Хемингуэй Эрнест Миллер. Прощай, оружие!

   – Завтра можно будет пойти на лыжах, – сказал он. – Вы ходите на лыжах, мистер Генри?
   – Нет. Но я хочу научиться.
   – Вы научитесь очень легко. Мой сын приезжает на рождество, он вас научит.
   – Чудесно. Когда он должен приехать?
   – Завтра вечером.
   Когда после обеда мы сидели у печки в маленькой комнате и смотрели в окно, как валит снег, Кэтрин сказала:
   – Что, если тебе уехать куда-нибудь одному, милый, побыть среди мужчин, походить на лыжах?
   – Зачем мне это?
   – Неужели тебе никогда не хочется повидать других людей?
   – А тебе хочется повидать других людей?
   – Нет.
   – И мне нет.
   – Я знаю. Но ты другое дело. Я жду ребенка, и поэтому мне приятно ничего не делать. Я знаю, что я стала ужасно глупая и слишком много болтаю, и мне кажется, лучше тебе уехать, а то я тебе надоем.
   – Ты хочешь, чтоб я уехал?
   – Нет, я хочу, чтоб ты был со мной.
   – Ну, так я и не поеду никуда.
   – Иди сюда, – сказала она. – Я хочу пощупать шишку у тебя на голове. Большая все-таки шишка. – Она провела по ней пальцами. – Милый, почему бы тебе не отпустить бороду?
   – Тебе хочется?
   – Просто так, для забавы. Мне хочется посмотреть, какой ты с бородой.
   – Ладно. Отпущу бороду. Сейчас же, сию минуту начну отпускать. Это идея. Теперь у меня будет занятие.
   – Ты огорчен, что у тебя нет никакого занятия?
   – Нет. Я очень доволен. Мне очень хорошо. А тебе?
   – Мне чудесно. Но я все боюсь, может быть, теперь, когда я такая, тебе скучно со мной?
   – Ох, Кэт! Ты даже не представляешь себе, как сильно я тебя люблю.
   – Даже теперь?
   – И теперь и всегда. И я вполне счастлив. Разве нам не хорошо тут?
   – Очень хорошо, но мне все кажется, что ты какой-то неспокойный.
   – Нет. Я иногда вспоминаю фронт и разных людей, но это не тревожит меня. Я ни о чем долго не думаю.
   – Кого ты вспоминаешь?
   – Ринальди, и священника, и еще всяких людей. Но долго я о них не думаю. Я не хочу думать о войне. Я покончил с ней.
   – О чем ты сейчас думаешь?
   – Ни о чем.
   – Нет, ты думал о чем-то. Скажи.
   – Я думал, правда ли, что у Ринальди сифилис.
   – И все?
   – Да.
   – А у него сифилис?
   – Не знаю.
   – Я рада, что у тебя нет. У тебя ничего такого не было?
   – У меня был триппер.
   – Я не хочу об этом слышать. Тебе очень больно было, милый?
   – Очень.
   – Я б хотела, чтоб у меня тоже был.
   – Не выдумывай.
   – Нет, правда. Я б хотела, чтобы у меня все было, как у тебя. Я б хотела знать всех женщин, которых ты знал, чтоб потом высмеивать их перед тобой.
   – Вот это красиво.
   – А что у тебя был триппер, красиво?
   – Нет. Смотри, как снег идет.
   – Я лучше буду смотреть на тебя. Милый, что, если б ты отпустил волосы?
   – То есть как?
   – Ну, немножко подлиннее.
   – Они и так длинные.
   – Нет, отпусти их немного длиннее, а я остригусь, и мы будем совсем одинаковые, только один светлый, а другой темный.
   – Я не хочу, чтоб ты остриглась.
   – А это, может быть, забавно. Мне надоели волосы. Ночью в постели они ужасно мешают.
   – Мне нравится так.
   – А с короткими бы тебе не понравилось?
   – Может быть. Мне нравится, как сейчас.
   – Может быть, с короткими лучше. И мы были бы оба одинаковые. Милый, я так тебя люблю, что хочу быть тобой.
   – Это так и есть. Мы с тобой одно.
   – Я знаю. По ночам.
   – Ночью все замечательно.
