Хемингуэй Эрнест Миллер. Прощай, оружие!

Глава тридцать четвертая

   В штатском я чувствовал себя как на маскараде. Я очень долго носил военную форму, и мне теперь не хватало ощущения подтянутости в одежде. Брюки словно болтались. Я взял в Милане билет до Стрезы. Я купил себе новую шляпу. Шляпу Сима я не мог надеть, но костюм был очень хороший. От него пахло табаком, и когда я сидел в купе и смотрел в окно, у меня было такое чувство, что моя новая шляпа очень новая, а костюм очень старый. Настроение у меня было тоскливое, как мокрый ломбардский ландшафт за окном. В купе сидели какие-то летчики, которые оценили меня не слишком высоко. Они избегали смотреть на меня и подчеркивали свое презрение к штатскому моего возраста. Я не чувствовал себя оскорбленным. В прежнее время я бы оскорбил их и затеял драку. Они сошли в Галларате, и я был рад, что остался один. У меня была газета, но я не читал ее, потому что не хотел читать о войне. Я решил забыть про войну. Я заключил сепаратный мир. Я чувствовал себя отчаянно одиноким и был рад, когда поезд прибыл в Отрезу.
   На вокзале я ожидал увидеть комиссионеров из отелей, но ни одного не было. Сезон уже давно окончился, и поезд никто не встречал. Я вышел из вагона со своим чемоданом, – это был чемодан Сима, очень легкий, потому что в нем не было ничего, кроме двух сорочек, – и постоял на перроне под дождем, пока поезд не тронулся. Я спросил у одного из вокзальных служащих, не знает ли он, какие отели еще открыты. «Гранд-отель» был открыт, и «Дез'иль-Борроме», и несколько маленьких отелей, которые не закрывались круглый год. Я пошел под дождем к «Дез'иль-Борроме», с чемоданом в руке. Я увидел проезжавший по улице экипаж и сделал знак кучеру. Лучше было приехать в экипаже. Мы подкатили к подъезду большого отеля, и портье вышел навстречу с зонтиком и был очень вежлив.
   Я выбрал хороший номер. Он был большой и светлый, с видом на озеро. Над озером низко нависли тучи, но я знал, что при солнечном свете оно очень красиво. Я оказал, что ожидаю свою жену. В номере стояла большая двуспальная кровать, letto matrimoniale [супружеское ложе (итал.)], с атласным одеялом. Это был очень шикарный отель. Я прошел по длинному коридору и потом по широкой лестнице спустился в бар. Бармен был мой старый знакомый, и я сидел на высоком табурете и ел соленый миндаль и хрустящий картофель. Мартини был холодный и чистый на вкус.
   – Что вы здесь делаете, in borghese? [в штатском (итал.)] – спросил бармен, смешивая мне второй мартини.
   – Я в отпуску. Получил отпуск для поправления здоровья.
   – Здесь сейчас пусто. Не знаю, почему не закрывают отель.
   – Как ваша рыбная ловля?
   – Я поймал несколько великолепных форелей. В это время года часто попадаются великолепные форели.
   – Вы получили табак, который я вам послал?
   – Да. А вы не получили моей открытки?
   Я засмеялся. Мне не удалось достать ему этот табак. Речь шла об американском трубочном табаке, но мои родные перестали посылать его, или его где-нибудь задерживали. Во всяком случае, я его больше не получал.
   – Я вам достану где-нибудь, – сказал я. – Скажите, вы не встречали в городе двух молодых англичанок? Они приехали позавчера.
   – У нас в отеле таких нет.
   – Они сестры из военного госпиталя.
   – Двух сестер милосердия я видел. Погодите минуту, я узнаю, где они остановились.
   – Одна из них – моя жена. Я приехал сюда, чтобы встретиться с ней.
   – А другая – моя жена.
   – Я не шучу.
   – Простите за глупую шутку, – сказал он. – Я не понял.
   Он вышел и довольно долго не возвращался. Я ел маслины, соленый миндаль и хрустящий картофель и в зеркале позади стойки видел себя в штатском. Наконец бармен вернулся.
   – Они в маленьком отеле возле вокзала, – сказал он.
   – А что, сандвичи у вас есть?
