– Вы не правы. Вы не знаете о чем говорите. – Протесты доносились отовсюду вокруг мужчины, произносившего свои обвинения. – Она помогла мне. Она дала мне спокойствие! Она вернула нам нашего сына!
– Нет, это не так! – настаивал Эш. – Она не сделала ничего подобного. Я проверил ее данные и могу сказать: она не та, за кого себя выдает. Спросите ее о культе, который она девять лет назад основала в Лидсе и в такой спешке ликвидировала, когда полиция начала расследование странных дел, происходивших за закрытыми дверями: ритуалах, требовавших маленьких обнаженных девочек для выполнения определенных неприятных действий с мужчинами. Спросите ее о вдовце из Честери, щедро платившем ей каждую неделю за написанные от руки письма от умершей жены.
Протесты окружавших Эша становились громче.
– Пусть она объяснит, почему ей так поспешно пришлось покинуть Эдинбург, – продолжал он. – Власти там не любят ясновидцев, – он произнес это слово с презрительной усмешкой, – которые убеждают престарелых леди передавать им свое имущество, обещая взамен лучшее пристанище в другом мире, где их в великий день будут встречать давно умершие друзья и родственники.
– Не слушайте этого безумца, – прошипела Бротски. – многие из вас знают меня, вы знаете, что я для вас сделала. Разве вы поверите его обвинениям против меня? – Она неподвижно сидела, словно приросшая к своему стулу, ее побелевшие руки сжимали его края.
– Те кого приглашали сюда раньше – сколько вы заплатили за эту привилегию? – спросил Эш. – Подумайте об этом. Так сколько же вам стоило поговорить с мертвецами?
Теперь рядом с ним были оба помощника и тащили его за руки, пытаясь направить к двери. Он сопротивлялся, и один из мужчин прошептал ему на самое ухо:
– Если не хочешь неприятностей, то уйдешь тихо. Твои ноги не будут первыми из тех, которые я лично сломал.
Когда Эш попытался ответить, шершавая рука зажала ему рот. Со всей злости он резко погрузил локоть под грудную клетку своего противника и почувствовал удовлетворение, услышав его хрип. Рука, зажимавшая рот, ослабла.
– Включите кто-нибудь свет, – потребовал взволнованный голос, – я не вижу, что здесь происходит.
Но освещение осталось слабым. Единственный яркий островок находился там, где сидела женщина в черном одеянии. И некоторые заметили, что сейчас ее взгляд застыл на ком-то, сидевшем в подкове окружавших ее людей. Она смотрела на одного единственного человека, чья фигура во мраке была едва различима.
Нижняя челюсть Эльзы отвисла, широко открытые глаза тревожно замерли.
Все присутствующие почувствовали внезапно наступившую тишину.
– Не-е-е-т, – вымолвила женщина в черном. Это был почти стон, почти мольба.
Все услышали этот тихий, завывающий крик.
Руки все еще держали Эша, но они были вялыми, бессильными. Хотя он едва мог различить среди сидевших Эдит Фиппс, поскольку силы перемещавшегося прожектора истощились, он узнал ее голос.
– Оставь нас в покое, – произнесла Эдит хриплым шепотом, который почему-то разнесся по комнате так, будто это был крик.
Эш стряхнул с себя руки, не встретив совершенно никакого сопротивления. Никто не двигался. Голос, прозвучавший из сумрака, обладал сверхъестественным свойством: всем казалось, что этот шепот раздался возле его собственного уха. Но тем не менее они понимали, что он принадлежал кому-то из «гостей», кому-то, сидевшему на одной из лавок. Кому-то, чье дыхание было ужасным, сухим звуком.
Снова голос:
– Мы ничто для тебя, оставь нас в покое, – голос женщины, которого… вроде бы и не было.
Короткий, пронзительный звук: закричала одна из участниц сеанса; она почувствовала, как будто что-то ужасно ледяное пронеслось рядом с ней и исчезло.
– Мы не хотим быть здесь, быть с тобой. – В голосе произошло небольшое изменение, но по сути он остался тем же – голосом той невидимой женщины. – Ты не можешь нас так использовать. Это причиняет нам боль, это тянет нас назад.
– Эдит? – произнес ошеломленный Эш. Он видел ее очертания, мог различать, как поднимались и опускались пухлые плечи; но лицо было темным, черт нельзя было разобрать.
Она снова заговорила, но на этот раз это был не ее голос, повышенный от злости, с грубым мужским тембром.
