Страница:
– Туфли не подошли, – сказала она, спустившись. – Как я выгляжу?
Конечно, я не мог сказать ей, что именно этот костюм был на Лиз в тот день, когда она пришла ко мне от акушера-гинеколога и сказала, что беременна.
– Отлично выглядишь, – проговорил я наконец. – Хоть завтра на работу.
– Конечно, это совсем не мой стиль. – Долорес улыбнулась. – И я – не она.
– Ты совершенно другая, – подтвердил я, – почти во всем.
– Почему это? – поддразнила меня Долорес.
– Она умерла, ее больше нет. А ты жива и здорова.
Долорес сняла костюм.
– И ты здесь, – сказал я.
– Но ты ее помнишь.
– Да, конечно.
– Насколько хорошо?
Она стала надевать ту одежду, в которой была до этого.
– Все.
– Все?
– Да, даю слово.
– Она была в постели так же хороша, как я?
– А мне казалось, на этом зациклены только мужчины.
– Ты ответишь на мой вопрос?
Это было шуткой только наполовину. Долорес не могла заглянуть в могилу, увидеть Лиз и чисто по-женски сравнить ее с собой. И она унизилась до вопроса. В какой-то мере это было похоже на мое желание узнать, кто такой Гектор, только тут у меня было преимущество: он был жив.
– Тебе действительно хочется знать, да?
– Да. – Она кивнула. – Скажи мне.
В те юные годы, когда летом Лиз целыми днями паковала омаров, ночами она безудержно носилась по побережью. Машины, пиво и пара парней каждое лето. Она кое-что знала.
– У вас ничья, – сказал я. – Ты так же хороша. По-другому, но ничуть не хуже.
Казалось, Долорес этот ответ удовлетворил, словно он поднял Лиз до ее уровня. В ее понимании мой ответ означал, что я был женат на настоящей женщине, а не на какой-то чопорной принцессе, которая была фотогеничной и хорошо одевалась. Она открыла мой шкафчик для документов.
– Можно? – спросила она.
– Только не меняй ничего местами.
В этом шкафчике хранился обычный набор документов: банковские балансы, погашенные чеки, закладные, страховые полисы, медицинские карты, перечень переустройств в доме, свидетельство о смерти Лиз и отчет о вскрытии. Долорес случайно выбрала статистический отчет о работе одного из подразделений, на котором продажи были расписаны по месяцам.
– Тебе нравится быть бизнесменом? – спросила она.
– В последнее время – нет.
– Угу. – Она вытащила из папки еще один лист – и возмущенно на меня посмотрела. – Эй, погоди-ка.
– В чем дело?
– Этот дом стоил пятьсот девятнадцать тысяч долларов?
– Да.
– Это очень много.
– Для Нью-Йорка – нет.
– И ты все это заплатил?
– Ну, немалую часть пришлось взять под залог.
– Да, но...
– Ты права, это очень много.
Она увидела еще один документ и быстро поднесла его к глазам:
– У тебя почти семнадцать тысяч долларов на чековом счете?
– Да.
– На чековомсчете! – В ее голосе появились пронзительные нотки. – А сколько ты получаешь? Типа, сто тысяч долларов или как?
– Что ты хочешь этим сказать, Долорес?
– Сколько?
– Больше.
– Сколько?!
Ее отец подогревал фасоль на запале отопительной установки, чтобы сэкономить несколько центов.
– Это не важно, – мягко сказал я.
– Скажи мне, чтобы я знала,ладно?
– Это тебя не касается, Долорес.
Это ее разъярило.
– Ага, а тебя касалось, когда я рассказала о себе все, как какой-то тип изнасиловал меня на Бруклинском мосту, и все такое? – Она опустилась в кресло, обхватив голову руками. Ее плечи чуть дрожали. – Ты не понимаешь, сколько приходится работать некоторым только для того, чтобы получить пару сотен баксов, – сказала она. – Например, мой муж Гектор. Что ему приходилось делать,чтобы заработать деньги...
– Да, – согласился я.
– Что значит «да»? – огрызнулась она. – Ничего ты не знаешь.Ты просто богатый – белый – говнюк, вроде тех, о которых всегда твердят люди. Я раньше, типа, толком не понимала, насколько все несправедливо.
Несколько минут мы не разговаривали.
– Мне надо уйти, – объявила Долорес.
– Брось. Уже половина одиннадцатого.
Но она уже спускалась по лестнице.
– Ты послушаешь на случай, если Мария проснется? – спросила она, обернувшись.
– Конечно, но...
– Я довольно надолго.
Я пошел следом за ней вниз:
– Когда ты вернешься?
– Может, часа через два.
– Могу я спросить, куда ты направилась? – спросил я с досадой.
– Нет.
Уходя, она закрыла дверь, и я тут же начал беспокоиться, что она собралась встретиться с Гектором, что она позвонит ему, чтобы назначить встречу. Но как? Еще этим утром Гектор не знал, где она находится. Я не мог уйти из дома, чтобы проследить за ней. Если бы в мое отсутствие с Марией что-нибудь случилось, я бы себе этого не простил, и Долорес тоже не простила бы мне этого. Я открыл парадную дверь и выглянул на улицу. Она уже прошла половину квартала. Стемнело, и улицы Бруклина преобразились: из теней выползли другие его обитатели. Я стоял в дверях и беспокоился. На другой стороне улицы худой бездомный мужчина копался в мусоре.
Я шагнул на улицу.
– Эй! – позвал я.
Он поднял голову и осмотрелся:
– Это кто?
– Подойди сюда, надо поговорить.
Он увидел меня и медленно повез свою тележку через улицу. Когда он подошел к моей калитке, я спустился по каменным ступенькам.
– Хочешь немного заработать?
– Я прямо сейчас заработаю, как только найду еще банку.
В свете фонарей я увидел морщинистое лицо со впалыми щеками.
– Нет, – сказал я, – я имею в виду настоящие деньги, например, сто баксов.
Он задумчиво щурился на меня:
– Звучит опасно. Я такой работой не занимаюсь.
– Нет, – успокоил я его, – это легко.
– Тогда зачем столько платишь?
– Потому что дурак. Видишь ту женщину? – Я указал в конец улицы. – Вот она... сворачивает за угол.
– Видел я ее.
– Я хочу, чтобы ты пошел за ней и узнал, куда она идет.
– Так куда угодно.
– По-моему, она собирается идти пешком. Машину брать не станет. Просто будет идти.
– У нее проблемы?
– Нет, не обязательно. Но это дело личное.
– Достаточно личное, чтобы меня пристрелили?
– Если ты пойдешь за ней, то я дам тебе пятьдесят баксов сейчас и пятьдесят, когда она вернется.
– Она же может не вернуться до утра, мужик.
– Нет, она сказала мне, что вернется часа через два-три. А если она не вернется, то через три часа приходи сюда.