   – Я хочу, чтоб совсем нельзя было разобрать, где ты, а где я. Я не хочу, чтоб ты уезжал. Я это нарочно сказала. Если тебе хочется, уезжай. Но только возвращайся скорее. Милый, ведь я же вообще не живу, когда я не с тобой.
   – Я никогда не уеду, – сказал я, – я ни на что не гожусь, когда тебя нет. У меня нет никакой жизни.
   – Я хочу, чтобы у тебя была жизнь. Я хочу, чтобы у тебя была очень хорошая жизнь. Но это будет наша общая жизнь, правда?
   – Ну как, перестать мне отпускать бороду или пусть растет?
   – Пусть растет. Отпускай. Это так интересно. Может быть, она вырастет к Новому году.
   – Хочешь, сыграем в шахматы?
   – Лучше в другую игру.
   – Нет. Давай в шахматы.
   – А потом в другую?
   – Да.
   – Ну, хорошо.
   Я достал шахматную доску и расставил фигуры. За окном по-прежнему валил снег.

* * *

   Как-то раз я среди ночи проснулся и почувствовал, что Кэтрин тоже не спит. Луна светила в окно, и на постель падали тени от оконного переплета.
   – Ты не спишь, дорогой?
   – Нет. А ты не можешь заснуть?
   – Я только что проснулась и думаю о том, какая я была сумасшедшая, когда мы встретились. Помнишь?
   – Ты была чуть-чуть сумасшедшая.
   – Теперь со мной никогда такого не бывает. Теперь у меня все замечательно. Ты так чудно говоришь это слово. Скажи «замечательно».
   – Замечательно.
   – Ты милый. И я теперь уже не сумасшедшая.
   Я только очень, очень, очень счастлива.
   – Ну спи, – сказал я.
   – Ладно. Давай заснем оба сразу.
   – Ладно.
   Но мы не заснули сразу. Я еще довольно долго лежал, думая о разных вещах и глядя на спящую Кэтрин и на лунные блики у нее на лице. Потом я тоже заснул.

Глава тридцать девятая

   К середине января я уже отрастил бороду, и установились наконец по-зимнему холодные, яркие дни и холодные, суровые ночи. Снова можно было ходить по дорогам. Снег стал твердый и гладкий, укатанный полозьями саней и бревнами, которые волокли с горы вниз. Снег лежал повсюду кругом, почти до самого Монтре. Горы по ту сторону озера были совсем белые, и долина Роны скрылась под снегом. Мы совершали длинные прогулки по другому склону горы до Бэн-де-л'Альяз. Кэтрин надевала подбитые гвоздями башмаки и плащ и брала с собой палку с острым стальным наконечником. Под плащом ее полнота не была заметна, и мы шли не слишком быстро, и останавливались, и садились отдыхать на бревнах у дороги, когда она уставала.
   В Бэн-де-л'Альяз был кабачок под деревьями, куда заходили выпить лесорубы, и мы сидели там, греясь у печки, и пили горячее красное вино с пряностями и лимоном. Его называют Gluhwein, и это прекрасная вещь, когда нужно согреться или выпить за чье-нибудь здоровье. В кабачке было темно и дымно, и потом, когда мы выходили, холодный воздух обжигал легкие и кончик носа при дыхании немел. Мы оглядывались на кабачок, где во всех окнах горел свет, и у входа лошади лесорубов били копытами, чтоб согреться, и мотали головой. Волоски на их мордах были покрыты инеем, и пар от их дыхания застывал в воздухе. На обратном пути дорога была гладкая и скользкая, и лед был оранжевый от лошадиной мочи до самого поворота, где тропа, по которой волокли бревна, уходила в сторону. Дальше дорога была покрыта плотно укатанным снегом и вела через лес, и два раза, возвращаясь вечером домой, мы видели лисицу.
   Это был славный край, и когда мы выходили гулять, нам всегда было очень весело.
   – У тебя замечательная борода, – сказала Кэтрин. – Совсем как у лесорубов. Ты видел того, в золотых сережках?
   – Это охотник на горных козлов, – сказал я. – Они носят серьги, потому что это будто бы обостряет слух.
