Хемингуэй Эрнест Миллер. Прощай, оружие!

   – Вот штопор, signor tenente, – сказал вестовой.
   – Откупорьте бутылку. Принесите стакан. Выпейте, бэби. Как ваша голова? Я смотрел историю болезни. Трещины нет. Этот врач первого поста просто коновал. Я бы сделал все так, что вы бы и боли не почувствовали. У меня никто не чувствует боли. Уж так я работаю. С каждым днем я работаю все легче и лучше. Вы меня простите, бэби, что я так много болтаю. Я очень расстроен, что ваша рана серьезна. Ну, пейте. Хороший коньяк. Пятнадцать лир бутылка.
   Должен быть хороший. Пять звездочек. Прямо отсюда я пойду к этому англичанину, и он вам выхлопочет английскую медаль.
   – Ее не так легко получить.
   – Вы слишком скромны. Я пошлю офицера связи.
   Он умеет обращаться с англичанами.
   – Вы не видели мисс Баркли?
   – Я ее приведу сюда. Я сейчас же пойду и приведу ее сюда.
   – Не уходите, – сказал я. – Расскажите мне о Гориции. Как девочки?
   – Нет девочек. Уже две недели их не сменяли.
   Я больше туда и не хожу. Просто безобразие! Это уже не девочки, это старые боевые товарищи.
   – Совсем не ходите?
   – Только заглядываю иногда узнать, что нового.
   Так, мимоходом! Они все спрашивают про вас. Просто безобразие! Держат их так долго, что мы становимся друзьями.
   – Может быть, нет больше желающих ехать на фронт?
   – Не может быть. Девочек сколько угодно. Просто скверная организация. Придерживают их для тыловых героев.
   – Бедный Ринальди! – сказал я. – Один-одинешенек на войне, и нет ему даже новых девочек.
   Ринальди налил и себе коньяку.
   – Это вам не повредит, бэби. Пейте.
   Я выпил коньяк и почувствовал, как по всему телу разливается тепло. Ринальди налил еще стакан. Он немного успокоился. Он поднял свой стакан.
   – За ваши доблестные раны! За серебряную медаль! Скажите-ка, бэби, все время лежать в такую жару – это вам не действует на нервы?
   – Иногда.
   – Я такого даже представить не могу. Я б с ума сошел.
   – Вы и так сумасшедший.
   – Хоть бы вы поскорее приехали. Не с кем возвращаться домой после ночных похождений. Некого дразнить. Не у кого занять денег. Нет моего сожителя и названного брата. И зачем вам понадобилась эта рана?
   – Вы можете дразнить священника.
   – Уж этот священник! Вовсе не я его дразню. Дразнит капитан. А мне он нравится. Если вам понадобится священник, берите нашего. Он собирается навестить вас. Готовится к этому заблаговременно.
   – Я его очень люблю.
   – Это я знаю. Мне даже кажется иногда, что вы с ним немножко то самое. Ну, вы знаете.
   – Ничего вам не кажется.
   – Нет, иногда кажется.
   – Да ну вас к черту!
   Он встал и надел перчатки.
   – До чего ж я люблю вас изводить, бэби. А ведь, несмотря на вашего священника и вашу англичанку, вы такой же, как и я, в душе.
   – Ничего подобного.
   – Конечно, такой же. Вы настоящий итальянец. Весь – огонь и дым, а внутри ничего нет. Вы только прикидываетесь американцем. Мы с вами братья и любим друг друга.
   – Ну, будьте паинькой, пока меня нет, – сказал я.
   – Я к вам пришлю мисс Баркли. Без меня вам с ней лучше. Вы чище и нежнее.
   – Ну вас к черту!
   – Я ее пришлю. Вашу прекрасную холодную богиню. Английскую богиню. Господи, да что еще делать с такой женщиной, если не поклоняться ей? На что еще может годиться англичанка?
   – Вы просто невежественный брехливый даго.
   – Кто?
   – Невежественный макаронник.
   – Макаронник. Сами вы макаронник… с мороженой рожей.