– Пятьдесят при тебе?
Я открыл бумажник и вручил ему купюры.
– Что ты собираешься делать с тележкой?
– Возьму с собой.
– Будешь тащить ее всю дорогу? Почему бы не оставить ее здесь, в кустах?
– Какой-нибудь тип вроде меня может ее утащить, вот почему.
– Ну, как скажешь.
– Обо мне не беспокойся. Я вернусь.
– Возвращайся раньше ее, просто узнай, куда она пойдет.
– Ясно.
И он целенаправленно зашагал по улице, толкая перед собой тележку для покупок. Ее содержимое дребезжало и хлопало. Я вернулся в дом, пытаясь понять, не потерял ли я только что пятьдесят долларов.
Я их не потерял. Почти через два часа, услышав деликатный стук в дверь, я открыл внутреннюю створку и посмотрел сквозь стекло. Это был тот самый бездомный. Я вышел на улицу:
– Ну?
– Страннаябаба, – пробормотал он с явным возбуждением, и я понял, что он успел выпить. – Я пошел за ней, как ты мне велел. Ну она и ходит! Прошла тридцать кварталов и даже шага не замедлила. А потом зашла в вестибюль на Шестой авеню и, кажется, Двадцать четвертой улице. – У него лоснилось лицо. – Я уж подумал: вот оно. Она туда проскользнет и встретится с каким-нибудь парнем, и это ты хотел про нее узнать. Я решил, что ты хитро придумал, заставив меня за ней шпионить прямо так вот, и уже поздравлял тебя и себя, потому что деньги-то у меня ведь были, понимаешь? Так что я зашел в винный магазин и купил пинту и собирался уже возвращаться за вторыми пятьюдесятью. Но тут она выходит обратно, и я жду, что оттуда появится какой-нибудь папашка, какой-нибудь богатенький типчик. И я смотрю, как она расхаживает туда-сюда минут сорок пять, но никакого папашки нет, а только другая баба. Толстая такая старуха, как воскресная индюшка. Они разговаривали, но я ничего не слышал, был на другой стороне улицы, не засвечивался, понимаешь?
Я привалился к дверному косяку, начиная по-настоящему тревожиться.
– Ладно, – сказал я. – Что потом?
– Потом она снова пошла, но не сюда. Нет уж! И я, типа, думаю: вот дерьмо, это еще не все. И у нее в руке пакет – небольшой, как из магазина. И мы идем снова, но на этот раз она идет к Пятой авеню и Двадцать третьей улице. И я подумал, что она теперь пошла к своему папашке на квартиру, а из того подъезда просто ему позвонила. У папашки должны быть деньги, или крэк, или еще что, потому что она баба красивая. – Он хрипло засмеялся. – То есть только поэтому кому-то не все равно, куда она, на хрен, пошла.
– И куда она пошла потом? – нервно спросил я.
Меня не интересовали его суждения, мне только хотелось убедиться, что Долорес в безопасности.
– Мы дошли до кладбища на Двадцать второй, знаешь, кладбище Гринвуд, где похоронено столько народа?
Я его знал – большое кладбище, усеянное надгробными плитами, затененное множеством старых деревьев, окруженное остроконечной железной оградой.
– И я решил, что тудане пойду. Там темно, а в таких местах полно всяких типов с пистолетами. И на кладбище случается всякая хрень, потому что там есть свежие могилы, и все такое. Я слышал раз, как какие-то типы говорили, что там можно кого-нибудь прикопать – и никто его не найдет, когда трава вырастет. Потому что никому не захочется искать труп в чужой могиле: ведь для этого нужно судебное постановление и всякое такое дерьмо. Так что я подумал, будь я проклят, если она не собирается туда залезть! То есть калитка там на цепочке, но там чуть ли не сто дыр в ограде. И она берет и лезет в одну! Будто это гребаный супермаркет. Вот хрень! И я подумал: ну и храбрая сучка, идет на кладбище, где полно убийц, привидений и всякого дерьма. И я не выдержал, забеспокоился, побоялся ее потерять, так что бросил тележку в кустах и тихо за ней пошел.
Его лицо блестело от возбуждения. Он судорожно вздохнул:
– Она точнознала, куда идет. Она все соображает, так? Мы не в той части, где богатые могилы со всякими статуями и домиками из мрамора, это бедняцкаячасть, где могилы маленькие. А потом мы идем туда, где могилы плоские и размер у них, как у листа бумаги, знаешь, когда беднее уже некуда. Если ты еще беднее, то ты уже умер,так? Конечно, ты так и так умер! А потом я вижу каких-то типов чуть дальше. У одного горит зажигалка. То ли приторчать хотят, то ли убить кого. И я думаю: она шла к ним и они меня поймают и убьют, на хрен. Но твоя баба идет медленно так – и находит то, что ищет, и это одна из крошечныхбедняцких могил. И она там останавливается, становится на колени – а я всего-то шагах в тридцати от нее. Она зажигает маленькие такие свечки и начинает что-то говорить, вроде как стонать. Вроде как ей очень грустно или вроде как ее трахают. И те, другие типы, они заметили, что что-то происходит, и смеются. Я вижу, что они выпивши – по тому, как они смеются. И я тоже приложился к моей бутылке, понимаешь, а они идут, и по ним видно, что они решили что-то вытворить. И тут твоя баба говорит: «Не лезьте ко мне, я молюсь». Что-то вроде того. Типа, такое надо сразу сказать правильно,потому что второго раза не будет. Они будут ржать и быстро тебя разделают. Она сказала это как надо, но те ниггеры решили, что это ужасно смешно. Типа, ничего смешнее они в жизни не слышали. И они подходят ближе со своими фонариками и видят бабу, и ясно,что они думают ее изнасиловать. То есть я сам об этом уже час думаю. Но тут она вытаскивает что-то из своего пакета, и оно живое!Это птица, цыпленок или еще кто. Тут они видят, что у ней ножик. И она кричит что-то по-испански, а потом отрезает птице голову и подбрасывает туловище, и оно, типа, бежит, хоть и без головы. Вот хрень! Я присосался к бутылке, а эти гребаные ниггеры как это увидели, так просто усрались. Они как дунули оттуда, на хрен, как рванули к мамкиной титьке! А я услышал пару выстрелов, типа, они решили застрелить того цыпленка или что там было. И тут, мистер, я сам оттуда рванул. Уж не знаю, видела ли она меня или нет. Гоните мне мои пятьдесят долларов, я пойду отдыхать. Я изумленно смотрел на него.
– Это все, парень.
– Она возвращается? – обеспокоенно спросил я.
– Вот-вот придет. Ну, давай деньги.
Я дал их ему, он их заработал.
– Ты купишь на них еды? – спросил я с надеждой.
