Страница:
<Интерн – студент-медик или молодой врач, живущий при больнице>по здравому размышлению следовало бы запереть в клетку. Что еще? Как у Эльзы Мей лопнула резинка? Для Эльзы Мей это не было смешно. Или…
Она мрачно сказала:
– Оказывается, вершина юмора, это когда кто-то падает в лужу. Не слишком-то приятно выглядит человечество.
– Ты неправа.
– Вот как?
– Я думал… мне говорили… что смешное – хорошо. Это не так. И это вдвойне не так по отношению к тому, над кем смеются. Как тот шериф без штанов. Хорошее заключается в самом смехе. Я грокнул, что это мужество… и совместное деление… боли, скорби и обиды.
– Но… Майк, что же хорошего в смехе надчеловеком?
– Ничего. Но я не смеялся над маленькой обезьяной. Я смеялся над нами. Людьми. И вдруг я понял, что тоже принадлежу к людям, и уже не мог остановить смех. – Он помолчал. – Это все трудно объяснить, потому что ты не была марсианином, хотя я тебе очень много рассказывал. На Марсе никогда не происходит того, над чем можно посмеяться. Все то, что смешно нам, людям, на Марсе либо просто не может произойти, либо не допускается. Сердечко мое, того, что ты называешь свободой, на Марсе не существует. Все планируется Старшими. А то, что случается на Марсе из того, над чем мы смеемся на Земле, там не смешно, потому что не несет неправильности. Например, смерть.
– В смерти нет ничего смешного.
– Почему тогда на эту тему столько анекдотов? Джил, для нас… людей, смерть настолько страшна, что мы вынуждены смеяться над ней. Все эти религии… Они противоречат одна другой в каждом слове, но все они полны способов помочь людям осмелеть настолько, чтобы смеяться, хотя те и знают, что смертны. – Он замолчал, и Джил почувствовала, что он почти погрузился в транс. – Джил, возможно ли, что я шел по неверному пути? Может так быть, что каждая религия истинна?
– Что? Как такое может быть? Майк, если одна истинна, другие ложны.
– Да? Укажи направление кратчайшего пути вокруг Вселенной. Не имеет значения, в каком направлении ткнуть пальцем… оно кратчайшее, и ты указываешь на собственную спину.
– Ну, и что это доказывает? Ты научил меня правильному ответу: ты есть Бог.
– И ты есть Бог, любимая. Но этот первичный факт, не зависящий от веры, может означать, что всерелигии истинны.
– Ну, раз они все истинны, я хочу поклоняться Шиве. – Джил сопроводила свои слова выразительным движением.
– Маленькая язычница, – мягко возразил Майк. – Тебя выгонят из Сан-Франциско.
– Мы все равно собирались в Лос-Анджелес… там этого не заметят. О! Ты есть Шива!
– Танцуй, Кали, танцуй!
Ночью она проснулась и увидела, что Майк стоит у окна и смотрит на город.
«Тебе тяжело, брат?»
Он обернулся.
– Им нет нужды быть такими несчастными.
– Милый, милый! Поедем лучше домой. Город плохо действует на тебя.
– Но я знаю точно. Боль, болезни, голод, борьба – ни в чемэтом нет нужды. Это так же глупо, как поведение тех обезьян.
– Да, милый. Но это не твоя вина…
– В чем-то и моя!
– Ну… в каком-то смысле… но на свете не только один этот город. На земле пять миллиардов людей, даже больше. Ты не в силах помочь пяти миллиардам людей.
– Я подумаю.
Он отошел от окна и сел рядом с ней.
– Теперь я грокаю их, я могу говорить с ними. Джил, я могу возобновить наш номер и заставить публику смеяться без перерыва. Я уверен.
– Так почему бы нам не сделать это? Патти будет приятно. И мне тоже. Мне нравится участвовать в таких делах. И теперь, когда мы разделили воду с Пат, это будет словно возвращение домой.
Он не ответил. Джил чувствовала его мысли и знала, что он размышляет, пытаясь грокнуть. Она ждала.
– Джил, что мне надо сделать, чтобы принять сан?
ЧАСТЬ 4
Глава 30
Она мрачно сказала:
– Оказывается, вершина юмора, это когда кто-то падает в лужу. Не слишком-то приятно выглядит человечество.
– Ты неправа.
– Вот как?
– Я думал… мне говорили… что смешное – хорошо. Это не так. И это вдвойне не так по отношению к тому, над кем смеются. Как тот шериф без штанов. Хорошее заключается в самом смехе. Я грокнул, что это мужество… и совместное деление… боли, скорби и обиды.
– Но… Майк, что же хорошего в смехе надчеловеком?
– Ничего. Но я не смеялся над маленькой обезьяной. Я смеялся над нами. Людьми. И вдруг я понял, что тоже принадлежу к людям, и уже не мог остановить смех. – Он помолчал. – Это все трудно объяснить, потому что ты не была марсианином, хотя я тебе очень много рассказывал. На Марсе никогда не происходит того, над чем можно посмеяться. Все то, что смешно нам, людям, на Марсе либо просто не может произойти, либо не допускается. Сердечко мое, того, что ты называешь свободой, на Марсе не существует. Все планируется Старшими. А то, что случается на Марсе из того, над чем мы смеемся на Земле, там не смешно, потому что не несет неправильности. Например, смерть.
– В смерти нет ничего смешного.
– Почему тогда на эту тему столько анекдотов? Джил, для нас… людей, смерть настолько страшна, что мы вынуждены смеяться над ней. Все эти религии… Они противоречат одна другой в каждом слове, но все они полны способов помочь людям осмелеть настолько, чтобы смеяться, хотя те и знают, что смертны. – Он замолчал, и Джил почувствовала, что он почти погрузился в транс. – Джил, возможно ли, что я шел по неверному пути? Может так быть, что каждая религия истинна?
– Что? Как такое может быть? Майк, если одна истинна, другие ложны.
– Да? Укажи направление кратчайшего пути вокруг Вселенной. Не имеет значения, в каком направлении ткнуть пальцем… оно кратчайшее, и ты указываешь на собственную спину.
– Ну, и что это доказывает? Ты научил меня правильному ответу: ты есть Бог.
– И ты есть Бог, любимая. Но этот первичный факт, не зависящий от веры, может означать, что всерелигии истинны.
– Ну, раз они все истинны, я хочу поклоняться Шиве. – Джил сопроводила свои слова выразительным движением.
– Маленькая язычница, – мягко возразил Майк. – Тебя выгонят из Сан-Франциско.
