Страница:
жертвой в оперной ложе, в кафе, в экипаже, чувствовать кровь сквозь кожу,
оттягивать удовольствие... затем подкрепиться на стороне -- просто для того,
чтобы утолить жажду, и вновь вернуться к облюбованной жертве... -- Она
улыбнулась мечтательно; Эшер почувствовал, как шевельнулись за спиной
вампиры и остро блеснули глаза Исидро.
-- Но Валентин сделал еще один шаг, и весьма опасный. Возможно, он
жаждал власти, хотел творить собственных птенцов, хотя здесь, в Париже, он
на это не осмеливался -- здесь правлю я, а он подчинялся мне уже в силу
того, что отдал мне свою жизнь в обмен на... жизнь вечную. Но я думаю, что
рисковал он исключительно ради острых ощущений. Временами он намекал своим
жертвам (особенно тем, кто находил это пикантным), что они флиртуют со
смертью. Он чуть ли не соблазнял их этим, умея придать смерти извращенную
притягательность. Я не могла ему этого позволить...
-- Опасная штука, -- сказал юноша-вампир, стоящий справа от Эшера, --
открыть кому-нибудь, кто мы и что мы, какая бы на то ни была причина.
-- Он взбесился, когда я запретила ему это, -- напомнила Элиза. -- И
взбесился, когда я запретила творить ему своих птенцов... какие бы он там
доводы ни приводил. Но я думаю, что втайне он был даже рад этому.
-- Во всяком случае, -- пробормотала Гиацинта, -- те, кому он открылся,
тоже надеялись победить.
Что-то в ее голосе заставило Эшера вскинуть глаза. Ее рука, скользнув
под его подбородком, запрокинула ему голову, и глаза их встретились. Под ее
пальцами он чувствовал, как бьется кровь в его жилах. Гиацинта смотрела ему
в глаза и улыбалась. На секунду у него перехватило дыхание при мысли, что,
как бы ни был быстр дон Симон Исидро, он не успеет предотвратить удара
Гиацинты.
Голос Элизы был так мягок, словно она боялась нарушить какое-то хрупкое
равновесие:
-- Оставь его.
Эшер видел, что насмешливая улыбка Гиацинты сделалась шире, и
почувствовал горлом касание ее острых коготков.
Невольно он схватил ее за руку, сжал. С тем же успехом можно было
пытаться вырвать из земли корень дерева. Но рука вампирши вдруг ускользнула
из его пальцев, как струйка воды, и Гиацинта, улыбаясь в лицо ему лениво и
насмешливо, отступила от кресла. Он смотрел некоторое время ей в глаза,
затем нарочито замедленно повернулся к Элизе.
-- Так вы не верите, что Кальвар мог искать этого... самого древнего
парижского вампира?
Снова раздраженный щелчок веера. Глаза Элизы были устремлены почему-то
не на Эшера, а на Гиацинту.
-- Самый древний парижский вампир -- это я, мсье профессор, -- объявила
она решительно. -- Других нет и не было в течение многих и многих лет. И во
всяком случае, вы... и другие... -- ее взгляд перебежал от Гиацинты к
Исидро, который к тому времени переместился по эту сторону дивана, чтобы
быть поближе к Эшеру, -- ...могли бы вспомнить старый закон, которому
подчинялись и подчиняются все: тот не вампир, кто способен убить вампира. И
тот не вампир... -- прищурившись, она взглянула на Эшера, затем снова на
стройного изящного испанца, стоящего рядом с ней, -- ...кто выдает места
охоты вампиров, места их укрытий и сам факт их существования людям.
Исидро склонил голову, его бледные волосы упали паутинчато на серый
бархат воротника.
-- Не бойтесь, госпожа. Законы я помню. -- Его пальцы сомкнулись, как
наручник, на запястье Эшера и повлекли к выходу.
-- Она испугана, -- чуть погодя сказал Эшер. -- И не потому, что
оказалась в скверной компании, -- добавил он, вспомнив касание холодных
пальчиков Гиацинты. -- У вампиров все мастера такие нервные, когда речь
заходит об их власти?
-- Не все.
Грохот копыт и колес по дереву и асфальту удалялся, пока не смолк в
ночи. На углу еще слышались голоса из маленького кафе, но в целом район
Монруж был тих. Он разительно отличался и от обветшалого великолепия
особняков Маре, и от чумазых трущоб, среди которых он располагался. Здесь
стояли высокие закопченные серовато-коричневые -- словом, типично парижские
дома; ставни убогих магазинов были закрыты, равно как и окна верхних этажей;
свет пробивался в щелки лишь на некоторых чердаках, где еще работали слуги.
На асфальтовом покрытии шаги дона Симона не производили ни малейшего шума, а
голос был не громче бормотания ветра в листве:
-- Во многом это зависит от города и от личности. Трудность положения
Элизы в том, что она лишь немногим старше своего выводка и слишком мало была
вампиром, прежде чем стать госпожой Парижа. Кроме того, она крайне неудачно
выбирает птенцов.
-- Вы полагаете, Кальвар искал контакта с вампиром церкви Невинных
Младенцев, борясь за власть с Элизой?
-- Подозреваю, что так. -- дон Симон остановился перед неприметной
дверью. Центральный вход в катакомбы выходил на плас Денфер-Рошеро, но там
было слишком оживленное движение -- грохот фиакров долетал временами даже до
этой безлюдной улочки. Луна ушла. Небо над печными трубами было цвета сажи.
-- Элиза, несомненно, убеждена в этом, -- продолжал испанец. -- Вы,
наверное, обратили внимание: ее особенно разозлило то, что птенцы (в
частности эта Гиацинта, которая, я полагаю, в дальнейшем окончательно
отобьется от рук) тоже готовы принять такую точку зрения. Существуй он, этот
вампир церкви Невинных Младенцев, его власть была бы несравнимо большей, чем
власть Элизы или даже любого из нас.
-- Фактически -- дневной охотник?
Дон Симон не ответил. Казалось, он был погружен в раздумья, и Эшер
дорого бы заплатил, чтобы узнать, как звучит для вампира эта тихая ночь.
Вслушивается ли он сейчас в дыхание людей, спящих во вздымающихся вокруг
домах, или его сверхъестественный разум различает даже оттенки их
сновидений? Наконец вампир сделал знак; Эшер еще раз оглядел пустынную улицу
и, достав отмычку, приступил к работе.
-- Ночной сторож сидит в конторе у противоположного входа, --
пробормотал вампир, причем звук возник скорее в мозгу Эшера, нежели в ушах.
-- Спит, без сомнения, и вряд ли помешает.
Дверь уступила осторожному нажиму. Эшер спрятал отмычку и предоставил
Исидро первому проникнуть в тесный вестибюль -- единственное помещение
парижских катакомб, располагающееся выше уровня земли. Послышался тихий
скрип дверной петли, приглушенный шорох, затем чиркнула спичка -- Исидро
нашел фонарь охранника. Эшер переступил порог и закрыл за собой входную
дверь.
