Хемингуэй Эрнест Миллер. Прощай, оружие!

   – Эх, черт, были бы у нас велосипеды! – сказал Бонелло.
   – В Америке ездят на велосипедах? – спросил Аймо.
   – Прежде ездили.
   – Хорошая вещь, – сказал Аймо. – Прекрасная вещь велосипед.
   – Эх, черт, были бы у нас велосипеды! – сказал Еонелло. – Я плохой ходок.
   – Что это, стреляют? – спросил я. Мне показалось, что я слышу выстрелы где-то вдалеке.
   – Не знаю, – сказал Аймо. Он прислушался.
   – Кажется, да, – сказал я.
   – Раньше всего мы увидим кавалерию, – сказал Пиани.
   – По-моему, у них нет кавалерии.
   – Тем лучше, черт возьми, – сказал Бонелло. – Я вовсе не желаю, чтобы какая-нибудь кавалерийская сволочь проткнула меня пикой.
   – Ловко вы того сержанта прихлопнули, tenente, – сказал Пиани. Мы шли очень быстро.
   – Я его застрелил, – сказал Бонелло. – Я за эту войну еще никого не застрелил, и я всю жизнь мечтал застрелить сержанта.
   – Застрелил курицу на насесте, – сказал Пиани. – Не очень-то быстро он летел, когда ты в него стрелял.
   – Все равно. Я теперь всегда буду помнить об этом. Я убил эту сволочь, сержанта.
   – А что ты скажешь на исповеди? – спросил Аймо.
   – Скажу так: благословите меня, отец мой, я убил сержанта.
   Все трое засмеялись.
   – Он анархист, – сказал Пиани. – Он не ходит в церковь.
   – Пиани тоже анархист, – сказал Бонелло.
   – Вы действительно анархисты? – спросил я.
   – Нет, tenente. Мы социалисты. Мы все из Имолы.
   – Вы там никогда не бывали?
   – Нет.
   – Эх, черт! Славное это местечко, tenente. Приезжайте туда к нам после войны, там есть что посмотреть.
   – И там все социалисты?
   – Все до единого.
   – Это хороший город?
   – Еще бы. Вы такого и не видели.
   – Как вы стали социалистами?
   – Мы все социалисты. Там все до единого – социалисты. Мы всегда были социалистами.
   – Приезжайте, tenente. Мы из вас тоже социалиста сделаем.
   Впереди дорога сворачивала влево и взбиралась на невысокий холм мимо фруктового сада, обнесенного каменной стеной. Когда дорога пошла в гору, они перестали разговаривать. Мы шли все четверо в ряд, стараясь не замедлять шага.

Глава тридцатая

   Позднее мы вышли на дорогу, которая вела к реке. Длинная вереница брошенных грузовиков и повозок тянулась по дороге до самого моста. Никого не было видно. Вода в реке стояла высоко, и мост был взорван посередине; каменный свод провалился в реку, и бурая вода текла над ним. Мы пошли по берегу, выискивая место для переправы. Я знал, что немного дальше есть железнодорожный мост, и я думал, что, может быть, нам удастся переправиться там. Тропинка была мокрая и грязная. Людей не было видно, только брошенное имущество и машины. На самом берегу не было никого и ничего, кроме мокрого кустарника и грязной земли. Мы шли вдоль берега и наконец увидели железнодорожный мост.
   – Какой красивый мост! – сказал Аймо. Это был длинный железный мост через реку, которая обычно высыхала до дна.
   – Давайте скорее переходить на ту сторону, пока его не взорвали, – сказал я.
   – Некому взрывать, – сказал Пиани. – Все ушли.
   – Он, вероятно, минирован, – сказал Бонелло. – Идите вы первый, tenente.
   – Каков анархист, а? – сказал Аймо. – Пусть он сам идет первый.
   – Я пойду, – сказал я. – Вряд ли он так минирован, чтобы взорваться от шагов одного человека.
   – Видишь, – сказал Пиани. – Вот что значит умный человек. Не то что ты, анархист.
   – Был бы я умный, так не был бы здесь, – сказал Бонелло.
   – А ведь неплохо сказано, tenente, – сказал Аймо.