   – Неужели? Вряд ли это так. По-моему, они носят их, чтоб всякий знал, что они охотники на горных козлов. А здесь водятся горные козлы?
   – Да, за Дан-де-Жаман.
   – Как забавно, что мы видели лисицу.
   – А лисица, когда спит, обертывает свой хвост вокруг тела, и ей тепло.
   – Вот, должно быть, приятно.
   – Мне всегда хотелось иметь такой хвост. Что, если б у нас были хвосты, как у лисиц?
   – А как же тогда одеваться?
   – Можно заказывать специальные костюмы или уехать в такую страну, где это не имеет значения.
   – Мы и сейчас в такой стране, где ничто не имеет значения. Разве не замечательно, что мы живем тут и никого не видим? Ты ведь не хочешь никого видеть, правда, милый?
   – Да.
   – Давай посидим минутку. Я немножко устала.
   Мы сидели на бревне совсем рядом. Впереди дорога уходила в лес.
   – Она не будет мешать нам, малышка? Как ты думаешь?
   – Нет. Мы ей не позволим.
   – Как у нас с деньгами?
   – Денег куча. Я уже получил по последнему чеку.
   – А твои родственники не станут искать тебя? Ведь они теперь знают, что ты в Швейцарии.
   – Возможно. Я им напишу как-нибудь.
   – Разве ты еще не написал?
   – Нет. Только послал чек на подпись.
   – Слава богу, что я тебе не родственница.
   – Я дам им телеграмму.
   – Разве ты их совсем не любишь?
   – Раньше любил, но мы столько ссорились, что ничего не осталось.
   – Мне кажется, что они бы мне понравились. Наверно, они бы мне очень понравились.
   – Давай не будем о них говорить, а то я начну о них тревожиться. – Немного погодя я сказал: – Пойдем, если ты отдохнула.
   – Я отдохнула.
   Мы пошли по дороге дальше. Было уже темно, и снег скрипел под ногами. Ночь была сухая, и холодная, и очень ясная.
   – Мне очень нравится твоя борода, – сказала Кэтрин. – Просто прелесть. На вид жесткая и колючая, а на самом деле мягкая и такая приятная.
   – По-твоему, так лучше, чем без бороды?
   – Пожалуй, лучше. Знаешь, милый, я не стану стричься до рождения маленькой Кэтрин. Я теперь слишком толстая и похожа на матрону. Но когда она родится и я опять похудею, непременно остригусь, и тогда у тебя будет совсем другая, новая девушка. Мы пойдем с тобой вместе, и я остригусь, или я пойду одна и сделаю тебе сюрприз.
   Я молчал.
   – Ты ведь не запретишь мне, правда?
   – Нет. Может быть, мне даже понравится.
   – Ну, какой же ты милый! А вдруг, когда я похудею, я стану очень хорошенькая и так тебе понравлюсь, что ты опять в меня влюбишься.
   – О, черт! – сказал я. – Я и так в тебя достаточно влюблен. Чего ты еще хочешь? Чтоб я совсем потерял голову?
   – Да. Я хочу, чтоб ты потерял голову.
   – Ну и пусть, – сказал я. – Я сам этого хочу.

Глава сороковая

   Нам чудесно жилось. Мы прожили январь и февраль, и зима была чудесная, и мы были очень счастливы. Были недолгие оттепели, когда дул теплый ветер, и снег делался рыхлым, и в воздухе чувствовалась весна, но каждый раз становилось опять ясно и холодно, и возвращалась зима. В марте зима первый раз отступила по-настоящему. Ночью пошел дождь. Дождь шел все утро, и снег превратился в грязь, и на горном склоне стало тоскливо. Над озером и над долиной нависли тучи. Высоко в горах шел дождь. Кэтрин надела глубокие калоши, а я резиновые сапоги monsieur Гуттингена, и мы под зонтиком, по грязи и воде, размывавшей лед на дороге, пошли в кабачок у станции выпить вермуту перед завтраком. Было слышно, как за окном идет дождь.
   – Как ты думаешь, не перебраться ли нам в город?
   – А ты как думаешь? – спросила Кэтрин.
   – Если зима кончилась и пойдут дожди, здесь станет нехорошо. Сколько еще до маленькой Кэтрин?
