему сказала: «Сначала ты говоришь мне, сколько у тебя двоюродных братьев сидят на пособии, а потом смеешься над моим papi». Если бы он хоть раз видел моего papi, он бы понял. Он бы понял, что смеяться не надо. Мой отец был сильный человек, его ноги выглядели так, словно в них спрятаны мячики. Он работал на фабрике по производству роялей. Гектору не удавалось навязать мне это дерьмо. Но была и другая причина. Видишь, я же сказала, что я немного светлее его, совсем чуть-чуть. Ему это нравится. Я знаю, что ему всегда хотелось белую женщину, и он был рад, что я светлее.
   – Мне ты кажешься очень смуглой.
   – Потому что ты всю жизнь провел среди белых девушек! – засмеялась Долорес. – Я увидела фотографию твоей жены и знаешь, что подумала? Я сказала себе: вот она, девушка, о которой мечтает Гектор, вот она. У него никогда не было белой женщины с голубыми глазами и прочим таким. Наверное, на самом деле ему хотелось бы настоящую блондинку, девушку с волосами как у калифорниек. Перед тем как мы поженились, он сказал мне, что этого ему всегда хотелось, но у него никогда таких не было. То есть у него были девушки со светлой кожей, которые похожи на пуэрториканок – итальянки, да? Таких в Бэй-Ридж много. Но блондинок, то есть настоящих блондинок, нет. Я сказала ему, что если только он хотя бы посмотрит на какую-нибудь девушку с настоящимисветлыми волосами, то я заставлю его об этом пожалеть. Ему хотелось кое-что у меня спросить, но, наверное, ему не хотелось слышать ответы. Он всегда боялся, что я хочу черных парней. Может, и хотела. Я, бывало, говорила, «дайте мне Лоренса Тейлора, пожалуйста».
   – Это тот парень, который играл полусредним у «Гигантов»?
   – Ну да, пожалуйста!- Она рассмеялась, закинув голову. Городские огни ярко сияли в ее удлиненных глазах. – Мы с подругами все время говорили, какой он огромный, и все такое. Каково это, типа, оказаться под ним. Типа – он ведь может тебя просто убить. Но, короче, я никогда не рассказывала Гектору о таких вещах, потому что он просто разозлился бы. Видишь ли, Гектор – романтик. Ты тоже романтик. Ты видишь нас с Марией в романтическом свете, на самом деле мы другие, так? – Долорес посмотрела на меня, проверяя, слушаю ли я ее. – Но у меня нет проблем с этим, ясно? Мой papi сказал мне: доминиканцы, они свободны уже, типа, пятьсот лет и все в них перемешано. У меня с этим нет проблем.
   – Ясно.
   – Я хочу сказать, я была и с белыми парнями, со всякими. Важно, что внутри.
   – Да. – Долорес не хотелось больше говорить о наших расовых различиях, но она явно была настроена на разговор. – А твои тетки живы? – спросил я.
   – Нет. Вторая умерла года три назад. Она жила в доме престарелых. Это было так грустно... Она приехала сюда с моим papi, когда моя мать умерла.
   Мы сидели молча.
   – Уже поздно, – сказала Долорес. – Хочешь спать?
   Ее голос был глух и полон тоски. Я понял, что из-за простого упоминания о своей матери, отце и умерших тетках Долорес почувствовала себя ранимой и одинокой. Ее близкие умерли.
   – Эй, – тихо сказал я. – Долорес.
   – Да?
   – Расскажи мне.
   – Что? – спросила она, почти плача.
   – Расскажи мне, кто ты. Расскажи все.
   Она опустила голову:
   – Джек, если я это сделаю, то не знаю зачем, понимаешь? Не знаю, почему я тебе это рассказываю. Всего так много...
   Я обхватил руками ее прелестное лицо и повернул к себе. Огни города отражались в ее влажных глазах. Она смотрела мне в лицо, утонув во внезапном ощущении непредсказуемости бытия. Я почувствовал, что она пережила большую потерю, и попытался ласково дать ей понять, что она может рассказать мне все, что я буду слушать ее сколь угодно долго, что мне больше всего хотелось бы, чтобы она открылась мне.