Помещение с обшарпанной конторкой перед железной решеткой,
отгораживающей дальний угол, было тесновато даже для двоих. Фонарь стоял на
краю конторки, освещая лишь тонкие, как у скелета, руки Исидро,
разбирающиеся с нанизанными на обруч ключами.
-- Хорошо знают дело французы, -- пробормотал вампир. -- Вот карта
подземных переходов, но все же постарайтесь держаться поближе.
-- Я могу ориентироваться по свету фонаря, -- заметил Эшер, принимая
захватанную, грязную карту.
Исидро приостановился, отпирая решетку.
-- Я имел в виду другое.
-- То есть вы полагаете, что он действительно здесь? -- тихо спросил
Эшер, придерживаясь за стену, чтобы не оскользнуться на узких ступенях. --
Что он здесь до сих пор?
-- Чисто логическое заключение. Как заметила Элиза, в сточных трубах
постоянная сырость. А известно, что, чем старше вампир, тем больше его
донимают боли в суставах. Старейшие вампиры Парижа, с которыми я когда-то
встречался, Луи де Бельер-Фонтаж и Мари-Тереза де Сен-Аруа, -- все они
страдали от этого. Луи был придворным Анри Третьего, одним из его затянутых
в кружева тигров, я знал этого человека долгие годы. Не думаю, что он
примирился с тем, как Король-Солнце приручил аристократов. Он называл их Les
fruits de Limoges -- много лоска и мало сока. И все же он был испуган,
покидая Версаль. Он был стар, стар и утомлен, когда я видел его в последний
раз. Его донимала боль в суставах, он боялся выйти из убежища, охотился все
меньше и меньше, пил бычью кровь, воровал цыплят, пользовался остатками
черной мессы. Неудивительно, что вскоре он был выслежен и убит.
-- Когда это случилось?
-- Во время одного из скандалов с ведьмами в правление Короля-Солнце.
-- Дон Симон приостановился на нижней ступеньке лестницы, вслушиваясь в
темноту.
-- Если убийца, которого мы ищем, и впрямь существует, -- пробормотал
Эшер, и эхо прозвучало -так, словно все похороненные здесь повторили шепотом
его слова, -- то он сейчас наверняка в Лондоне.
Исидро еле заметно качнул головой.
-- Я думаю, вы правы. -- Голос его был подобен дуновению сквозняка из
дальних тоннелей. -- Я никого здесь не чувствую. Ни людей, ни вампиров, ни
призраков. Только слабый резонанс от самих костей. -- Он поднял фонарь
повыше: свет позолотил влажные стены, мокрую гальку, грязь под ногами.
Дальше все тонуло в подземном мраке. -- Тем не менее держитесь поближе.
Галереи пересекаются и ветвятся, сбиться с пути легко.
Как призраки в кошмарном сне, они двинулись в темноту.
Голые штреки древних гипсовых копей под Монружем, затем прорубленные в
камне черные тоннели, чьи стены, казалось, давят и душат. Следуя за стройным
силуэтом Исидро, Эшер то и дело касался волосами потолков, закопченных
свечами туристов.
Постоянно попадались столбы, выдерживающие чудовищный вес верхних слоев
земли, улиц и зданий, и воображение тут же задавало вопрос: что будет, если
потолок сейчас рухнет? Иногда свет проваливался в ответвляющиеся тоннели или
вспыхивал в лужицах не более дюйма глубиной.
Эшеру подумалось вдруг, что в этом царстве смерти он -- единственный
живой человек. А тот, кто идет рядом с ним, вслушиваясь в темноту, -- мертв
вот уже три с половиной столетия. Тот же, кого они ищут, умер чуть ли не
шесть веков назад.
Если он, конечно, вообще существует.
Призрак, в которого верят мертвые.
-- Ясно, что убийств среди парижских вампиров не было. -- Эхо снова
разбежалось по ветвящимся коридорам. -- Почему ему понадобилось преследовать
именно Кальвара?
-- Может быть, Кальвар рассказал ему слишком многое. -- Исидро
задержался, чтобы обозначить меловую стрелку на стене, и двинулся дальше. --
Кальвар хотел стать мастером вампиров. Если он действительно беседовал с
вампиром церкви Невинных Младенцев, то мог оскорбить его своим стремлением к
единоличной власти. Мы не знаем, когда они встретились. Кальвар мог покинуть
Париж, именно спасаясь от этого вампира, а вовсе не потому, что его планам
препятствовала Элиза. Не следует сбрасывать со счетов и то, что Кальвар был
протестант. Сотню лет назад я бы, например, ни за что вас не нанял, если бы
заподозрил в вас хоть какую-то склонность к этой ереси.
-- С такими взглядами вы могли бы получить государственную должность в
Ирландии. -- Эшер усмехнулся. -- Но это, однако, никак не объясняет, зачем
ему понадобилось убивать в Лондоне знакомых Кальвара.
-- Если мы найдем его логово, -- мягко сказал вампир, -- многие вопросы
прояснятся немедленно.
Впереди во мраке блеснуло что-то белое. Колонны? Они подошли ближе, и
белые пятна оказались беленым порталом вырезанных в камне ворот. Над
перемычкой черными буквами на белом фоне было выведено:
ОСТАНОВИСЬ! ЗДЕСЬ ЦАРСТВО СМЕРТИ.
За воротами лежали кости.
Катакомбы были склепом Парижа. Содержимое всех древних кладбищ города
было когда-то перенесено сюда, кости аккуратно сложены в ужасающие хребты
шестифутовой высоты, как хворост для гигантского костра. Коричневые,
блестящие, кости пропадали во тьме перекрестных тоннелей; глазницы черепов,
казалось. Провожали свет фонаря; челюсти ухмылялись вслед. Аристократы,
обезглавленные во время террора, мусорщики, монахи, короли из династии
Меровингов -- все они были здесь, сравнявшись друг с другом в чудовищной
демократии.
"И впрямь царство смерти", -- подумал Эшер. Они миновали алтарь,
выкрашенный так же, как и ворота, белой и черной краской. Перед грудами
костей иногда встречались таблички, объявляющие, с какого кладбища были
вывезены останки, или напоминающие туристам (на французском и на латыни) о
том, что и они со временем обратятся в прах.
Будучи англичанином, Эшер был бы счастлив сделать вид, что эта тяга к
ужасу есть черта национального французского характера, однако ему было
доподлинно известно, что его соотечественники приходят сюда целыми стадами.
Следуя за доном Симоном, углубляющимся все дальше и дальше в черные тоннели,
останавливаясь лишь затем, чтобы пометить мелом новую стрелку, он чувствовал
чудовищную притягательность этих подземелий, болезненный соблазн
гамлетовского раздумья над этими безымянными останками.
Интересно, сколь многим из этих коричневых черепов его спутник мог бы
сказать: "Я знал его..."
Вереница мыслей вывела Эшера на несколько неожиданную тему, и он
спросил: -- Вы никогда не заказывали свой портрет?
Вампир окинул взглядом горы костей чуть ли не в человеческий рост,
сваленные у стен, и кивнул, не выразив удивления.
