Страница:
— Для сказок ты уже слишком взрослый.
— Синдбад всякий раз возвращался домой богаче и счастливее. Мы тоже можем вернуться разбогатевшими. — Даниил произнес это негромко, понимая, что ответа ждать не следует. — Рахиль!..
— Слишком взрослый.
Мимо них проплыл рыбак, руки его по локоть были в чешуе и рыбьей крови, сам как полурыба.
— Иногда я думаю, что тебе нужно больше походить на брата. Быть практичным.
— Ты называешь это так?
— Да. И деятельным.
— Как муха в дерьме.
— Сегодня утром он сказал, что вы будете ювелирами.
— Ну, уже лучше. На прошлой неделе говорил, что станем владельцами пароходов. У нас есть камни и золото, он сможет обрабатывать их, я продавать.
Даниил вспомнил о камнях нехотя. Рахиль разделила их не поровну, взяла себе только опал и разбитый изумруд. Даниил предложил продать их, она отказалась. Теперь он подумал, что Рахиль, видимо, собирается хранить эти камни. Последние подарки от последних членов семьи. «У меня нет ничего на память о тебе», — хотел он сказать, но это было неправдой.
— Хватит об этом, — снова заговорила Рахиль. — Не держись так скованно. Люди заметят, что ты что-то везешь.
— Я чувствую себя переодетым царем Мидасом.
— И Залману скажи то же самое. Этот дурачок выглядит так, будто пытается скрыть беременность.
— У него такой живот.
— Ничего подобного. Ты преуспеешь во всем, чем бы ни занимался, но тебе нужна будет выносливость. Там, куда едете, вы будете чужими.
«Мы уже чужие», — хотел сказать Даниил, но промолчал.
— У Залмана достаточно сил для нас обоих.
— Залман — мальчик с телом мужчины. И всегда будет таким. Заботься о нем.
Даниил кивнул.
— А кто будет заботиться о тебе?
— Нас трое. Раз мы расстаемся, кто-то остается в одиночестве. И я могу позаботиться о себе сама.
Даниил увидел, что Рахиль надела серьги. Он протянул руку, чтобы коснуться их, вызвать у нее улыбку, и задел костяшками пальцев ее длинные скулы. Скулы Кобыльей головы. Снова подумал о Мидасе. Руке, протянутой, чтобы превратить что-то в драгоценность. Издали послышался зов Залмана, он опустил руку и встал.
Путешествие по реке обошлось недорого. И не потому, что Залман упорно торговался. Лодочник-левантинец провел на реке двадцать лет, однако этот юный еврей, не располагающий к себе и не расположенный ни к чему, смущал его. Так бесстрастно взирать на мир могут только ребенок или морская птица. В его взгляде было какое-то нетерпение, не нравившееся лодочнику. Лишь после заключения сделки он подумал о дурном глазе, но из соображений выгоды не выдал своих мыслей.
Залман был еще юным, девятнадцатилетним. Глядя на Рахиль, оставшуюся на речной пристани Багдада, он видел, что толпа толкает ее, и осознавал, что одиночество Рахили среди незнакомых людей подобно тому, что они увозили — одиночество и драгоценные камни из кувшина. Видел, что отчужденность может стать их фамильной чертой. Ярко выраженной, как упрямство или очертания скул.
Море Залману не понравилось. Интуитивно, с первого взгляда. В гавани Басры стояли на якоре старые турецкие трехпалубники, корпуса их были скользкими от гнили. За ними колыхался Персидский залив. Покрывался рябью, мерцал, словно сираб, водный мираж в пустыне. Залману казалось, что разница между ними невелика. Море было более реальным, но не более надежным. Он не доверял ему.
Два дня они ждали судна Ост-Индской компании. Существовали и другие маршруты. Если б они отправились по суше на север или на запад, к Суэцу, то прибыли бы в Лондон всего через два месяца. Этому воспротивился Корнелиус Рич.
— Морские пути — машинное масло империи, — сказал он им, когда писал рекомендательное письмо на фирменной бумаге компании. — Соленая вода непрестанно вертит колеса торговли, мистер Залман. Можете ли вы усомниться в Британской империи? Нет. И заметьте, сухопутный маршрут кишит бандитами и всевозможными бродягами.