   – Я сейчас позвоню. Тут, видите ли, ничего нет, потому что нет народу.
   – У вас совсем пусто?
   – Ну, кое-кто есть, конечно.
   Принесли сандвичи, и я съел три штуки и выпил еще мартини. Никогда я не пил ничего холоднее и чище. Вкус мартини вернул мне самочувствие цивилизованного человека. Я слишком долго питался красным вином, хлебом, сыром, скверным кофе и граппой. Я сидел на высоком табурете в приятном окружении красного дерева, бронзы и зеркал и ни о чем не думал. Бармен задал мне какой-то вопрос.
   – Не надо говорить о войне, – сказал я.
   Война была где-то очень далеко. Может быть, никакой войны и не было. Здесь не было войны. Я вдруг понял, что для меня она кончилась. Но у меня не было чувства, что она действительно кончилась. У меня было такое чувство, как у школьника, который сбежал с уроков и думает о том, что сейчас происходит в школе.
   Кэтрин и Эллен Фергюсон обедали, когда я пришел к ним в отель. Еще из коридора я увидел их за столом. Кэтрин сидела почти спиной ко мне, и я видел узел ее волос и часть щеки и ее чудесную шею и плечи. Фергюсон что-то рассказывала. Она замолчала, когда я вошел.
   – Господи! – сказала она.
   – Здравствуйте! – сказал я.
   – Как, это вы? – сказала Кэтрин. Ее лицо просветлело. Казалось, она слишком счастлива, чтобы поверить. Я поцеловал ее. Кэтрин покраснела, и я сел за их стол.
   – Вот так история! – сказала Фергюсон. – Что вы тут делаете? Вы обедали?
   – Нет.
   Вошла девушка, подававшая к столу, и я сказал ей принести для меня прибор. Кэтрин все время смотрела на меня счастливыми глазами.
   – По какому это вы случаю в муфти? – спросила Фергюсон. [Муфти – домашнее платье, которое носят должностные лица вне службы (ост.-инд.)]
   – Я попал в Кабинет.
   – Вы попали в какую-нибудь скверную историю.
   – Развеселитесь, Ферджи. Развеселитесь немножко.
   – Не очень-то весело глядеть на вас. Я знаю, в какую историю вы впутали эту девушку. Вы для меня вовсе не веселое зрелище.
   Кэтрин улыбнулась мне и тронула меня ногой под столом.
   – Никто меня ни в какую историю не впутывал, Ферджи. Я сама впуталась.
   – Я его терпеть не могу, – сказала Фергюсон. – Он только погубил вас своими коварными итальянскими штучками. Американцы еще хуже итальянцев.
   – Зато шотландцы – нравственный народ, – сказала Кэтрин.
   – Я вовсе не об этом говорю. Я говорю об его итальянском коварстве.
   – Разве я коварный, Ферджи?
   – Да. Вы хуже чем коварный. Вы настоящая змея. Змея в итальянском мундире и плаще.
   – Я уже снял итальянский мундир.
   – Это только лишнее доказательство вашего коварства. Все лето вы играли в любовь и сделали девушке ребенка, а теперь, вероятно, намерены улизнуть.
   Я улыбнулся Кэтрин, и она улыбнулась мне.
   – Мы оба намерены улизнуть, – сказала она.
   – Вы друг друга стоите, – сказала Ферджи. – Мне стыдно за вас, Кэтрин Баркли. У вас нет ни стыда, ни чести, и вы так же коварны, как он.
   – Не надо, Ферджи, – сказала Кэтрин и потрепала ее по руке. – Не ругайте меня. Вы же знаете, что мы любим друг друга.
   – Уберите руку, – сказала Фергюсон. Ее лицо было красно. – Если б вы не потеряли стыд, было бы другое дело. Но вы беременны бог знает на каком месяце и думаете, что это все шутки, и вся расплываетесь в улыбках оттого, что ваш соблазнитель вернулся. У вас нет ни стыда, ни совести.
   Она заплакала. Кэтрин подошла и обняла ее одной рукой. Когда она встала, утешая Фергюсон, я не заметил никакой перемены в ее фигуре.
   – Мне все равно, – всхлипывала Фергюсон. – Только это все ужасно.
