Харрисон Колин. Электрические тела

   Когда Роберто Мартинеса перестали интересовать ювелирные каталоги, Долорес поняла, что он слепнет. Он сходил к нескольким бруклинским офтальмологам. Спустя год, когда он стал допускать в работе все больше ошибок, его перевели в отдел доставки «Стейнвея» в качестве бригадира: в этой должности зрение не так важно, как рассудительность, терпеливость и порой спина, которая у него по-прежнему оставалась сильной. Он наблюдал за погрузкой роялей в черные фургоны «Мерседес» и выгрузкой их в школах, музыкальных магазинах и частных домах. Продавцы компании обычно говорили, что если собранный рояль поместится в комнате – любой комнате, – то компания сможет доставить в нее рояль. В любую комнату. Так было легче продавать рояли – и труднее их доставлять. По словам Долорес, это случилось летом 1972 года, за неделю до его сорокалетия, а самой Долорес было семь. Джульярдская школа заказала пятнадцать новых концертных роялей с отделкой из эбенового дерева. Их погрузили по два в грузовик, и колонна из восьми стейнвеевских фургонов въехала в Вест-Сайд. В тот день было очень жарко, температура приближалась к сорока градусам и, как потом узнала Долорес от теток, ее отец несколько часов простоял на горячем тротуаре, отдавая распоряжения водителям и грузчикам, координируя вызов грузовых лифтов и, несомненно, прислушиваясь к вздохам и скрипам гигантских инструментов, каждый из которых стоил двадцать три тысячи долларов. Их следовало бережно поставить на деревянные тележки – и со свойственной ему добросовестностью он относился к этому процессу очень серьезно.
   И последний день Роберто Мартинеса был его печальным триумфом: он закончил доставку роялей ценой в треть миллиона долларов – свою самую ответственную работу за все время. Он отправился домой на подземке, вместо того, чтобы возвратиться в пустом фургоне к своей машине, оставшейся в Лонг-Айленде, а в подземке в тот вечер было ужасно жарко. Долорес запомнила бледное, измученное лицо отца, когда тот вошел в их квартиру на Сансет-парк и нетвердыми шагами проковылял на кухню за водой. Ей было всего семь, но она смогла понять, что он сам не свой: вокруг шеи и под мышками у него были огромные круги от пота. Вместо того чтобы пройти к холодильнику, ее отец тяжело рухнул на кухонный стул, купленный в местном мебельном магазине на распродаже, и тихим, неуверенным голосом сказал ей свои последние слова: «Долорес, mi corazon, donde esta tu mami?» Где твоя мать? И тут его сердце разорвалось, и он упал на линолеум.
 
   – Когда papi умер, – объяснила мне Долорес, – у нас совсем не стало денег, и нам пришлось переехать. Мы жили на пособие тети Лусинды и пенсию ее покойного мужа от армии Доминиканской Республики.
   Это, несомненно, была бедная жизнь: в обшарпанной квартирке, выходившей на бруклинскую Восьмую авеню, где по ночам дребезжали стекла и тараканы прибегали сквозь половицы из винного ресторанчика внизу. Но ее тетя Лусинда была доброй, хоть и слегка заторможенной, и у Долорес было больше свободы, чем у других девочек. Скудную страховку ее отца – четырнадцать тысяч долларов – пришлось потратить на приходскую школу.
   Через несколько лет, рассказывала Долорес, она превратилась в темноволосую девчушку в форме школы Святого Антония: белой блузке с зеленым галстуком, клетчатой юбке и зеленых гольфах. Ее тетки думали было вернуться в Доминиканскую Республику, но тогда Долорес не стала бы американкой. Чтобы уйти от реальности, они все больше полагались на santeria, и порой, возвращаясь домой из школы, Долорес заставала квартиру полной горящих свечей, а ее теток – тихо поющими по-испански перед алтарем. Они ходили к мессе почти каждый день, и, оглядываясь назад, она понимала, что это были всего лишь две необразованные доминиканки пятидесяти с лишним лет, которые рассчитывали на то, что их крепкий младший брат будет заботиться о них до самой их смерти. Теперь они жили в страхе перед постоянно меняющейся и сложной американской культурой. Они чувствовали, что теряют Долорес, проигрывая Америке. Одиннадцать, двенадцать, тринадцать. Она взрослела и все больше походила на молодую женщину. В ее лице ощущалась сила, почти жестокость – и это, как они знали, Долорес унаследовала от своей матери. Долорес окончила девятый класс. Им не нравилось то, как она одевается, что показывают по телевизору и как ведут себя юноши. Им особенно не нравился тот молодой человек, который заходил за ней каждый вечер. Ей было всего четырнадцать, она была высокой для своих лет, но это не означало, что она доросла до Микки О'Ши, рослого ирландского паренька, работавшего в гараже на Четвертой авеню.