Он извлек из одежды сальную, почерневшую бечевку. На ее конце оказался мешочек. Он быстро спрятал деньги в мешочек, а мешочек – обратно в одежду.
– Еды? – ответил он. – Я куплю себе бифштекс, парень.
Долорес вернулась вскоре после этого, открыв ключом входную дверь. Она вошла в дом и, не глядя на меня, упала на диванчик. Ее темные волосы были влажными и спутанными, лицо горело, взгляд был угрюмым. Я сидел в кресле напротив нее, сжимая подлокотники. Я пока не был готов к разговору, меня смутило то, насколько другой она казалась: непокорной и сильной,несомненно, дочерью крепкой доминиканки. Она была вызывающе неопрятна, словно только что пришла от любовника, хоть я и знал, что это не так. И в это мгновенье, под вежливое тиканье старинных каминных часов, Долорес подняла на меня свои темные глаза.
– Ну что ты смотришь? – огрызнулась она.
– Я знаю, куда ты ходила, – сказал я ей.
Ее губы растянулись в горькой полуулыбке.
– Сомневаюсь.
– На кладбище.
Темные глаза Долорес обожгли меня.
– Ты оставлял Марию?
– Нет, я ее не оставлял. – Я старался, чтобы мой голос звучал как можно ровнее и рассудительнее. – Я отправил за тобой бездомного. Он рассказал мне все. О цыпленке, обо всем.
– Ты не имел права это делать.
– Он сказал, что ты ходила на могилу.
Долорес посмотрела на меня, а потом ее взгляд устремился вдаль.
– Моего отца, – тихо проговорила она наконец.
– О!
– Все? – раздраженно спросила она, снова переводя взгляд на меня.
– А это необходимобыло делать ночью?
– Я так захотела.
– С тобой что-то могло случиться. Мне не хотелось бы, чтобы ты так ходила по ночам. У тебя здесь Мария и...
– И что?
– И мне не хотелось бы, чтобы с тобой что-то произошло.
Она размышляла. Ее лицо не смягчилось.
– Я могла бы уйти на танцы,- сказала она презрительно. – Вот что мне следовалобы сделать.
– Я бы ревновал, – сказал я.
– Что ты, что Гектор.
На ее лице не было ничего, кроме отвращения. В тот момент я вдруг понял, что, в отличие от многих женщин, она не боится мужчин – нисколько. Возможно, именно это так меня возбуждало.
– Он очень ревнивый? – спросил я.
– Он знает, что я делаю, – сообщила мне Долорес, проводя пальцами по волосам. – Я кое-что делала, знаешь ли. Он об этом не знал, но он об этом знал,если ты понимаешь, о чем я.
– Например?
– Тебе незачем это знать, – ответила она озлобленным голосом. – Это не похоже на дамочекиз твоей конторы, не похоже на твою жену.
Я ничего не сказал.
– Хочешь знать самое плохое?
– Конечно.
Она всмотрелась мне в лицо, проверяя, искренен ли я.
– Наверное, если мы останемся вместе, тебе следует знать кое-что. Но тебе это не понравится.
Я устал, перенервничал на работе и волновался из-за того, что ждет меня там на следующий день: мне нужно было подготовиться к прибытию разработки «Нью Медиа», связаться с Ди Франческо, понять, что означало присутствие Президента на совещании по компьютерным системам. И я все еще не сказал Долорес о том, что Гектор ее ищет. Все эти события захлестнули меня. Но я понял, что Долорес готова рассказать мне все, и я был опьянен ее таинственностью.
– Расскажи мне, Долорес, – попросил я. – Я выдержу.
– Тогда нам лучше подняться на крышу и захватить того вина, – сказала Долорес. – Если ты и правда хочешь это услышать.
– Я делала вещи, которых делать было не надо. Я не жалею об этом, понимаешь? Но все равно мне не надо было этого делать. Это случилось тогда, когда мы с Гектором повздорили. Я раньше считала, что Гектор сильный. – Ветер развевал волосы Долорес. – Я думала, как мне повезло, что я его заполучила. Он был мачо, сильный, уверенный в себе, понимаешь? Но я ошиблась. Я была слишком молода, чтобы это увидеть. Это была его лучшая сторона. Когда Гектору было двадцать четыре, он был в лучшей своей форме. – Она улыбнулась. – Он постоянно меня трахал – это было словно дыханье. Мы даже делали это за три недели до родов, хотя врач не велел. Но потом у нас возникли затруднения.
– Какие?
– Просто... с деньгами и все такое. Ему трудно было удержаться на одной работе, он был постоянно недоволен. Он связался с девицами, которые толклись в соседнем баре. Не думаю, чтобы он действительно что-то сделал. Но я была зла, понимаешь, а он не обращал на меня внимания. Я была вроде как недовольнавсем.
По словам Долорес, она делала покупки в угловом магазинчике, когда заметила несколько пожарных машин у жилого дома невдалеке, и пошла в ту сторону, ища взглядом дым или огонь. Когда она подошла ближе, то стало ясно, что ничего особенного не происходит, просто несколько пожарных-ирландцев стояли у машин в огнеупорных костюмах и высоких резиновых сапогах, завернутых до колен, чтобы видны были написанные на внутренней стороне имена. А командир отряда что-то проверял. Один из пожарных отсоединял рукав от гидранта, и она спросила у него, что случилось.
– А, ничего особенного, – отозвался он, не поднимая взгляда. – Просто какой-то старик курил в постели. Огня почти не было. Ничего делать не пришлось.
Пожарный снял толстую прорезиненную желтую куртку и работал в синей футболке с аббревиатурой нью-йоркской пожарной службы на спине. Долорес смотрела на его мускулистые руки. И ее пронизала странная искра желания: она поняла, что ей хочется, чтобы он кое-что с ней сделал. Он отсоединил рукав от гидранта.
– Совсем маленький пожар? – спросила она.
Пожарный выпрямился. Он оказался типичным бруклинским ирландцем, крупным мужчиной с густыми короткими волосами и ярко-синими глазами, у которого в будущем отрастет живот, – но сейчас ему было лет двадцать семь – двадцать восемь. Он посмотрел на нее:
– Ага. Как тебя зовут?
– Долорес.
– Что, Долорес, хочешь потрахаться?
Она потрясенно уставилась на него.
– Дело ведь в этом, так? У меня сейчас нет времени разговаривать, но, насколько я вижу, дело в этом. Ты чертовски красивая баба. Когда я возвращаюсь со смены, то проезжаю мимо этого угла, в десять часов. Так что если хочешь встретить меня тут в это время, давай.