   – Около месяца. Может быть, немножко больше.
   – Можно спуститься вниз и поселиться в Монтре.
   – А почему не в Лозанне? Ведь больница там.
   – Можно и в Лозанне. Я просто думал, не слишком ли это большой город.
   – Мы и в большом городе можем быть одни, а в Лозанне, наверно, славно.
   – Когда же мы переедем?
   – Мне все равно. Когда хочешь, милый. Можно и совсем не уезжать, если ты не захочешь.
   – Посмотрим, как погода.
   Дождь шел три дня. На склоне горы ниже станции совсем не осталось снега. Дорога была сплошным потоком жидкой грязи. Была такая сырость и слякоть, что нельзя было выйти из дому. Утром на третий день дождя мы решили переехать в город.
   – Пожалуйста, не беспокойтесь, monsieur Генри, – сказал Гуттинген. – Никакого предупреждения не нужно. Я и не думал, что вы останетесь здесь, раз уж погода испортилась.
   – Нам нужно быть поближе к больнице из-за madame, – сказал я.
   – Ну конечно, – сказал он. – Может быть, еще приедете как-нибудь вместе с маленьким.
   – Если только найдется место.
   – Весной тут у нас очень славно, приезжайте, вам понравится. Можно будет устроить маленького с няней в большой комнате, которая теперь заперта, а вы с madame займете свою прежнюю, с видом на озеро.
   – Я вам напишу заранее, – сказал я. Мы уложились и уехали с первым поездом после обеда. Monsieur и madame Гуттинген проводили нас на станцию, и он довез наши вещи на санках по грязи. Они оба стояли у станции под дождем и махали нам на прощанье.
   – Они очень славные, – сказала Кэтрин.
   – Они были очень добры к нам.
   В Монтре мы сели на лозаннский поезд. Из окна вагона нельзя было видеть горы в той стороне, где мы жили, потому что мешали облака. Поезд остановился в Веве, потом пошел дальше, и с одной стороны пути было озеро, а с другой – мокрые бурые поля, и голый лес, и мокрые домики. Мы приехали в Лозанну и остановились в небольшом отеле. Когда мы проезжали по улицам и потом свернули к отелю, все еще шел дождь. Портье с медными ключами на цепочке, продетой в петлицу, лифт, ковры на полу, белые умывальники со сверкающими приборами, металлическая кровать и большая комфортабельная спальня – все это после Гуттингенов показалось нам необычайной роскошью. Окна номера выходили в мокрый сад, обнесенный стеной с железной решеткой сверху. На другой стороне круто спускавшейся улицы был другой отель, с такой же стеной и решеткой. Я смотрел, как капли дождя падают в бассейн в саду.
   Кэтрин зажгла все лампы и стала раскладывать вещи. Я заказал виски с содовой, лег на кровать и взял газету, которую купил на вокзале. Был март 1918 года, и немцы наступали во Франции. Я пил виски с содовой и читал, пока Кэтрин раскладывала вещи и возилась в комнате.
   – Знаешь, милый, о чем мне придется подумать, – сказала она.
   – О чем?
   – О детских вещах. Обычно все уже запасаются детскими вещами к этому времени.
   – Это ведь можно купить.
   – Я знаю. Завтра же пойду покупать. Вот только узнаю, что нужно.
   – Тебе следовало бы знать. Ведь ты же была сестрой.
   – Да, но, знаешь ли, солдаты так редко обзаводились детьми в госпитале.
   – А я?
   Она запустила в меня подушкой и расплескала мое виски с содовой.
   – Я сейчас закажу тебе другое, – сказала она. – Извини, пожалуйста.
   – Там уже немного оставалось. Иди сюда, ко мне.
   – Нет. Я хочу сделать так, чтобы эта комната стала на что-нибудь похожа.
   – На что?
   – На наш с тобой дом.
   – Вывесь флаги Антанты.
   – Заткнись, пожалуйста.
   – А ну повтори еще раз.
   – Заткнись.
   – Ты так осторожно это говоришь, – сказал я, – как будто боишься обидеть кого-то.
   – Ничего подобного.
   – Ну, тогда иди сюда, ко мне.