– Мы все равно собирались в Лос-Анджелес… там этого не заметят. О! Ты есть Шива!
– Танцуй, Кали, танцуй!
Ночью она проснулась и увидела, что Майк стоит у окна и смотрит на город.
«Тебе тяжело, брат?»
Он обернулся.
– Им нет нужды быть такими несчастными.
– Милый, милый! Поедем лучше домой. Город плохо действует на тебя.
– Но я знаю точно. Боль, болезни, голод, борьба – ни в чемэтом нет нужды. Это так же глупо, как поведение тех обезьян.
– Да, милый. Но это не твоя вина…
– В чем-то и моя!
– Ну… в каком-то смысле… но на свете не только один этот город. На земле пять миллиардов людей, даже больше. Ты не в силах помочь пяти миллиардам людей.
– Я подумаю.
Он отошел от окна и сел рядом с ней.
– Теперь я грокаю их, я могу говорить с ними. Джил, я могу возобновить наш номер и заставить публику смеяться без перерыва. Я уверен.
– Так почему бы нам не сделать это? Патти будет приятно. И мне тоже. Мне нравится участвовать в таких делах. И теперь, когда мы разделили воду с Пат, это будет словно возвращение домой.
Он не ответил. Джил чувствовала его мысли и знала, что он размышляет, пытаясь грокнуть. Она ждала.
– Джил, что мне надо сделать, чтобы принять сан?
ЧАСТЬ 4
ЕГО СКАНДАЛЬНАЯ ЖИЗНЬ
Глава 30
Первая Смешанная группа колонистов прибыла на Марс; шестеро из семнадцати выживших из двадцати трех членов предыдущей экспедиции вернулись на Землю. Будущие колонисты тренировались в горах Перу на высоте 16 000 футов. Президент Аргентины в одну из ночей бежал в Монтевидео, захватив с собой пару чемоданов. Новый президент начал в Верховном суде обвинительный процесс, добиваясь его выдачи. Или, на худой конец, чемоданов. Отпевание Алисы Дуглас состоялось в Национальном Соборе. Присутствовали две тысячи приглашенных. Комментаторы отдали должное стойкости, с которой Генеральный Секретарь воспринял тяжелую утрату. Два гостя колонии Айротель, Вунсвиль, рассоединились. Один добровольно, – другой – от сердечного приступа.
По Соединенным Штатам распространялась подпольная анонимная биография «Дьявол и преподобный Фостер». К вечеру все экземпляры были сожжены, а набор рассыпан. В Британском, музее, по слухам, хранилась копия первого издания (вранье). То же самое говорили про библиотеку Ватикана (верно, но выдается только семинаристам).
Парламент штата Теннесси рассмотрел закон о том, чтобы считать «пи» равным трем. Закон был внесен Комитетом народного образования и морали, благополучно прошел нижнюю палату и скончался в верхней. Доктор Джубал Харшоу сделал пожертвование, но проставил имя (и адрес) издателя «Нового Гуманиста», воинствующего атеиста и своего лучшего друга.
Но чаще всего Джубалу было не до смеха: слишком много доходило до него вестей о Майке. Он дорожил краткими наездами Джил и Майка домой и был чрезвычайно заинтересован прогрессом Майка, особенно после того, как у него проклюнулось чувство юмора.
Джубал нисколько не был раздосадован, когда Майк примчался к нему с теологического семинара, преследуемый по пятам сворой разъяренных теологов. Одни были злы оттого, что верили в Бога, другие оттого, что нет, но вся орава была едина в ненависти к Человеку с Марса. Что ж, такой опыт хорош для мальчика. В следующий раз будет знать.
Нисколько не обеспокоился он и тогда, когда Майк (с помощью Дугласа) под вымышленным именем завербовался в вооруженные силы Федерации. Он был уверен, что ни один сержант не станет измываться над Майком. И Джубала совсем не волновало, что может случиться с десантниками Федерации: непримиримый старый реакционер, Джубал сжег свое почетное демобилизационное удостоверение и все, что к нему прилагалось, в тот день, когда Соединенные Штаты распустили свою армию.
Джубал был удивлен тому, как мало несуразностей Майк совершил в качестве «рядового Джонса» и как долго он просуществовал в этом обличьи – почти три недели. Майк завершил свою военную карьеру периодом расспросов, за которым последовала лекция, доказывающая бесполезность армий (с рекомендацией сокращения населения посредством людоедства). Далее Майк предложил себя в качестве подопытного кролика для любого оружия любой природы, чтобы доказать, что оружие не только бесполезно, но и невозможноприменять против тренированного человека. Предложение принято не было – его просто вышвырнули вон.
Дуглас разрешил Джубалу просмотреть сверхсекретный отчет («экземпляр № 1; количество экземпляров – 3»), взяв с того слово, что ни одна душа, включая госсекретаря, не узнает, что рядовой Джонс – это Человек с Марса. Джубал просмотрел материалы. В основном это были путаные доклады о том, что происходило, когда «Джонса» обучали обращению с оружием. Джубал с удивлением обнаружил, что некоторые свидетели имели смелость под присягой подтвердить, будто видели, как оружие исчезает.
Последний параграф Джубал прочел с особым вниманием: "Выводы: упомянутый человек является прирожденным гипнотизером и может быть использован в разведке, но непригоден для военных действий. «Однако его низкий коэффициент интеллекта (слабоумие), чрезвычайно слабое общее развитие и параноидальные тенденции (мания величия) делают нежелательным использование таланта этого гения-идиота. Рекомендации: увольнение без пенсии и пособия».
Майк научился шутить. Когда на последнем параде его взвод появился на плацу, генерал и вся его свита вдруг оказались по пояс в буколическом конечном продукте, хорошо знакомом каждому солдату, но здесь явно неуместном. Затем вся жижа исчезла, оставив после себя стойкий запах и веру в массовый гипноз. Джубал решил, что Майк переборщил со своей шуткой. Потом припомнил случай в медицинской школе, когда декану подсунули труп. Тоже та еще была шуточка!
Джубал даже порадовался бесславной военной карьере Майка, потому что Джил в это время была дома. Когда Майк вернулся, он вовсе не казался обиженным непродолжительностью своей службы. Он похвастался Джубалу, что выполнил данное Джил обещание и никого ни исчез, разве что несколько неживых вещиц… хотя, как грокнул Майк, были случаи, когда Земля могла бы стать более приятным местом, если бы не слабость Джил. Джубал не спорил: у него был свой список кандидатов на виселицу.