Вот и все. Так просто. Пожарный снова принялся за работу. Долорес подумала, что он явный идиот, но что-то в нем было – чем-то он был похож на прежнего Гектора, а ей страшно хотелось секса. И пожарный был белым. И у него не могло быть СПИДа, потому что, как всем известно, голубых в пожарные не берут. И в тот вечер она попросила приятельницу посидеть с малышом и, если Гектор вернется раньше, сказать ему, что она вышла. Ей было совершенно наплевать на то, что он подумает. Она стояла на углу в десять часов – и остановившаяся через несколько минут машина мигнула фарами. Она села, они почти не разговаривали. Он привез ее к себе домой – в двухэтажную квартиру на Стэйтен-Айленд, они немного выпили в гостиной, а потом он подсел к ней и выключил свет. Она боялась, что он может ее ударить, но он этого не сделал. Его звали Патрик, он крепко ее поцеловал, и они начали раздеваться...
Голос Долорес заполнял темный воздух вокруг нас. Казалось, он существует сам по себе – голос гнева, отчаяния и желания. Я пытался понять, что именно заставило Долорес с такой легкостью изменить мужу. Я по-прежнему не понимал, почему ее брак с Гектором так быстро разрушился, но, прежде чем я успел ее об этом спросить, она продолжила:
– Мы делали обычные вещи, понимаешь, а потом он захотел трахнуть меня в зад. Гектор никогда такого не делал, он говорил, что это спугнет удачу. А я думала, что это будет больно, и это действительно было больно – немного, но он был осторожен. А потом он залез в ящичек тумбочки и вытащил оттуда... такой длинный резиновый член, дильдо, знаешь? Я стояла на четвереньках, он трахал меня в зад и спросил меня, хочу ли я эту штуку. А я не знала. Я боялась, что это будет больно... Я не ответила ни «да», ни «нет». Он сказал, что знает, что делает, и что больно не будет. А если будет больно, мы прекратим. И он опустил руки и сделал это, понимаешь, и то и другое одновременно, дильдо впереди... И, признаюсь, это было что-то... что-то такое, чего я раньше не испытывала, чтобы два одновременно. Я вроде как закрыла глаза и кусала губы. Это было... так чудно. Было больно, но хорошо.И было так странно, что я, католичка, такое делаю. А я замужем, и у меня ребенок. Я вроде как ненавидела себя – а вроде и нет. А потом, когда он вез меня домой, то спросил, понравилось ли мне это, и я сказала, что, наверное, да. А он спросил, буду ли я это делать с ним и двумя его приятелями, если я посмотрю на них и решу, что они меня устраивают. А я думала: «Мне сегодня было плохо? Нет». Мне было немного странно. Но я чувствовала себя в некотором роде счастливой,как будто попробовала что-то, чего делать не положено, и это оказалось неплохо... Мне не делали больно, меня не били, так? И я сказала этому парню, что, ладно, я подумаю. И примерно через неделю я снова ушла из дому так, чтобы Гектор не знал, и этот парень, Патрик, забрал меня, и мы снова поехали к нему домой. И его приятели там были, тоже ирландцы, только они были копы. И женатики к тому же. А я посмотрела на них и решила, что вид у них неплохой. То есть они были опрятные, не толстые и не противные. И они опустили жалюзи, и мы начали выпивать. Один из парней достал кокаин, но я отказалась... И они включили музыку – того парня, который играет на саксофоне, Кении Дж., – и Патрик попросил меня раздеться, и я разделась. А потом остальные тоже разделись, и я им сказала, что если они станут меня мучить, то я откажусь, пусть даже их трое. Не говоря уже о пистолетах на столе. Так что все разделись, и мы это сделали, ну, ты можешь себе представить. Парни все время менялись. Помню, я вдруг засмеялась, и они спросили, в чем дело, а я сказала: мы ведь все католики, вот в чем дело. И они тоже стали смеяться, ха-ха-ха, мы все католики. А потом они еще усерднее принялись за это и называли меня шлюшкой-латинос и... ну, в общем, стало довольно круто. Но я помню, что, хотя они вели себя плохо и я вела себя плохо, мне нравилось трахаться с ними. Я вроде как ждала, что они будут гадкие, но они не были гадкие. Они мне больноне делали. Они говорили разное, понимаешь, но в основном для себя, их это возбуждало. И мы, типа, знали, что это всего лишь раз. То есть я знаю, что это унизительно, например, когда я лежала на спине, а они были надо мной и делали... ну, ты можешь себе представить. Но в этом было что-то такое, что мне вроде как нравилось, честно говоря, хоть я и знаю, что такого женщине хотеть не следует. У меня все болело, они меня совсем затрахали: задница болела, и рот, и все. И двое снова это сделали, пока третий смотрел, потому что у него уже больше не вставал. Он думал о жене, а остальные над этим смеялись, понимаешь? Это было вроде как грустно. А потом я приняла душ, и мы еще выпили. Тем двум парням, которые копы, пора было на дежурство, а Патрик отвез меня домой. Он спросил, когда я с ним снова увижусь, а я ответила, что это, по-моему, все. Что мы это сделали и никому плохо не было, и все. Мне не хотелось что-то начинать. Я сказала, что люблю мужа. Он немного разозлился, но сказал, что понимает. Так что я решила, что на этом все, но тут я сглупила. По району пошли слухи, типа, что я трахаюсь с шестью пожарными или каждую неделю даю четырем полисменам, и все такое... Наверное, кто-то из них проболтался: на пожарной станции они только и делают, что сидят, болтают и моют пожарные машины. Один из них немного говорил по-испански, – может, это он и рассказал. Гектор все про меня знает, вот почему он ревнует. Это было плохо, потому что у меня был ребенок, и из-за Гектора. Но если бы я не была замужем? Это было бы плохо? Не знаю. Я не залетела, не подхватила заразы, так что я из-за этого не переживаю, понимаешь? Конечно, когда Гектор об этом услышал, ему захотелось меня побить. Но он испугался, что копы придут и изобьют его. Он стал спрашивать, правда ли это. Я ответила, что не скажу. Но он знает. Он знает меня, он знает.
Голос Долорес затих над крышей. Мне пришло в голову, что она обладает некой отвагой.
– Я ведь рассказывала тебе, что случилось с магазином? – продолжила Долорес. Вокруг нас в кронах деревьев гулял ветер. – Это его изменило. То, что случается, меняет нас... Никогда нельзя знать, когда что-нибудь случится... – Долорес взглянула на небо. – Он стал не таким, каким был. То есть он остался вспыльчивым, может сильно психануть из-за чего-нибудь, но при этом Гектор теперь какой-то... жалкий. Я даже боялась, что он спрыгнет с моста или еще чего-нибудь сделает. Я ему твердила: «Я этого не вынесу». Он говорил все время, что парней вроде него трахают с рождения до смерти. Как и его папу и мамку и их отцов и матерей. Я так и слышу, как он это говорит. Понимаешь, Гектору всегда хотелось стать богатым. Вот почему я рада, что он не знает, где мы с Марией сейчас. Мне надо нанять адвоката для развода, или как там это делают.