   – Невежественный. Тупой. – Я видел, что это слово кольнуло его, и продолжал: – Некультурный. Безграмотный. Безграмотный тупица.
   – Ах, так? Я вот вам кое-что скажу о ваших невинных девушках. О ваших богинях. Между невинной девушкой и женщиной разница только одна. Когда берешь девушку, ей больно. Вот и все. – Он хлопнул перчаткой по кровати. – И еще с девушкой никогда не знаешь, как это ей понравится.
   – Не злитесь.
   – Я не злюсь. Я просто говорю вам это, бэби, для вашей же пользы. Чтобы избавить вас от лишних хлопот.
   – В этом вся разница?
   – Да. Но миллионы таких дураков, как вы, этого не знают.
   – Очень мило с вашей стороны, что вы мне сказали.
   – Не стоит ссориться, бэби. Я вас слишком люблю. Но не будьте дураком.
   – Нет. Я буду таким умным, как вы.
   – Не злитесь, бэби. Засмейтесь. Выпейте еще. Мне пора идти.
   – Вы все-таки славный малый.
   – Вот видите. В душе вы такой же, как я. Мы – братья по войне. Поцелуйте меня на прощанье.
   – Вы слюнтяй.
   – Нет. Просто во мне больше крепости.
   Я почувствовал его дыхание у своего лица.
   – До свидания. Я скоро к вам еще приду. – Его дыхание отодвинулось. – Не хотите целоваться, не надо. Я к вам пришлю вашу англичанку. До свидания, бэби. Коньяк под кроватью. Поправляйтесь скорее.
   Он исчез.

Глава одиннадцатая

   Уже смеркалось, когда вошел священник. Приносили суп, потом убрали тарелки, и я лежал, глядя на ряды коек и на верхушку дерева за окном, слегка качающуюся от легкого вечернего ветра. Ветер проникал в окно, и с приближением ночи стало прохладнее. Мухи облепили теперь потолок и висевшие на шнурах электрические лампочки. Свет зажигали, только если ночью приносили раненого или когда что-нибудь делали в палате. Оттого что после сумерек сразу наступала темнота и уже до утра было темно, мне казалось, что я опять стал маленьким. Похоже было, как будто сейчас же после ужина тебя укладывают спать. Вестовой прошел между койками и остановился. С ним был еще кто-то. Это был священник. Он стоял передо мной, смуглый, невысокий и смущенный.
   – Как вы себя чувствуете? – спросил он. На полу у постели он положил какие-то свертки.
   – Хорошо, отец мой.
   Он сел на стул, принесенный для Ринальди, и смущенно поглядел в окно. Я заметил, что у него очень усталый вид.
   – Я только на минутку, – сказал он, – Уже поздно.
   – Еще не поздно. Как там у нас?
   Он улыбнулся.
   – Потешаются надо мной по-прежнему. – Голос у него тоже звучал устало. – Все, слава богу, здоровы. Я так рад, что у вас все обошлось, – сказал он. – Вам не очень больно?
   Он казался очень усталым, а я не привык видеть его усталым.
   – Теперь уже нет.
   – Мне очень скучно без вас за столом.
   – Я и сам хотел бы вернуться поскорее. Мне всегда приятно было беседовать с вами.
   – Я вам тут кое-что принес, – сказал он. Он поднял с пола свертки. – Вот сетка от москитов. Вот бутылка вермута. Вы любите вермут? Вот английские газеты.
   – Пожалуйста, разверните их.
   Он обрадовался и стал вскрывать бандероли. Я взял в руки сетку от москитов. Вермут он приподнял, чтобы показать мне, а потом поставил опять на стол у постели. Я взял одну газету из пачки. Мне удалось прочитать заголовок, повернув газету так, чтобы на нее падал слабый свет из окна. Это была «Ньюс оф уорлд».
   – Остальное – иллюстрированные листки, – сказал он.
   – С большим удовольствием прочитаю их. Откуда они у вас?
   – Я посылал за ними в Местре. Я достану еще.