   – Ну, ну, Ферджи, – утешала ее Кэтрин. – Я буду стыдиться. Не плачьте, Ферджи. Не плачьте, добрая моя Ферджи.
   – Я не плачу, – всхлипывала Фергюсон. – Я не плачу. Только вот как вспомню, что с вами случилось. – Она посмотрела на меня. – Я вас ненавижу, – сказала она. – Она не может помешать мне ненавидеть вас. Вы гнусный коварный американский итальянец. – Ее нос и глаза покраснели от слез.
   Кэтрин улыбнулась мне.
   – Не смейте улыбаться ему, когда вы меня обнимаете.
   – Вы неблагоразумны, Ферджи.
   – Я сама знаю, – всхлипывала Ферджи. – Не обращайте на меня внимания. Я так взволнована. Я неблагоразумна. Я сама знаю. Я хочу, чтобы вы оба были счастливы.
   – Мы и так счастливы, – сказала Кэтрин. – Вы моя хорошая Ферджи.
   Фергюсон снова заплакала.
   – Я не хочу, чтобы вы были счастливы так, как сейчас. Почему вы не женитесь? Да он не женат ли, чего доброго?
   – Нет, – сказал я. Кэтрин смеялась.
   – Ничего нет смешного, – сказала Фергюсон. Так очень часто бывает.
   – Мы поженимся, Ферджи, – сказала Кэтрин, чтоб доставить вам удовольствие.
   – Не для моего удовольствия. Вы сами должны были подумать об этом.
   – Мы были очень заняты.
   – Да. Я знаю. Заняты тем, что делали ребят.
   Я думал, что она опять начнет плакать, но она вместо того вдруг разобиделась.
   – Теперь вы, конечно, уйдете с ним?
   – Да, – сказала Кэтрин. – Если он захочет.
   – А как же я?
   – Вы боитесь остаться здесь одна?
   – Да, боюсь.
   – Тогда я останусь с вами.
   – Нет, уходите с ним. Уходите с ним сейчас же. Не желаю я вас больше видеть.
   – Вот только пообедаем.
   – Нет, уходите сейчас же.
   – Ферджи, будьте благоразумны.
   – Сейчас же убирайтесь отсюда, вам говорят.
   Уходите оба.
   – Ну, пойдем, – сказал я. Мне надоела Ферджи.
   – Конечно, вы рады уйти. Даже обедать я теперь должна в одиночестве. Я так давно мечтала попасть на итальянские озера, и вот что вышло. О! О! – она всхлипнула, потом посмотрела на Кэтрин и поперхнулась.
   – Мы останемся до конца обеда, – сказала Кэтрин. – И я не оставлю вас одну, если вы хотите, чтоб я была с вами. Я не оставлю вас одну, Ферджи.
   – Нет. Нет. Я хочу, чтоб вы ушли. Я хочу, чтоб вы ушли. – Она вытерла глаза. – Я ужасно неблагоразумна. Пожалуйста, не обращайте на меня внимания.
   Девушку, которая подавала к столу, очень взволновали все эти слезы. Теперь, принеся следующее блюдо, она явно испытала облегчение, видя, что все уладилось.

* * *

   Ночь в отеле, в нашей комнате, где за дверью длинный пустой коридор и наши башмаки у двери, и толстый ковер на полу комнаты, и дождь за окном, а в комнате светло, и радостно, и уютно, а потом темнота, и радость тонких простынь и удобной постели, и чувство, что ты вернулся, домой, что ты не один, и ночью, когда проснешься, другой по-прежнему здесь и не исчез никуда, – все остальное больше не существовало. Утомившись, мы засыпали, и когда просыпались, то просыпались оба, и одиночества не возникало. Порой мужчине хочется побыть одному и женщине тоже хочется побыть одной, и каждому обидно чувствовать это в другом, если они любят друг друга. Но у нас этого никогда не случалось. Мы умели чувствовать, что мы одни, когда были вместе, одни среди всех остальных. Так со мной было в первый раз. Я знал многих женщин, но всегда оставался одиноким, бывая с ними, а это – худшее одиночество. Но тут мы никогда не ощущали одиночества и никогда не ощущали страха, когда были вместе. Я знаю, что ночью не то же, что днем, что все по-другому, что днем нельзя объяснить ночное, потому что оно тогда не существует, и если человек уже почувствовал себя одиноким, то ночью одиночество особенно страшно. Но с Кэтрин ночь почти ничем не отличалась от дня, разве что ночью было еще лучше. Когда люди столько мужества приносят в этот мир, мир должен убить их, чтобы сломить, и поэтому он их и убивает. Мир ломает каждого, и многие потом только крепче на изломе. Но тех, кто не хочет сломиться, он убивает. Он убивает самых добрых, и самых нежных, и самых храбрых без разбора. А если ты ни то, ни другое, ни третье, можешь быть уверен, что и тебя убьют, только без особой спешки.