– Ты его все еще любишь?
Конечно, я не мог сказать ей, что именно этот костюм был на Лиз в тот день, когда она пришла ко мне от акушера-гинеколога и сказала, что беременна.
– Отлично выглядишь, – проговорил я наконец. – Хоть завтра на работу.
– Конечно, это совсем не мой стиль. – Долорес улыбнулась. – И я – не она.
– Ты совершенно другая, – подтвердил я, – почти во всем.
– Почему это? – поддразнила меня Долорес.
– Она умерла, ее больше нет. А ты жива и здорова.
Долорес сняла костюм.
– И ты здесь, – сказал я.
– Но ты ее помнишь.
– Да, конечно.
– Насколько хорошо?
Она стала надевать ту одежду, в которой была до этого.
– Все.
– Все?
– Да, даю слово.
– Она была в постели так же хороша, как я?
– А мне казалось, на этом зациклены только мужчины.
– Ты ответишь на мой вопрос?
Это было шуткой только наполовину. Долорес не могла заглянуть в могилу, увидеть Лиз и чисто по-женски сравнить ее с собой. И она унизилась до вопроса. В какой-то мере это было похоже на мое желание узнать, кто такой Гектор, только тут у меня было преимущество: он был жив.
– Тебе действительно хочется знать, да?
– Да. – Она кивнула. – Скажи мне.
В те юные годы, когда летом Лиз целыми днями паковала омаров, ночами она безудержно носилась по побережью. Машины, пиво и пара парней каждое лето. Она кое-что знала.
– У вас ничья, – сказал я. – Ты так же хороша. По-другому, но ничуть не хуже.
Казалось, Долорес этот ответ удовлетворил, словно он поднял Лиз до ее уровня. В ее понимании мой ответ означал, что я был женат на настоящей женщине, а не на какой-то чопорной принцессе, которая была фотогеничной и хорошо одевалась. Она открыла мой шкафчик для документов.
– Можно? – спросила она.
– Только не меняй ничего местами.
В этом шкафчике хранился обычный набор документов: банковские балансы, погашенные чеки, закладные, страховые полисы, медицинские карты, перечень переустройств в доме, свидетельство о смерти Лиз и отчет о вскрытии. Долорес случайно выбрала статистический отчет о работе одного из подразделений, на котором продажи были расписаны по месяцам.
– Тебе нравится быть бизнесменом? – спросила она.
– В последнее время – нет.
– Угу. – Она вытащила из папки еще один лист – и возмущенно на меня посмотрела. – Эй, погоди-ка.
– В чем дело?
– Этот дом стоил пятьсот девятнадцать тысяч долларов?
– Да.
– Это очень много.
– Для Нью-Йорка – нет.
– И ты все это заплатил?
– Ну, немалую часть пришлось взять под залог.
– Да, но...
– Ты права, это очень много.
Она увидела еще один документ и быстро поднесла его к глазам:
– У тебя почти семнадцать тысяч долларов на чековом счете?
– Да.
– На чековомсчете! – В ее голосе появились пронзительные нотки. – А сколько ты получаешь? Типа, сто тысяч долларов или как?
– Что ты хочешь этим сказать, Долорес?
– Сколько?
– Больше.
– Сколько?!
Ее отец подогревал фасоль на запале отопительной установки, чтобы сэкономить несколько центов.
– Это не важно, – мягко сказал я.
– Скажи мне, чтобы я знала,ладно?
– Это тебя не касается, Долорес.
Это ее разъярило.
– Ага, а тебя касалось, когда я рассказала о себе все, как какой-то тип изнасиловал меня на Бруклинском мосту, и все такое? – Она опустилась в кресло, обхватив голову руками. Ее плечи чуть дрожали. – Ты не понимаешь, сколько приходится работать некоторым только для того, чтобы получить пару сотен баксов, – сказала она. – Например, мой муж Гектор. Что ему приходилось делать,чтобы заработать деньги...
– Да, – согласился я.
– Что значит «да»? – огрызнулась она. – Ничего ты не знаешь.Ты просто богатый – белый – говнюк, вроде тех, о которых всегда твердят люди. Я раньше, типа, толком не понимала, насколько все несправедливо.
Несколько минут мы не разговаривали.
– Мне надо уйти, – объявила Долорес.
– Брось. Уже половина одиннадцатого.
Но она уже спускалась по лестнице.
– Ты послушаешь на случай, если Мария проснется? – спросила она, обернувшись.
– Конечно, но...
– Я довольно надолго.
Я пошел следом за ней вниз:
– Когда ты вернешься?
– Может, часа через два.
– Могу я спросить, куда ты направилась? – спросил я с досадой.
– Нет.
Уходя, она закрыла дверь, и я тут же начал беспокоиться, что она собралась встретиться с Гектором, что она позвонит ему, чтобы назначить встречу. Но как? Еще этим утром Гектор не знал, где она находится. Я не мог уйти из дома, чтобы проследить за ней. Если бы в мое отсутствие с Марией что-нибудь случилось, я бы себе этого не простил, и Долорес тоже не простила бы мне этого. Я открыл парадную дверь и выглянул на улицу. Она уже прошла половину квартала. Стемнело, и улицы Бруклина преобразились: из теней выползли другие его обитатели. Я стоял в дверях и беспокоился. На другой стороне улицы худой бездомный мужчина копался в мусоре.
Я шагнул на улицу.
– Эй! – позвал я.
Он поднял голову и осмотрелся:
– Это кто?
– Подойди сюда, надо поговорить.
Он увидел меня и медленно повез свою тележку через улицу. Когда он подошел к моей калитке, я спустился по каменным ступенькам.
– Хочешь немного заработать?
– Я прямо сейчас заработаю, как только найду еще банку.
В свете фонарей я увидел морщинистое лицо со впалыми щеками.
– Нет, – сказал я, – я имею в виду настоящие деньги, например, сто баксов.
Он задумчиво щурился на меня:
– Звучит опасно. Я такой работой не занимаюсь.
– Нет, – успокоил я его, – это легко.
– Тогда зачем столько платишь?
– Потому что дурак. Видишь ту женщину? – Я указал в конец улицы. – Вот она... сворачивает за угол.
– Видел я ее.
– Я хочу, чтобы ты пошел за ней и узнал, куда она идет.
– Так куда угодно.
– По-моему, она собирается идти пешком. Машину брать не станет. Просто будет идти.
– У нее проблемы?
– Нет, не обязательно. Но это дело личное.
– Достаточно личное, чтобы меня пристрелили?
– Если ты пойдешь за ней, то я дам тебе пятьдесят баксов сейчас и пятьдесят, когда она вернется.
– Она же может не вернуться до утра, мужик.
– Нет, она сказала мне, что вернется часа через два-три. А если она не вернется, то через три часа приходи сюда.