Способы совершенствования были у Майка уникальны; Майк и сам был уникален. Но эта его последняя штучка – "преподобный доктор Валентайн М.Смит, б.г.н., д.б., д.ф. <Бакалавр гуманитарных наук, диктор богословия, доктор философии>, основатель и пастор Церкви Всех Планет"… тьфу! Плохо, что парень решил быть святым вместо того, чтобы оставить души других людей в покое, как подобает джентльмену. И это обилие степеней, от него просто тошнит!
Хуже всего было то, что Майк объявил, будто почерпнул эту идею из рассуждений Джубала о том, что есть церковь и какова она должна бы быть. Джубал согласился, что нечто подобное он мог в принципе говорить, хотя самого разговора не помнил.
Майк был уклончив, отвечая на вопросы о получении степеней: несколько месяцев в очень маленьком, очень бедном колледже одной секты, степень бакалавра, полученная после экзамена, визит в епархию и последующее за этим рукоположение в этой признаваемой, но малоизвестной секте, докторская диссертация по сравнительной религии, которая была чудом эрудиции, хотя в ней и отсутствовали выводы, «заслуженное» получение докторской степени, совпавшее с крупным (анонимным) пожертвованием этой вечно голодной школе, вторая докторская степень gonoris causa за «вклад в развитие межпланетной науки», полученная после того, как Майк дал понять, что именно такова должна быть плата за его появление на конференции по изучению Солнечной системы. В свое время Человек с Марса отказал всем вузам от Калифорнийского технологического до Института кайзера Вильгельма. Гарвард оказался не в силах противостоять искушению.
Что ж, сейчас они должны бы покраснеть под цвет их флага, подумал Джубал. Майк провел несколько недель в качестве священника в церкви выпестовавшей его секты, затем порвал с сектой, объявившей его схизматиком, и основал собственную церковь. Полностью кошерную, закрытую, насколько это допускал закон, почтенную, как в свое время церковь Мартина Лютера, – и тошнотворную, как выгребная яма.
От мрачных раздумий Джубала отвлекла Мириам.
– Босс! Гости!
Джубал поднял голову и увидел идущую на посадку машину.
– Ларри, мой револьвер! Я поклялся, что застрелю следующего болвана, который плюхнется на мои розы.
– Он садится на траву, босс.
– Скажи ему, пусть сделает еще попытку. Мы снимем его на втором заходе.
– Похоже, это Бен Кэкстон.
– Так и есть. Привет, Бен. Что будешь пить?
– Ничего, профессиональный вы совратитель. Нам надо поговорить, Джубал.
– Ты это уже делаешь. Доркас, стакан теплого молока – Бен болен.
– Но без содовой, – уточнил Бен. – Частный разговор, Джубал. Олл райт, идем ко мне в кабинет. Хотя, если ты считаешь, что можно что-то утаить от моих разбойников, поделись способом.
После того, как Бен кончил приветствовать членов семьи (в трех случаях – нарушая правила санитарии), они поднялись наверх.
Бен оглянулся.
– Что за черт! Где это мы?
– А, ты еще не видел нового крыла! Две спальни, а там, внизу, еще одна ванная. А здесь моя галерея.
– Здесь хватит статуй для целого кладбища.
– Не надо, Бен! «Статуи» – это когда говорят об дохлых политиках. Это скульптуры. Пожалуйста, говори почтительно, иначе я впаду в буйство. Тут у меня копии некоторых известнейших скульптур, созданных в этом отвратительнейшем мире.
– Так, эту ужасную вещь я уже видел… но когда вы успели приобрести остальной хлам?
Джубал повернулся к «Прекрасной Омиэр».
– Не слушай, ma petite shere <Мa petite shere (фр.) – моя маленькая>, он варвар, и не умеет по-другому. – Он погладил ее прекрасную ввалившуюся щеку, мягко коснулся морщинистой груди. – Я знаю, каково тебе… больше этого не будет. Потерпи, любимая.
Он повернулся к Бену и резко сказал:
– Бен, я должен дать тебе урок, как надо смотреть на скульптуру. Ты был груб с леди, а я этого не терплю.
– Что? Не говорите глупостей, Джубал. Вы сами бывали грубы с леди… с живыми… десятки раз на дню.
– Энн! – завопил Джубал. – Наверх! В мантии!
– Вы знаете, что я никогда не был бы груб со старой женщиной, которая позировала скульптору. Чего я не могу понять, так это так называемого художника, заставляющего позировать чью-то прабабушку в чем мать родила… и вашего дурного вкуса, и стремления к приобретению подобных вещей.
Появилась Энн, одетая в мантию. Джубал сказал:
– Энн, я когда-нибудь был груб по отношению к тебе? Или к кому-нибудь из девушек?
– Я могу только высказать свое мнение.
– Затем тебя и позвали. Ты не в суде.
– Вы никогда не были грубы ни с кем из нас, Джубал.
– Ты можешь припомнить случай, чтобы я был груб с леди?
– Я видала, как вы бывали намеренно грубы с женщиной. Я никогда не видала, чтобы вы были грубы с леди.
– Еще одно твое мнение. Что ты думаешь об этой скульптуре?
Энн взглянула на шедевр Родена и медленно проговорила:
– Когда я впервые увидела ее, я подумала, что она ужасна. Но я пришла к заключению, что это, возможно, самое прекрасное из всего, что я видела.
– Спасибо. Это все. – Она ушла. – Есть желание поспорить, Бен?
– Что? Я еще не окончательно свихнулся, чтобы спорить с Энн. Но я не грокаю этого.
– Послушай меня, Бен. Заметить симпатичную девушку может любой. Художник может посмотреть на симпатичную девушку и увидеть старуху, которой она когда-нибудь станет. Хороший художник может посмотреть на старуху и увидеть симпатичную девушку, которой она когда-то была. Великий художник может посмотреть на старуху, изобразить ее в точности такой, какой она есть… и заставить смотрящего увидеть симпатичную девушку, которой она когда-то была… более того, он может заставить человека с воображением армадила увидеть, что эта прекрасная юная девушка все еще жива, хотя дряхлое тело и стало для нее тюрьмой. Он может заставить тебя ощутить тихую, бесконечную трагичность того, что не рождалось ее на свете девушки, которая в сердце своем стала бы старше восемнадцати, что бы ни делало с ней беспощадное время. Погляди на нее, Бен. Старость ничего не значит для меня или тебя… Но значит для них. Погляди на нее!