* * *

   Я помню пробуждение утром. Кэтрин еще спала, и солнечный свет проникал в окно. Дождя уже не было, и я встал с постели и подошел к окну. Внизу тянулись сады, голые теперь, но прекрасные в своей правильности, дорожки, усыпанные гравием, деревья, каменный парапет у озера и озеро в солнечном свете, а за ним горы. Я стоял и смотрел в окно, и когда я обернулся, то увидел, что Кэтрин проснулась и глядит на меня.
   – Ты уже встал, милый? – сказала она. – Какой чудесный день!
   – Как ты себя чувствуешь?
   – Чудесно. Как хорошо было ночью.
   – Хочешь есть?
   Она хотела есть. Я тоже хотел, и мы поели в кровати, при ноябрьском солнце, светившем в окно, поставив поднос с тарелками к себе на колени.
   – А ты не хочешь прочесть газету? Ты всегда читал газету в госпитале.
   – Нет, – сказал я. – Теперь я не хочу.
   – Так скверно было, что ты не хочешь даже читать об этом?
   – Я не хочу читать об этом.
   – Как жаль, что я не была с тобой, я бы тоже все это знала.
   – Я расскажу тебе, если когда-нибудь это уляжется у меня в голове.
   – А тебя не арестуют, если встретят не в военной форме?
   – Меня, вероятно, расстреляют.
   – Тогда мы не должны здесь оставаться. Мы уедем за границу.
   – Я уже об этом подумывал.
   – Мы уедем. Милый, ты не должен рисковать зря. Скажи мне, как ты попал из Местре в Милан?
   – Я приехал поездом. Я тогда еще был в военной форме.
   – А это не было опасно?
   – Не очень. У меня был старый литер. В Местре я исправил на лези число.
   – Милый, тебя тут каждую минуту могут арестовать. Я не хочу. Как можно делать такие глупости. Что будет с нами, если тебя заберут?
   – Не будем думать об этом. Я устал думать об этою.
   – Что ты сделаешь, если придут тебя арестовать?
   – Буду стрелять.
   – Вот видишь, какой ты глупый. Я тебя не выпущу из отеля, пока мы не уедем отсюда.
   – Куда нам ехать?
   – Пожалуйста, не будь таким, милый. Поедем туда, куда ты захочешь. Но только придумай такое место, чтоб можно было ехать сейчас же.
   – В том конце озера – Швейцария, можно поехать туда.
   – Вот и чудесно.
   Снова собрались тучи, и озеро потемнело.
   – Если б не нужно было всегда жить преступником, – сказал я.
   – Милый, не будь таким. Давно ли ты живешь преступником? И мы не будем жить преступниками. У нас будет чудесная жизнь.
   – Я чувствую себя преступником. Я дезертировал из армии.
   – Милый, ну пожалуйста, будь благоразумен. Ты вовсе не дезертировал из армии. Это ведь только итальянская армия.
   Я засмеялся.
   – Ты умница. Полежим еще немного. Когда я в постели, все замечательно.

* * *

   Немного погодя Кэтрин сказала:
   – Ты уже не чувствуешь себя преступником, правда?
   – Нет, – сказал я. – Когда я с тобой, – нет.
   – Ты очень глупый мальчишка, – сказала она. – Но я не дам тебе распускаться. Подумай, милый, как хорошо, что меня не тошнит по утрам.
   – Великолепно.
   – Ты даже не ценишь, какая у тебя чудесная жена. Но мне все равно. Я тебя увезу куда-нибудь, где тебя не могут арестовать, и мы будем чудесно жить.