– Пятьдесят при тебе?
Я открыл бумажник и вручил ему купюры.
– Что ты собираешься делать с тележкой?
– Возьму с собой.
– Будешь тащить ее всю дорогу? Почему бы не оставить ее здесь, в кустах?
– Какой-нибудь тип вроде меня может ее утащить, вот почему.
– Ну, как скажешь.
– Обо мне не беспокойся. Я вернусь.
– Возвращайся раньше ее, просто узнай, куда она пойдет.
– Ясно.
И он целенаправленно зашагал по улице, толкая перед собой тележку для покупок. Ее содержимое дребезжало и хлопало. Я вернулся в дом, пытаясь понять, не потерял ли я только что пятьдесят долларов.
Я их не потерял. Почти через два часа, услышав деликатный стук в дверь, я открыл внутреннюю створку и посмотрел сквозь стекло. Это был тот самый бездомный. Я вышел на улицу:
– Ну?
– Страннаябаба, – пробормотал он с явным возбуждением, и я понял, что он успел выпить. – Я пошел за ней, как ты мне велел. Ну она и ходит! Прошла тридцать кварталов и даже шага не замедлила. А потом зашла в вестибюль на Шестой авеню и, кажется, Двадцать четвертой улице. – У него лоснилось лицо. – Я уж подумал: вот оно. Она туда проскользнет и встретится с каким-нибудь парнем, и это ты хотел про нее узнать. Я решил, что ты хитро придумал, заставив меня за ней шпионить прямо так вот, и уже поздравлял тебя и себя, потому что деньги-то у меня ведь были, понимаешь? Так что я зашел в винный магазин и купил пинту и собирался уже возвращаться за вторыми пятьюдесятью. Но тут она выходит обратно, и я жду, что оттуда появится какой-нибудь папашка, какой-нибудь богатенький типчик. И я смотрю, как она расхаживает туда-сюда минут сорок пять, но никакого папашки нет, а только другая баба. Толстая такая старуха, как воскресная индюшка. Они разговаривали, но я ничего не слышал, был на другой стороне улицы, не засвечивался, понимаешь?
Я привалился к дверному косяку, начиная по-настоящему тревожиться.
– Ладно, – сказал я. – Что потом?
– Потом она снова пошла, но не сюда. Нет уж! И я, типа, думаю: вот дерьмо, это еще не все. И у нее в руке пакет – небольшой, как из магазина. И мы идем снова, но на этот раз она идет к Пятой авеню и Двадцать третьей улице. И я подумал, что она теперь пошла к своему папашке на квартиру, а из того подъезда просто ему позвонила. У папашки должны быть деньги, или крэк, или еще что, потому что она баба красивая. – Он хрипло засмеялся. – То есть только поэтому кому-то не все равно, куда она, на хрен, пошла.
– И куда она пошла потом? – нервно спросил я.
Меня не интересовали его суждения, мне только хотелось убедиться, что Долорес в безопасности.
– Мы дошли до кладбища на Двадцать второй, знаешь, кладбище Гринвуд, где похоронено столько народа?
Я его знал – большое кладбище, усеянное надгробными плитами, затененное множеством старых деревьев, окруженное остроконечной железной оградой.
– И я решил, что тудане пойду. Там темно, а в таких местах полно всяких типов с пистолетами. И на кладбище случается всякая хрень, потому что там есть свежие могилы, и все такое. Я слышал раз, как какие-то типы говорили, что там можно кого-нибудь прикопать – и никто его не найдет, когда трава вырастет. Потому что никому не захочется искать труп в чужой могиле: ведь для этого нужно судебное постановление и всякое такое дерьмо. Так что я подумал, будь я проклят, если она не собирается туда залезть! То есть калитка там на цепочке, но там чуть ли не сто дыр в ограде. И она берет и лезет в одну! Будто это гребаный супермаркет. Вот хрень! И я подумал: ну и храбрая сучка, идет на кладбище, где полно убийц, привидений и всякого дерьма. И я не выдержал, забеспокоился, побоялся ее потерять, так что бросил тележку в кустах и тихо за ней пошел.
Его лицо блестело от возбуждения. Он судорожно вздохнул:
– Она точнознала, куда идет. Она все соображает, так? Мы не в той части, где богатые могилы со всякими статуями и домиками из мрамора, это бедняцкаячасть, где могилы маленькие. А потом мы идем туда, где могилы плоские и размер у них, как у листа бумаги, знаешь, когда беднее уже некуда. Если ты еще беднее, то ты уже умер,так? Конечно, ты так и так умер! А потом я вижу каких-то типов чуть дальше. У одного горит зажигалка. То ли приторчать хотят, то ли убить кого. И я думаю: она шла к ним и они меня поймают и убьют, на хрен. Но твоя баба идет медленно так – и находит то, что ищет, и это одна из крошечныхбедняцких могил. И она там останавливается, становится на колени – а я всего-то шагах в тридцати от нее. Она зажигает маленькие такие свечки и начинает что-то говорить, вроде как стонать. Вроде как ей очень грустно или вроде как ее трахают. И те, другие типы, они заметили, что что-то происходит, и смеются. Я вижу, что они выпивши – по тому, как они смеются. И я тоже приложился к моей бутылке, понимаешь, а они идут, и по ним видно, что они решили что-то вытворить. И тут твоя баба говорит: «Не лезьте ко мне, я молюсь». Что-то вроде того. Типа, такое надо сразу сказать правильно,потому что второго раза не будет. Они будут ржать и быстро тебя разделают. Она сказала это как надо, но те ниггеры решили, что это ужасно смешно. Типа, ничего смешнее они в жизни не слышали. И они подходят ближе со своими фонариками и видят бабу, и ясно,что они думают ее изнасиловать. То есть я сам об этом уже час думаю. Но тут она вытаскивает что-то из своего пакета, и оно живое!Это птица, цыпленок или еще кто. Тут они видят, что у ней ножик. И она кричит что-то по-испански, а потом отрезает птице голову и подбрасывает туловище, и оно, типа, бежит, хоть и без головы. Вот хрень! Я присосался к бутылке, а эти гребаные ниггеры как это увидели, так просто усрались. Они как дунули оттуда, на хрен, как рванули к мамкиной титьке! А я услышал пару выстрелов, типа, они решили застрелить того цыпленка или что там было. И тут, мистер, я сам оттуда рванул. Уж не знаю, видела ли она меня или нет. Гоните мне мои пятьдесят долларов, я пойду отдыхать. Я изумленно смотрел на него.
– Это все, парень.
– Она возвращается? – обеспокоенно спросил я.
– Вот-вот придет. Ну, давай деньги.
Я дал их ему, он их заработал.
– Ты купишь на них еды? – спросил я с надеждой.
Он извлек из одежды сальную, почерневшую бечевку. На ее конце оказался мешочек. Он быстро спрятал деньги в мешочек, а мешочек – обратно в одежду.