   – Ладно. – Она подошла и села на кровати. – Я знаю, что тебе теперь со мной неинтересно, милый. Я похожа на пивную бочку.
   – Неправда. Ты красивая, и ты очень хорошая.
   – Я просто уродина, на которой ты по неосторожности женился.
   – Неправда. Ты становишься все красивее.
   – Но я опять похудею, милый.
   – Ты и теперь худая.
   – Ты, должно быть, выпил.
   – Только стакан виски с содовой.
   – Сейчас принесут еще виски, – сказала она. – Может быть, сказать, чтоб нам и обед сюда подали?
   – Очень бы хорошо.
   – Тогда мы совсем не будем выходить сегодня, ладно? Просидим вечер дома.
   – И поиграем, – сказал я.
   – Я выпью вина, – сказала Кэтрин. – Ничего мне от этого не будет. Может быть, тут есть наше белое капри.
   – Наверно, есть, – сказал я. – В таком отеле всегда бывают итальянские вина.
   Кельнер постучал в дверь. Он принес виски в стакане со льдом и на том же подносе маленькую бутылку содовой.
   – Спасибо, – сказал я. – Поставьте здесь. Будьте добры, принесите сюда обед на две персоны и две бутылки сухого белого капри во льду.
   – Прикажете на первое – суп?
   – Ты хочешь суп, Кэт?
   – Да, пожалуйста.
   – Один суп.
   – Слушаю, сэр.
   Он вышел и затворил двери. Я вернулся к газетам и к войне в газетах и медленно лил содовую в стакан со льдом и виски. Надо было сказать, чтобы не клали лед в виски. Принесли бы лед отдельно. Тогда можно определить, сколько в стакане виски, и оно не окажется вдруг слишком слабым от содовой. Надо будет купить бутылку виски и сказать, чтобы принесли только лед и содовую. Это лучше всего. Хорошее виски – приятная вещь. Одно из самых приятных явлений жизни.
   – О чем ты думаешь, милый?
   – О виски.
   – А о чем именно?
   – О том, какая славная вещь виски.
   Кэтрин сделала гримасу.
   – Ладно, – сказала она.

* * *

   Мы прожили в этом отеле три недели. Там было недурно: ресторан обычно пустовал, и мы очень часто обедали у себя в номере. Мы гуляли по городу, и ездили трамваем в Уши, и гуляли над озером. Погода стояла совсем теплая, и было похоже на весну. Мы жалели, что уехали из своего шале в горах, но весенняя погода продолжалась всего несколько дней, и потом опять наступила холодная сырость переходного времени.
   Кэтрин закупала все необходимое для ребенка. Я ходил в гимнастический зал боксировать для моциона. Обычно я ходил туда утром, пока Кэтрин еще лежала в постели. В мнимовесенние дни очень приятно было после бокса и душа пройтись по улице, вдыхая весенний воздух, зайти в кафе посидеть и посмотреть на людей, и прочесть газету, и выпить вермуту; а потом вернуться в отель и позавтракать с Кэтрин. Преподаватель бокса в гимнастическом зале носил усы, у него были очень точные и короткие движения, и он страшно пугался, когда станешь нападать на него. Но в гимнастическом зале было очень приятно. Там было много воздуха и света, и я трудился на совесть, прыгал через веревку, и тренировался в различных приемах бокса, и делал упражнения для мышц живота, лежа на полу в полосе солнечного света, падавшей из раскрытого окна, и порой пугал преподавателя, боксируя с ним. Сначала я не мог тренироваться перед длинным узким зеркалом, потому что так странно было видеть боксера с бородой. Но под конец меня это просто смешило. Я хотел сбрить бороду, как только начал заниматься боксом, но Кэтрин не позволила мне.
   Иногда мы с Кэтрин ездили в экипаже по окрестностям. В хорошую погоду ездить было приятно, и мы нашли два славных местечка, куда можно было заехать пообедать. Кэтрин уже не могла много ходить, и я с удовольствием ездил с ней вместе по деревенским дорогам.