   – Едем сейчас же.
   – Непременно, милый. Когда хочешь и куда хочешь.
   – Давай не будем ни о чем думать.
   – Давай.

Глава тридцать пятая

   Кэтрин пошла берегом к маленькому отелю проведать Фергюсон, а я сидел в баре и читал газеты. В баре были удобные кожаные кресла, и я сидел в одном из них и читал, пока не пришел бармен. Армия не остановилась на Тальяменто. Она отступила дальше, к Пьяве. Я помнил Пьяве. Железная дорога пересекала ее близ Сан-Дона, по пути к фронту. Река в этом месте была глубокая и медленная и совсем узкая. Ниже по течению были болотные топи и каналы. Было несколько красивых вилл. Однажды до войны, направляясь в Кортина-д'Ампеццо, я несколько часов ехал горной дорогой над Пьяве. Сверху она была похожа на богатый форелью ручей с узкими отмелями и заводями под тенью екал. У Кадоре дорога сворачивала в сторону. Я думал о том, что армии нелегко будет спуститься оттуда. Вошел бармен.
   – Граф Греффи спрашивал о вас, – сказал он.
   – Кто?
   – Граф Греффи. Помните, тот старик, который был здесь, когда вы приезжали прошлый раз.
   – Он здесь?
   – Да, он здесь с племянницей. Я сказал ему, что вы приехали. Он хочет сыграть с вами на бильярде.
   – Где он?
   – Пошел погулять.
   – Как он?
   – Все молодеет. Вчера перед обедом он выпил три коктейля с шампанским.
   – Как его успехи на бильярде?
   – Хороши. Он меня бьет. Когда я ему сказал, что вы здесь, он очень обрадовался. Ему не с кем играть.
   Графу Греффи было девяносто четыре года. Он был современником Меттерниха, этот старик с седой головой и седыми усами и превосходными манерами. Он побывал и на австрийской и на итальянской дипломатической службе, и день его рождения был событием в светской жизни Милана. Он собирался дожить до ста лет и играл на бильярде с уверенной свободой, неожиданной в этом сухоньком девяносточетырехлетнем теле. Я встретился с ним, приехав как-то в Стрезу после конца сезона, и мы пили шампанское во время игры на бильярде. Я нашел, что это великолепный обычай, и он дал мне пятнадцать очков форы и обыграл меня.
   – Почему вы не сказали мне, что он здесь?
   – Я забыл.
   – Кто здесь есть еще?
   – Других вы не знаете. Во всем отеле только шесть человек.
   – Чем вы сейчас заняты?
   – Ничем.
   – Поедем ловить рыбу.
   – На часок, пожалуй, можно.
   – Поедем. Берите дорожку.
   Бармен надел пальто, и мы отправились. Мы спустились к берегу и взяли лодку, и я греб, а бармен сидел на корме и держал дорожку, какой ловят озерную форель, со спиннером и тяжелым грузилом на конце. Мы ехали вдоль берега, бармен держал лесу в руках и время от времени дергал ее. С озера Отреза выглядела очень пустынной. Видны были длинные ряды голых деревьев, большие отели и заколоченные виллы. Я повернул к Изола-Велла и повел лодку вдоль самого берега, где сразу глубоко и видно, как стена скал отвесно уходит в прозрачную воду, а потом отъехал и свернул к рыбачьему острову. Солнце зашло за тучи, и вода была темная и гладкая и очень холодная. У нас ни разу не клюнуло, хотя несколько раз мы видели на воде круги от подплывающей рыбы.
   Я выгреб к рыбачьему острову, где стояли вытащенные на берег лодки и люди чинили сети.
   – Пойдем выпьем чего-нибудь?
   – Пойдем.
   Я подогнал лодку к каменному причалу, и бармен втянул лесу, свернул ее на дне лодки и зацепил спиннер за край борта. Я вылез и привязал лодку. Мы вошли в маленькое кафе, сели за деревянный столик и заказали вермуту.
   – Устали грести?
   – Нет.
   – Обратно грести буду я, – сказал он.
   – Я люблю грести.
   – Может быть, если вы возьмете удочку, счастье переменится.