Бен давно уже не отрываясь глядел на скульптуру. После долгой паузы Джубал нарочито грубо сказал:
– Олл райт. Высморкайся. И можешь садиться.
– Нет, – возразил Бен. – Как насчет вот этой? Я вижу в ней девушку. Но зачем завязывать ее узлом?
Джубал поглядел на копию «Кариатиды, Упавшей Под Тяжестью Камня».
– Я вовсе не жду, что ты оценишь все, что делает эту фигуру значительно большим, нежели то, что ты способен увидеть, но ты все же сможешь оценить Родена. Что получают люди, глядя на распятие?
– Вы же знаете, что я не хожу и церковь.
– И все же ты должен знать, что изображения Распятия обычно поражают жестокостью, и те, что в церквях, особенно… кровь словно кетчуп, и этот женоподобный бывший плотник, похожий на гомосексуалиста. Он же не был таким. Он был энергичным, сильным и здоровым мужиком. Но бедняжка, которого обычно изображают, больше устраивает основную массу людей. Они не видят несоответствий, они видят символ, затрагивающий глубины их душ. Они видят напоминание о муках и жертве Господней.
– Джубал, я всегда считал, что вы атеист.
– И это должно мешать мне видеть человеческие чувства? Плохонькое гипсовое распятие может пробудить в человеческих сердцах такие чувства, что ради него толпы пойдут на смерть. Мастерство, с которым сработан этот символ, не имеет значения. Здесь мы имеем новый символ, но выполненный с редкостной художественностью. Бен, три тысячи лет архитекторы проектировали здания с колоннами в виде женских фигур. И наконец Роден подметил, что такая работа слишком тяжела для девушек. Он не стал говорить: «Слушайте, глупцы, если вы хотите так делать, ваяйте фигуры крепких мужчин». Нет, он показалэто. Эта бедная маленькая «Кариатида» упала под своей ношей. Она хорошая девочка: взгляни на ее лицо. Она серьезна, огорчена неудачей и никого не винит, в том числе и богов… и все пытается поднять ношу, раздавившую ее.
Но это более, чем хорошая работа, отвергающая плохую работу. Это символ каждой женщины, пытавшейся когда-либо поднять непосильную ношу. Но не только женщины. Это символ любого человека, всю жизнь без жалоб упорно тянувшего свою лямку и бессильно рухнувшего, когда ноша стала слишком тяжела. Это символ храбрости и победы.
– Победы?
– Победы в поражении. Что может быть выше? Она не сдается, Бен; она все пытается поднять камень, который раздавил ее. Это больной раком отец, работающий, чтобы принести домой денег. Это девушка двадцати лет, старающаяся заменить мать своим братьям и сестрам, потому что мама теперь на небесах. Это девушка-оператор, оставшаяся у пульта управления, хотя дым душит ее, а огонь отрезал путь к бегству. Это все невоспетые герои, что не в силах ничего поделать, но и не в силах сдаться. Отдай честь, когда будешь проходить мимо, и пойдем смотреть мою «Русалочку».
Бен понял его буквально, а Джубал воздержался от комментариев.
– Эта, – сказал он, – не относится к числу подарков Майка. Я не говорил Майку, почему приобрел ее… поскольку само собой ясно, что это одно из наиболее восхитительных произведений, когда-либо созданных глазом и рукою человека.
Что достаточно простительно, когда речь идет о котятах и бабочках. Но это нечто большее; она не совсем русалка, видишь? И не человек. Она сидит на земле, на которой предпочла остаться… и всегда смотрит на море, вечно тоскуя о том, что оставила. Ты знаешь эту историю?
– Ганс Христиан Андерсен.
– Да. Она сидит у гавани Копенгагена… и она – каждый, кто делал когда-либо трудный выбор. Она не жалеет, но вынуждена платить. 3а любой выбор надо платить. И плата – не только вечная тоска по дому. Она никогда не станет полноценным человеком. Когда она встает на свои ноги, купленные дорогой ценой, каждый шаг – словно по горячим углям. Бен, я думаю, что именно так дается каждый шаг Майку. Только не говори ему, что я это сказал.
– Не скажу. Я лучше буду смотреть на нее и не думать об углях.
– Она милая крошка, не так ли? Как ты насчет того, чтобы затащить ее в постель? Она была бы подвижной, как тюлень, и такой же скользкой.
– Тьфу! Джубал, до чего же вы злой старикашка!
– И становлюсь все злее с каждым годом. Мы не будем смотреть на других: обычно я ограничиваюсь одной скульптурой в день.
– Годится. Я чувствую себя, словно дернул три стаканчика подряд. Джубал, отчего такие вещи не выставляют там, где любой мог бы их увидеть?
– Потому что мир потихоньку сходит с ума, а искусство всегда показывает дух времени. Роден умер в то время, когда мир только-только начинал захлопывать створки своей раковины. Его последователи увидели замечательные вещи, которые он делал со светом, тенями, объемом и композицией, и добросовестно скопировали эту часть. Чего они не смогли увидеть, так это того, что мастер рассказывал истории, которые ложились на обнаженную человеческую душу. Они свысока относились к картинам и скульптурам, рассказывавшим истории. Они называли такие вещи литературными. И все они перешли на абстракционизм. – Джубал пожал плечами. – Абстракция – это не так уж плохо. Для обоев или линолеума. Но искусстводолжно вызывать жалость и ужас. То, что делают современные художники, это псевдоинтеллектуальный онанизм. Созидательное искусство – это общение, в котором художник воссоздает окружающих его людей. Те ребята, которые не снисходят до этого – или не умеют – теряют публику. Обыватель не купит «искусство», которое оставляет его равнодушным.
– Джубал, я всегда думал, почему мне наплевать на искусство. Я думал, что во мне просто чего-то не хватает.
– Хмм… Надо учиться смотреть на искусство. Но и художник должен использовать язык, который возможно понять. Большинство этих шутов не хотятпользоваться языком, который мы с тобой можем понять. Они лучше будут фыркать, мол, мы не в состоянии понять того, что они хотели сказать. Если им есть что сказать. Таинственность обычно скрывает неумение. Бен, назвал бы ты меня художником?
– Хм… Вы пишете прекрасное чтиво.