-- Только однажды, -- сказал он. -- Как раз перед тем, как я покинул
Испанию. Я никогда не посылал за ним, поскольку портрет вышел непохожий и
довольно безобразный -- Ренессанс в ту пору до Мадрида еще не добрался. А
позже -- согласитесь, было бы несколько затруднительно позировать ночью и
при свечах.
Они шли дальше; одна тьма сменялась другой.
Свет фонаря упал на секунду в жерло очередного тоннеля, и Эшер
остановился. В тот же миг выяснилось, что шедший на шаг впереди Исидро уже
стоит, повернувшись к нему лицом. Вампир, как оказалось, следил за ним не
менее внимательно, чем недавно в отеле Монтадор.
Эшер молча взял фонарь и направил луч в тоннель, сам еще не зная, не
показалось ли ему то, что он увидел.
Ему не показалось.
Дон Симон стоял рядом, недоверчиво выгнув изящно очерченные брови. Эшер
потряс головой, озадаченный не менее своего спутника. Затем медленно
двинулся в узкий каменный коридор.
Если везде в катакомбах кости тянулись аккуратными насыпями, то здесь
порядок был нарушен. Кости лежали, рассеянные по полу, иногда собирались в
пригорки, словно хворост, сложенный для костра. Под подошвами захрустело.
Впервые (на памяти Эшера) шаги Исидро не были бесшумны. Затем пол снова
очистился, и Эшер моргнул, пораженный новой картиной.
-- Сумасшедший рабочий?
Дон Симон медленно покачал головой.
-- На потолке нет копоти, -- сказал он. -- Сюда никто не заглядывает:
ни рабочие, ни туристы. Вы же сами обратили внимание: мы прошли первыми по
этим костям.
-- Нечто подобное я видел в монастыре капуцинов в Риме, но...
Вдоль стен тоннеля были сложены тазовые кости. Свет фонаря вызывал в
них причудливую игру теней, когда Исидро и Эшер проходили по узкому проходу
между двух насыпей. Тазовые кости -- и никаких других. Потом они уступили
место черепам; пустые глазницы провожали их с печальным вниманием. В боковом
тоннеле Эшер углядел охапки ребер, хрупких и распадающихся. Потом были
пригорки позвонков, а за ними пошли фаланги пальцев -- все мельче и мельче.
В конце тоннеля их ждал еще один алтарь -- третий по счету.
Эшер ошеломленно потряс головой и повернулся к Исидро. -- Но зачем?..
-- Это довольно трудно объяснить, -- негромко ответил вампир, --
человеку вашей эпохи, да и любому, родившемуся в так называемый Век
Рационализма.
-- Но сами вы понимаете?
-- Когда-то понимал.
Эшер наклонился и поднял фалангу из ближайшей груды, что тянулись вдоль
стен подобно кучам зерна в амбаре. Повертел в пальцах, бессознательно
повторяя движения Лидии, когда она изучала разрубленный позвонок Лотты.
Маленький изящный стерженек с шишечками суставов, освобожденный от хрупкого
чуда нервов и мышц, позволявших ему когда-то чутко отзываться на
прикосновение любовника или сжимать рукоятку пистолета. Эшер повернулся,
намереваясь пуститься в обратный путь, когда из темноты пришел шепот:
-- Верни.
Он замер.
Он не видел ничего, кроме теней в охапках ребер впереди и вокруг. Он
взглянул на дона Симона. Глаза вампира метались от тени к тени --
расширенные, испуганные, ищущие. Ясно было, что Исидро не только не видит
говорящего, но даже и не может его почувствовать.
-- Положи то, что взял, -- прошептал голос на латыни, и Эшер шепнул в
ответ на этом же языке:
-- Почему?
-- Она будет это искать.
-- Кто?
-- Та, кому это принадлежало. Они все придут сюда за своими черепами,
ребрами, фалангами пальцев, даже за маленькими ушными косточками -- не
больше камушка в перстне. Вострубит труба -- и они начнут искать себя,
искать то, что от них осталось. А потом поднимутся по лестнице -- каждый со
своим прахом. Все, кроме меня.
Что-то сместилось во мраке. У Эшера шевельнулись волосы, когда он
увидел, как в каком-нибудь ярде от него тени сложились в подобие
человеческой фигуры. Он почувствовал, как рядом вздрогнул дон Симон --
несмотря на свое сверхъестественно острое зрение, он тоже прозрел лишь
теперь.
Голос снова шепнул на латыни:
-- Все, кроме меня.
То, что было надето на незнакомце, когда-то называлось монашеской
рясой; истлевшая, расползающаяся дырами, она, видно, была немногим моложе
лежащих вокруг костей. Владелец ее старчески горбился, ежась, словно от
холода; в изможденной ссохшейся плоти сияющие глаза казались огромными --
зеленые, как полярный лед. Хрупкие детские челюсти были вооружены невиданно
длинными и острыми клыками. Лохмотья рясы не закрывали горла, и Эшер мог
разглядеть на груди вампира черное от времени и грязи распятие.
Трясущаяся рука, больше похожая на птичью лапу, указала на дона Симона;
ногти были длинные, обломанные.
-- Мы услышим трубный глас, -- шепнул вампир, -- но нам некуда будет
идти, тебе и мне. Мы останемся невоскресшими, несудимыми, одинокими; все
другие уйдут... Куда? Этого мы так и не узнаем... Может быть, они замолвят
за меня словечко, они ведь должны понять, зачем я делаю это, они умолят...
Дон Симон выглядел смущенным, но Эшер спросил:
-- Замолвят -- перед Божьим престолом?
Старый вампир устремил на него жаждущие мерцающие зеленым светом глаза.
-- Я делал все, что мог.
-- Как твое имя? -- спросил Исидро, переходя на грубую средневековую
латынь с сильным испанским акцентом.
-- Антоний, -- шепнул вампир. -- Брат Антоний из ордена миноритов. Я
украл это... -- Он коснулся своего черного облачения, и ветхий лоскут
остался у него в руке. -- Украл у бенедиктинца на рю Сен-Жак, украл и убил
ее владельца. Мне пришлось это сделать. Здесь сыро. Вещи портятся быстро. Я
не мог выйти и предстать нагим перед Богом и людьми. Мне пришлось убить...
Ты понимаешь, что мне ПРИШЛОСЬ это сделать?
Внезапно он оказался рядом с Эшером (причем не возникло ни чувства
разрыва времени, ни провала в восприятии); касание тонких пальчиков было
подобно прикосновению колючих лапок насекомого. Глядя в его лицо, Эшер
внезапно обнаружил, что брат Антоний выглядит не старше дона Симона и многих
иных вампиров. Лишь старческая поза да белизна падающих на сгорбленные плечи
волос создавали впечатление крайней дряхлости.
-- Чтобы сохранить собственную жизнь? -- спросил Эшер.