   – Неплохо, – сказал я. Мы были уже у самого моста. Небо опять заволокло тучами, и накрапывал дождь. Мост казался очень длинным и прочным. Мы вскарабкались на железнодорожную насыпь.
   – Давайте по одному, – сказал я и вступил на мост. Я оглядывал шпалы и рельсы, ища проволочных силков или признаков мины, но ничего не мог заметить. Внизу, в просветах между шпалами, видна была река, грязная и быстрая. Впереди, за мокрыми полями, можно было разглядеть под дождем Удине. Перейдя мост, я огляделся. Чуть выше по течению на реке был еще мост. Пока я стоял и смотрел, по этому мосту проехала желтая, забрызганная грязью легковая машина. Парапет был высокий, и кузов машины, как только она въехала на мост, скрылся из виду. Но я видел головы шофера, человека, который сидел рядом с ним, и еще двоих на заднем сиденье. Все четверо были в немецких касках. Машина достигла берега и скрылась из виду за деревьями и транспортом, брошенным на дороге. Я оглянулся на Аймо, который в это время переходил, и сделал ему и остальным знак двигаться быстрее. Я спустился вниз и присел под железнодорожной насыпью. Аймо спустился вслед sa мной.
   – Вы видели машину? – спросил я.
   – Нет. Мы смотрели на вас.
   – Немецкая штабная машина проехала по верхнему мосту.
   – Штабная машина?
   – Да.
   – Пресвятая дева!
   Подошли остальные, и мы все присели в грязи под насыпью, глядя поверх нее на ряды деревьев, канаву и дорогу.
   – Вы думаете, мы отрезаны, tenente?
   – Не знаю. Я знаю только, что немецкая штабная машина поехала по этой дороге.
   – Вы вполне здоровы, tenente? У вас не кружится голова?
   – Не острите, Бонелло.
   – А не выпить ли нам? – спросил Пиани. – Если уж мы отрезаны, так хотя бы выпьем. – Он отцепил свою фляжку от пояса и отвинтил пробку.
   – Смотрите! Смотрите! – сказал Аймо, указывая на дорогу. Над каменным парапетом моста двигались немецкие каски. Они были наклонены вперед и подвигались плавно, с почти сверхъестественной быстротой. Когда они достигли берега, мы увидели тех, на ком они были надеты. Это была велосипедная рота. Я хорошо разглядел двух передовых. У них были здоровые, обветренные лица. Их каски низко спускались на лоб и закрывали часть щек. Карабины были пристегнуты к раме велосипеда. Ручные гранаты ручкой вниз висели у них на поясе. Их каски и серые мундиры были мокры, и они ехали неторопливо, глядя вперед и по сторонам. Впереди ехало двое, потом четверо в ряд, потом двое, потом сразу десять или двенадцать, потом снова десять, потом один, отдельно. Они не разговаривали, но мы бы их и не услышали из-за шума реки. Они скрылись из виду на дороге.
   – Пресвятая дева! – сказал Аймо.
   – Это немцы, – сказал Пиани. – Это не австрийцы.
   – Почему здесь некому остановить их? – сказал я. – Почему этот мост не взорван? Почему вдоль насыпи нет пулеметов?
   – Это вы нам скажите, tenente, – сказал Бонелло.
   Я был вне себя от злости.
   – С ума все посходили. Там, внизу, взрывают маленький мостик. Здесь, на самом шоссе, мост оставляют. Куда все девались? Что ж, так их и не попытаются остановить?
   – Это вы нам скажите, tenente, – повторил Бонелло.
   Я замолчал. Меня это не касалось; мое дело было добраться до Порденоне с тремя санитарными машинами. Мне это не удалось. Теперь мое дело просто добраться до Порденоне. Но я, видно, не доберусь даже до Удине. Ну и черт с ним! Главное, это сохранить спокойствие и не угодить под пулю или в плен.
   – Вы, кажется, открывали фляжку? – спросил я Пиани. Он протянул мне ее. Я отпил порядочный глоток. – Можно идти, – сказал я. – Спешить, впрочем, некуда. Хотите поесть?
   – Тут не место останавливаться, – сказал Бонелло.