– Пусть они вспоминают нас такими, какими мы были. Ты творишь зло, разве…
– …разве ты не понимаешь? Ты творишь очень большое зло!
Все головы как одна повернулись к черному «медиуму» в луче прожектора. Теперь говорила она. Тем же голосом мужчины, который только что исходил из Эдит Фиппс. Глаза Эльзы Бротски, подобно глазам слепца, беспорядочно двигались. Язык двигался по накрашенным губам, смачивая их, отчего они блестели.
– Ты вмешиваешься в вещи, которых не понимаешь, – продолжал голос. Уста женщины изменяли форму, но их движение имело мало связи со звуками, которые из них вырывались.
Эш повернулся к Эдит и увидел, что ее тело обмякло; человек, сидевший рядом с ней поддерживал ее, чтобы она не сползла на пол.
– Ты должна прекратить, ты… я вижу тебя, мама… – голос на половине фразы изменился и принадлежал теперь ребенку, девочке или мальчику – разобрать было невозможно. Бротски раскачивалась на стуле. – Приди и забери меня, мама, не оставляй меня здесь…
Раздался несчастный мученический звук: кто-то среди публики зарыдал.
– Это мой ребенок…
– Она пытается вас дурачить, – громко сказал Эш, обвиняюще указывая на женщину в черном.
За голосом ребенка последовал еще один:
– Мы счастливы, мы счастливы…
Снова голос ребенка:
– Я хочу вернуться домой, в свою комнату…
Теперь голос женщины, кудахчущий, как у сморщенной старухи:
– Я вижу вас, я вижу всех вас…
И затем мешанина голосов, очень многочисленных и перебивавших друг друга; словно открылись какие-то нематериальные ворота шлюза. Голоса текли беспорядочной гурьбой: одни громкие, стремившиеся быть услышанными, другие тихие, жеманные; эти звуки превращались в шум, становились неотличимыми друг от друга, будто спрессованные все вместе в каком-то эксперименте звукооператора с декой: какофония бессмысленного гудения, диссонирующий рев, не имевший совсем никакого смысла…
– Без меня твой брат посылает рождественский больше не болит что если скажешь марте нет зачем пожалуйста прекрати если посмотришь под ковром на лестнице какой год мама приходи и забери меня не слушай ее мы никогда не забываем вас по эту сторону я счастлив не печалься больше здесь когда я Дэвид так много вещей я вижу тебя этот человек принесет тебе горе мама пожалуйста я буду ждать я буду ждать тебя дедушка здесь все что можешь бог не горюй будь счастлива однажды поможет прекрати прекрати прекрати!..
Последние слова были криком.
Тело Эдит дернулось, и глаза резко открылись. Она подняла голову и взглянула на яркий луч направленного вниз прожектора. Она чувствовала – она в самом деле чувствовала – как кровь покидала ее лицо.
Лжемедиум пыталась подняться со своего стула, но, казалось, что какая-то невидимая сила удерживала ее на месте. Ее тело было выгнуто, руки отталкивались от деревянных кромок, суставы пальцев напряглись и выглядели, как горный хребет с зубчатыми белыми вершинами. Белки глаз стали преобладать над ее зрачками, как будто невидимые пальцы оттягивали веки, рот широко открылся, некогда сочные губы стали тонкими и вытянутыми, щеки впали, и даже в свете прожектора там виднелись слабые тени.
Из ее рта начала выплывать прозрачная дымка, пар, который подсказывал, что воздух вокруг был холодным. Но Эдит уже встречалась с появлением эктоплазмы, этим физическим представлением астральных тел, из отверстий медиумов в других, хотя и редких случаях. Она была уверена, что это было началом подобного явления, но поток был слишком слабым, слишком скудным для создания ясного образа.
Все еще доносились невнятные слова, хотя они сильно затихли, были теперь негромкими, успокоившись до звуков усталых просьб. Они приходили из остававшегося открытым рта женщины, выносимые паром; и ни язык, ни губы не создавали этих звуков.
– Прекрати прекрати пре…
Слабый выброс пара исчез, растворился без следа, но на ее лице все еще мелькали тени, причудливо шевелился свет, едва заметно изменяя ее черты, непрерывно искажая облик: выразительность скул, силу подбородка, борозды бровей; мимолетные образы, намеки на разные индивидуальности, но, тем не менее, всего лишь движение теней в неподвижном свете.
Люди вокруг нее, те гости, трепетавшие при ее виде, не могли дольше сдерживать своей паники. Послышались тревожные крики, исступленные голоса, заглушившие бормотания выделявшиеся (так казалось) из напряженного рта Эльзы.