   – Расскажи мне, Долорес, – повторил я снова.
 
   Мы сидели на крыше, окутанные ночью, и Долорес заговорила. Она рассказала, что родилась в 1965 году в Санто-Доминго. В тот год правительство было свергнуто, школы закрылись, а на берег высадились войска США. Это все, что рассказали ей тетки, сестры ее отца, которые были на много лет ее старше. Ее мать была крупной женщиной с великолепной грудью и губами, которые нравились мужчинам. Но при этом она была разумной женщиной. Мать Долорес Палома Мартинес, крепкая дочь рыбака, вынашивала Долорес, как казалось, без всяких усилий. Как узнала Долорес, роды принимала повивальная бабка, пришедшая после других родов и не успевшая как следует вымыть руки. Повивальные бабки, как правило, проводят пальцами по входу во влагалище роженицы, чтобы растянуть плоть и чтобы ребенок вышел, не разорвав родовые пути. Но в конце концов ей пришлось сделать небольшой надрез, потому что Долорес оказалась крупным младенцем, с большой, как у отца, головой. Плоть была повреждена, и была занесена зараза. Через четыре дня после родов у матери Долорес развилась гнойная инфекция, и молоко у нее так и не появилось. Тетки поговорили с местным babalawo, который посоветовал, чтобы Долорес выкармливала сестра ее матери, у которой был годовалый сын.
   Мать Долорес умерла от септицемии, когда Долорес было две недели. Ее отец был убит горем и поклялся, что вырастит дочь в стране, у которой есть будущее, где здоровые двадцатилетние женщины не умирают из-за того, что Бог на минуту отвернулся. Там, где есть врачи, а не какие-то старухи, которые не читают газет и забывают вымыть руки. Санто-Доминго был жарким, нищим городом и напоминал ему о жене, которая у него на глазах превратилась из пышущей здоровьем беременной женщины в усохшую тень, за которой ухаживали ее сестры, распевавшие молитвы и возжигавшие ладан у нее в комнате, пока она тихо угасала. Единственное, о чем он жалел, – это о любительской бейсбольной команде, где он был защитником.
   По профессии он был ювелиром, каждый день надевал крахмальную белую рубашку и читал газеты. Его друзья советовали ему не уезжать. Но две его старших сестры уговаривали его ехать. Он будет их содержать, а они станут заботиться о Долорес. Одна сестра так и не вышла замуж, вторая потеряла мужа, а детей у нее не было. Однако когда в 1965 году он на автобусе из Майами приехал на север, в Нью-Йорк, с маленькой дочерью и двумя сестрами, то быстро убедился, что работать ювелиром не сможет. Впервые в жизни Роберто Мартинес понял, что он – чернокожий,по крайней мере в глазах Америки. В ювелирном деле по-прежнему заправляли евреи. Чтобы создать собственную мастерскую, ему нужны были как минимум несколько тысяч долларов, которые взять было негде. Каждый доллар – потрепанный доллар бедноты – пересчитывался и складывался, снова пересчитывался и откладывался на покупку самого необходимого. Местными банками в то время управляли ирландцы, которые заселили Сансет-парк в начале столетия, и мало кто из них был готов давать ссуды населению, которое вытесняло ирландцев даже из римской католической церкви Святого Михаила на Четвертой авеню – огромного, величественного здания, построенного на доллары ирландских вдов и ирландских полисменов. И вот теперь – так реагировали на просьбы отца Долорес о деловом займе, – теперь гребаные латиносы из Пуэрто-Рико или еще из какой-то чертовой дыры приезжают целыми самолетами.
   Отец Долорес понял, что ему нужно искать работу, любую работу, и что ему посчастливилось иметь крепкое сложение – сильную спину и широкие плечи. Какое-то время он работал на огромном бруклинском военном складе на Пятьдесят девятой улице и Второй авеню, откуда армия отправляла боеприпасы и танки в Европу для укрепления Западной Германии во время холодной войны. Работа оплачивалась неплохо, но ему нужно было кормить трех нахлебников. По словам Долорес, он копил каждый грош, став настолько скупым, что ставил банку фасоли на запал отопительной установки, где она медленно разогревалась.