   Если день был хороший, мы чудесно проводили время, и ни разу мы не провели время плохо. Мы знали, что ребенок уже совсем близко, и от этого у нас обоих было такое чувство, как будто что-то подгоняет нас и нельзя терять ни одного часа, который мы можем быть вместе.

Глава сорок первая

   Как-то я проснулся около трех часов утра и услышал, что Кэтрин ворочается на постели.
   – Тебе нездоровится, Кэт?
   – У меня как будто схватки, милый.
   – Регулярно?
   – Нет, не совеем.
   – Если пойдут регулярно, нужно ехать в больницу.
   Мне очень хотелось спать, и я заснул. Вскоре я проснулся снова.
   – Ты, может, позвонишь доктору, – сказала Кэтрин. – Может, это уже начинается.
   Я подошел к телефону и позвонил доктору.
   – Как часто повторяются схватки? – спросил он..
   – Как часто, Кэт?
   – Примерно каждые пятнадцать минут.
   – Тогда поезжайте в больницу, – сказал доктор. – Я сейчас оденусь и тоже приеду туда.
   Я повесил трубку и потом позвонил в привокзальный гараж, чтобы вызвать такси. Долгое время никто не подходил к телефону. Наконец я добился какого-то человека, который обещал сейчас же выслать машину. Кэтрин одевалась. В ее чемодане было уже сложено все необходимое для больницы и детские вещи. Мы вышли в коридор, и я позвонил лифтеру. Ответа не было. Я сошел вниз. Внизу никого не было, кроме ночного швейцара. Я сам поднялся в лифте наверх, внес в кабину чемодан Кэтрин, она вошла, и мы спустились вниз. Ночной швейцар открыл нам дверь, и мы сели на каменные тумбы у ступенек парадного крыльца и стали ждать такси. Ночь была ясная, и на небе были звезды. Кэтрин была очень возбуждена.
   – Я так рада, что уже началось, – сказала она. – Теперь скоро все будет позади.
   – Ты молодец.
   – Я не боюсь. Только бы вот такси скорее приехало.
   Мы услышали шум машины на улице и увидели свет от фар. Такси подъехало к крыльцу, и я помог Кэтрин сесть, а шофер поставил чемодан на переднее сиденье.
   – В больницу, – сказал я.
   Мы выехали на мостовую и стали подниматься в гору.
   Когда мы подъехали к больнице, я взял чемодан, и мы вошли. Внизу за конторкой сидела женщина, которая записала в книгу имя и фамилию Кэтрин, возраст, адрес, сведения о родственниках и о религии. Кэтрин сказала, что у нее нет никакой религии, и женщина поставила против этого слова в книге черточку. Кэтрин сказала, что ее фамилия Генри.
   – Я отведу вас в палату, – сказала женщина.
   Мы поднялись на лифте. Женщина остановила лифт, и мы вышли и пошли за ней по коридору. Кэтрин крепко держалась за мою руку.
   – Вот это ваша палата, – сказала женщина. – Пожалуйста, раздевайтесь и ложитесь в постель. Вот вам ночная сорочка.
   – У меня есть ночная сорочка, – сказала Кэтрин.
   – Вам удобнее будет в этой, – сказала женщина.
   Я вышел и сел на стул в коридоре.
   – Теперь можете войти, – сказала сестра, стоя в дверях.
   Кэтрин лежала на узкой кровати, в простой ночной сорочке с квадратным вырезом, сделанной, казалось, из простого холста. Она улыбнулась мне.
   – Теперь уже у меня хорошие схватки, – сказала она.
   Сестра держала ее руку и следила за схватками по часам.
   – Вот сейчас была сильная, – сказала Кэтрин. Я видел это по ее лицу.
   – Где доктор? – спросил я у сестры.
   – Спит внизу. Он придет, когда нужно будет. Я должна кое-что сделать madame, – сказала сестра. – Будьте добры, выйдите опять.
   Я вышел в коридор. Коридор был пустой, с двумя окнами и рядом затворенных дверей по всей длине. В нем пахло больницей. Я сидел на стуле, и смотрел в пол, и молился за Кэтрин.
   – Можете войти, – сказала сестра. Я вошел.
   – Это ты, милый? – сказала Кэтрин.
   – Ну, как?
   – Теперь уже совсем часто.