   – Хорошо.
   – Скажите, как дела на войне?
   – Отвратительно.
   – Я не должен идти. Я слишком стар, как граф Греффи.
   – Может быть, вам еще придется пойти.
   – В будущем году мой разряд призывают. Но я не пойду.
   – Что же вы будете делать?
   – Уеду за границу. Я не хочу идти на войну. Я уже был на войне раз, в Абиссинии. Хватит. Зачем вы пошли?
   – Не знаю. По глупости.
   – Еще вермуту?
   – Давайте.
   На обратном пути греб бармен. Мы проехали озером за Стрезу и потом назад, все время в виду берега. Держа тугую лесу и чувствуя слабое биение вращающегося спиннера, я глядел на темную ноябрьскую воду озера и пустынный берег. Бармен греб длинными взмахами, и когда лодку выносило вперед, леса дрожала. Один раз у меня клюнуло: леса вдруг натянулась и дернулась назад, я стал тащить и почувствовал живую тяжесть форели, и потом леса задрожала снова. Форель сорвалась.
   – Тяжелая была?
   – Да, довольно тяжелая.
   – Раз я тут ездил один и держал лесу в зубах, так одна дернула, чуть всю челюсть у меня не вырвала.
   – Лучше всего привязывать к ноге, – сказал я. – Тогда и лесу чувствуешь, и зубы останутся целы.
   Я опустил руку в воду. Она была очень холодная. Мы были теперь почти напротив отеля.
   – Мне пора, – сказал бармен, – я должен поспеть к одиннадцати часам. L'heure du cocktail. [Час коктейлей (франц.)]
   – Хорошо.
   Я втащил лесу и навернул ее на палочку с зарубками на обоих концах. Бармен поставил лодку в маленькую нишу каменной стены и прикрепил ее цепью с замком.
   – Когда захотите покататься, – сказал он, – я дам вам ключ.
   – Спасибо.
   Мы поднялись к отелю и вошли в бар. Мне не хотелось больше пить так рано, и я поднялся в нашу комнату. Горничная только что кончила убирать, и Кэтрин еще не вернулась. Я лег на постель и старался не думать.
   Когда Кэтрин вернулась, все опять стало хорошо. Фергюсон внизу, сказала она. Она будет завтракать с нами.
   – Я знала, что ты ничего не будешь иметь против, – сказала Кэтрин.
   – Ничего, – сказал я.
   – Что с тобой, милый?
   – Не знаю.
   – Я знаю. Тебе нечего делать. У тебя есть только я, а я ушла.
   – Ты права.
   – Прости меня, милый. Я знаю, это, наверно, ужасное чувство, когда вдруг совсем ничего не остается.
   – У меня всегда жизнь была такой наполненной, – сказал я. – Теперь, если только тебя нет со мной, все пусто.
   – Но я ведь буду с тобой. Я уходила только на два часа. Ты не можешь придумать, себе какое-нибудь занятие?
   – Я ездил с барменом ловить рыбу.
   – Хорошо было?
   – Да.
   – Не думай обо мне, когда меня нет.
   – Так я всегда старался на фронте. Но там мне было что делать.
   – Отелло в отставке, – поддразнила она.
   – Отелло был негр, – сказал я. – А кроме того, я не ревнив. Я просто так люблю тебя, что для меня больше ничего не существует.
   – А теперь будь паинькой и будь любезен с Фергюсон.
   – Я всегда любезен с Фергюсон, пока она не начинает меня клясть.
   – Будь любезен с ней. Подумай, ведь у нас есть так много, а у нее ничего нет.
   – Не думаю, чтобы ей хотелось того, что есть у нас.
   – Ничего ты не знаешь, милый, а еще умница.
   – Я буду любезен с ней.
   – Я в этом не сомневаюсь. Ты у меня хороший.
   – Но она потом не останется?
   – Нет. Я ее сплавлю.
   – И мы вернемся сюда?
   – Конечно. А как же иначе?