Молодая женщина, которая думала, что слышала звавшего ее сына, пыталась пробраться к «медиуму», но другие больше не хотели оставаться в этой комнате, толкали ее, и она упала через лавку.
Две другие женщины, хныкавшие как дети, пронеслись мимо Эша и оттолкнули его в сторону, в отчаянном стремлении поскорей уйти. За ними толкавшейся толпой последовали остальные, каждый торопясь добраться до двери; и, хотя лжемедиум представляла жалкое зрелище, Эш не мог понять остроты их ужаса. Осознали ли они, что их хозяйка стала жертвой припадка какого-то необычного характера? Через некоторое время он почувствовал, что эта женщина (а теперь Дэвид признал, что она была медиумом, хотя его глубоко укоренившийся скептицизм отвергал любую мысль о том, что она была ясновидящей) каким-то образом мысленно передавала свой собственный страх, и сама атмосфера были им заряжена. Он распространялся, как инфекция, оказывая воздействие на людей, заражая всех присутствующих, включая и его самого. Если бы он не понял абсурдной логики всего происходившего, он тоже рвался бы к выходу. «О, боже, – думал он, – ничего удивительного, что они ее так боготворили».
Эш вздрогнул, когда кто-то прикоснулся к его руке.
– Дэвид, она в ужасной опасности, – решительно произнесла Эдит.
Он почувствовал облегчение от того, что Эдит Фиппс оправилась от обморока и что она не обнаруживала никаких признаков паники.
– Это самовнушение, – ответил он. – Я встречался раньше с таким типом истерии.
Эдит взглянула на него как на безумца.
– Нет, это не то. Мы должны помочь ей, пока еще не поздно. Мы должны вывести ее из транса.
Группа вокруг них поредела, большинство присутствовавших толпились сейчас возле двери, толкаясь, чтобы вырваться наружу. Эдит и Эш беспрепятственно наблюдали за женщиной в черном.
– Господи, – вздохнула Эдит.
К выходу устремились не все. Несколько человек, всего лишь несколько, включая помощников Бротски, стояли, как загипнотизированные, этой картиной. Кто-то застонал. Кто-то с грохотом рухнул на пол.
Поскольку лицо Эльзы Бротски теперь едва ли можно было назвать ее собственным лицом.
Плоть вздулась и покрылась волдырями. Кожа сморщилась, и на ней почти мгновенно образовались светлые пятна – настолько тонкие участки, что почти просвечивались. Эти трансформации нельзя было больше принимать за движение теней по ее лицу: искажение плоти было совершенно очевидным. Это было похоже на то, будто другие лица – много других лиц – существовали под этой поверхностью, и каждое силилось сообщить о себе, проталкиваясь изнутри и растягивая до предела кожу оболочки. Это был невероятный и совершенно ужасающий спектакль; это было тошнотворно чарующе.
Казалось, что лицо Эльзы Бротски должно обязательно взорваться.
Шокированный и почти увлеченный, Эш хладнокровно и с каким-то извращенным любопытством ждал развития этого быстрого видоизменения, чтобы узнать до какой степени мог прогрессировать этот феномен и чем он должен закончиться. В нем было мало жалости к этой женщине, и он не мог себя за это не презирать.
Он почувствовал, что Эдит тронулась с места и протянул руку, чтобы остановить ее, зная, куда она направлялась. Ее силуэт закрыл ему вид ужасного зрелища, и затем она оказалась в свете прожектора, на главной сцене всего происходившего кошмара.
Она приблизилась к страдавшей женщине, положила руки на ее раздувавшееся лицо и мягким голосом начала говорить.
Эш направился к ней, осторожно миновав тех, кто со сверхъестественным ужасом в глазах продолжал смотреть. Помощник, которого Эш недавно оттолкнул, при его приближении повернулся, но не сделал никакой попытки преградить дорогу. Взамен этого он попятился назад и поспешно присоединился к скоплению людей около двери. Его коллега стоял как вкопанный, неспособный или не желавший приблизиться к беспомощной женщине. Третий помощник, который управлял передвижным прожектором, освещавшим до этого участников сеанса, словно чтобы не упасть сжимал треногу; его голова раскачивалась, не желая верить в происходившее.