   А потом кто-то из друзей сказал ему, что фабрика по производству роялей «Стейнвей и сыновья» на Лонг-Айленде берет на работу мужчин, которые строили корабли, потому что они разбираются в тонкостях обработки древесины. Волокна и свили. Клеи и распорки. По словам друга, им нужно только прийти туда и заявить, что они строили корабли в гавани Санто-Доминго. Откуда они узнают, что это неправда? Они приехали на фабрику, и отца Марии взяли на работу сразу же, как только управляющий увидел его широкие плечи. Его друга отправили ни с чем. Отцу Долорес приходилось долго добираться до работы, но она была постоянной и приносила достаточно денег. В 1966 году в Америке было как никогда много детей, и школы и семьи покупали рояли. В течение первых нескольких месяцев Роберто Мартинес работал в низком темном помещении, похожем на пещеру, в бригаде других крепко сложенных молодых мужчин. Стоя попарно, они выгибали длинные многослойные проклеенные полосы американского клена и вставляли их в пресс. Когда дерево высыхало и затвердевало, оно превращалось в корпус рояля и двигалось по огромной фабрике, где его постепенно доводили до готовности. Когда Долорес подросла, отец, шаркая по опилкам и стружкам, провел ее по фабрике после окончания работы и показал ей все этапы создания рояля. Он рассказал ей, что в каждом рояле тринадцать тысяч деталей. Как ювелир, он понимал тонкую работу и считал, что способен ее выполнять. Когда он упомянул о своей прежней профессии, один из управляющих, который сам был украинским иммигрантом и со знанием дела раздавал должности по способностям, не обращая внимания на цвет кожи, нашел Роберто Мартинесу новую работу. Теперь он сидел за столом в сборочном цеху, собирая чуткие молоточки, изготавливавшиеся из дерева и зеленого войлока и ударявшие по струнам рояля внутри инструмента.
   Вполне возможно, что Роберто Мартинеса повысили просто благодаря его спокойному, бескорыстному достоинству. Долорес помнила, что ночами он спал на кухне на продавленной раскладушке за ширмой. Теткам нужно было ночью находиться рядом с туалетом, а вторая комната, где он мог бы спать, была отдана Долорес. Рядом с постелью ее отца стояла маленькая тумбочка, которую он нашел во дворе дома, и ее маленький ящик стал единственным личным пространством, которое было у Роберто Мартинеса. Но Долорес знала, что там находится: набор ювелирных инструментов, неработающие часы его отца, скромная шкатулка, инкрустированная перламутром, в которой хранились немногие украшения его жены и конверт с его дипломом об окончании средней школы, сертификатом ювелира и пожелтевшей вырезкой из доминиканской газеты с объявлением о его свадьбе. Все это было накрыто кусочком муслина. На тумбочке стояли распятие и рамка с черно-белой фотографией его жены.
   Воспоминания о жене были для Роберто Мартинеса чистыми и святыми, но изредка он грешил и приводил домой на обед какую-нибудь подружку. У него была своя жизнь, которой он не делился с дочерью и сестрами, и Долорес не знала, хотел ли он снова жениться. Ее тетки были устрашающей парочкой и открыто набрасывались на женщин, которых их младший брат приводил домой. Появление жены означало бы более просторную квартиру и уменьшение их власти. Со временем Роберто Мартинес перестал приводить домой редких подруг. Казалось, его вполне устраивало проводить вечера дома и просить Долорес подать ему газету или каталог универмага. Они листали его вместе, выискивая рекламу ювелирных изделий. Он указывал на фотографию с бриллиантовым кольцом и говорил: «Вот здесь, mi corazyn, настоящий бриллиант. Видишь, как свет на краях идет вверх и вниз? Когда ты окончишь школу, – обещал он ей, – я сделаю тебе кольцо». Это она живо помнила.