   – Они терпеть его не могли, – сказала Долорес. – Он был такой грязный. Они говорили, что у него даже зубы в машинном масле. Он мне на самом деле не нравился, но внимание так возбуждает, когда ты такая юная. А он был не из нашего района и сразу стал тратить на меня много денег, типа, мы смотрели кино в Манхэттене, и он покупал мне тоненькие такие браслеты. А потом как-то вечером он предложил мне пройтись по Бруклинскому мосту. Было очень поздно – это-то я помню – и все было очень романтично, и я устала, а потом он вроде как швырнул меня на землю, а когда я опомнилась, то поняла, что смотрю на всякие там кабели и провода, а он меня насилует, а под нами проезжают легковушки и грузовики. Все так и гудит! А я, типа, девственница,а он трахает меня вовсю, так что моя голова все время стучит о доски, по которым там ходят. А его подмышка у самого моего лица – он сунул мою голову себе под мышку. А я думаю, что тетки меня просто убьют, всем все расскажут, будут вопить, метаться и все такое прочее... Так это случилось, и он все что-то объяснял.И я помню, что он сбросил мои трусики с моста, потому что они порвались, и отвез меня домой и высадил перед самым домом. Он собирался сказать, типа, чтобы я никому не рассказывала, но я уже и так знала, что не стану рассказывать. Я знала, что со мной все будет нормально... – Долорес смотрела вдаль. Далекие небоскребы Манхэттена и ночной воздух почему-то способствовали воспоминаниям. – Мне было четырнадцать, и со мной все должно было быть нормально. Не знаю. У меня больше никого не было. Ни братьев, ни сестер, ни родителей, понятно? Так что после этого я стала совсем непослушной. Шаталась по улицам, понимаешь, все вроде как меня знали, и я кое-что с разными парнями делала. Но я учила уроки, и все такое прочее, это я помню. А потом все изменилось. Мои тетки начали болеть. А денег у нас не было. Хозяин ресторанчика сказал, что закрывает для меня кредит, потому что мои тетки уже, типа, два месяца ничего ему не платят. Кто-то из церкви – какой-то молодой священник – пришел поговорить с нами. Все стало разваливаться.
   В восемнадцать лет, познавшая нужду, Долорес нашла работу в парикмахерском салоне на углу Сорок третьей улицы и Седьмой авеню в Бруклине. Ей нравилось стричь волосы, но у нее не было денег, чтобы пойти учиться на парикмахера, так что она спросила владелицу салона, Кармеллу Квинтано, нельзя ли ей мыть головы и изредка брать клиентов, когда работы много. Кармелла, грузная женщина, которой больше нравилось читать журналы о кино, чем делать стрижки, получала бы от нее большие проценты, нежели от мастеров с лицензией. И она поняла, что привлекательная восемнадцатилетняя Долорес может быть ей полезна. Итак, Долорес наняли мыть головы, и она сидела на табурете в глубине салона, пока не появлялся клиент. Тогда она усаживала клиента в специальное откидывающееся кресло рядом с раковиной, споласкивала волосы, намыливала, а потом снова промывала, следя за тем, чтобы смыть все мыло и не намочить клиенту лицо. Это было особенно важно с женщинами, которым не хотелось портить макияж.