– Спасибо. «Художник» – эта слово, которого я избегаю по тем же причинам, что и слова «доктор». Но я все-таки художник. Большая часть моей писанины заслуживает быть прочитанной лишь однажды… или вовсе ни разу человеком, который знает, как мало я могу сказать. Но я честныйхудожник. То, что я пишу, имеет целью достать обывателя, вызвать жалость или ужас… или, на худой конец, развеять его скуку. Я никогданичего от него не скрываю, не пользуюсь заковыристым языком. И не ищу похвал от других писателей за «технику» и тому подобную чепуху. Я хочу, чтобы меня похвалил обыватель, чтобы он выразил свое отношение ко мне наличными в знак того, что я достал его… и ничего иного мне не надо. Помощь деятелям искусства… merde <Мerde (франц.) – дерьмо>! Художник, на содержании у правительства – ни на что не способная шлюха. Черт, опять меня понесло. Налей себе и расскажи, что у тебя на душе.
– Джубал, я в полном расстройстве.
– Твоя колонка?
– Нет, у меня новые печали. – Бен помолчал. – Не уверен, что мне хочется говорить о них.
– Тогда послушай о моих.
– У вас проблемы? Джубал, я всегда считал, что вы способны побеждать в любой игре.
– Хм… Как-нибудь я расскажу тебе о своей женитьбе. Да, у меня проблемы. Дюк пропал… или ты уже знаешь?
– Мне сказали.
– Ларри – прекрасный садовник. Но машинки, которыми он пользуется, разваливаются на куски. Хорошие механики редки. Таких, что прижились бы здесь, практически не существует. Я опустился до вызова ремонтников. Но каждый такой визит – сплошное расстройство. На уме у них одно воровство, да к тому же большинство из них не способны без членовредительства пользоваться даже отверткой. Я тоже, поэтому и завишу целиком от их милости.
– Сердце мое обливается кровью, Джубал.
– Оставь сарказм. Механики и садовники – еще куда ни шло, но вот секретарши – это посущественней. Две из них беременны, одна готовится выскочить замуж.
Кэкстон остолбенел. Джубал проворчал:
– Это не сказки. Они сейчас злятся из-за того, что я притащил тебя сюда и не дал им похвастаться. Поэтому когда они расскажут тебе, притворись, будто первый раз слышишь.
– Ну, и кто же собирается замуж?
– А это не очевидно? Счастливый жених – этот краснобай, спасшийся от песчаной бури, наш достойный водный брат Стинки Махмуд. Я сказал ему, что они должны останавливаться здесь, когда будут заезжать в нашу страну. Ублюдок засмеялся и сказал, что я уже приглашал его, еще давно. – Джубал фыркнул. – Будет не так плохо, если он так сделает. Я найду работу для нее.
– Видимо. Она любит работать. Остальные две беременны?
– Куда уж больше. Я освежил в памяти кое-какие знания, потому что они считают, будто дети должны жить дома. Представь, что эти кудрявые детки внесут в мой распорядок! Но почему ты решил, что у невесты живот в прежнем состоянии?
– Ну, я подумал, что Стинки более традиционен в этом смысле… или более осторожен.
– Стинки лишен права голоса. Бен, за все те годы, что я изучал предмет, стараясь пройти по извилинам их сдвинутых куриных мозгов, я понял одно: если девушка уходит, то она уходит. Все, что мужчина может сделать, это смириться с неизбежным.
– Ладно, и кто же из них не выходит замуж? Мириам? Или Энн?
– Я же не сказал, что невеста беременна. А ты, похоже думаешь, что невеста – Доркас. Нет, это Мириам учит арабский.
– Что? Джубал, я косоглазый бабуин!
– Я это давно знаю.
– Но Мириам всегда шипела на Стинки…
– И тебе еще доверяют колонку новостей… Видел когда-нибудь ораву шестиклассников?
– Да, но… Доркас разве что танец живота не исполняла.
– Это ее естественное поведение. Помни, что когда Мириам покажет тебе свое обручальное кольцо – размером с яйцо птицы Рух и такое же редкостное – надо делать удивленное лицо. Будь я проклят, если знаю, чье отродье они произведут на свет. Они довольны… так что я просто намекнул тебе, чтобы ты не думал, что онидумают, что «пойманы с поличным». Этого нет. Этого не было. Они просто пыжатся. – Джубал вздохнул. – Я слишком стар, чтобы наслаждаться шлепаньем маленьких ножек, но я не собираюсьтерять прекрасных секретарш… и любимых детей… каковы бы ни были причины, если только я смогу заставить их остаться. Все мое хозяйство рассыпается на глазах с того самого дня, когда Джил окрутила Майка. Не то чтобы я винил ее… да и ты, думаю, тоже.
По Соединенным Штатам распространялась подпольная анонимная биография «Дьявол и преподобный Фостер». К вечеру все экземпляры были сожжены, а набор рассыпан. В Британском, музее, по слухам, хранилась копия первого издания (вранье). То же самое говорили про библиотеку Ватикана (верно, но выдается только семинаристам).
Парламент штата Теннесси рассмотрел закон о том, чтобы считать «пи» равным трем. Закон был внесен Комитетом народного образования и морали, благополучно прошел нижнюю палату и скончался в верхней. Доктор Джубал Харшоу сделал пожертвование, но проставил имя (и адрес) издателя «Нового Гуманиста», воинствующего атеиста и своего лучшего друга.
Но чаще всего Джубалу было не до смеха: слишком много доходило до него вестей о Майке. Он дорожил краткими наездами Джил и Майка домой и был чрезвычайно заинтересован прогрессом Майка, особенно после того, как у него проклюнулось чувство юмора.
Джубал нисколько не был раздосадован, когда Майк примчался к нему с теологического семинара, преследуемый по пятам сворой разъяренных теологов. Одни были злы оттого, что верили в Бога, другие оттого, что нет, но вся орава была едина в ненависти к Человеку с Марса. Что ж, такой опыт хорош для мальчика. В следующий раз будет знать.
Нисколько не обеспокоился он и тогда, когда Майк (с помощью Дугласа) под вымышленным именем завербовался в вооруженные силы Федерации. Он был уверен, что ни один сержант не станет измываться над Майком. И Джубала совсем не волновало, что может случиться с десантниками Федерации: непримиримый старый реакционер, Джубал сжег свое почетное демобилизационное удостоверение и все, что к нему прилагалось, в тот день, когда Соединенные Штаты распустили свою армию.
Джубал был удивлен тому, как мало несуразностей Майк совершил в качестве «рядового Джонса» и как долго он просуществовал в этом обличьи – почти три недели. Майк завершил свою военную карьеру периодом расспросов, за которым последовала лекция, доказывающая бесполезность армий (с рекомендацией сокращения населения посредством людоедства). Далее Майк предложил себя в качестве подопытного кролика для любого оружия любой природы, чтобы доказать, что оружие не только бесполезно, но и невозможноприменять против тренированного человека. Предложение принято не было – его просто вышвырнули вон.