Эдит отшатнулась, когда Бротски резко встала. Тело Эльзы выгнулось назад, как пружина, ее руки, словно привязанные, все еще держали края стула. Она напряглась в этой изогнутой позе, ее живот ужасно округлился, как на последней стадии беременности, спина стала вогнутой. Но голова располагалась вертикально, создавая иллюзию, что она не была соединена с шеей и просто лежала на блестящем черном материале, покрывавшем грудь женщины. Самым страшным были ее глаза: зрачки закатились внутрь глазниц, и были видны только белки, чудовищно тусклые, как у запеченной рыбы.
Она представляла собой страшное, приводившее в ужас зрелище; ее черты продолжали изменяться, принимая безобразные формы.
Голоса настойчиво продолжали свое бессвязное бормотание, которое сыпалось из неподвижных губ, излияние бессмысленности – и гнева…
– …не можешь если разум кошка ты я разница все помнишь то время не будет длинный длинный тоннель когда-нибудь принесет свет мама пожалуйста мама цветы здесь много прекрати оставь скажи всем конец смерть не можешь в покое вся боль прекращается не забывай под лестницей когда ты останови приходи мы не хотим этого мы желаем я вижу оставили…
Из носа Бротски потекла струйка крови; затем из уголков глаз.
Эш остановился перед ней; сила конвульсий пугала его. Не зная, что дальше делать, он нагнулся и, превозмогая отвращение к этой шевелившейся и раздувавшейся плоти, так же как Эдит, положил свои руки на голову Бротски.
Ее живот и таз терлись о него в похотливой пародии на обольщение. На него смотрели невидящие, покрытые красными прожилками, слезившиеся глаза. Ее дыхание было смрадным, словно слова несли с собой вонь. Приступы судорог сотрясали все ее тело, угрожая сбросить руки Эша. Позвоночник женщины еще больше изогнулся и должен был вот-вот сломаться, ее живот оказался возле груди Эша. Голова Бротски располагалась между ее грудей, как какой-то абсурдный пульсирующий портрет.
Перекрывая другие звуки, теперь слышалась литания, состоявшая из одного единственного слова…
– …хватит… хватит… хватит…
Казалось, что неистовая дрожь достигла своего апогея, поскольку Эльза Бротски внезапно отвердела.
Или, по крайней мере, так почувствовал Эш. Он мог с таким же успехом держать мраморную статую, настолько твердой и холодной казалась женщина.
Голоса прекратились. Но их заменило высокое причитание, далекий звук, приходивший из внутренностей медиума.
Он усиливался, становился пронзительным, – оглушителный тонкий визг извергавшийся из зияющей дыры, какой был теперь ее рот.
И еще одно слово. Имя. Перед тем как Эльза Бротски упала и превратилась в размякшую, аморфную массу.
Уходя оттуда, Эдит Фиппс думала, почему произносилось имя Дэвида, первый раз, среди бормотания многих голосов, и теперь, как единственный заключительный крик.
Глава 24
Эш пошевелился в кровати, поглаживая одной рукой лоб, чтобы успокоить головную боль. Чтобы увлажнить пересохшее горло, он проглотил слюну. Его глаза нехотя открылись. С трудом, как будто дыхание не было самой естественной вещью, он сделал глубокий вдох.
Дэвид вяло, словно находясь под наркозом, выпрямился в кровати. Скудный дневной свет, проникавший из окна, превратил плотный ночной сумрак в незначительное затенение. Возможно, выражая недовольство недостатком собственных сил, он что-то пробормотал.
Со значительным усилием он поднял руку и посмотрел на часы. Удивление помогло ему справиться с вялостью. Было далеко за полдень – он проспал большую часть дня.
Эш откинулся на изголовье и поводил руками по лицу а затем по груди, чтобы развеять свою слабость. Его тело казалось избитым и грязным, и Дэвид вспомнил, какое оно было мокрое, когда он проснулся ночью. Забыв о низкой температуре в комнате, он откинул одеяло. Теперь его кожа была сухой и в дневном свете казалась бледной. Простынь рядом с ним была скомкана, и все следы того, что там лежал кто-то еще, были уничтожены в его беспокойном сне. Но на ней были видны пятна спермы.
Медленно двигаясь и ощущая остатки туповатой боли в глазах, Дэвид встал с кровати и подошел к окну. Положив руки на раму, он выглянул в парк.
Ничто не шевелилось. Ни ветерка, ни движения облаков (потому что небо вновь было закрыто серой пеленой, наводившей уныние своей беспросветностью), ни звука.
Даже дом, даже Эдбрук, казался странно немым.