Пальцы брата Антония все бродили по его руке, то ли прощупывая кости,
то ли пытаясь согреться живой кровью. Другой рукой монах держал Эшера за
мизинец, и ясно было, что вырвать его из этих хрупких пальцев так же
невозможно, как если бы мизинец был замурован в цемент.
-- Я не питался... должным образом... месяцами, -- обеспокоено шепнул
вампир. -- Крысы... лошадь... птенцы. Я чувствую, как поддается мой разум,
чувства теряют остроту. Я пробовал... Я пробовал снова и снова. Но каждый
раз мне становилось страшно. Если я не буду питаться как должно, если не
буду пить людскую кровь, я отупею, я стану медленно двигаться. Я не могу
этого допустить. После всех этих лет, после всех смертей, после бегства от
Страшного Суда... И каждая взятая мною жизнь -- вопиет, с каждой смертью
счет растет. Их много, слишком много, я их считаю. Но голод сводит меня с
ума. И я никогда не буду прощен.
-- Одно из основных положений веры, -- медленно проговорил Эшер, -- в
том, что нет такого греха, которого бы Господь не мог простить, если грешник
раскаялся полностью.
-- Я не могу полностью раскаяться, -- прошептал брат Антоний. -- Я
питаюсь и буду питаться. Я крепче тех, что охотились за мной... Но голод
сводит меня с ума. Ужас, ждущий меня по ту сторону смерти, -- я не вынесу
его. Может быть, если я помогу тем, кто придет сюда, чтобы им было легче
искать... Должны же они попросить обо мне! Они должны! Должны!.. -- Он
подтянул Эшера поближе; обдало запахом тления; ряса была ломкой от старой
засохшей крови. Брат Антоний кивнул в сторону неподвижного дона Симо-на. --
Когда он убьет тебя, -- шепнул монах, -- ты попросишь обо мне?
-- Если ты ответишь на три моих вопроса, -- сказал Эшер, сознательно
входя в колею легенд, с которыми древний вампир был несомненно знаком, и
судорожно соображая, как разделить все, его интересующее, на три части, да
еще и изложить все это связно и по-латыни. Слава богу, что они говорили на
церковной латыни, которая, в принципе, не труднее французского. "Будь это
классическая латынь, -- машинально подумал Эшер, -- беседа бы не состоялась
вообще".
Францисканец не ответил, но создалось такое впечатление, что он ждет
первого вопроса. Тоненькие пальцы обжигали холодом руку Эшера. Дон Симон
стоял рядом, безмолвно глядя на них обоих. Эшеру показалось, что испанец
начеку и готов в любую секунду прийти на помощь, хотя сам он не чувствовал,
чтобы от маленького монаха исходила смертельная угроза.
Спустя мгновение он спросил:
-- Ты можешь охотиться днем? -- Я не смею явиться перед ликом Господа.
Мне принадлежит ночь. Здесь, внизу... Я не осмелюсь выйти днем наружу.
-- Но мог бы... -- начал нетерпеливо Эшер, однако сообразил, что это
может быть воспринято как второй вопрос, и умолк на секунду. На ум приходили
сотни вопросов, но все они были отброшены. Главное было сейчас -- не
спугнуть древнего вампира, способного в любое мгновение бесшумно
раствориться с такой же легкостью, с какой он появился. Эшеру вдруг
вспомнилось, как Лидия в Новом колледже кормила воробьев крошками из рук, с
поразительным терпением сидя неподвижно с протянутой ладонью.
-- Кто были твои современники среди вампиров?
-- Иоганн Магнус, -- прошептал старый вампир. -- Леди Элизабет; Жанна
Круа, укротительница лошадей; Анна ля Фламанд; валлийский менестрель,
обитавший в усыпальнице Лондона; Туллоч Шотландец, похороненный в церкви
Невинных Младенцев. Церковь разрушили, выбросили все останки, а его кости
сожгли. От полуденного солнца вся плоть на них скрючилась и обуглилась...
Это было в дни террора, когда люди убивали друг друга, как мы, вампиры,
никогда бы не осмеливались убивать.
-- Хотя кое-кто клялся, что видел Шотландца пятьдесят лет назад в
Амстердаме, -- пробормотал Исидро по-английски. Казалось, он понял без
объяснений, почему Эшер задал именно этот вопрос. -- Что до остальных...
Эшер снова повернулся к монаху. -- Приходилось ли тебе убивать других
вампиров? Брат Антоний попятился, закрывая белое лицо сухими, как у скелета,
руками.
-- Это запрещено, -- отчаянно прошептал он. -- Сказано: "Не убий..." А
я убивал, убивал снова и снова. Я должен был искупить...
-- Приходилось ли тебе убивать других вампиров? -- тихо повторил дон
Симон. Он по-прежнему стоял неподвижно, но Эшер чувствовал, что все в нем
напряглось как струна.
Монах пятился, все еще закрывая лицо. Эшер шагнул к нему и протянул
руку, намереваясь ухватить его за ветхий черный рукав. В следующий миг он
понял, что имели в виду легенды, говоря о способности вампиров рассеиваться
подобно туману. Как и раньше, он не почувствовал ни малейшего помутнения в
мозгу. Просто обнаружил, что стоит, держа ветхий черный лоскут, и тупо
смотрит на игру теней за алтарем.
-- Помяни обо мне, -- еле слышно прошелестело в мозгу. -- Скажи
Господу, я делал что мог. Попроси за меня, когда он убьет тебя...
-- Вы в самом деле намереваетесь убить меня? -- Эшер закрыл за собой
железную решетку, повернул в замке тяжелый ключ и прошел в тесный вестибюль,
где Исидро выискивал что-то в конторке среди бумаг.
Вампир приостановился и бесстрастно оглядел его. Как всегда, трудно
было истолковать этот взгляд: то ли презрение к смертному, то ли удивление,
а может быть, вампир просто проголодался. Как бы там ни было, на вопрос
Эшера дон Симон не ответил.
-- Что вы думаете об этом брате-францисканце? -- спросил он.
-- Кроме того, что он сумасшедший? Вы это имеете в виду? -- Эшер достал
пару восковых пластин (вроде тех, что он постоянно таскал с собой, когда
работал на министерство иностранных дел) и принялся методично снимать
оттиски со всех ключей. -- Вряд ли это наш обвиняемый.
-- Потому что он здесь, а не в Лондоне? Выкиньте это из головы. Он тих,
как пылинка, Джеймс. Он мог последовать за нами в Париж, подслушать
кое-какие наши разговоры и разыграть сумасшествие...
-- Подслушать -- на латыни?
-- На английском, коль скоро у него в приятелях были Райс и Шотландец.
Обычно мы обучаем друг друга языкам и указываем друг другу на изменения в
языке той страны, где в данный момент обитаем. Для нас очень важно не
привлекать внимания. То, что он живет, скрываясь в катакомбах, еще не
означает, что он не выходит, невидимый, на улицы. По крайней мере, он
осведомлен обо всем, что происходило после свержения короля... А его
обмолвка насчет того, что плоть Шотландца скрючилась и обуглилась на костях
под лучами полуденного солнца...