– Еды? – ответил он. – Я куплю себе бифштекс, парень.
Долорес вернулась вскоре после этого, открыв ключом входную дверь. Она вошла в дом и, не глядя на меня, упала на диванчик. Ее темные волосы были влажными и спутанными, лицо горело, взгляд был угрюмым. Я сидел в кресле напротив нее, сжимая подлокотники. Я пока не был готов к разговору, меня смутило то, насколько другой она казалась: непокорной и сильной,несомненно, дочерью крепкой доминиканки. Она была вызывающе неопрятна, словно только что пришла от любовника, хоть я и знал, что это не так. И в это мгновенье, под вежливое тиканье старинных каминных часов, Долорес подняла на меня свои темные глаза.
– Ну что ты смотришь? – огрызнулась она.
– Я знаю, куда ты ходила, – сказал я ей.
Ее губы растянулись в горькой полуулыбке.
– Сомневаюсь.
– На кладбище.
Темные глаза Долорес обожгли меня.
– Ты оставлял Марию?
– Нет, я ее не оставлял. – Я старался, чтобы мой голос звучал как можно ровнее и рассудительнее. – Я отправил за тобой бездомного. Он рассказал мне все. О цыпленке, обо всем.
– Ты не имел права это делать.
– Он сказал, что ты ходила на могилу.
Долорес посмотрела на меня, а потом ее взгляд устремился вдаль.
– Моего отца, – тихо проговорила она наконец.
– О!
– Все? – раздраженно спросила она, снова переводя взгляд на меня.
– А это необходимобыло делать ночью?
– Я так захотела.
– С тобой что-то могло случиться. Мне не хотелось бы, чтобы ты так ходила по ночам. У тебя здесь Мария и...
– И что?
– И мне не хотелось бы, чтобы с тобой что-то произошло.
Она размышляла. Ее лицо не смягчилось.
– Я могла бы уйти на танцы,- сказала она презрительно. – Вот что мне следовалобы сделать.
– Я бы ревновал, – сказал я.
– Что ты, что Гектор.
На ее лице не было ничего, кроме отвращения. В тот момент я вдруг понял, что, в отличие от многих женщин, она не боится мужчин – нисколько. Возможно, именно это так меня возбуждало.
– Он очень ревнивый? – спросил я.
– Он знает, что я делаю, – сообщила мне Долорес, проводя пальцами по волосам. – Я кое-что делала, знаешь ли. Он об этом не знал, но он об этом знал,если ты понимаешь, о чем я.
– Например?
– Тебе незачем это знать, – ответила она озлобленным голосом. – Это не похоже на дамочекиз твоей конторы, не похоже на твою жену.
Я ничего не сказал.
– Хочешь знать самое плохое?
– Конечно.
Она всмотрелась мне в лицо, проверяя, искренен ли я.
– Наверное, если мы останемся вместе, тебе следует знать кое-что. Но тебе это не понравится.
Я устал, перенервничал на работе и волновался из-за того, что ждет меня там на следующий день: мне нужно было подготовиться к прибытию разработки «Нью Медиа», связаться с Ди Франческо, понять, что означало присутствие Президента на совещании по компьютерным системам. И я все еще не сказал Долорес о том, что Гектор ее ищет. Все эти события захлестнули меня. Но я понял, что Долорес готова рассказать мне все, и я был опьянен ее таинственностью.
– Расскажи мне, Долорес, – попросил я. – Я выдержу.
– Тогда нам лучше подняться на крышу и захватить того вина, – сказала Долорес. – Если ты и правда хочешь это услышать.
– Я делала вещи, которых делать было не надо. Я не жалею об этом, понимаешь? Но все равно мне не надо было этого делать. Это случилось тогда, когда мы с Гектором повздорили. Я раньше считала, что Гектор сильный. – Ветер развевал волосы Долорес. – Я думала, как мне повезло, что я его заполучила. Он был мачо, сильный, уверенный в себе, понимаешь? Но я ошиблась. Я была слишком молода, чтобы это увидеть. Это была его лучшая сторона. Когда Гектору было двадцать четыре, он был в лучшей своей форме. – Она улыбнулась. – Он постоянно меня трахал – это было словно дыханье. Мы даже делали это за три недели до родов, хотя врач не велел. Но потом у нас возникли затруднения.
– Какие?
– Просто... с деньгами и все такое. Ему трудно было удержаться на одной работе, он был постоянно недоволен. Он связался с девицами, которые толклись в соседнем баре. Не думаю, чтобы он действительно что-то сделал. Но я была зла, понимаешь, а он не обращал на меня внимания. Я была вроде как недовольнавсем.
По словам Долорес, она делала покупки в угловом магазинчике, когда заметила несколько пожарных машин у жилого дома невдалеке, и пошла в ту сторону, ища взглядом дым или огонь. Когда она подошла ближе, то стало ясно, что ничего особенного не происходит, просто несколько пожарных-ирландцев стояли у машин в огнеупорных костюмах и высоких резиновых сапогах, завернутых до колен, чтобы видны были написанные на внутренней стороне имена. А командир отряда что-то проверял. Один из пожарных отсоединял рукав от гидранта, и она спросила у него, что случилось.
– А, ничего особенного, – отозвался он, не поднимая взгляда. – Просто какой-то старик курил в постели. Огня почти не было. Ничего делать не пришлось.
Пожарный снял толстую прорезиненную желтую куртку и работал в синей футболке с аббревиатурой нью-йоркской пожарной службы на спине. Долорес смотрела на его мускулистые руки. И ее пронизала странная искра желания: она поняла, что ей хочется, чтобы он кое-что с ней сделал. Он отсоединил рукав от гидранта.
– Совсем маленький пожар? – спросила она.
Пожарный выпрямился. Он оказался типичным бруклинским ирландцем, крупным мужчиной с густыми короткими волосами и ярко-синими глазами, у которого в будущем отрастет живот, – но сейчас ему было лет двадцать семь – двадцать восемь. Он посмотрел на нее:
– Ага. Как тебя зовут?
– Долорес.
– Что, Долорес, хочешь потрахаться?
Она потрясенно уставилась на него.
– Дело ведь в этом, так? У меня сейчас нет времени разговаривать, но, насколько я вижу, дело в этом. Ты чертовски красивая баба. Когда я возвращаюсь со смены, то проезжаю мимо этого угла, в десять часов. Так что если хочешь встретить меня тут в это время, давай.