   Салон был людным и шумным. По телевизору транслировали мыльные оперы на испанском языке, и люди громко переговаривались, перекрикивая шум фенов. Долорес часто сидела одна в дальнем углу, остальные парикмахеры порой о ней забывали, им интереснее было пойти покурить или посплетничать с клиентами, чтобы получить побольше чаевых. Им было не до разговоров с юной Долорес. Но она получала какие-то деньги – с чаевыми ей удавалось зарабатывать от семидесяти пяти до ста долларов в неделю. Иногда женщины постарше – пуэрториканки и кубинки, чьи понятия о моде остались в пятидесятых годах, с сильно выщипанными бровями и слишком яркими румянами и тенями, – жаловались, что она дергает их за волосы или напускает им мыла в глаза. Немолодые мужчины, которые были достаточно тщеславными, чтобы стричься в парикмахерской, говорили ей, что она похожа ни их дочек или внучек, и извинялись за то, что у них осталось мало волос. Порой они откровенно пялились на нее, когда она низко наклонялась, чтобы ополоснуть им голову, и она чувствовала исходящую от них сентиментальную похоть. Они давали чаевые прямо ей, за ее красоту. Им было столько же лет, сколько было бы ее отцу, если бы он остался в живых, и она мысленно молилась о них Деве Марии, когда глаза у них были закрыты и их усталость становилась заметнее.
   Как-то во второй половине дня она сидела и читала один из журналов Кармеллы, когда заметила ожидающего клиента. Он был молод, невысокого роста, но тело у него было стройное и мускулистое. Он оказался пуэрториканцем.
   – Садитесь сюда, пожалуйста, – сказала она по-испански.
   Он сел в кресло и откинул голову. Глаза у него оказались темными и ясными, и она вдруг заметила, что, разглядывая его, забыла включить воду.
   – Сегодня у меня большие дела, – заговорил он по-английски, как будто они уже давно вели разговор. Казалось, его не волнует, хочет ли она его слушать. – Так что эта стрижка очень важна.
   – Да? – отозвалась Долорес.
   – Она должна быть хорошая. Я должен получить работу в Манхэттене, так что работайте как следует.
   – Я всегда так работаю, – заявила ему Долорес.
   – Я мог бы пойти в гребаную цирюльню, но там не умеют стричь как следует. Там одни старики, понимаете?
   – Вам обещали работу или вы только думаете,что ее получите?
   – Она моя, – ответил он, холодно глядя на нее и вытягивая мускулистую шею. – Она точномоя.
   Она намочила ему голову, ощутив, какие у него густые волосы, и наклонилась над ним чуть ниже, чем обычно. Она мыла ему волосы медленно, массируя голову, а он закрыл глаза и продолжал говорить:
   – Место просто отличное. Я буду получать одиннадцать или даже двенадцать долларов в час, починю машину и отложу деньги на что-нибудь, а потом, может, заведу свое дело...
   Долорес решила, что для столь молодого парня – а на вид ему было не больше двадцати – он ужасно уверен в себе. Ее взгляд упал на маленький золотой крестик среди темных завитков волос под открытым воротом рубашки. В их районе очень многие люди были лишены уверенности в себе, особенно мужчины. Когда она начала промывать ему волосы, то вдруг почувствовала, как его рука легла на ее икру. Она стояла между креслом и стеной, так что никто в салоне ничего не видел. Она была не из тех женщин, которые визжат. Но потом его рука, теплая и решительная, заползла ей под юбку и стала подниматься выше, а молодой человек продолжал говорить:
   – ...так что я возьму на работу много людей и стану расширять дело, чтобы заработать по-настоящему большие деньги...
   Его рука умело ласкала ее бедро. Долорес была не испугана, а возбуждена, и потому подалась вперед, чтобы ее юбка немного расправилась и прикрыла его руку. После такого молчаливого согласия рука продолжила движение вверх, пока не нашла резинку на трусах, а потом со змеиной легкостью скользнула под ткань и стала водить там средним пальцем. Тут молодой человек открыл глаза и замолчал. Они посмотрели друг на друга. Его палец дернулся, и по ее телу пробежала дрожь. А потом так же стремительно он убрал руку.
   Она хотела ударить его кулаком, но он успел поймать ее руку. Она взмахнула другой рукой и ударила его ладонью по губам. Он даже не поморщился, а глаза его весело сощурились.
   – Я следил за вами почти три дня, Долорес Мартинес. – После этого он медленно притянул ее к себе, очень близко, и прошептал совсем взрослым, очень серьезным голосом, таким, каким читают католическую мессу, на отрепетированном испанском, прижимая зубами кончик языка: – Я знал, что вы работаете здесь, я спросил ваше имя. Простите, если я вас оскорбил. Это потому, что я желаю вас больше всех женщин на свете.