-- Означает, что он при этом присутствовал? -- Эшер подковырнул ногтем
оттягивать удовольствие... затем подкрепиться на стороне -- просто для того,
чтобы утолить жажду, и вновь вернуться к облюбованной жертве... -- Она
улыбнулась мечтательно; Эшер почувствовал, как шевельнулись за спиной
вампиры и остро блеснули глаза Исидро.
-- Но Валентин сделал еще один шаг, и весьма опасный. Возможно, он
жаждал власти, хотел творить собственных птенцов, хотя здесь, в Париже, он
на это не осмеливался -- здесь правлю я, а он подчинялся мне уже в силу
того, что отдал мне свою жизнь в обмен на... жизнь вечную. Но я думаю, что
рисковал он исключительно ради острых ощущений. Временами он намекал своим
жертвам (особенно тем, кто находил это пикантным), что они флиртуют со
смертью. Он чуть ли не соблазнял их этим, умея придать смерти извращенную
притягательность. Я не могла ему этого позволить...
-- Опасная штука, -- сказал юноша-вампир, стоящий справа от Эшера, --
открыть кому-нибудь, кто мы и что мы, какая бы на то ни была причина.
-- Он взбесился, когда я запретила ему это, -- напомнила Элиза. -- И
взбесился, когда я запретила творить ему своих птенцов... какие бы он там
доводы ни приводил. Но я думаю, что втайне он был даже рад этому.
-- Во всяком случае, -- пробормотала Гиацинта, -- те, кому он открылся,
тоже надеялись победить.
Что-то в ее голосе заставило Эшера вскинуть глаза. Ее рука, скользнув
под его подбородком, запрокинула ему голову, и глаза их встретились. Под ее
пальцами он чувствовал, как бьется кровь в его жилах. Гиацинта смотрела ему
в глаза и улыбалась. На секунду у него перехватило дыхание при мысли, что,
как бы ни был быстр дон Симон Исидро, он не успеет предотвратить удара
Гиацинты.
Голос Элизы был так мягок, словно она боялась нарушить какое-то хрупкое
равновесие:
-- Оставь его.
Эшер видел, что насмешливая улыбка Гиацинты сделалась шире, и
почувствовал горлом касание ее острых коготков.
Невольно он схватил ее за руку, сжал. С тем же успехом можно было
пытаться вырвать из земли корень дерева. Но рука вампирши вдруг ускользнула
из его пальцев, как струйка воды, и Гиацинта, улыбаясь в лицо ему лениво и
насмешливо, отступила от кресла. Он смотрел некоторое время ей в глаза,
затем нарочито замедленно повернулся к Элизе.
-- Так вы не верите, что Кальвар мог искать этого... самого древнего
парижского вампира?
Снова раздраженный щелчок веера. Глаза Элизы были устремлены почему-то
не на Эшера, а на Гиацинту.
-- Самый древний парижский вампир -- это я, мсье профессор, -- объявила
она решительно. -- Других нет и не было в течение многих и многих лет. И во
всяком случае, вы... и другие... -- ее взгляд перебежал от Гиацинты к
Исидро, который к тому времени переместился по эту сторону дивана, чтобы
быть поближе к Эшеру, -- ...могли бы вспомнить старый закон, которому
подчинялись и подчиняются все: тот не вампир, кто способен убить вампира. И
тот не вампир... -- прищурившись, она взглянула на Эшера, затем снова на
стройного изящного испанца, стоящего рядом с ней, -- ...кто выдает места
охоты вампиров, места их укрытий и сам факт их существования людям.
Исидро склонил голову, его бледные волосы упали паутинчато на серый
бархат воротника.
-- Не бойтесь, госпожа. Законы я помню. -- Его пальцы сомкнулись, как
наручник, на запястье Эшера и повлекли к выходу.
-- Она испугана, -- чуть погодя сказал Эшер. -- И не потому, что
оказалась в скверной компании, -- добавил он, вспомнив касание холодных
пальчиков Гиацинты. -- У вампиров все мастера такие нервные, когда речь
заходит об их власти?
-- Не все.
Грохот копыт и колес по дереву и асфальту удалялся, пока не смолк в
ночи. На углу еще слышались голоса из маленького кафе, но в целом район
Монруж был тих. Он разительно отличался и от обветшалого великолепия
особняков Маре, и от чумазых трущоб, среди которых он располагался. Здесь
стояли высокие закопченные серовато-коричневые -- словом, типично парижские
дома; ставни убогих магазинов были закрыты, равно как и окна верхних этажей;
свет пробивался в щелки лишь на некоторых чердаках, где еще работали слуги.
На асфальтовом покрытии шаги дона Симона не производили ни малейшего шума, а
голос был не громче бормотания ветра в листве:
-- Во многом это зависит от города и от личности. Трудность положения
Элизы в том, что она лишь немногим старше своего выводка и слишком мало была
вампиром, прежде чем стать госпожой Парижа. Кроме того, она крайне неудачно
выбирает птенцов.
-- Вы полагаете, Кальвар искал контакта с вампиром церкви Невинных
Младенцев, борясь за власть с Элизой?
-- Подозреваю, что так. -- дон Симон остановился перед неприметной
дверью. Центральный вход в катакомбы выходил на плас Денфер-Рошеро, но там
было слишком оживленное движение -- грохот фиакров долетал временами даже до
этой безлюдной улочки. Луна ушла. Небо над печными трубами было цвета сажи.
-- Элиза, несомненно, убеждена в этом, -- продолжал испанец. -- Вы,
наверное, обратили внимание: ее особенно разозлило то, что птенцы (в
частности эта Гиацинта, которая, я полагаю, в дальнейшем окончательно
отобьется от рук) тоже готовы принять такую точку зрения. Существуй он, этот
вампир церкви Невинных Младенцев, его власть была бы несравнимо большей, чем
власть Элизы или даже любого из нас.
-- Фактически -- дневной охотник?
Дон Симон не ответил. Казалось, он был погружен в раздумья, и Эшер
дорого бы заплатил, чтобы узнать, как звучит для вампира эта тихая ночь.
Вслушивается ли он сейчас в дыхание людей, спящих во вздымающихся вокруг
домах, или его сверхъестественный разум различает даже оттенки их
сновидений? Наконец вампир сделал знак; Эшер еще раз оглядел пустынную улицу
и, достав отмычку, приступил к работе.
-- Ночной сторож сидит в конторе у противоположного входа, --
пробормотал вампир, причем звук возник скорее в мозгу Эшера, нежели в ушах.
-- Спит, без сомнения, и вряд ли помешает.
Дверь уступила осторожному нажиму. Эшер спрятал отмычку и предоставил
Исидро первому проникнуть в тесный вестибюль -- единственное помещение
парижских катакомб, располагающееся выше уровня земли. Послышался тихий
скрип дверной петли, приглушенный шорох, затем чиркнула спичка -- Исидро
нашел фонарь охранника. Эшер переступил порог и закрыл за собой входную
дверь.