Дуглас разрешил Джубалу просмотреть сверхсекретный отчет («экземпляр № 1; количество экземпляров – 3»), взяв с того слово, что ни одна душа, включая госсекретаря, не узнает, что рядовой Джонс – это Человек с Марса. Джубал просмотрел материалы. В основном это были путаные доклады о том, что происходило, когда «Джонса» обучали обращению с оружием. Джубал с удивлением обнаружил, что некоторые свидетели имели смелость под присягой подтвердить, будто видели, как оружие исчезает.
Последний параграф Джубал прочел с особым вниманием: "Выводы: упомянутый человек является прирожденным гипнотизером и может быть использован в разведке, но непригоден для военных действий. «Однако его низкий коэффициент интеллекта (слабоумие), чрезвычайно слабое общее развитие и параноидальные тенденции (мания величия) делают нежелательным использование таланта этого гения-идиота. Рекомендации: увольнение без пенсии и пособия».
Майк научился шутить. Когда на последнем параде его взвод появился на плацу, генерал и вся его свита вдруг оказались по пояс в буколическом конечном продукте, хорошо знакомом каждому солдату, но здесь явно неуместном. Затем вся жижа исчезла, оставив после себя стойкий запах и веру в массовый гипноз. Джубал решил, что Майк переборщил со своей шуткой. Потом припомнил случай в медицинской школе, когда декану подсунули труп. Тоже та еще была шуточка!
Джубал даже порадовался бесславной военной карьере Майка, потому что Джил в это время была дома. Когда Майк вернулся, он вовсе не казался обиженным непродолжительностью своей службы. Он похвастался Джубалу, что выполнил данное Джил обещание и никого ни исчез, разве что несколько неживых вещиц… хотя, как грокнул Майк, были случаи, когда Земля могла бы стать более приятным местом, если бы не слабость Джил. Джубал не спорил: у него был свой список кандидатов на виселицу.
Способы совершенствования были у Майка уникальны; Майк и сам был уникален. Но эта его последняя штучка – "преподобный доктор Валентайн М.Смит, б.г.н., д.б., д.ф. <Бакалавр гуманитарных наук, диктор богословия, доктор философии>, основатель и пастор Церкви Всех Планет"… тьфу! Плохо, что парень решил быть святым вместо того, чтобы оставить души других людей в покое, как подобает джентльмену. И это обилие степеней, от него просто тошнит!
Хуже всего было то, что Майк объявил, будто почерпнул эту идею из рассуждений Джубала о том, что есть церковь и какова она должна бы быть. Джубал согласился, что нечто подобное он мог в принципе говорить, хотя самого разговора не помнил.
Майк был уклончив, отвечая на вопросы о получении степеней: несколько месяцев в очень маленьком, очень бедном колледже одной секты, степень бакалавра, полученная после экзамена, визит в епархию и последующее за этим рукоположение в этой признаваемой, но малоизвестной секте, докторская диссертация по сравнительной религии, которая была чудом эрудиции, хотя в ней и отсутствовали выводы, «заслуженное» получение докторской степени, совпавшее с крупным (анонимным) пожертвованием этой вечно голодной школе, вторая докторская степень gonoris causa за «вклад в развитие межпланетной науки», полученная после того, как Майк дал понять, что именно такова должна быть плата за его появление на конференции по изучению Солнечной системы. В свое время Человек с Марса отказал всем вузам от Калифорнийского технологического до Института кайзера Вильгельма. Гарвард оказался не в силах противостоять искушению.
Что ж, сейчас они должны бы покраснеть под цвет их флага, подумал Джубал. Майк провел несколько недель в качестве священника в церкви выпестовавшей его секты, затем порвал с сектой, объявившей его схизматиком, и основал собственную церковь. Полностью кошерную, закрытую, насколько это допускал закон, почтенную, как в свое время церковь Мартина Лютера, – и тошнотворную, как выгребная яма.
От мрачных раздумий Джубала отвлекла Мириам.
– Босс! Гости!
Джубал поднял голову и увидел идущую на посадку машину.
– Ларри, мой револьвер! Я поклялся, что застрелю следующего болвана, который плюхнется на мои розы.
– Он садится на траву, босс.
– Скажи ему, пусть сделает еще попытку. Мы снимем его на втором заходе.
– Похоже, это Бен Кэкстон.
– Так и есть. Привет, Бен. Что будешь пить?
– Ничего, профессиональный вы совратитель. Нам надо поговорить, Джубал.
– Ты это уже делаешь. Доркас, стакан теплого молока – Бен болен.
– Но без содовой, – уточнил Бен. – Частный разговор, Джубал. Олл райт, идем ко мне в кабинет. Хотя, если ты считаешь, что можно что-то утаить от моих разбойников, поделись способом.
После того, как Бен кончил приветствовать членов семьи (в трех случаях – нарушая правила санитарии), они поднялись наверх.
Бен оглянулся.
– Что за черт! Где это мы?
– А, ты еще не видел нового крыла! Две спальни, а там, внизу, еще одна ванная. А здесь моя галерея.
– Здесь хватит статуй для целого кладбища.
– Не надо, Бен! «Статуи» – это когда говорят об дохлых политиках. Это скульптуры. Пожалуйста, говори почтительно, иначе я впаду в буйство. Тут у меня копии некоторых известнейших скульптур, созданных в этом отвратительнейшем мире.
– Так, эту ужасную вещь я уже видел… но когда вы успели приобрести остальной хлам?
Джубал повернулся к «Прекрасной Омиэр».
– Не слушай, ma petite shere <Мa petite shere (фр.) – моя маленькая>, он варвар, и не умеет по-другому. – Он погладил ее прекрасную ввалившуюся щеку, мягко коснулся морщинистой груди. – Я знаю, каково тебе… больше этого не будет. Потерпи, любимая.
Он повернулся к Бену и резко сказал:
– Бен, я должен дать тебе урок, как надо смотреть на скульптуру. Ты был груб с леди, а я этого не терплю.
– Что? Не говорите глупостей, Джубал. Вы сами бывали грубы с леди… с живыми… десятки раз на дню.
– Энн! – завопил Джубал. – Наверх! В мантии!