   – Хорошо. Идем.
   – Будем держаться здесь, под прикрытием?
   – Лучше идти по верху. Они могут пройти и этим мостом. Гораздо хуже будет, если они очутятся у нас над головой, прежде чем мы их увидим.
   Мы пошли по железнодорожному полотну. По обе стороны от нас тянулась мокрая равнина. Впереди за равниной был холм, и за ним Удине. Крыши расступались вокруг крепости на холме. Видна была колокольня и башенные часы. В полях было много тутовых деревьев. В одном месте впереди путь был разобран. Шпалы тоже были вырыты и сброшены под насыпь.
   – Вниз, вниз! – сказал Аймо.
   Мы бросились вниз, под насыпь. Новый отряд велосипедистов проезжал по дороге. Я выглянул из-за края насыпи и увидел, что они проехали мимо.
   – Они нас видели и не остановились, – сказал Аймо.
   – Перебьют нас здесь, tenente, – сказал Аймо.
   – Мы им не нужны, – сказал я. – Они гонятся за кем-то другим. Для нас опаснее, если они наткнутся на нас неожиданно.
   – Я бы охотнее шел здесь, под прикрытием, – сказал Бонелло.
   – Идите. Мы пойдем по полотну.
   – Вы думаете, нам удастся пройти? – спросил Аймо.
   – Конечно. Их еще не так много. Мы пройдем, когда стемнеет.
   – Что эта штабная машина тут делала?
   – Черт ее знает, – сказал я. Мы шли по полотну. Бонелло устал шагать по грязи и присоединился к нам. Линия отклонилась теперь к югу, в сторону от шоссе, и мы не видели, что делается на дороге. Мостик через канал оказался взорванным, но мы перебрались по остаткам свай. Впереди слышны были выстрелы.
   За каналом мы опять вышли на линию. Она вела к городу прямиком, среди полей. Впереди виднелась другая линия. На севере проходило шоссе, на котором мы видели велосипедистов; к югу ответвлялась неширокая дорога, густо обсаженная деревьями. Я решил, что нам лучше всего повернуть к югу и, обогнув таким образом город, идти проселком на Кампоформио и Тальяментское шоссе. Мы могли оставить главный путь отступления в стороне, выбирая боковые дороги. Мне помнилось, что через равнину ведет много проселочных дорог. Я стал спускаться с насыпи.
   – Идем, – сказал я. Я решил выбраться на проселок и с южной стороны обогнуть город. Мы все спускались с насыпи. Навстречу нам с проселочной дороги грянул выстрел. Пуля врезалась в грязь насыпи.
   – Назад! – крикнул я. Я побежал по откосу вверх, скользя в грязи. Шоферы были теперь впереди меня. Я взобрался на насыпь так быстро, как только мог. Из густого кустарника еще два раза выстрелили, и Аймо, переходивший через рельсы, зашатался, споткнулся и упал ничком. Мы стащили его на другую сторону и перевернули на спину. – Нужно, чтобы голова была выше ног, – сказал я. Пиани передвинул его. Он лежал в грязи на откосе, ногами вниз, и дыхание вырывалось у него вместе с кровью. Мы трое на корточках сидели вокруг него под дождем. Пуля попала ему в затылок, прошла кверху и вышла под правым глазом. Он умер, пока я пытался затампонировать оба отверстия. Пиани опустил его голову на землю, отер ему лицо куском марли из полевого пакета, потом оставил его.
   – Сволочи! – сказал он.
   – Это не немцы, – сказал я. – Немцев здесь не может быть.
   – Итальянцы, – сказал Пиани таким тоном, точно это было ругательство. – Italiani. Бонелло ничего не говорил. Он сидел возле Аймо, не глядя на него. Пиани подобрал кепи Аймо, откатившееся под насыпь, и прикрыл ему лицо. Он достал свою фляжку.
   – Хочешь выпить? – Пиани протянул фляжку Бонелло.
   – Нет, – сказал Бонелло. Он повернулся ко мне. – Это с каждым из нас могло случиться на полотне.
   – Нет, – сказал я. – Это потому, что мы хотели пройти полем.
   Бонелло покачал головой.