Помещение с обшарпанной конторкой перед железной решеткой,
отгораживающей дальний угол, было тесновато даже для двоих. Фонарь стоял на
краю конторки, освещая лишь тонкие, как у скелета, руки Исидро,
разбирающиеся с нанизанными на обруч ключами.
-- Хорошо знают дело французы, -- пробормотал вампир. -- Вот карта
подземных переходов, но все же постарайтесь держаться поближе.
-- Я могу ориентироваться по свету фонаря, -- заметил Эшер, принимая
захватанную, грязную карту.
Исидро приостановился, отпирая решетку.
-- Я имел в виду другое.
-- То есть вы полагаете, что он действительно здесь? -- тихо спросил
Эшер, придерживаясь за стену, чтобы не оскользнуться на узких ступенях. --
Что он здесь до сих пор?
-- Чисто логическое заключение. Как заметила Элиза, в сточных трубах
постоянная сырость. А известно, что, чем старше вампир, тем больше его
донимают боли в суставах. Старейшие вампиры Парижа, с которыми я когда-то
встречался, Луи де Бельер-Фонтаж и Мари-Тереза де Сен-Аруа, -- все они
страдали от этого. Луи был придворным Анри Третьего, одним из его затянутых
в кружева тигров, я знал этого человека долгие годы. Не думаю, что он
примирился с тем, как Король-Солнце приручил аристократов. Он называл их Les
fruits de Limoges -- много лоска и мало сока. И все же он был испуган,
покидая Версаль. Он был стар, стар и утомлен, когда я видел его в последний
раз. Его донимала боль в суставах, он боялся выйти из убежища, охотился все
меньше и меньше, пил бычью кровь, воровал цыплят, пользовался остатками
черной мессы. Неудивительно, что вскоре он был выслежен и убит.
-- Когда это случилось?
-- Во время одного из скандалов с ведьмами в правление Короля-Солнце.
-- Дон Симон приостановился на нижней ступеньке лестницы, вслушиваясь в
темноту.
-- Если убийца, которого мы ищем, и впрямь существует, -- пробормотал
Эшер, и эхо прозвучало -так, словно все похороненные здесь повторили шепотом
его слова, -- то он сейчас наверняка в Лондоне.
Исидро еле заметно качнул головой.
-- Я думаю, вы правы. -- Голос его был подобен дуновению сквозняка из
дальних тоннелей. -- Я никого здесь не чувствую. Ни людей, ни вампиров, ни
призраков. Только слабый резонанс от самих костей. -- Он поднял фонарь
повыше: свет позолотил влажные стены, мокрую гальку, грязь под ногами.
Дальше все тонуло в подземном мраке. -- Тем не менее держитесь поближе.
Галереи пересекаются и ветвятся, сбиться с пути легко.
Как призраки в кошмарном сне, они двинулись в темноту.
Голые штреки древних гипсовых копей под Монружем, затем прорубленные в
камне черные тоннели, чьи стены, казалось, давят и душат. Следуя за стройным
силуэтом Исидро, Эшер то и дело касался волосами потолков, закопченных
свечами туристов.
Постоянно попадались столбы, выдерживающие чудовищный вес верхних слоев
земли, улиц и зданий, и воображение тут же задавало вопрос: что будет, если
потолок сейчас рухнет? Иногда свет проваливался в ответвляющиеся тоннели или
вспыхивал в лужицах не более дюйма глубиной.
Эшеру подумалось вдруг, что в этом царстве смерти он -- единственный
живой человек. А тот, кто идет рядом с ним, вслушиваясь в темноту, -- мертв
вот уже три с половиной столетия. Тот же, кого они ищут, умер чуть ли не
шесть веков назад.
Если он, конечно, вообще существует.
Призрак, в которого верят мертвые.
-- Ясно, что убийств среди парижских вампиров не было. -- Эхо снова
разбежалось по ветвящимся коридорам. -- Почему ему понадобилось преследовать
именно Кальвара?
-- Может быть, Кальвар рассказал ему слишком многое. -- Исидро
задержался, чтобы обозначить меловую стрелку на стене, и двинулся дальше. --
Кальвар хотел стать мастером вампиров. Если он действительно беседовал с
вампиром церкви Невинных Младенцев, то мог оскорбить его своим стремлением к
единоличной власти. Мы не знаем, когда они встретились. Кальвар мог покинуть
Париж, именно спасаясь от этого вампира, а вовсе не потому, что его планам
препятствовала Элиза. Не следует сбрасывать со счетов и то, что Кальвар был
протестант. Сотню лет назад я бы, например, ни за что вас не нанял, если бы
заподозрил в вас хоть какую-то склонность к этой ереси.
-- С такими взглядами вы могли бы получить государственную должность в
Ирландии. -- Эшер усмехнулся. -- Но это, однако, никак не объясняет, зачем
ему понадобилось убивать в Лондоне знакомых Кальвара.
-- Если мы найдем его логово, -- мягко сказал вампир, -- многие вопросы
прояснятся немедленно.
Впереди во мраке блеснуло что-то белое. Колонны? Они подошли ближе, и
белые пятна оказались беленым порталом вырезанных в камне ворот. Над
перемычкой черными буквами на белом фоне было выведено:
ОСТАНОВИСЬ! ЗДЕСЬ ЦАРСТВО СМЕРТИ.
За воротами лежали кости.
Катакомбы были склепом Парижа. Содержимое всех древних кладбищ города
было когда-то перенесено сюда, кости аккуратно сложены в ужасающие хребты
шестифутовой высоты, как хворост для гигантского костра. Коричневые,
блестящие, кости пропадали во тьме перекрестных тоннелей; глазницы черепов,
казалось. Провожали свет фонаря; челюсти ухмылялись вслед. Аристократы,
обезглавленные во время террора, мусорщики, монахи, короли из династии
Меровингов -- все они были здесь, сравнявшись друг с другом в чудовищной
демократии.
"И впрямь царство смерти", -- подумал Эшер. Они миновали алтарь,
выкрашенный так же, как и ворота, белой и черной краской. Перед грудами
костей иногда встречались таблички, объявляющие, с какого кладбища были
вывезены останки, или напоминающие туристам (на французском и на латыни) о
том, что и они со временем обратятся в прах.
Будучи англичанином, Эшер был бы счастлив сделать вид, что эта тяга к
ужасу есть черта национального французского характера, однако ему было
доподлинно известно, что его соотечественники приходят сюда целыми стадами.
Следуя за доном Симоном, углубляющимся все дальше и дальше в черные тоннели,
останавливаясь лишь затем, чтобы пометить мелом новую стрелку, он чувствовал
чудовищную притягательность этих подземелий, болезненный соблазн
гамлетовского раздумья над этими безымянными останками.
Интересно, сколь многим из этих коричневых черепов его спутник мог бы
сказать: "Я знал его..."
Вереница мыслей вывела Эшера на несколько неожиданную тему, и он
спросил: -- Вы никогда не заказывали свой портрет?
Вампир окинул взглядом горы костей чуть ли не в человеческий рост,
сваленные у стен, и кивнул, не выразив удивления.