   – Вы очень добры, что навестили меня, отец мой. Выпьете стакан вермута?
   – Спасибо, не стоит. Это вам.
   – Нет, выпейте стаканчик.
   – Ну, хорошо. В следующий раз я вам принесу еще.
   Вестовой принес стаканы и откупорил бутылку. Пробка раскрошилась, и пришлось протолкнуть кусочек в бутылку. Я видел, что священника это огорчило, но он сказал:
   – Ну, ничего. Не важно.
   – За ваше здоровье, отец мой.
   – За ваше здоровье.
   Потом он держал стакан в руке, и мы глядели друг на друга. Время от времени мы пытались завести дружеский разговор, но это сегодня как-то не удавалось.
   – Что с вами, отец мой? У вас очень усталый вид.
   – Я устал, но я не имею на это права.
   – Это от жары.
   – Нет. Ведь еще только весна. На душе у меня тяжело.
   – Вам опротивела война?
   – Нет. Но я ненавижу войну.
   – Я тоже не нахожу в ней удовольствия, – сказал я.
   Он покачал головой и посмотрел в окно.
   – Вам она не мешает. Вам она не видна. Простите. Я знаю, вы ранены.
   – Это случайность.
   – И все-таки, даже раненный, вы не видите ее. Я убежден в этом. Я сам не вижу ее, но я ее чувствую немного.
   – Когда меня ранило, мы как раз говорили о войне. Пассини говорил.
   Священник поставил стакан. Он думал о чем-то другом.
   – Я их понимаю, потому что я сам такой, как они, – сказал он.
   – Но вы совсем другой.
   – А на самом деле я такой же, как они.
   – Офицеры ничего не видят.
   – Не все. Есть очень чуткие, им еще хуже, чем нам.
   – Таких немного.
   – Здесь дело не в образовании и не в деньгах. Здесь что-то другое. Такие люди, как Пассини, даже имея образование и деньги, не захотели бы быть офицерами. Я бы не хотел быть офицером.
   – По чину вы все равно что офицер. И я офицер.
   – Нет, это не все равно. А вы даже не итальянец. Вы иностранный подданный. Но вы ближе к офицерам, чем к рядовым.
   – В чем же разница?
   – Мне трудно объяснить. Есть люди, которые хотят воевать. В нашей стране много таких. Есть другие люди, которые не хотят воевать.
   – Но первые заставляют их.
   – Да.
   – А я помогаю этому.
   – Вы иностранец. Вы патриот.
   – А те, что не хотят воевать? Могут они помешать войне?
   – Не знаю.
   Он снова посмотрел в окно. Я следил за выражением его лица.
   – Разве они когда-нибудь могли помешать?
   – Они не организованы и поэтому не могут помешать ничему, а когда они организуются, их вожди предают их.
   – Значит, это безнадежно?
   – Нет ничего безнадежного. Но бывает, что я не могу надеяться. Я всегда стараюсь надеяться, но бывает, что не могу.
   – Но война кончится же когда-нибудь?
   – Надеюсь.
   – Что вы тогда будете делать?
   – Если можно будет, вернусь в Абруццы.
   Его смуглое лицо вдруг осветилось радостью.
   – Вы любите Абруццы?
   – Да, очень люблю.
   – Вот и поезжайте туда.
   – Это было бы большое счастье. Жить там и любить бога и служить ему.
   – И пользоваться уважением, – сказал я.
   – Да, и пользоваться уважением. А что?
   – Ничего. У вас для этого есть все основания.
   – Не в том дело. Там, на моей родине, считается естественным, что человек может любить бога. Это не гнусная комедия.
   – Понимаю.
   Он посмотрел на меня и улыбнулся.
   – Вы понимаете, но вы не любите бога.
   – Нет.
   – Совсем не любите? – спросил он.
   – Иногда по ночам я боюсь его.
   – Лучше бы вы любили его.
   – Я мало кого люблю.
   – Нет, – сказал он. – Неправда. Те ночи, о которых вы мне рассказывали. Это не любовь. Это только похоть и страсть. Когда любишь, хочется что-то делать во имя любви. Хочется жертвовать собой. Хочется служить.