   – Аймо убит, – сказал он. – Кто следующий, tenente? Куда мы теперь пойдем?
   – Это итальянцы стреляли, – сказал я. – Это не немцы.
   – Будь здесь немцы, они бы, наверно, нас всех перестреляли, – сказал Бонелло.
   – Итальянцы для нас опаснее немцев, – сказал я. – Арьергард всего боится. Немцы хоть знают, чего хотят.
   – Это вы правильно рассудили, tenente, – сказал Бонелло.
   – Куда мы теперь пойдем? – спросил Пиани.
   – Лучше всего переждать где-нибудь до темноты. Если нам удастся пробраться на юг, все будет хорошо.
   – Им придется перебить нас всех в доказательство, что они не зря убили одного, – сказал Бонелло. – Я не хочу рисковать.
   – Мы переждем где-нибудь поближе к Удине и потом в темноте пройдем.
   – Тогда пошли, – сказал Бонелло.
   Мы спустились по северному откосу насыпи. Я оглянулся. Аймо лежал в грязи под углом к полотну. Он был совсем маленький, руки у него были вытянуты по швам, ноги в обмотках и грязных башмаках сдвинуты вместе, лицо накрыто кепи. Он выглядел очень мертвым. Шел дождь. Я относился к Аймо так хорошо, как мало к кому в жизни. У меня в кармане были его бумаги, и я знал, что должен буду написать его семье. Впереди за полянами виднелась ферма. Вокруг нее росли деревья, и к дому пристроены были службы. Вдоль второго этажа шла галерейка на сваях.
   – Нам лучше держаться на расстоянии друг от друга, – сказал я. – Я пойду вперед.
   Я двинулся по направлению к ферме. Через поле вела тропинка.
   Проходя через поле, я был готов к тому, что в нас станут стрелять из-за деревьев вокруг дома или из самого дома. Я шел прямо к дому, ясно видя его перед собой. Галерея второго этажа соединялась с сеновалом, и между сваями торчало сено. Двор был вымощен камнем, и с ветвей деревьев стекали капли дождя. Посредине стояла большая пустая одноколка, высоко вздернув оглобли под дождем. Я прошел через двор и постоял под галереей. Дверь была открыта, и я вошел. Бонелло и Пиани вошли вслед за мной. Внутри было темно. Я прошел на кухню. В большом открытом очаге была зола. Над очагом висели горшки, но они были пусты. Я пошарил кругом, но ничего съестного не нашел.
   – Здесь на сеновале можно переждать, – сказал я. – Пиани, может быть, вам удастся раздобыть чего-нибудь поесть, так несите туда.
   – Пойду поищу, – сказал Пиани.
   – И я пойду, – сказал Бонелло.
   – Хорошо, – сказал я. – А я загляну на сеновал.
   Я отыскал каменную лестницу, которая вела наверх из хлева. От хлева шел сухой запах, особенно приятный под дождем. Скота не было, вероятно, его угнали, когда покидали ферму. Сеновал до половины был заполнен сеном. В крыше было два окна; одно заколочено досками, другое – узкое слуховое окошко на северной стороне. В углу был желоб, по которому сено сбрасывали вниз, в кормушку. Был люк, приходившийся над двором, куда во время уборки подъезжали возы с сеном, и над люком скрещивались балки. Я слышал стук дождя по крыше и чувствовал запах сена и, когда я спустился, опрятный запах сухого навоза в хлеву. Можно было оторвать одну доску и из окна на южной стороне смотреть во двор. Другое окно выходило на север, в поле. Если бы лестница оказалась отрезанной, можно было через любое окно выбраться на крышу и оттуда спуститься вниз или же съехать вниз по желобу. Сеновал был большой и, заслышав кого-нибудь, можно было спрятаться в сене. По-видимому, место было надежное. Я был уверен, что мы пробрались бы на юг, если бы в нас не стреляли.