-- Только однажды, -- сказал он. -- Как раз перед тем, как я покинул
Испанию. Я никогда не посылал за ним, поскольку портрет вышел непохожий и
довольно безобразный -- Ренессанс в ту пору до Мадрида еще не добрался. А
позже -- согласитесь, было бы несколько затруднительно позировать ночью и
при свечах.
Они шли дальше; одна тьма сменялась другой.
Свет фонаря упал на секунду в жерло очередного тоннеля, и Эшер
остановился. В тот же миг выяснилось, что шедший на шаг впереди Исидро уже
стоит, повернувшись к нему лицом. Вампир, как оказалось, следил за ним не
менее внимательно, чем недавно в отеле Монтадор.
Эшер молча взял фонарь и направил луч в тоннель, сам еще не зная, не
показалось ли ему то, что он увидел.
Ему не показалось.
Дон Симон стоял рядом, недоверчиво выгнув изящно очерченные брови. Эшер
потряс головой, озадаченный не менее своего спутника. Затем медленно
двинулся в узкий каменный коридор.
Если везде в катакомбах кости тянулись аккуратными насыпями, то здесь
порядок был нарушен. Кости лежали, рассеянные по полу, иногда собирались в
пригорки, словно хворост, сложенный для костра. Под подошвами захрустело.
Впервые (на памяти Эшера) шаги Исидро не были бесшумны. Затем пол снова
очистился, и Эшер моргнул, пораженный новой картиной.
-- Сумасшедший рабочий?
Дон Симон медленно покачал головой.
-- На потолке нет копоти, -- сказал он. -- Сюда никто не заглядывает:
ни рабочие, ни туристы. Вы же сами обратили внимание: мы прошли первыми по
этим костям.
-- Нечто подобное я видел в монастыре капуцинов в Риме, но...
Вдоль стен тоннеля были сложены тазовые кости. Свет фонаря вызывал в
них причудливую игру теней, когда Исидро и Эшер проходили по узкому проходу
между двух насыпей. Тазовые кости -- и никаких других. Потом они уступили
место черепам; пустые глазницы провожали их с печальным вниманием. В боковом
тоннеле Эшер углядел охапки ребер, хрупких и распадающихся. Потом были
пригорки позвонков, а за ними пошли фаланги пальцев -- все мельче и мельче.
В конце тоннеля их ждал еще один алтарь -- третий по счету.
Эшер ошеломленно потряс головой и повернулся к Исидро. -- Но зачем?..
-- Это довольно трудно объяснить, -- негромко ответил вампир, --
человеку вашей эпохи, да и любому, родившемуся в так называемый Век
Рационализма.
-- Но сами вы понимаете?
-- Когда-то понимал.
Эшер наклонился и поднял фалангу из ближайшей груды, что тянулись вдоль
стен подобно кучам зерна в амбаре. Повертел в пальцах, бессознательно
повторяя движения Лидии, когда она изучала разрубленный позвонок Лотты.
Маленький изящный стерженек с шишечками суставов, освобожденный от хрупкого
чуда нервов и мышц, позволявших ему когда-то чутко отзываться на
прикосновение любовника или сжимать рукоятку пистолета. Эшер повернулся,
намереваясь пуститься в обратный путь, когда из темноты пришел шепот:
-- Верни.
Он замер.
Он не видел ничего, кроме теней в охапках ребер впереди и вокруг. Он
взглянул на дона Симона. Глаза вампира метались от тени к тени --
расширенные, испуганные, ищущие. Ясно было, что Исидро не только не видит
говорящего, но даже и не может его почувствовать.
-- Положи то, что взял, -- прошептал голос на латыни, и Эшер шепнул в
ответ на этом же языке:
-- Почему?
-- Она будет это искать.
-- Кто?
-- Та, кому это принадлежало. Они все придут сюда за своими черепами,
ребрами, фалангами пальцев, даже за маленькими ушными косточками -- не
больше камушка в перстне. Вострубит труба -- и они начнут искать себя,
искать то, что от них осталось. А потом поднимутся по лестнице -- каждый со
своим прахом. Все, кроме меня.
Что-то сместилось во мраке. У Эшера шевельнулись волосы, когда он
увидел, как в каком-нибудь ярде от него тени сложились в подобие
человеческой фигуры. Он почувствовал, как рядом вздрогнул дон Симон --
несмотря на свое сверхъестественно острое зрение, он тоже прозрел лишь
теперь.
Голос снова шепнул на латыни:
-- Все, кроме меня.
То, что было надето на незнакомце, когда-то называлось монашеской
рясой; истлевшая, расползающаяся дырами, она, видно, была немногим моложе
лежащих вокруг костей. Владелец ее старчески горбился, ежась, словно от
холода; в изможденной ссохшейся плоти сияющие глаза казались огромными --
зеленые, как полярный лед. Хрупкие детские челюсти были вооружены невиданно
длинными и острыми клыками. Лохмотья рясы не закрывали горла, и Эшер мог
разглядеть на груди вампира черное от времени и грязи распятие.
Трясущаяся рука, больше похожая на птичью лапу, указала на дона Симона;
ногти были длинные, обломанные.
-- Мы услышим трубный глас, -- шепнул вампир, -- но нам некуда будет
идти, тебе и мне. Мы останемся невоскресшими, несудимыми, одинокими; все
другие уйдут... Куда? Этого мы так и не узнаем... Может быть, они замолвят
за меня словечко, они ведь должны понять, зачем я делаю это, они умолят...
Дон Симон выглядел смущенным, но Эшер спросил:
-- Замолвят -- перед Божьим престолом?
Старый вампир устремил на него жаждущие мерцающие зеленым светом глаза.
-- Я делал все, что мог.
-- Как твое имя? -- спросил Исидро, переходя на грубую средневековую
латынь с сильным испанским акцентом.
-- Антоний, -- шепнул вампир. -- Брат Антоний из ордена миноритов. Я
украл это... -- Он коснулся своего черного облачения, и ветхий лоскут
остался у него в руке. -- Украл у бенедиктинца на рю Сен-Жак, украл и убил
ее владельца. Мне пришлось это сделать. Здесь сыро. Вещи портятся быстро. Я
не мог выйти и предстать нагим перед Богом и людьми. Мне пришлось убить...
Ты понимаешь, что мне ПРИШЛОСЬ это сделать?
Внезапно он оказался рядом с Эшером (причем не возникло ни чувства
разрыва времени, ни провала в восприятии); касание тонких пальчиков было
подобно прикосновению колючих лапок насекомого. Глядя в его лицо, Эшер
внезапно обнаружил, что брат Антоний выглядит не старше дона Симона и многих
иных вампиров. Лишь старческая поза да белизна падающих на сгорбленные плечи
волос создавали впечатление крайней дряхлости.
-- Чтобы сохранить собственную жизнь? -- спросил Эшер.
Пальцы брата Антония все бродили по его руке, то ли прощупывая кости,
то ли пытаясь согреться живой кровью. Другой рукой монах держал Эшера за
мизинец, и ясно было, что вырвать его из этих хрупких пальцев так же
невозможно, как если бы мизинец был замурован в цемент.