   После этого у Долорес с Гектором Салсинесом стал стремительно развиваться роман. Она сказала, что ее привлекала его уверенность в себе. Он убедил ее в том, что с ним ее жизнь станет лучше. Она напомнила себе, что она – сирота и о ней некому позаботиться. Ее тетки были совершенно беспомощными. Старшая, tia Мария, лежала в респираторе в благотворительном католическом доме для престарелых. Она не могла вставать, на попе у нее образовался гнойный пролежень размером с блюдце, и у нее постоянно сохли губы, что было побочным эффектом от принимаемых лекарств. Долорес терпеть не могла навещать ее из-за множества полумертвых людей в инвалидных креслах-каталках. В один из визитов она застала тетку уснувшей с бумажной соломинкой, торчащей изо рта наподобие длиннющей сигареты, с разлившимся по коленям молоком...
   Он, этот юноша, олицетворял собой жизнь. Настоящую жизнь. После того, что случилось с Микки на Бруклинском мосту, она спала с восьмью или девятью парнями – поспешными и неловкими, как все подростки. Так что она подарила Гектору Салсинесу не невинность, а нечто более важное: она подарила ему себя, свое будущее. Очень скоро они стали трахаться у него в квартирке каждую ночь. Гектор был энергичен, как это свойственно двадцатилетним. Он по нескольку раз кончал, учил ее брать член в рот, кладя крепкую руку ей на затылок и заставляя вобрать его целиком. И все это заставило ее внезапно почувствовать себя старше, понимая, что конечно же такоебыло запрещено церковью, потому что это muy fuerte, так сильно. Ей было не важно, что тетки видят ее с Гектором: они не имели на нее никакого влияния, они были уже старухи, их тела одряхлели и усохли. Она знала, что скоро они умрут – и они скоро умерли.
   – Мы с Гектором часто просто лежали в постели и разговаривали обо всем, – сказала Долорес охрипшим от воспоминаний голосом. – Он жалел, что не был знаком с моим papi. Его собственный отец не слишком его любил. Его отец и мать, они боялись, понимаешь? Они приехали сюда из Сан-Хуана где-то в пятидесятые и только все время работали. И Гектор тоже все время работал, с четырнадцати лет. Только работал. Он верил в то, что говорят: если работаешь, то можешь разбогатеть. Он всегда говорил, что разбогатеет и отправит отца и мамку на покой. Но его отец умер, когда в его машину врезался мусоровоз, а его мамке пришлось переехать куда-то в Куинз. Он раньше по воскресеньям ходил к ней в гости с Марией. Но в последние пару лет – все реже. Она собиралась вернуться в Сан-Хуан и подолгу там гостила, кажется. Гектор всегда любил свою мамку.
   Потом Долорес стала рассказывать, что Гектор вырос в многоквартирном доме в Киунзе, где улицы переплетаются и ведут к международному аэропорту Джона Ф. Кеннеди. Его отец руководил бригадой рабочих, которые подстригали бесконечные акры травы вокруг взлетно-посадочных полос. В летние месяцы траву приходилось подстригать почти непрерывно: она должна была оставаться низкой на тот случай, если машинам аварийной помощи придется по ней мчаться, и для того, чтобы в ней не гнездились чайки. Зимой они подкрашивали разметку полос. А еще в покрытии взлетно-посадочных полос постоянно появлялись бесчисленные трещины и участки, которые надо было ремонтировать. Как-то летом Гектор работал в бригаде косильщиков, надевая защитные наушники против рева реактивных двигателей. Долорес не могла вспомнить какого-нибудь эпизода из детства Гектора, который говорил бы о явной психической травме. Он был умным, хорошим пуэрто-риканским парнишкой с красивой внешностью, который болел за «Янки» и собирался пойти в армию. Отец Гектора запомнился Долорес добрым, усталым мужчиной, со слабым здоровьем из-за того, что на него летели брызги реактивного топлива. Мать Гектора так толком и не выучила английский язык, и ее пристрастиями были разведение черепашек и пуэрто-риканская музыка. По словам Долорес, родители Гектора были людьми тихими, не желавшими неприятностей, и не понимали, что Гектора ранила их незначительность. Мечты его отца не шли дальше выложенной плиткой веранды в тесном заднем дворе дома.