   Не может быть, чтобы здесь были немцы. Они идут с севера и по дороге из Чивидале. Они не могли прорваться с юга. Итальянцы еще опаснее. Они напуганы и стреляют в первого встречного. Прошлой ночью в колонне мы слышали разговоры о том, что в отступающей армии на севере немало немцев в итальянских мундирах. Я этому не верил. Такие разговоры всегда слышишь во время войны. И всегда это проделывает неприятель. Вы никогда не услышите о том, что кто-то надел немецкий мундир, чтобы создавать сумятицу в германской армии. Может быть, это и бывает, но об этом не говорят. Я не верил, что немцы пускаются на такие штуки. Я считал, что им это не нужно. Незачем им создавать у нас сумятицу в отступающей армии. Ее создают численность войск и недостатки дорог. Тут и без немцев концов не найдешь. И все-таки нас могут расстрелять, как переодетых немцев. Застрелили же Аймо. Сено приятно пахнет, и оттого, что лежишь на сеновале, исчезают все годы, которые прошли. Мы лежали на сеновале, и разговаривали, и стреляли из духового ружья по воробьям, когда они садились на край треугольного отверстия под самым потолком сеновала. Сеновала уже нет, и был такой год, когда пихты все повырубили, и там, где был лес, теперь только пни и сухой валежник. Назад не вернешься. Если не идти вперед, что будет? Не попадешь снова в Милан. А если попадешь – тогда что? На севере, в стороне Удине, слышались выстрелы. Слышны были пулеметные очереди. Орудийной стрельбы не было. Это кое-что значило. Вероятно, стянули часть войск к дороге. Я посмотрел вниз и в полумраке двора увидел Пиани. Он держал под мышкой длинную колбасу, какую-то банку и две бутылки вина.
   – Полезайте наверх, – сказал я. – Вон там лестница.
   Потом я сообразил, что нужно помочь ему, и спустился. От лежания на сене у меня кружилась голова. Я был как в полусне.
   – Где Бонелло? – спросил я.
   – Сейчас скажу, – сказал Пиани. Мы поднялись по лестнице. Усевшись на сене, мы разложили припасы. Пиани достал ножик со штопором и стал откупоривать одну бутылку.
   – Запечатано воском, – сказал он. – Должно быть, недурно. – Он улыбнулся.
   – Где Бонелло? – спросил я.
   Пиани посмотрел на меня.
   – Он ушел, tenente, – сказал он. – Он решил сдаться в плен.
   Я молчал.
   – Он боялся, что его убьют.
   Я держал бутылку с вином и молчал.
   – Видите ли, tenente, мы вообще не сторонники войны.
   – Почему вы не ушли вместе с ним? – спросил я.
   – Я не хотел вас оставить.
   – Куда он пошел?
   – Не знаю, tenente. Просто ушел, и все.
   – Хорошо, – сказал я. – Нарежьте колбасу.
   Пиани посмотрел на меня в полумраке.
   – Я уже нарезал ее, пока мы разговаривали, – сказал он. Мы сидели на сене и ели колбасу и пили ВИНО. Это вино, должно быть, берегли к свадьбе. Оно было так старо, что потеряло цвет.
   – Смотрите в это окно, Луиджи, – сказал я. – Я буду смотреть в то.
   Мы пили каждый из отдельной бутылки, и я взял свою бутылку с собой, и забрался повыше, и лег плашмя на сено, и стал смотреть в узкое окошко на мокрую равнину. Не знаю, что я ожидал увидеть, но я не увидел ничего, кроме полей и голых тутовых деревьев и дождя. Я пил вино, и оно не бодрило меня. Его выдерживали слишком долго, и оно испортилось и потеряло свой цвет и вкус. Я смотрел, как темнеет за окном; тьма надвигалась очень быстро. Ночь будет черная, оттого что дождь. Когда совсем стемнело, уже не стоило смотреть в окно, и я вернулся к Пиани. Он лежал и спал, и я не стал будить его и молча посидел рядом. Он был большой, и сон у него был крепкий. Немного погодя я разбудил его, и мы тронулись в путь.