– Вы знаете, что я никогда не был бы груб со старой женщиной, которая позировала скульптору. Чего я не могу понять, так это так называемого художника, заставляющего позировать чью-то прабабушку в чем мать родила… и вашего дурного вкуса, и стремления к приобретению подобных вещей.
Появилась Энн, одетая в мантию. Джубал сказал:
– Энн, я когда-нибудь был груб по отношению к тебе? Или к кому-нибудь из девушек?
– Я могу только высказать свое мнение.
– Затем тебя и позвали. Ты не в суде.
– Вы никогда не были грубы ни с кем из нас, Джубал.
– Ты можешь припомнить случай, чтобы я был груб с леди?
– Я видала, как вы бывали намеренно грубы с женщиной. Я никогда не видала, чтобы вы были грубы с леди.
– Еще одно твое мнение. Что ты думаешь об этой скульптуре?
Энн взглянула на шедевр Родена и медленно проговорила:
– Когда я впервые увидела ее, я подумала, что она ужасна. Но я пришла к заключению, что это, возможно, самое прекрасное из всего, что я видела.
– Спасибо. Это все. – Она ушла. – Есть желание поспорить, Бен?
– Что? Я еще не окончательно свихнулся, чтобы спорить с Энн. Но я не грокаю этого.
– Послушай меня, Бен. Заметить симпатичную девушку может любой. Художник может посмотреть на симпатичную девушку и увидеть старуху, которой она когда-нибудь станет. Хороший художник может посмотреть на старуху и увидеть симпатичную девушку, которой она когда-то была. Великий художник может посмотреть на старуху, изобразить ее в точности такой, какой она есть… и заставить смотрящего увидеть симпатичную девушку, которой она когда-то была… более того, он может заставить человека с воображением армадила увидеть, что эта прекрасная юная девушка все еще жива, хотя дряхлое тело и стало для нее тюрьмой. Он может заставить тебя ощутить тихую, бесконечную трагичность того, что не рождалось ее на свете девушки, которая в сердце своем стала бы старше восемнадцати, что бы ни делало с ней беспощадное время. Погляди на нее, Бен. Старость ничего не значит для меня или тебя… Но значит для них. Погляди на нее!
Бен давно уже не отрываясь глядел на скульптуру. После долгой паузы Джубал нарочито грубо сказал:
– Олл райт. Высморкайся. И можешь садиться.
– Нет, – возразил Бен. – Как насчет вот этой? Я вижу в ней девушку. Но зачем завязывать ее узлом?
Джубал поглядел на копию «Кариатиды, Упавшей Под Тяжестью Камня».
– Я вовсе не жду, что ты оценишь все, что делает эту фигуру значительно большим, нежели то, что ты способен увидеть, но ты все же сможешь оценить Родена. Что получают люди, глядя на распятие?
– Вы же знаете, что я не хожу и церковь.
– И все же ты должен знать, что изображения Распятия обычно поражают жестокостью, и те, что в церквях, особенно… кровь словно кетчуп, и этот женоподобный бывший плотник, похожий на гомосексуалиста. Он же не был таким. Он был энергичным, сильным и здоровым мужиком. Но бедняжка, которого обычно изображают, больше устраивает основную массу людей. Они не видят несоответствий, они видят символ, затрагивающий глубины их душ. Они видят напоминание о муках и жертве Господней.
– Джубал, я всегда считал, что вы атеист.
– И это должно мешать мне видеть человеческие чувства? Плохонькое гипсовое распятие может пробудить в человеческих сердцах такие чувства, что ради него толпы пойдут на смерть. Мастерство, с которым сработан этот символ, не имеет значения. Здесь мы имеем новый символ, но выполненный с редкостной художественностью. Бен, три тысячи лет архитекторы проектировали здания с колоннами в виде женских фигур. И наконец Роден подметил, что такая работа слишком тяжела для девушек. Он не стал говорить: «Слушайте, глупцы, если вы хотите так делать, ваяйте фигуры крепких мужчин». Нет, он показалэто. Эта бедная маленькая «Кариатида» упала под своей ношей. Она хорошая девочка: взгляни на ее лицо. Она серьезна, огорчена неудачей и никого не винит, в том числе и богов… и все пытается поднять ношу, раздавившую ее.
Но это более, чем хорошая работа, отвергающая плохую работу. Это символ каждой женщины, пытавшейся когда-либо поднять непосильную ношу. Но не только женщины. Это символ любого человека, всю жизнь без жалоб упорно тянувшего свою лямку и бессильно рухнувшего, когда ноша стала слишком тяжела. Это символ храбрости и победы.
– Победы?
– Победы в поражении. Что может быть выше? Она не сдается, Бен; она все пытается поднять камень, который раздавил ее. Это больной раком отец, работающий, чтобы принести домой денег. Это девушка двадцати лет, старающаяся заменить мать своим братьям и сестрам, потому что мама теперь на небесах. Это девушка-оператор, оставшаяся у пульта управления, хотя дым душит ее, а огонь отрезал путь к бегству. Это все невоспетые герои, что не в силах ничего поделать, но и не в силах сдаться. Отдай честь, когда будешь проходить мимо, и пойдем смотреть мою «Русалочку».
Бен понял его буквально, а Джубал воздержался от комментариев.
– Эта, – сказал он, – не относится к числу подарков Майка. Я не говорил Майку, почему приобрел ее… поскольку само собой ясно, что это одно из наиболее восхитительных произведений, когда-либо созданных глазом и рукою человека.
Что достаточно простительно, когда речь идет о котятах и бабочках. Но это нечто большее; она не совсем русалка, видишь? И не человек. Она сидит на земле, на которой предпочла остаться… и всегда смотрит на море, вечно тоскуя о том, что оставила. Ты знаешь эту историю?
– Ганс Христиан Андерсен.
– Да. Она сидит у гавани Копенгагена… и она – каждый, кто делал когда-либо трудный выбор. Она не жалеет, но вынуждена платить. 3а любой выбор надо платить. И плата – не только вечная тоска по дому. Она никогда не станет полноценным человеком. Когда она встает на свои ноги, купленные дорогой ценой, каждый шаг – словно по горячим углям. Бен, я думаю, что именно так дается каждый шаг Майку. Только не говори ему, что я это сказал.
– Не скажу. Я лучше буду смотреть на нее и не думать об углях.
– Она милая крошка, не так ли? Как ты насчет того, чтобы затащить ее в постель? Она была бы подвижной, как тюлень, и такой же скользкой.
– Тьфу! Джубал, до чего же вы злой старикашка!