   Ничто так не воодушевляет мужчину, как внимание умной и красивой женщины. Мир открыл одну возможность – и, следовательно, могут прийти и другие. К тому моменту, когда в 1985 году Гектор и Долорес поженились, у него был план, как сказала она. Спрос на недвижимость рос. Рыночная цена повышалась на все: на громадные каменные особняки на Парк-слоуп и Бруклин-Хайтс, где жили молодые состоятельные белые, на четырехэтажные дома, которые легко приносили до полумиллиона, на приземистые трехэтажные кирпичные дома, в которых жили итальянцы, и на двенадцатиквартирные дома вроде того, в котором жили они с Долорес. Банки раздавали кредитные карточки. Спекулянты затопили Бруклин, покупая и перепродавая дома даже в таких неблагополучных районах, как Сансет-парк. Стоимость восьмиквартирных домов дошла до 230 – 240 тысяч.
   Гектор наблюдал за этим. Ему хотелось заработать настоящие деньги. У него не было средств, чтобы купить собственность, стать игроком. Но он обратил внимание на то, что при каждой перепродаже дома новые владельцы вкладывали в него деньги. Это можно было понять по мусору, заполнявшему контейнеры рядом с домами, которые требовали ремонта. Новым владельцам нужно было циклевать полы, менять крыши и рамы, им нужны были инструменты, краски и материалы для ремонта. Пока Гектор учился в старших классах, он подрабатывал в магазине, торгующем покрытиями для пола. Он разбирался в материалах, он клал кафель, линолеум, паркет и всевозможные мягкие полы. Он сказал Долорес, что в этом и состоит его идея: он арендует магазин, который выходит на Пятую авеню между Сорок восьмой и Сорок девятой улицами в Сансет-парке. Три тысячи квадратных футов помещений на первом этаже и пятьсот – в подвале, достаточно, чтобы набрать нужный ассортимент товаров. Он сменит проводку, чтобы светилась вывеска. Магазин находится в трех кварталах от станции метро, так что идущие в подземку станут его клиентами. А что до уличного транспорта, то авеню забита машинами, а по вечерам в субботу превращается в настоящую автостоянку. Сзади у магазина был подъезд для грузовиков, что идеально подходило, чтобы получать товар в рабочее время, не мешая покупателям. Владельцем был милый старый еврей, которому просто хотелось пару лет получать арендную плату перед тем, как уйти на покой и все продать, так что он был готов пойти навстречу молодому человеку. Старик запросил две тысячи в месяц, что было чуть ниже рыночной цены, плюс залог за три месяца. Гектору надо было взять на работу троих мужчин, чтобы обслуживать клиентов и выполнять работы по настилке, и девушку на кассу. С учетом коммунальных услуг, страховки и зарплаты его ежемесячные расходы должны были составить пять тысяч в месяц. К этому нужно было добавить пятнадцать тысяч для начальной закупки товара. Чтобы продержаться шесть месяцев, нужны было сорок пять – пятьдесят тысяч наличными. У Гектора было девять тысяч накоплений. Ему было всего двадцать четыре, у него не было кредитной истории в виде выплаченных ссуд, не было образования, не было залога. Даже щедрые на кредиты банки не желали иметь с ним дела.
   Несмотря на то что Долорес тревожило то, как они будут выплачивать деньги, Гектор изложил свой план некому бизнесмену-китайцу, который подсчитывал суммы на абаке. Почему китаец вообще рассматривал вопрос о даче денег взаймы человеку другой национальности, было тайной. Гектор предположил, что его кредитор рассчитывал дешево получить дело, если он сам пойдет ко дну. Долорес возразила, что не видела ни одного китайского магазина с материалами для настилки полов. Это выглядело странно, но делец все-таки одолжил Гектору тридцать тысяч, так что ему не хватало всего шести тысяч. Он постоянно тревожился и говорил Долорес, что магазин вот-вот уйдет к кому-то другому. Но ему не хотелось начинать дело, не имея полной суммы. Гектор объяснял Долорес, что большинство предприятий малого бизнеса идут ко дну из-за недостатка капитала. Владелец не мог снизить арендную плату, старый китаец отказывался расстаться с большей суммой, да и Гектору не хотелось без необходимости увеличивать долг: он платил китайцу двадцать один процент – грабительские условия.