   Это была очень странная ночь. Не знаю, чего я ожидал, – смерти, может быть, и стрельбы, и бега в темноте, но ничего не случилось. Мы выжидали, лежа плашмя за канавой у шоссе, пока проходил немецкий батальон, потом, когда он скрылся из виду, мы пересекли шоссе и пошли дальше, на север. Два раза мы под дождем очень близко подходили к немцам, но они не видели нас. Мы обогнули город с севера, не встретив ни одного итальянца, потом, немного погодя, вышли на главный путь отступления и всю ночь шли по направлению к Тальяменто. Я не представлял себе раньше гигантских масштабов отступления. Вся страна двигалась вместе с армией. Мы шли всю ночь, обгоняя транспорт. Нога у меня болела, и я устал, но мы шли очень быстро. Таким глупым казалось решение Бонелло сдаться в плен. Никакой опасности не было. Мы прошли сквозь две армии без всяких происшествий. Если б не гибель Аймо, казалось бы, что опасности никогда и не было. Никто нас не тронул, когда мы совершенно открыто шли по железнодорожному полотну. Гибель пришла неожиданно и бессмысленно. Я думал о том, где теперь Бонелло.
   – Как вы себя чувствуете, tenente? – спросил Пиани. Мы шли по краю дороги, запруженной транспортом и войсками.
   – Прекрасно.
   – Я устал шагать.
   – Что ж, нам теперь только и дела, что шагать. Тревожиться не о чем.
   – Бонелло свалял дурака.
   – Конечно, он свалял дурака.
   – Как вы с ним думаете быть, tenente?
   – Не знаю.
   – Вы не можете отметить его как взятого в плен?
   – Не знаю.
   – Если война будет продолжаться, его родных могут притянуть к ответу.
   – Война не будет продолжаться, – сказал какой-то солдат. – Мы идем домой. Война кончена.
   – Все идут домой.
   – Мы все идем домой.
   – Прибавьте шагу, tenente, – сказал Пиани. Он хотел поскорей пройти мимо.
   – Tenente? Кто тут tenente? A basso gli ufficiali! Долой офицеров!
   Пиани взял меня под руку.
   – Я лучше буду звать вас по имени, – сказал он. – А то не случилось бы беды. Были случаи расправы с офицерами.
   Мы ускорили шаг и миновали эту группу.
   – Я постараюсь сделать так, чтобы его родных не притянули к ответу, – сказал я, продолжая разговор.
   – Если война кончилась, тогда все равно, – сказал Пиани. – Но я не верю, что она кончилась. Слишком было бы хорошо, если бы она кончилась.
   – Это мы скоро узнаем, – сказал я.
   – Я не верю, что она кончилась. Тут все думают, что она кончилась, но я не верю.
   – Viva la Pace! [Да здравствует мир! (итал.)] – выкрикнул какой-то солдат. – Мы идем домой.
   – Славно было бы, если б мы все пошли домой, – сказал Пиани. – Хотелось бы вам пойти домой?
   – Да.
   – Не будет этого. Я не верю, что война кончилась.
   – Andiamo a casa! [По домам! (итал.)] – закричал солдат.
   – Они бросают винтовки, – сказал Пиани. – Снимают их и кидают на ходу. А потом кричат.
   – Напрасно они бросают винтовки.
   – Они думают, если они побросают винтовки, их не заставят больше воевать.
   В темноте под дождем, прокладывая себе путь вдоль края дороги, я видел, что многие солдаты сохранили свои винтовки. Они торчали за плечами.
   – Какой бригады? – окликнул офицер.
   – Brigata di Pace! – закричал кто-то. – Бригады мира.
   Офицер промолчал.
   – Что он говорит? Что говорит офицер?
   – Долой офицера! Viva la Pace!
   – Прибавьте шагу, – сказал Пиани.
   Мы увидели два английских санитарных автомобиля, покинутых среди других машин на дороге.
   – Из Гориции, – сказал Пиани. – Я знаю эти машины.
   – Они опередили нас.
   – Они раньше выехали.
   – Странно. Где же шоферы?
   – Где-нибудь впереди.
   – Немцы остановились под Удине, – сказал я. – Мы все перейдем реку.
   – Да, – сказал Пиани. – Вот почему я и думаю, что война будет продолжаться.
   – Немцы могли продвинуться дальше, – сказал я. – Странно, почему они не продвигаются дальше.
   – Не понимаю. Я ничего не понимаю в этой войне.
   – Вероятно, им пришлось дожидаться обоза.