Эш почувствовал все это, несмотря на то что думал о другом, о прошедшей ночи. Он видел Кристину, чистую и изумительно белую в своей наготе, черные волосы, разметавшиеся вокруг лица, вокруг плеч, самые длинные пряди которых падали на ее груди. В своих мыслях, он прикасался к ней снова и вспоминал ее чувственную реакцию; снова он ощущал ее влагу, чувствовал ее сладострастное подрагивание.
Эш отвернулся от окна и, утопив лицо в ладони, на минуту присел на край кровати. Куда она ушла? Почему Кристина оставила его среди ночи?
Он медленно оделся, даже не умывшись: почему-то эта мысль ни разу не пришла ему в голову. Возле двери, взявшись за ручку, он помедлил. Он ждал и думал, почему ему так не хотелось выходить в коридор. Дэвид понял, что сама тишина дома нервировала его, потому что казалось, что она окутывала; как будто дерево, известка, само существо этого дома – все это ждало… Чего? Он разозлился на себя. Дэвид Эш, законченный прагматик, предается сейчас своим фантазиям – и дурак. Эдбрук – просто дом. И не более. Конечно, с трагической историей, и настолько, что, возможно, ее картины могли обретать материальную форму долгое время после самих событий. Но это имело мало отношения к посещениям в полном смысле этого слова. Здесь нет призраков, нет привидений, нет духов, которые могли бы побеспокоить живых. Хотя, возможно, Эдбрук таит обман.
С этими мыслями исследователь открыл дверь.
Коридор был пуст, и он не ожидал ничего другого. Мрачная вещь – Эдбрук казался покинутым. Покинутым жизнью. И все же… печальным.
Эш прошел по мрачному коридору и, минуя лестничный марш, взглянул в колодец передней. Сам воздух Эдбрука казался тяжелым и старым. Но, может быть, в этом чувстве большую роль играло его собственное состояние, а не действительность: потрясения предыдущей и первой ночей оставили в нем усталость и депрессию. Хотя он и проспал большую часть дня, его шаги были вялыми, а в голове был туман, от которого тяжело было отделаться.
Он добрался до комнаты Кристины и легонько постучал в дверь. Ответа не было. Не потрудившись постучать снова, Эш вошел. С приоткрытым ртом и блуждающим взглядом он встал в дверях.
В спальне Кристины не было ничего необычного. На аккуратной кровати с медными спинками лежало еле-еле помятое одеяло. На старой мебели были аккуратно расставлены безделушки. Великолепные банты связывали узорчатые занавески, а свет из окна рассеивался декоративным тюлем.
В комнате ничего необычного, кроме…
…Кроме того, что все было в слишком образцовом порядке: никаких разбросанных журналов или книг, никакой одежды, висящей на стульях, – и все было тусклым и поблекшим. Словно комната и все ее содержимое было покрыто слоем пыли.
Никакой вибрации, никакого намека на обитаемость. В спальне Кристины было столько же жизни, как и в непосещаемом музее.
На бюро под овальным зеркалом стояли две фотографии в серебряных рамках, и, чтобы рассмотреть их, Эш подошел ближе. Он взял одну из них и стер со стекла пыль; на фото в коричневатых тонах была изображена та же парочка, на чей портрет он натолкнулся прошлой ночью. В камеру, холодно и как-то уныло, улыбались стоявшие в официальной позе родители Кристины. На второй фотографии, сделанной менее давно, располагались отпрыски Мериэллов. Он уже собрался взять ее, когда заметил в зеркале свое отражение; картину ослаблял легкий экран грязи, но даже так Эш смог различить мешки под своими глазами и черноту небритого подбородка. Смущенный, Эш отошел в сторону, водя по взъерошенным волосам в символическом жесте прихорашивания. Не зная зачем (но, возможно, для того же, зачем некоторые ласкают одежду отсутствующего любовника – чтобы получить суррогат близости) он дотронулся до кровати и провел пальцами по подбитому одеялу. Материал казался загрубевшим, а его мягкость какой-то хрупкой.
Покинув комнату, Эш вернулся к лестнице и поспешно спустился, чувствуя волнение и тревогу от неестественной тишины вокруг. Он ходил от комнаты к комнате, проверял, перед тем как входить, не сорваны ли печати и нет ли отпечатков следов на порошке, а внутри отключал детекторы, срабатывавшие при его появлении.