   – Я никого не люблю.
   – Вы полюбите. Я знаю, что полюбите. И тогда вы будете счастливы.
   – Я и так счастлив. Всегда счастлив.
   – Это совсем другое. Вы не можете понять, что это, пока не испытаете.
   – Хорошо, – сказал я, – если когда-нибудь я пойму, я скажу вам.
   – Я слишком долго сижу с вами и слишком много болтаю. – Он искренне забеспокоился.
   – Нет. Не уходите. А любовь к женщине? Если б я в самом деле полюбил женщину, тоже было бы так?
   – Этого я не знаю. Я не любил ни одной женщины.
   – А свою мать?
   – Да, мать я, вероятно, любил.
   – Вы всегда любили бога?
   – С самого детства.
   – Так, – сказал я. Я не знал, что сказать. – Вы совсем еще молоды.
   – Я молод, – сказал он. – Но вы зовете меня отцом.
   – Это из вежливости.
   Он улыбнулся.
   – Правда, мне пора идти, – сказал он. – Вам от меня ничего не нужно? – спросил он с надеждой.
   – Нет. Только разговаривать с вами.
   – Я передам от вас привет всем нашим.
   – Спасибо за подарки.
   – Не стоит.
   – Приходите еще навестить меня.
   – Приду. До свидания. – Он потрепал меня по руке.
   – Прощайте, – сказал я на диалекте.
   – Ciao, – повторил он.
   В комнате было темно, и вестовой, который все время сидел в ногах постели, встал и пошел его проводить. Священник мне очень нравился, и я желал ему когда-нибудь возвратиться в Абруццы. В офицерской столовой ему отравляли жизнь, и он очень мило сносил это, но я думал о том, какой он у себя на родине. В Капракотта, рассказывал он, в речке под самым городом водится форель. Запрещено играть на флейте по ночам. Молодые люди поют серенады, и только играть на флейте запрещено. Я спросил – почему. Потому что девушкам вредно слушать флейту по ночам. Крестьяне зовут вас «дон» и снимают при встрече шляпу. Его отец каждый день охотится и заходит поесть в крестьянские хижины. Там это за честь считают. Иностранцу, чтобы получить разрешение на охоту, надо представить свидетельство, что он никогда не подвергался аресту. На Гран-Сассо-д'Италиа водятся медведи, но это очень далеко. Аквила – красивый город. Летом по вечерам прохладно, а весна в Абруццах самая прекрасная во всей Италии. Но лучше всего осень, когда можно охотиться в каштановых рощах. Дичь очень хороша, потому что питается виноградом. И завтрака с собой никогда не нужно брать, крестьяне считают за честь, если поешь у них в доме вместе с ними. Немного погодя я заснул.

Глава двенадцатая

   Палата была длинная, с окнами по правой стене и дверью в углу, которая вела в перевязочную. Один ряд коек, где была и моя, стоял вдоль стены, напротив окон, а другой – под окнами, напротив стены. Лежа на левом боку, я видел дверь перевязочной. В глубине была еще одна дверь, в которую иногда входили люди. Когда у кого-нибудь начиналась агония, его койку загораживали ширмой так, чтобы никто не видел, как он умирает, и только башмаки и обмотки врачей и санитаров видны были из-под ширмы, а иногда под конец слышался шепот. Потом из-за ширмы выходил священник, и тогда санитары снова заходили за ширму и выносили оттуда умершего, с головой накрытого одеялом, и несли его вдоль прохода между койками, и кто-нибудь складывал ширму и убирал ее.
   В это утро палатный врач спросил меня, чувствую ли я себя в силах завтра выехать. Я сказал, что да. Он сказал, что в таком случае меня отправят рано утром. Для меня лучше, сказал он, совершить переезд теперь, пока еще не слишком жарко.