   Ее лицо исказилось. Потом она улыбнулась.
   – Вот это была настоящая. Пожалуйста, сестра, подложите мне опять руку под спину.
   – А вам так легче? – спросила сестра.
   – Ты теперь уходи, милый, – сказала Кэтрин. – Иди поешь чего-нибудь. Сестра говорит, это может тянуться очень долго.
   – Первые роды обычно бывают затяжные, – сказала сестра.
   – Пожалуйста, иди поешь чего-нибудь, – сказала Кэтрин. – Я себя хорошо чувствую, правда.
   – Я еще немного побуду, – сказал я.
   Схватки повторялись совершенно регулярно, потом пошли реже. Кэтрин была очень возбуждена. Когда ей было особенно больно, она говорила, что схватка хорошая. Когда схватки стали слабее, она была разочарована и смущена.
   – Ты уходи, милый, – сказала она. – При тебе мне как-то несвободно. – Ее лицо исказилось. – Вот. Эта уже была лучше. Я так хочу быть хорошей женой и родить без всяких фокусов. Пожалуйста, иди позавтракай, милый, а потом приходи опять. Я не буду скучать без тебя. Сестра такая славная.
   – У вас вполне хватит времени позавтракать, – сказала сестра.
   – Хорошо, я пойду. До свидания, дорогая.
   – До свидания, – сказала Кэтрин. – Позавтракай как следует, за меня тоже.
   – Где тут можно позавтракать? – спросил я сестру.
   – На нашей улице, у самой площади, есть кафе, – сказала она. – Там должно быть открыто.
   Уже светало. Я дошел пустой улицей до кафе. В окнах горел свет. Я вошел и остановился у оцинкованной стойки, и старик буфетчик подал мне стакан белого вина и бриошь. Бриошь была вчерашняя. Я макал ее в вино и потом еще выпил чашку кофе.
   – Что вы тут делаете в такой ранний час? – спросил старик.
   – У меня жена рожает в больнице.
   – Вот как! Ну, желаю счастья.
   – Дайте мне еще стакан вина.
   Он налил, слишком сильно наклонив бутылку, так что немного пролилось на стойку. Я выпил, расплатился и вышел. На улице у всех домов стояли ведра с отбросами в ожидании мусорщика. Одно ведро обнюхивала собака.
   – Чего тебе там нужно? – спросил я и наклонился посмотреть, нет ли в ведре чего-нибудь для нее; сверху была только кофейная гуща, сор и несколько увядших цветков.
   – Ничего нет, пес, – сказал я. Собака перешла на другую сторону. Придя в больницу, я поднялся по лестнице в тот этаж, где была Кэтрин, и по коридору. дошел до ее дверей. Я постучался. Никто не отвечал. Я открыл дверь; палата была пуста, только чемодан Кэтрин стоял на стуле и на крючке висел ее халатик. Я вышел в коридор и стал искать кого-нибудь. Я увидел другую сестру.
   – Где madame Генри?
   – Только что какую-то даму взяли в родильную.
   – Где это?
   – Пойдемте, я вам покажу.
   Она повела меня в конец коридора. Дверь родильной была приотворена. Я увидел Кэтрин на столе, покрытую простыней. У стола стояла сестра, а с другой стороны, возле каких-то цилиндров – доктор. Доктор держал в руке резиновую маску, прикрепленную к трубке.
   – Я дам вам халат, и вы сможете войти, – сказала сестра. – Идите, пожалуйста, сюда.
   Она надела на меня белый халат и заколола его сзади у ворота английской булавкой.
   – Теперь можете войти, – сказала она. Я вошел в комнату.
   – Это ты, милый? – сказала Кэтрин напряженным голосом. – Что-то дело не двигается.
   – Вы monsieur Генри? – спросил доктор.
   – Да. Как тут у вас, доктор?
   – Все идет очень хорошо, – сказал доктор. – Мы перешли сюда, чтобы можно было давать газ во время схваток.
   – Дайте, – сказала Кэтрин.
   Доктор накрыл ее лицо резиновой маской и повернул какой-то диск, и я увидел, как Кэтрин глубоко и быстро задышала. Потом она оттолкнула маску. Доктор выключил аппарат.