Со значительным трепетом он приблизился к подвалу и только с верхней ступеньки лестницы посмотрел на следы пожара. Кроме скомканного чехла для мебели и лежавших под ним осколков бутылки, не было никаких свидетельств происшедшего: ни почерневших стен, ни обуглившегося дерева, ни оставшегося дымного смрада. Все это было иллюзией. Архив Института Психических Исследований полон подобным. Эш не был уверен, что он чувствовал: облегчение или разочарование.
После подвала он прошел через переднюю на кухню и остановился перед дверью. Изнутри доносились тихие звуки. Царапание.
Дверь была приоткрыта, и он осторожно и легко толкнул ее ладонью дальше.
Пока дверь не завершила свой медленный поворот ударом о что-то сзади, мыши на кухонном столе не подозревали о присутствии человека. Крошечные твари, даже не потрудившись обернуться на нарушителя их спокойствия, быстро смылись – кто спрыгнув на стул, задвинутый под стол, а кто сбежав вниз (это казалось невозможным) по его ножке.
При виде их пушистых телец и тянущихся, как червяки, хвостов по телу Эша пробежали мурашки. Их было всего с полдюжины, но они произвели на него такое тошнотворное впечатление, как будто их было сотни. Раскрошенный, покрытый пятнышками плесени хлеб (полбуханки, рядом с которой лежал нож с серым лезвием), которым они пировали, и оставшиеся в глазах суетливые твари, кишевшие вокруг этого куска, заставили его желудок подняться.
Он направился к раковине, надеясь, хотя в тот момент это не сильно его беспокоило, что он не наступит на какое-нибудь убегавшее тельце. Только желчь, а не неусвоенная пища обрызгала спины двум сидевшим в раковине тараканам, и Эш отшатнулся, глотая назад кислые соки, которые продолжали подниматься. Боже мой, какое грязное место! Что случилось с Эдбруком за одну ночь? Конечно, даже если бы этот вопрос был задан вслух, а не был просто воплем в его голове, вокруг не было никого, кто мог бы ему ответить. Эш дотянулся до старинного крана и отвернул его. С резким звуком, словно она гнала по трубе кусок металла, хлынула коричневая вода, но затем ее течение стало ровным и прозрачным. Черные жуки плавали вместе с его желчью, неистово работая своими тоненькими лапками, как веслами. Эш завернул кран и, надеясь, что образовавшийся водоворот засосет их внутрь, отошел от раковины.
Задняя дверь была не заперта, и Дэвид вышел наружу, почувствовав облегчение очутившись на свежем, хотя и морозном воздухе. Тыльной стороной ладони он стер влагу с губ и подбородка и, когда глубоко вдохнул воздух, то ощутил, что часть его усталости исчезла. Он вздрогнул от холода и затем, почти в полном отчаянии, позвал Кристину.
Ожидал ли он на самом деле ответа? Эш не был уверен. Но тем не менее позвал снова.
Он прислушивался к тишине.
На террасе, выходившей в сад, он сложил руки чашкой возле губ.
– Крииистииинааа!..
Он крикнул еще раз, но теперь не так громко и более уныло.
Кристина покинула Эдбрук. И так же, кажется, сделала няня Тесс. Эш остался один. И он думал: почему ему пришла в голову дурацкая мысль, что дом за его спиной злорадствует.
Глава 25
Красная «Фиеста» осторожно влилась в транспортный поток, двигавшийся в северо-западном направлении, и, будто радуясь, что наконец вырвалась на свободу из переполненных городских улиц, быстро набрала скорость.
Но на лице единственного человека в этом сверкающем автомобиле не было никакой радости. И совсем не мчавшиеся рядом дальнобойщики заставляли Эдит Фиппс так крепко сжимать руль.
Двигаясь по коридору к лестнице, Эш натянул свой плащ и даже не подумал закрыть за собой дверь спальни. Он быстро спустился, желая выйти на свободу из этого пустого обиталища, нависающий мрак которого угнетал его дух. Снаружи морозный воздух хоть как-то помог ему стряхнуть свою вялость, и теперь он намеревался быстро двигаться, пока этот исчезавший эффект не ослабнет. Спустившись с лестницы, он заколебался и посмотрел назад, на черное чудовище телефона. «Еще одна попытка, – решил он. – Ничего не потеряю, кроме нескольких секунд». Дэвид подошел к телефону и поднес к уху тяжелую трубку. Уголки его губ поползли вверх, но это едва ли была улыбка. Как он и думал, телефон был мертв. Дэвид бросил трубку, не донеся ее пару дюймов до рычага, и рукавом плаща стер пыль с ладони.