Несмотря на то что прожил за границей десять лет, Корнелиус считал, как и до сих пор считают англичане, что путешествие по морю лучше, чем по земле. Не обязательно более быстрое или хотя бы более безопасное, просто более приятное. Чужеземные бродяги были гораздо труднее для понимания, чем смерть от воды.
«Замок Скейлби» прибыл с грузом из Бомбея. У причала компании он сидел так низко, что братьям пришлось спускаться туда по лестнице. Без письма Корнелиуса и аметиста их не пустили бы на борт. Судовой казначей, мистер Макиннес, подыскал им место на нижней палубе, в их подвесные койки вдавливались ящики с копченой селедкой, не поместившиеся в трюме.
На шедшее в Лондон судно больше никто не сел. На пристани были евреи, ждавшие отплытия на восток, в Рангун. В своих однообразных черных халатах они выглядели плакальщиками, а не людьми, отправляющимися к новой жизни. Залман задавался вопросом, выглядит ли он так же. Над его головой ветер начал наполнять паруса.
Он прислушивался к ветру, когда судно тронулось в путь. Позади него была Басра, ее пожелтевшие кирпичные здания, устье протекавшего через город Тигра. Залман не сводил глаз со все уменьшавшихся города и реки. Смотрел назад, пока земля не скрылась за волнами, пока Иракне был отнят у него беззвучным вращением планеты.
Все три месяца плавания Даниил жил с постоянным ощущением утраты. Это не было воспоминанием о Рахили. Ему постоянно казалось, что у него вот-вот что-то украдут. Не камни, лишь дважды в жизни Даниил ощущал любовь к камням. Ему недоставало кувшина с водой, узоров света на мозаичном полу, кровавого запаха томата, сохнущего на деревянных подносах.
Он просыпался в темноте на подвесной койке и начинал рыться в карманах или дорожной сумке, словно его дом мог находиться там. Это собственничество было ему прежде чуждым. Не тоска по дому, а нужда в вещах. Даже не столько в Рахили, сколько в ее томате. Он задавался вопросом, не связано ли это как-то с драгоценностями и не происходит ли с ним перемены.
Он ощущал, как драгоценности трутся о тело во время качки. Вокруг его бедер были хлопчатобумажные мешочки с золотым ломом, полученным за ружья от болотных арабов. В просторном халате под мышками он носил сотню каратов аметиста и рубина. В одежду его брата Рахиль зашила пуговицы от рубашек, в которых им делали обрезание, валюту из коралла и бирюзы. Даниил наблюдал, как она зашивала их и как потом сложила рубашки, разгладив их руками. Камни болтались на нем, словно балласт.
«Скейлби» был трехмачтовым, позеленевшая медь отслаивалась от его тикового днища. Возле носа на нем пахло нечистотами, в остальных местах смолой. Кроме братьев, там было еще несколько пассажиров. С Даниилом и Залманом никто не разговаривал, кроме Макиннеса и священника из Лиона, пытавшегося обратить их в христианство. Они были иностранцами, спавшими внизу возле груза. Сами почти груз.
Они беседовали друг с другом. Негромко, словно язык их можно было украсть. Спорили о величии Вавилона и Лондона и о том, что было создано раньше — цифры или буквы. Залман иногда покидал брата и поднимался наверх. Ему нравились система мачт и блоков, силы ветра и человеческих мускулов. Пение матросов в ритме работы.
«…У священника есть дочка, все с нее не сводят глаз.
Я сказал ей: «Мы, матросы, ухажеры высший класс».
А она мне: «Вы, матросы, греховодники все сплошь,
И в аду вам всем придется жариться за вашу ложь.
И в аду вам всем придется…»»
Матросский хор представлял собой смесь акцентов — американского, ливерпульского, шотландского, ирландского. Вокруг них шумел Индийский океан. Залман не сводил глаз с зеленеющего тонкой линией берега Африки.
«…А в аду, ребята, пламя жжется так, что просто жуть,
Здесь огонь не то, что в пекле…»
— Не путайся у команды под ногами, — сказал ему Макиннес, — особенно в штормовую погоду. Большие волны звери, они могут сбить тебя за борт. Матросы тоже.