Вот и все. Так просто. Пожарный снова принялся за работу. Долорес подумала, что он явный идиот, но что-то в нем было – чем-то он был похож на прежнего Гектора, а ей страшно хотелось секса. И пожарный был белым. И у него не могло быть СПИДа, потому что, как всем известно, голубых в пожарные не берут. И в тот вечер она попросила приятельницу посидеть с малышом и, если Гектор вернется раньше, сказать ему, что она вышла. Ей было совершенно наплевать на то, что он подумает. Она стояла на углу в десять часов – и остановившаяся через несколько минут машина мигнула фарами. Она села, они почти не разговаривали. Он привез ее к себе домой – в двухэтажную квартиру на Стэйтен-Айленд, они немного выпили в гостиной, а потом он подсел к ней и выключил свет. Она боялась, что он может ее ударить, но он этого не сделал. Его звали Патрик, он крепко ее поцеловал, и они начали раздеваться...
Голос Долорес заполнял темный воздух вокруг нас. Казалось, он существует сам по себе – голос гнева, отчаяния и желания. Я пытался понять, что именно заставило Долорес с такой легкостью изменить мужу. Я по-прежнему не понимал, почему ее брак с Гектором так быстро разрушился, но, прежде чем я успел ее об этом спросить, она продолжила:
– Мы делали обычные вещи, понимаешь, а потом он захотел трахнуть меня в зад. Гектор никогда такого не делал, он говорил, что это спугнет удачу. А я думала, что это будет больно, и это действительно было больно – немного, но он был осторожен. А потом он залез в ящичек тумбочки и вытащил оттуда... такой длинный резиновый член, дильдо, знаешь? Я стояла на четвереньках, он трахал меня в зад и спросил меня, хочу ли я эту штуку. А я не знала. Я боялась, что это будет больно... Я не ответила ни «да», ни «нет». Он сказал, что знает, что делает, и что больно не будет. А если будет больно, мы прекратим. И он опустил руки и сделал это, понимаешь, и то и другое одновременно, дильдо впереди... И, признаюсь, это было что-то... что-то такое, чего я раньше не испытывала, чтобы два одновременно. Я вроде как закрыла глаза и кусала губы. Это было... так чудно. Было больно, но хорошо.И было так странно, что я, католичка, такое делаю. А я замужем, и у меня ребенок. Я вроде как ненавидела себя – а вроде и нет. А потом, когда он вез меня домой, то спросил, понравилось ли мне это, и я сказала, что, наверное, да. А он спросил, буду ли я это делать с ним и двумя его приятелями, если я посмотрю на них и решу, что они меня устраивают. А я думала: «Мне сегодня было плохо? Нет». Мне было немного странно. Но я чувствовала себя в некотором роде счастливой,как будто попробовала что-то, чего делать не положено, и это оказалось неплохо... Мне не делали больно, меня не били, так? И я сказала этому парню, что, ладно, я подумаю. И примерно через неделю я снова ушла из дому так, чтобы Гектор не знал, и этот парень, Патрик, забрал меня, и мы снова поехали к нему домой. И его приятели там были, тоже ирландцы, только они были копы. И женатики к тому же. А я посмотрела на них и решила, что вид у них неплохой. То есть они были опрятные, не толстые и не противные. И они опустили жалюзи, и мы начали выпивать. Один из парней достал кокаин, но я отказалась... И они включили музыку – того парня, который играет на саксофоне, Кении Дж., – и Патрик попросил меня раздеться, и я разделась. А потом остальные тоже разделись, и я им сказала, что если они станут меня мучить, то я откажусь, пусть даже их трое. Не говоря уже о пистолетах на столе. Так что все разделись, и мы это сделали, ну, ты можешь себе представить. Парни все время менялись. Помню, я вдруг засмеялась, и они спросили, в чем дело, а я сказала: мы ведь все католики, вот в чем дело. И они тоже стали смеяться, ха-ха-ха, мы все католики. А потом они еще усерднее принялись за это и называли меня шлюшкой-латинос и... ну, в общем, стало довольно круто. Но я помню, что, хотя они вели себя плохо и я вела себя плохо, мне нравилось трахаться с ними. Я вроде как ждала, что они будут гадкие, но они не были гадкие. Они мне больноне делали. Они говорили разное, понимаешь, но в основном для себя, их это возбуждало. И мы, типа, знали, что это всего лишь раз. То есть я знаю, что это унизительно, например, когда я лежала на спине, а они были надо мной и делали... ну, ты можешь себе представить. Но в этом было что-то такое, что мне вроде как нравилось, честно говоря, хоть я и знаю, что такого женщине хотеть не следует. У меня все болело, они меня совсем затрахали: задница болела, и рот, и все. И двое снова это сделали, пока третий смотрел, потому что у него уже больше не вставал. Он думал о жене, а остальные над этим смеялись, понимаешь? Это было вроде как грустно. А потом я приняла душ, и мы еще выпили. Тем двум парням, которые копы, пора было на дежурство, а Патрик отвез меня домой. Он спросил, когда я с ним снова увижусь, а я ответила, что это, по-моему, все. Что мы это сделали и никому плохо не было, и все. Мне не хотелось что-то начинать. Я сказала, что люблю мужа. Он немного разозлился, но сказал, что понимает. Так что я решила, что на этом все, но тут я сглупила. По району пошли слухи, типа, что я трахаюсь с шестью пожарными или каждую неделю даю четырем полисменам, и все такое... Наверное, кто-то из них проболтался: на пожарной станции они только и делают, что сидят, болтают и моют пожарные машины. Один из них немного говорил по-испански, – может, это он и рассказал. Гектор все про меня знает, вот почему он ревнует. Это было плохо, потому что у меня был ребенок, и из-за Гектора. Но если бы я не была замужем? Это было бы плохо? Не знаю. Я не залетела, не подхватила заразы, так что я из-за этого не переживаю, понимаешь? Конечно, когда Гектор об этом услышал, ему захотелось меня побить. Но он испугался, что копы придут и изобьют его. Он стал спрашивать, правда ли это. Я ответила, что не скажу. Но он знает. Он знает меня, он знает.
Голос Долорес затих над крышей. Мне пришло в голову, что она обладает некой отвагой.
– Я ведь рассказывала тебе, что случилось с магазином? – продолжила Долорес. Вокруг нас в кронах деревьев гулял ветер. – Это его изменило. То, что случается, меняет нас... Никогда нельзя знать, когда что-нибудь случится... – Долорес взглянула на небо. – Он стал не таким, каким был. То есть он остался вспыльчивым, может сильно психануть из-за чего-нибудь, но при этом Гектор теперь какой-то... жалкий. Я даже боялась, что он спрыгнет с моста или еще чего-нибудь сделает. Я ему твердила: «Я этого не вынесу». Он говорил все время, что парней вроде него трахают с рождения до смерти. Как и его папу и мамку и их отцов и матерей. Я так и слышу, как он это говорит. Понимаешь, Гектору всегда хотелось стать богатым. Вот почему я рада, что он не знает, где мы с Марией сейчас. Мне надо нанять адвоката для развода, или как там это делают.
– Ты его все еще любишь?