   Мы спустились вниз, позавтракать с Фергюсон. На нее сильное впечатление произвел отель и великолепие ресторана. Мы хорошо позавтракали и выпили две бутылки капри. В ресторан вошел граф Греффи и поклонился нам. С ним была его племянница, которая немного напоминала мою бабушку. Я рассказал о нем Кэтрин и Фергюсон, и на Фергюсон мой рассказ произвел сильное впечатление. Отель был очень большой, и пышный, и пустой, но еда была вкусная, вино очень приятное, и в конце концов от вина всем стало очень хорошо. Кэтрин чувствовала себя как нельзя лучше. Она была счастлива. Фергюсон совсем развеселилась. Мне самому было очень хорошо. После завтрака Фергюсон вернулась в свой отель. Она хочет немного полежать после завтрака, сказала она.
   К концу дня кто-то постучался к нам в дверь.
   – Кто там?
   – Граф Греффи спрашивает, не сыграете ли вы с ним на бильярде.
   Я посмотрел на часы; я их снял, и они лежали под подушкой.
   – Это нужно, милый? – шепнула Кэтрин.
   – Пожалуй, придется пойти. – Часы показывали четверть пятого. Я сказал громко: – Передайте графу Греффи, что я буду в бильярдной в пять часов.
   Без четверти пять я поцеловал на прощанье Кэтрин и пошел в ванную одеваться. Когда я завязывал галстук и смотрелся в зеркало, мне странно было видеть себя в штатском. Я подумал, что нужно будет купить еще сорочек и носков.
   – Ты надолго уходишь? – спросила Кэтрин. Она была очень красива в постели. – Дай мне, пожалуйста, щетку.
   Я смотрел, как она расчесывала волосы, наклонив голову так, чтобы вся масса волос свесилась на одну сторону. За окном уже было темно, и свет лампы над изголовьем постели ложился на ее волосы, и шею, и плечи. Я подошел и поцеловал ее, отведя ее руку со щеткой, и ее голова откинулась на подушку. Я поцеловал ее шею и плечи. У меня кружилась голова, так сильно я ее любил.
   – Я не хочу уходить.
   – И я не хочу, чтоб ты уходил.
   – Ну, так я не пойду.
   – Нет. Иди. Это ведь ненадолго, а потом ты вернешься.
   – Мы пообедаем здесь, наверху.
   – Иди и скорее возвращайся.
   Я застал графа Греффи в бильярдной. Он упражнялся в различных ударах и казался очень хрупким в свете лампы, спускавшейся над бильярдом. На ломберном столике немного поодаль, в тени, стояло серебряное ведерко со льдом, откуда торчали горлышки и пробки двух бутылок шампанского. Граф Греффи выпрямился, когда я вошел в бильярдную, и пошел мне навстречу. Он протянул мне руку.
   – Я очень рад видеть вас здесь. Вы так добры, что согласились прийти поиграть со мной.
   – С вашей стороны очень любезно было меня пригласить.
   – Как ваше здоровье? Я слыхал, вы были ранены на Изонцо. Надеюсь, вы теперь вполне оправились.
   – Я совершенно здоров. Как ваше здоровье?
   – О, я всегда здоров. Но я старею. Начинаю замечать признаки старости.
   – Этому трудно поверить.
   – Да. Вот вам пример. Мне теперь легче говорить по-итальянски, чем на другом языке. Я заставляю себя, но когда я устаю, мне все-таки легче говорить по-итальянски. Так что, по-видимому, я старею.
   – Будем говорить по-итальянски. Я тоже немного устал.
   – О, но ведь если вы устали, вам должно быть легче говорить по-английски.
   – По-американски.
   – Да. По-американски. Пожалуйста, говорите по-американски. Это такой очаровательный язык.
   – Я почти не встречаюсь теперь с американцами.
   – Вы, вероятно, очень скучаете без их общества. Всегда скучно без соотечественников, а в особенности без соотечественниц. Я это знаю по опыту. Что ж, сыграем, или вы слишком устали?
   – Я не устал. Я сказал это так, в шутку. Какую вы мне дадите фору?
   – Вы много играли это время?
   – Совсем не играл.
   – Вы играете очень хорошо. Десять очков?
   – Вы мне льстите.
   – Пятнадцать?
   – Это было бы прекрасно, но вы меня все равно обыграете.
   – Будем играть на деньги? Вы всегда предпочитали играть на деньги.
   – Давайте.