   Когда поднимали с койки, чтобы нести в перевязочную, можно было посмотреть в окно и увидеть новые могилы в саду. Там, у двери, выходящей в сад, сидел солдат, который мастерил кресты и писал на них имена, чины и названия полка тех, кто был похоронен в саду. Он также выполнял поручения раненых и в свободное время сделал мне зажигалку из пустого патрона от австрийской винтовки. Врачи были очень милые и казались очень опытными. Им непременно хотелось отправить меня в Милан. Нас торопились всех выписать и отправить в тыл, чтобы освободить все койки к началу наступления.
   Вечером, накануне моего отъезда из полевого госпиталя, пришел Ринальди и с ним наш главный врач. Они сказали, что меня отправляют в Милан, в американский госпиталь, который только что открылся. Ожидалось прибытие из Америки нескольких санитарных отрядов, и этот госпиталь должен был обслуживать их и всех других американцев в итальянской армии. В Красном Кресте их было много. Соединенные Штаты объявили войну Германии, но не Австрии.
   Итальянцы были уверены, что Америка объявит войну и Австрии, и поэтому они очень радовались приезду американцев, хотя бы просто служащих Красного Креста. Меня спросили, как я думаю, объявит ли президент Вильсон войну Австрии, и я сказал, что это вопрос дней. Я не знал, что мы имеем против Австрии, но казалось логичным, что раз объявили войну Германии, значит, объявят и Австрии. Меня спросили, объявим ли мы войну Турции. Я сказал: да, вероятно, мы объявим войну Турции. А Болгарии? Мы уже выпили несколько стаканов коньяку, и я сказал: да, черт побери, и Болгарии тоже и Японии. Как же так, сказали они, ведь Япония союзница Англии. Все равно, этим гадам англичанам доверять нельзя. Японцы хотят Гавайские острова, сказал я. А где это Гавайские острова? В Тихом океане. А почему японцы их хотят? Да они их и не хотят вовсе, сказал я. Это все одни разговоры. Японцы прелестный маленький народ, любят танцы и легкое вино. Совсем как французы, сказал майор. Мы отнимем у французов Ниццу и Савойю. И Корсику отнимем, и Адриатическое побережье, сказал Ринальди. К Италии возвратится величие Рима, сказал майор. Мне не нравится Рим, сказал я. Там жарко и полно блох. Вам не нравится Рим? Нет, я люблю Рим. Рим – мать народов. Никогда не забуду, как Ромул сосал Тибр. Что? Ничего. Поедемте все в Рим. Поедемте в Рим сегодня вечером и больше не вернемся. Рим – прекрасный город, сказал майор. Отец и мать народов, сказал я. Roma женского рода, сказал Ринальди. Roma не может быть отцом. А кто же тогда отец? Святой дух? Не богохульствуйте. Я не богохульствую, я прошу разъяснения. Вы пьяны, бэби. Кто меня напоил? Я вас напоил, сказал майор. Я вас напоил, потому что люблю вас и потому что Америка вступила в войну. Дальше некуда, сказал я. Вы утром уезжаете, бэби, сказал Ринальди. В Рим, сказал я. Нет, в Милан, сказал майор, в «Кристаль-Палас», в «Кова», к Кампари, к Биффи, в Galleria. Счастливчик. В «Гран-Италиа», сказал я, где я возьму взаймы у Жоржа. В «Ла Скала», сказал Ринальди. Вы будете ходить в «Ла Скала». Каждый вечер, сказал я. Вам будет не по карману каждый вечер, сказал майор. Билеты очень дороги. Я выпишу предъявительский чек на своего дедушку, сказал я. Какой чек? Предъявительский. Он должен уплатить, или меня посадят в тюрьму. Мистер Кэнингэм в банке устроит мне это. Я живу предъявительскими чеками. Неужели дедушка отправит в тюрьму патриота-внука, который умирает за спасение Италии? Да здравствует американский Гарибальди, сказал Ринальди. Да здравствуют предъявительские чеки, сказал я. Не надо шуметь, сказал майор. Нас уже несколько раз