Братья спали между ящиками с почтой и специями, бочками селитры и индиго. В футе от их голов шумел и гудел невидимый в темноте океан. Даниил лежал и думал о своем. Об утонувшем в море двоюродном дедушке Елеазаре. О липких следах его ступней. О Рахили в одиночестве. О Мидасе, царе, проклятом сбывшейся мечтой. Превращением всего, к чему он прикасался, в золото.
Он вспоминал, что, по словам Залмана, они обретут, имея драгоценности. Лошадей и дома, счастье и новую жизнь. Девять дней Даниил смотрел, как дождь сеется на стекло иллюминатора, и размышлял, как далеко им придется отправиться, чтобы обрести так много.
В долгом путешествии есть нечто схожее со сновидением. Вереница дней и ночей длилась, казалось, до бесконечности. Даниилу чудилось, что время остановилось, и когда путешествие окончилось, ему представилось, что он пробудился дважды, ото сна и своего наваждения. Он поднял веки и услышал за скрипом подвесных коек скрип льда. Залман все еще спал рядом. Даниил поднялся один и оказался в белом воздухе Лондона.
Его окутал туман. От холода у Даниила заломило лицо. Дышал он неуверенно. Воздух был уже не темным и не светлым, а только тусклым. «Скейлби» шел сквозь него под спущенными парусами. С носа сквозь туман доносился монотонный стук барабанов.
Глаза Даниила привыкли к этому освещению. Теперь он видел очертания множества мачт и труб, корпуса каменных складов и портовых сооружений, судовые огни. Смог разил канализацией и уксусом, противным сладковатым запахом промышленного города.
— С добрым утром. Один из месопотамцев, не так ли?
Макиннес уверенно подошел к нему в полумраке.
Даниил различал позади него других людей. Священник поднял в знак приветствия руку, он был предусмотрительно одет в старую каракулевую шубу. Даниил содрогнулся.
— Даниил Леви, сэр.
— Так и есть, высокий. Ну что ж. Для вас это наверняка потрясающее зрелище — причалы Ост-Индской компании. Потрясающее. Величайший на свете город. Наверное, рады, что оказались здесь?
Радость. Даниил попытался вызвать у себя это чувство.
— Я не вижу неба.
— Неба? Это не рай, мистер Леви. Небо не главное. — Судовой казначей холодно улыбнулся. — Я спрашиваю, сэр, что вы скажете о моем городе?
— Красивый.
— Угу. — Макиннес сложил руки на поручне. — Очень рад, что вы так находите. Смердит, будто дерьмо старых торговок рыбой, но все-таки великолепный. В этом конце почти одни болота. Трущобы. Так что поезжайте на Коммершл-роуд, на запад. Кебы там по крайней мере будут. — Судовой казначей подался к нему. Даниил увидел, что руки его покрыты язвами от соленой воды. — Кстати, мистер Леви, я хотел поговорить о плате за проезд.
— Мы уже полностью…
— Прошу прощения, меня интересует форма оплаты, камень. Аметист настоящий, как говорят мои помощники. Нет ли еще таких же?
— Я…
Раздался крик боцмана, и Макиннес отошел прежде, чем Даниил успел ответить. Он молча вздохнул.
До него доносились искаженные туманом звуки: лязг опускаемых цепей крана, непрерывный стук катящихся по пристани бочек, чей-то крик, козье блеяние. Он повернулся, увидел в просвете Залмана, окликнул его и подвинулся, освобождая место у поручня.
— Тигр, вот мы и на месте.
— Это Лондон?
— Макиннес говорит — да.
— И ты ему поверил? — Залман посмотрел через борт. Снизу доносился треск льда, оттесняемого от причала. — Он может высадить нас где угодно, нагрев таким образом руки.
— А чего ты ожидал? Украшенных драгоценными камнями ворот? Гурий верхом на конях, строящих глазки всем прибывшим? Слишком уж ты недоверчив.
Даниил увидел, что брат заулыбался, и обрадовался этому.
— Новая жизнь, Фрат. Даже не верится.
Тот промолчал. Они стояли рядом, глядя на грузовые пристани. За поручнем что-то замаячило, мимо них двигалась какая-то скала, и оба брата невольно отступили. Через секунду Даниил узнал в ней мол. Тяжелогруженое судно по-прежнему сидело глубоко в воде.