   – Не понимаю, – сказал Пиани. Один, он стал гораздо деликатней. В компании других шоферов он был очень невоздержан на язык.
   – Вы женаты, Луиджи?
   – Вы ведь знаете, что я женат.
   – Не потому ли вы не захотели сдаться в плен?
   – Отчасти и потому. А вы женаты, tenente?
   – Нет.
   – Бонелло тоже нет.
   – Нельзя все объяснять только тем, что человек женат или не женат. Но женатому, конечно, хочется вернуться к жене, – сказал я. Мне нравилось разговаривать о женах.
   – Да.
   – Как ваши ноги?
   – Болят.
   Перед самым рассветом мы добрались до берега Тальяменто и свернули вдоль вздувшейся реки к мосту, по которому шла переправа.
   – Должны бы закрепиться на этой реке, – сказал Пиани. В темноте казалось, что река вздулась очень высоко. Вода бурлила, и русло как будто расширилось. Деревянный мост был почти в три четверти мили длиной, и река, которая обычно узкими протоками бежала в глубине по широкому каменистому дну, поднялась теперь почти до самого деревянного настила. Мы прошли по берегу и потом смешались с толпой, переходившей мост. Медленно шагая под дождем, в нескольких футах от вздувшейся реки, стиснутый плотно в толпе, едва не натыкаясь на зарядный ящик впереди, я смотрел в сторону и следил за рекой. Теперь, когда пришлось равнять свой шаг по чужим, я почувствовал сильную усталость. Оживления не было при переходе через мост. Я подумал, что было бы, если бы днем сюда сбросил бомбу самолет.
   – Пиани! – сказал я.
   – Я здесь, tenente. – В толчее он немного ушел от меня вперед. Никто не разговаривал. Каждый старался перейти как можно скорей, думал только об этом. Мы уже почти перешли. В конце моста, по обе стороны, стояли с фонарями офицеры и карабинеры. Их силуэты чернели на фоне неба. Когда мы подошли ближе, я увидел, как один офицер указал на какого-то человека в колонне. Карабинер пошел за ним и вернулся, держа его за плечо. Он повел его в сторону от дороги. Мы почти поравнялись с офицерами. Они всматривались в каждого проходившего в колонне, иногда переговариваясь друг с другом, выступая вперед, чтобы осветить фонарем чье-нибудь лицо. Еще одного взяли как раз перед тем, как мы поравнялись с ними. Это был подполковник. Я видел звездочки на его рукаве, когда его осветили фонарем. У него были седые волосы, он был низенький и толстый. Карабинеры потащили его в сторону от моста. Когда мы поравнялись с офицерами, я увидел, что они смотрят на меня. Потом один указал на меня и что-то сказал карабинеру. Я увидел, что карабинер направляется в мою сторону, проталкиваясь ко мне сквозь крайние ряды коллоны, потом я почувствовал, что он ухватил меня за ворот.
   – В чем дело? – спросил я и ударил его по лицу. Я увидел его лицо под шляпой, подкрученные кверху усы и кровь, стекавшую по щеке. Еще один нырнул в толпу, пробираясь к нам.
   – В чем дело? – спросил я. Он не отвечал. Он выбирал момент, готовясь схватить меня. Я сунул руку за спину, чтоб достать пистолет. – Ты что, не знаешь, что не смеешь трогать офицера?
   Второй схватил меня сзади и дернул мою руку так, что чуть не вывихнул ее. Я обернулся к нему, и тут первый обхватил меня за шею. Я бил его ногами и левым коленом угодил ему в пах.
   – В случае сопротивления стреляйте, – услышал я чей-то голос.
   – Что это значит? – попытался я крикнуть, но мой голос прозвучал глухо. Они уже оттащили меня на край дороги.
   – В случае сопротивления стреляйте, – сказал офицер. – Уведите его.
   – Кто вы такие?
   – После узнаете.
   – Кто вы такие?
   – Полевая жандармерия, – сказал другой офицер.
   – Почему же вы не просили меня подойти, вместо того чтоб напускать на меня эти самолеты?
   Они не ответили. Они не обязаны были отвечать. Они были – полевая жандармерия.