просили не шуметь. Так вы правда завтра едете, Федерико? Я же вам говорил, он едет в американский госпиталь, сказал Ринальди. К красоткам сестрам. Не то что бородатые сиделки полевого госпиталя. Да, да, сказал майор, я знаю, что он едет в американский госпиталь. Мне не мешают бороды, сказал я. Если кто хочет отпустить бороду – на здоровье. Отчего бы вам не отпустить бороду, signor maggiore? Она не влезет в противогаз. Влезет. В противогаз все влезет. Я раз наблевал в противогаз. Не так громко, бэби, сказал Ринальди. Мы все знаем, что вы были на фронте. Ах вы, милый бэби, что я буду делать, когда вы уедете? Нам пора, сказал майор. А то начинаются сентименты. Слушайте, у меня для вас есть сюрприз. Ваша англичанка. Знаете? Та, к которой вы каждый вечер ходили в английский госпиталь? Она тоже едет в Милан. Она и еще одна сестра едут на службу в американский госпиталь. Из Америки еще не прибыли сестры. Я сегодня говорил с начальником их riparto. [отряд (итал.)] У них слишком много женщин здесь, на фронте. Решили отправить часть в тыл. Как это вам нравится, бэби? Ничего? А? Будете жить в большом городе и любезничать со своей англичанкой. Почему я не ранен? Еще успеете, сказал я. Нам пора, сказал майор. Мы пьем и шумим и беспокоим Федерико. Не уходите. Нет, нам пора. До свидания. Счастливый путь. Всего хорошего. Ciao. Ciao. Ciao. Поскорее возвращайтесь, бэби. Ринальди поцеловал меня. От вас пахнет лизолом. До свидания, бэби. До свидания. Всего хорошего. Майор похлопал меня по плечу. Они вышли на цыпочках. Я чувствовал, что совершенно пьян, но заснул.

* * *

   На следующее утро мы выехали в Милан и ровно через двое суток прибыли на место. Ехать было скверно. Мы долго стояли на запасном пути, не доезжая Местре, и ребятишки подходили и заглядывали в окна. Я уговорил одного мальчика сходить за бутылкой коньяку, но он вернулся и сказал, что есть только граппа. Я велел ему взять граппу, и когда он принес бутылку, я сказал, чтобы сдачу он оставил себе, и мой сосед и я напились пьяными и проспали до самой Виченцы, где я проснулся, и меня вырвало прямо на пол. Это не имело значения, потому что моего соседа несколько раз вырвало на пол еще раньше. Потом я думал, что умру от жажды, и на остановке в Вероне я окликнул солдата, который прохаживался взад и вперед у поезда, и он принес мне воды. Я разбудил Жоржетти, соседа, который напился вместе со мной, и предложил ему воды. Он сказал, чтобы я ее вылил ему на голову, и снова заснул. Солдат не хотел брать монету, которую я предложил ему за труды, и принес мне мясистый апельсин. Я сосал и выплевывал кожицу и смотрел, как солдат ходит взад и вперед у товарного вагона на соседнем пути, и немного погодя поезд дернул и тронулся.

КНИГА ВТОРАЯ

Глава тринадцатая

   Мы приехали в Милан рано утром, и нас выгрузили на товарной станции. Санитарный автомобиль повез меня в американский госпиталь. Лежа в автомобиле на носилках я не мог определить, какими улицами мы едем, но когда носилки вытащили, я увидел рыночную площадь и распахнутую дверь закусочной, откуда девушка выметала сор. Улицу поливали, и пахло ранним утром. Санитары поставили носилки на землю и вошли в дом. Потом они вернулись вместе со швейцаром. Швейцар был седоусый, в фуражке с галунами, но без ливреи. Носилки не умещались в кабине лифта, и они заспорили, что лучше: снять ли меня с носилок и поднять на лифте или нести на носилках по лестнице. Я слушал их спор. Они порешили – на лифте. Меня стали поднимать с носилок.
   – Легче, легче, – сказал я. – Осторожнее.
   В кабине было тесно, и когда мои ноги согнулись, мне стало очень больно.