   И он связался со своим приятелем Альберто, которого после окончания школы арестовывали уже шестнадцать раз, и они заключили договор. «Маленькая сделка между нами, и кто о ней что узнает?» По словам Долорес, Гектор согласился перевозить кокаин, чтобы заработать недостающие шесть тысяч. Кокаин перевозили из Филадельфии в Нью-Йорк по пять сотен за рейс. После первого рейса Гектор понял, что полисменам, работающим под прикрытием, положено ловить по нескольку человек ежедневно, у них был план. Но они были усталые и ленивые и довольствовались поимкой только самых тупых. Так что Гектор решил подстраховаться и ездить через Питсбург. Нью-Йорк – Питсбург – Филадельфия, а потом снова Питсбург и Нью-Йорк. Так получалось гораздо дольше, но шансы быть пойманным снижались. Он сделал двенадцать ездок. Ты просто подвешиваешь водонепроницаемый сверток с кокаином на леске к креплению для дезодоранта, установленному на обратной стороне унитаза в туалете автобуса. Набиваешь унитаз бумагой. Потом гадишь. Никто на это особого внимания не обращает. Каждый раз Гектор выбирал разные рейсы. Он выходил у служебного здания станции и в квартале от автовокзала встречался с каким-то типом. Двенадцать ездок. Шесть тысяч, последние шесть тысяч.
   И когда Гектор открыл магазин, гордо объяснила мне Долорес, он начал зарабатывать деньги. Он работал по пятнадцать часов семь дней в неделю, надрывался, старался сделать как можно больше, сам грузил товары, мыл витрины, протирал образцы, чтобы они блестели, устанавливал стопками коробки с силиконовым герметиком и мастикой для паркета, ведра с клеящим составом для кафеля, квадратики самоклеящегося линолеума. Те, кто называет пуэрториканцев лентяями, никогда не видели, как работает Гектор. Дома он тяжело садился за кухонный стол и тревожно подсчитывал дневную выручку и расходы. И когда он видел, что расходы окупились, а наличные еще остались, то начинал возбужденно говорить: «Долорес, сегодня в магазин народ так и ломился. Сегодня у нас побывал весь мир.Мой отец говорил, что Бруклин умер. Что итальяшки и ирландцы перебираются на Статен-Айленд, подальше от Лонг-Айлендского шоссе. Ну и что? Пусть мотают, на хрен. Ко мне сегодня пришли пять парней из Бангладеш, они заключили контракт на ремонт девятнадцати туалетов в офисном здании и решили закупить материалы как можно дешевле. Я предложил им хорошую цену. А почему бы и нет? Товарооборот есть, небольшую прибыль я получил – а они вернутся. Они купили две тысячи квадратных футов. А еще приходил какой-то русский старик с сыном вместо переводчика. Ты бы видела, как он пускал слюнки на уретановые плитки! Сын, когда переводил, сказал, что его отец такого дерьма в России не видел. И несколько баб с Гаити. Толстые суки, только и рассматривали то один образец, то другой. У одной ребятенок нассал на пол. Мы заработаем деньжат, Долорес. Я знаю. Все получится, я это чувствую. Место удачное. Напротив, через квартал, есть магазин «Фрэнкелз». Люди идут к нам, потому что знают: там можно купить скобяные товары, а здесь – пол. И не придется парковаться два раза. Приходили какие-то корейцы, хотели взять остаток двадцать два на двадцать шесть. Такого большого куска в остатке не бывает. Им не важен был рисунок. Я продал им три куска конголеума «Вальфур 03691», которые друг к другу не подходили. Все приходят. Переехал в другую квартиру – нужен новый линолеум на кухню, потому что мама увидит кухню и разорется, что она такая грязная. Даже если вы ее снимаете. Я говорю по телефону, входит такая лощеная сучка и покупает лист «Армстронг Соларианм Суприм», самый дорогой, какой у меня есть, четыре пятьдесят за ярд, голубой узорчик, для ванной. Она приехала сюда с Бруклин-Хайтс, потому что искала нужный узор. Спрашивает меня, во сколько обойдется установка на следующий же день, а я говорю: сто баксов, потому что моя бригада перегружена. Сделал вид, будто мы очень заняты. Я решил, что она ни за что не клюнет, но сказал, чтобы проверить. Мэнни и Луис могут установить это дерьмо за сорок минут, самое большее за час с дорогой. А я плачу им восемь в час наличными, Долорес. Я на одной только установке поимею восемьдесят баксов. Дамочка велит снять деньги с «Визы» и идет смотреть плитку для ванной. Все получается, Долорес, дело идет!»