– И становлюсь все злее с каждым годом. Мы не будем смотреть на других: обычно я ограничиваюсь одной скульптурой в день.
– Годится. Я чувствую себя, словно дернул три стаканчика подряд. Джубал, отчего такие вещи не выставляют там, где любой мог бы их увидеть?
– Потому что мир потихоньку сходит с ума, а искусство всегда показывает дух времени. Роден умер в то время, когда мир только-только начинал захлопывать створки своей раковины. Его последователи увидели замечательные вещи, которые он делал со светом, тенями, объемом и композицией, и добросовестно скопировали эту часть. Чего они не смогли увидеть, так это того, что мастер рассказывал истории, которые ложились на обнаженную человеческую душу. Они свысока относились к картинам и скульптурам, рассказывавшим истории. Они называли такие вещи литературными. И все они перешли на абстракционизм. – Джубал пожал плечами. – Абстракция – это не так уж плохо. Для обоев или линолеума. Но искусстводолжно вызывать жалость и ужас. То, что делают современные художники, это псевдоинтеллектуальный онанизм. Созидательное искусство – это общение, в котором художник воссоздает окружающих его людей. Те ребята, которые не снисходят до этого – или не умеют – теряют публику. Обыватель не купит «искусство», которое оставляет его равнодушным.
– Джубал, я всегда думал, почему мне наплевать на искусство. Я думал, что во мне просто чего-то не хватает.
– Хмм… Надо учиться смотреть на искусство. Но и художник должен использовать язык, который возможно понять. Большинство этих шутов не хотятпользоваться языком, который мы с тобой можем понять. Они лучше будут фыркать, мол, мы не в состоянии понять того, что они хотели сказать. Если им есть что сказать. Таинственность обычно скрывает неумение. Бен, назвал бы ты меня художником?
– Хм… Вы пишете прекрасное чтиво.
– Спасибо. «Художник» – эта слово, которого я избегаю по тем же причинам, что и слова «доктор». Но я все-таки художник. Большая часть моей писанины заслуживает быть прочитанной лишь однажды… или вовсе ни разу человеком, который знает, как мало я могу сказать. Но я честныйхудожник. То, что я пишу, имеет целью достать обывателя, вызвать жалость или ужас… или, на худой конец, развеять его скуку. Я никогданичего от него не скрываю, не пользуюсь заковыристым языком. И не ищу похвал от других писателей за «технику» и тому подобную чепуху. Я хочу, чтобы меня похвалил обыватель, чтобы он выразил свое отношение ко мне наличными в знак того, что я достал его… и ничего иного мне не надо. Помощь деятелям искусства… merde <Мerde (франц.) – дерьмо>! Художник, на содержании у правительства – ни на что не способная шлюха. Черт, опять меня понесло. Налей себе и расскажи, что у тебя на душе.
– Джубал, я в полном расстройстве.
– Твоя колонка?
– Нет, у меня новые печали. – Бен помолчал. – Не уверен, что мне хочется говорить о них.
– Тогда послушай о моих.
– У вас проблемы? Джубал, я всегда считал, что вы способны побеждать в любой игре.
– Хм… Как-нибудь я расскажу тебе о своей женитьбе. Да, у меня проблемы. Дюк пропал… или ты уже знаешь?
– Мне сказали.
– Ларри – прекрасный садовник. Но машинки, которыми он пользуется, разваливаются на куски. Хорошие механики редки. Таких, что прижились бы здесь, практически не существует. Я опустился до вызова ремонтников. Но каждый такой визит – сплошное расстройство. На уме у них одно воровство, да к тому же большинство из них не способны без членовредительства пользоваться даже отверткой. Я тоже, поэтому и завишу целиком от их милости.
– Сердце мое обливается кровью, Джубал.
– Оставь сарказм. Механики и садовники – еще куда ни шло, но вот секретарши – это посущественней. Две из них беременны, одна готовится выскочить замуж.
Кэкстон остолбенел. Джубал проворчал:
– Это не сказки. Они сейчас злятся из-за того, что я притащил тебя сюда и не дал им похвастаться. Поэтому когда они расскажут тебе, притворись, будто первый раз слышишь.
– Ну, и кто же собирается замуж?
– А это не очевидно? Счастливый жених – этот краснобай, спасшийся от песчаной бури, наш достойный водный брат Стинки Махмуд. Я сказал ему, что они должны останавливаться здесь, когда будут заезжать в нашу страну. Ублюдок засмеялся и сказал, что я уже приглашал его, еще давно. – Джубал фыркнул. – Будет не так плохо, если он так сделает. Я найду работу для нее.
– Видимо. Она любит работать. Остальные две беременны?
– Куда уж больше. Я освежил в памяти кое-какие знания, потому что они считают, будто дети должны жить дома. Представь, что эти кудрявые детки внесут в мой распорядок! Но почему ты решил, что у невесты живот в прежнем состоянии?
– Ну, я подумал, что Стинки более традиционен в этом смысле… или более осторожен.
– Стинки лишен права голоса. Бен, за все те годы, что я изучал предмет, стараясь пройти по извилинам их сдвинутых куриных мозгов, я понял одно: если девушка уходит, то она уходит. Все, что мужчина может сделать, это смириться с неизбежным.
– Ладно, и кто же из них не выходит замуж? Мириам? Или Энн?
– Я же не сказал, что невеста беременна. А ты, похоже думаешь, что невеста – Доркас. Нет, это Мириам учит арабский.
– Что? Джубал, я косоглазый бабуин!
– Я это давно знаю.
– Но Мириам всегда шипела на Стинки…
– И тебе еще доверяют колонку новостей… Видел когда-нибудь ораву шестиклассников?
– Да, но… Доркас разве что танец живота не исполняла.
– Это ее естественное поведение. Помни, что когда Мириам покажет тебе свое обручальное кольцо – размером с яйцо птицы Рух и такое же редкостное – надо делать удивленное лицо. Будь я проклят, если знаю, чье отродье они произведут на свет. Они довольны… так что я просто намекнул тебе, чтобы ты не думал, что онидумают, что «пойманы с поличным». Этого нет. Этого не было. Они просто пыжатся. – Джубал вздохнул. – Я слишком стар, чтобы наслаждаться шлепаньем маленьких ножек, но я не собираюсьтерять прекрасных секретарш… и любимых детей… каковы бы ни были причины, если только я смогу заставить их остаться. Все мое хозяйство рассыпается на глазах с того самого дня, когда Джил окрутила Майка. Не то чтобы я винил ее… да и ты, думаю, тоже.