   – Выпрямите мои ноги, – сказал я.
   – Нельзя, signor tenente. He хватает места.
   Человек, сказавший это, поддерживал меня одной рукой, а я его обхватил за шею. Его дыхание обдало меня металлическим запахом чеснока и красного вина.
   – Ты потише, – сказал другой санитар.
   – А что я, не тихо, что ли?
   – Потише, говорят тебе, – повторил другой, тот, что держал мои ноги.
   Я увидел, как затворились двери кабины, захлопнулась решетка, и швейцар надавил кнопку четвертого этажа. У швейцара был озабоченный вид. Лифт медленно пошел вверх.
   – Тяжело? – спросил я человека, от которого пахло чесноком.
   – Ничего, – сказал он. На лице у него выступил пот, и он кряхтел. Лифт поднимался все выше и наконец остановился. Человек, который держал мои ноги, отворил дверь и вышел. Мы очутились на площадке. На площадку выходило несколько дверей с медными ручками. Человек, который держал мои ноги, нажал кнопку. Мы услышали, как за дверью затрещал звонок. Никто не отозвался. Потом по лестнице поднялся швейцар.
   – Где они все? – спросили санитары.
   – Не знаю, – сказал швейцар. – Они спят внизу.
   – Позовите кого-нибудь.
   Швейцар позвонил, потом постучался, потом отворил дверь и вошел. Когда он вернулся, за ним шла пожилая женщина в очках. Волосы ее были растрепаны, и прическа разваливалась, она была в форме сестры милосердия.
   – Я не понимаю, – сказала она. – Я не понимаю по-итальянски.
   – Я говорю по-английски, – сказал я. – Нужно устроить меня куда-нибудь.
   – Ни одна палата не готова. Мы еще никого не ждали.
   Она старалась подобрать волосы и близоруко щурилась на меня.
   – Покажите, куда меня положить.
   – Не знаю, – сказала она. – Мы никого не ждали. Я не могу положить вас куда попало.
   – Все равно куда, – сказал я. – Затем швейцару по-итальянски: – Найдите свободную комнату.
   – Они все свободны, – сказал швейцар. – Вы здесь первый раненый. – Он держал фуражку в руке и смотрел на пожилую сестру.
   – Да положите вы меня куда-нибудь, ради бога! – боль в согнутых ногах все усиливалась, и я чувствовал, как она насквозь пронизывает кость. Швейцар скрылся за дверью вместе с седой сестрой и быстро вернулся.
   – Идите за мной, – сказал он. Меня понесли длинным коридором и внесли в комнату со спущенными шторами. В ней пахло новой мебелью. У стены стояла кровать, в углу – большой зеркальный шкаф. Меня положили на кровать.
   – Я не могу дать простынь, – сказала женщина, – простыни все заперты.
   Я не стал разговаривать с ней.
   – У меня в кармане деньги, – сказал я швейцару. – В том, который застегнут на пуговицу.
   Швейцар достал деньги. Оба санитара стояли у постели с шапками в руках.
   – Дайте им обоим по пять лир и пять лир возьмите себе. Мои бумаги в другом кармане. Можете отдать их сестре.
   Санитары взяли под козырек и сказали спасибо.
   – До свидания, – сказал я. – Вам тоже большое спасибо.
   Они еще раз взяли под козырек и вышли.
   – Вот, – сказал я сестре, – это моя карточка и история болезни.
   Женщина взяла бумаги и посмотрела на них сквозь очки. Бумаг было три, и они были сложены.
   – Я не знаю, что делать, – сказала она. – Я не умею читать по-итальянски. Я ничего не могу сделать без распоряжения врача. – Она расплакалась и сунула бумаги в карман передника. – Вы американец? – спросила она сквозь слезы.
   – Да. Положите, пожалуйста, бумаги на столик у кровати.
   В комнате было полутемно и прохладно. С кровати мне было видно большое зеркало в шкафу, но не было видно, что в нем отражалось. Швейцар стоял в ногах кровати. У него было славное лицо, и он казался мне добрым.