-- Я не питался... должным образом... месяцами, -- обеспокоено шепнул
вампир. -- Крысы... лошадь... птенцы. Я чувствую, как поддается мой разум,
чувства теряют остроту. Я пробовал... Я пробовал снова и снова. Но каждый
раз мне становилось страшно. Если я не буду питаться как должно, если не
буду пить людскую кровь, я отупею, я стану медленно двигаться. Я не могу
этого допустить. После всех этих лет, после всех смертей, после бегства от
Страшного Суда... И каждая взятая мною жизнь -- вопиет, с каждой смертью
счет растет. Их много, слишком много, я их считаю. Но голод сводит меня с
ума. И я никогда не буду прощен.
-- Одно из основных положений веры, -- медленно проговорил Эшер, -- в
том, что нет такого греха, которого бы Господь не мог простить, если грешник
раскаялся полностью.
-- Я не могу полностью раскаяться, -- прошептал брат Антоний. -- Я
питаюсь и буду питаться. Я крепче тех, что охотились за мной... Но голод
сводит меня с ума. Ужас, ждущий меня по ту сторону смерти, -- я не вынесу
его. Может быть, если я помогу тем, кто придет сюда, чтобы им было легче
искать... Должны же они попросить обо мне! Они должны! Должны!.. -- Он
подтянул Эшера поближе; обдало запахом тления; ряса была ломкой от старой
засохшей крови. Брат Антоний кивнул в сторону неподвижного дона Симо-на. --
Когда он убьет тебя, -- шепнул монах, -- ты попросишь обо мне?
-- Если ты ответишь на три моих вопроса, -- сказал Эшер, сознательно
входя в колею легенд, с которыми древний вампир был несомненно знаком, и
судорожно соображая, как разделить все, его интересующее, на три части, да
еще и изложить все это связно и по-латыни. Слава богу, что они говорили на
церковной латыни, которая, в принципе, не труднее французского. "Будь это
классическая латынь, -- машинально подумал Эшер, -- беседа бы не состоялась
вообще".
Францисканец не ответил, но создалось такое впечатление, что он ждет
первого вопроса. Тоненькие пальцы обжигали холодом руку Эшера. Дон Симон
стоял рядом, безмолвно глядя на них обоих. Эшеру показалось, что испанец
начеку и готов в любую секунду прийти на помощь, хотя сам он не чувствовал,
чтобы от маленького монаха исходила смертельная угроза.
Спустя мгновение он спросил:
-- Ты можешь охотиться днем? -- Я не смею явиться перед ликом Господа.
Мне принадлежит ночь. Здесь, внизу... Я не осмелюсь выйти днем наружу.
-- Но мог бы... -- начал нетерпеливо Эшер, однако сообразил, что это
может быть воспринято как второй вопрос, и умолк на секунду. На ум приходили
сотни вопросов, но все они были отброшены. Главное было сейчас -- не
спугнуть древнего вампира, способного в любое мгновение бесшумно
раствориться с такой же легкостью, с какой он появился. Эшеру вдруг
вспомнилось, как Лидия в Новом колледже кормила воробьев крошками из рук, с
поразительным терпением сидя неподвижно с протянутой ладонью.
-- Кто были твои современники среди вампиров?
-- Иоганн Магнус, -- прошептал старый вампир. -- Леди Элизабет; Жанна
Круа, укротительница лошадей; Анна ля Фламанд; валлийский менестрель,
обитавший в усыпальнице Лондона; Туллоч Шотландец, похороненный в церкви
Невинных Младенцев. Церковь разрушили, выбросили все останки, а его кости
сожгли. От полуденного солнца вся плоть на них скрючилась и обуглилась...
Это было в дни террора, когда люди убивали друг друга, как мы, вампиры,
никогда бы не осмеливались убивать.
-- Хотя кое-кто клялся, что видел Шотландца пятьдесят лет назад в
Амстердаме, -- пробормотал Исидро по-английски. Казалось, он понял без
объяснений, почему Эшер задал именно этот вопрос. -- Что до остальных...
Эшер снова повернулся к монаху. -- Приходилось ли тебе убивать других
вампиров? Брат Антоний попятился, закрывая белое лицо сухими, как у скелета,
руками.
-- Это запрещено, -- отчаянно прошептал он. -- Сказано: "Не убий..." А
я убивал, убивал снова и снова. Я должен был искупить...
-- Приходилось ли тебе убивать других вампиров? -- тихо повторил дон
Симон. Он по-прежнему стоял неподвижно, но Эшер чувствовал, что все в нем
напряглось как струна.
Монах пятился, все еще закрывая лицо. Эшер шагнул к нему и протянул
руку, намереваясь ухватить его за ветхий черный рукав. В следующий миг он
понял, что имели в виду легенды, говоря о способности вампиров рассеиваться
подобно туману. Как и раньше, он не почувствовал ни малейшего помутнения в
мозгу. Просто обнаружил, что стоит, держа ветхий черный лоскут, и тупо
смотрит на игру теней за алтарем.
-- Помяни обо мне, -- еле слышно прошелестело в мозгу. -- Скажи
Господу, я делал что мог. Попроси за меня, когда он убьет тебя...
-- Вы в самом деле намереваетесь убить меня? -- Эшер закрыл за собой
железную решетку, повернул в замке тяжелый ключ и прошел в тесный вестибюль,
где Исидро выискивал что-то в конторке среди бумаг.
Вампир приостановился и бесстрастно оглядел его. Как всегда, трудно
было истолковать этот взгляд: то ли презрение к смертному, то ли удивление,
а может быть, вампир просто проголодался. Как бы там ни было, на вопрос
Эшера дон Симон не ответил.
-- Что вы думаете об этом брате-францисканце? -- спросил он.
-- Кроме того, что он сумасшедший? Вы это имеете в виду? -- Эшер достал
пару восковых пластин (вроде тех, что он постоянно таскал с собой, когда
работал на министерство иностранных дел) и принялся методично снимать
оттиски со всех ключей. -- Вряд ли это наш обвиняемый.
-- Потому что он здесь, а не в Лондоне? Выкиньте это из головы. Он тих,
как пылинка, Джеймс. Он мог последовать за нами в Париж, подслушать
кое-какие наши разговоры и разыграть сумасшествие...
-- Подслушать -- на латыни?
-- На английском, коль скоро у него в приятелях были Райс и Шотландец.
Обычно мы обучаем друг друга языкам и указываем друг другу на изменения в
языке той страны, где в данный момент обитаем. Для нас очень важно не
привлекать внимания. То, что он живет, скрываясь в катакомбах, еще не
означает, что он не выходит, невидимый, на улицы. По крайней мере, он
осведомлен обо всем, что происходило после свержения короля... А его
обмолвка насчет того, что плоть Шотландца скрючилась и обуглилась на костях
под лучами полуденного солнца...
-- Означает, что он при этом присутствовал? -- Эшер подковырнул ногтем