Новая жизнь. Залман продолжал бормотать это себе под нос, взбираясь по трапу на Северную набережную. Он ощущал на себе камни. Драгоценности из кувшина, принадлежащие ему, данные в вознаграждение. На его шее висел прозрачный камень, по-прежнему прохладный, ощутимый на горячем теле.
Следом поднялся Даниил. Вода внизу пахла человеческими фекалиями. Он никак не ожидал такого от Лондона. Попытался вспомнить, как описывал его Корнелиус: Пиккадилли в газовом освещении, и город — яркий, холодный, как бриллиант.
Даниил мысленно представил себе этот город. Камни терлись о его кожу. Где-то в белой от тумана дали звонили церковные колокола.
2 декабря 1833 года. Первый понедельник рождественского поста. Братья приехали в холодный год, в холодное время. Вскоре Темза замерзла, и доки, отрезанные от моря, опустели. Дороги на север были непроезжими, и обледеневший Лондон ждал оттепели.
Остановились братья в отеле «Саблонье» на Лестер-сквер. Комната была узкой, с белой лепниной. Газовая лампа шипела и бормотала человеческими голосами. В первую же ночь Даниил очнулся от забытья в темноте, брат прерывисто храпел на соседней кровати. Он встал и подошел к окну, голова гудела, после плавания сон не шел к нему. Снаружи лежала пустая площадь. Тусклая луна в первой четверти висела над крышами домов.
Лондон. Даниилу он казался не красивым, а только долговечным. Смог омывал его и придавал темный цвет тесаному камню и кирпичу. Он подумал о древних иракских городах, о Вавилоне, погребенном под песчаными холмами, покинутом реками. Было непохоже, что Лондон когда-нибудь останется без реки.
Даниил удобно устроился в кресле у окна и стал ждать утра. На другой стороне площади уже стояли кебы, почтальоны клевали носами в клубах пара, идущего от лошадей.
Солнце всходило медленно, незаметно, как движение стрелок часов, навстречу ему поднимался туман.
Снизу донеслось громыхание грузовых телег. В южную сторону, к реке, проехало ландо. В его окошке бросилось в глаза что-то яркое. Одежда молодой женщины, подумал Даниил. Он видел, что они так же редки на лондонских улицах, как и на багдадских. Принялся высматривать их — в фаэтонах, в дверях ветхих домов. Шелка, драгоценности и кожу.
В шесть часов он заснул, прижавшись лбом к стеклу окна. Никто не поднимал к нему взгляда. У Арсенала старухи до полудня продавали горячее вино, руки их были в пятнах от винного осадка. А напротив окна Даниила свет падал на опущенные шторы в окнах сданных напрокат комнат — знак болезни или проституции. Но Даниил еще не понимал лондонских знаков. Пока что ему не было дела ни до чего, кроме драгоценных камней.
6 декабря. Субботнее утро. Владелец отеля, человек с гладкими, как лайковые перчатки, руками, объяснил братьям, как дойти до Бевис-Маркс. Их одежда и волосы пропитались запахами смолы и кардамона, черная ткань была еще жесткой от морской соли. Залман собственноручно распорол кармашки с камнями перед тем, как отдавать халаты в стирку, потом зашил снова.
Когда братья добрались до синагоги, там никого не было. Они ждали, пока она не заполнится — двое чужеземцев с тюрбанами в тени балкона. Сефарды в своей иностранной одежде, негромкие разговоры по-испански и запах импортных сигар, галереи, откуда женщины с впалыми щеками свысока смотрели на чужаков, не имели ничего общего с братьями. Больше Даниил и Залман никогда не посещали службу. Словно были не иудеями, а семитами в самом широком смысле слова. Евреями по крови, но не по вере.
Они шли обратно вместе, не разговаривая о сефардах. На несколько дней Лондон лишил их дара речи. Они словно бы перенеслись в иной век. Не в будущий и не в лучший, Залману так не казалось, просто в иной. Город отличался от того, который Корнелиус описывал Даниилу, а Даниил брату: был более приспособленным для жизни, менее совершенным. Булыжные мостовые в нем сменялись асфальтом, асфальт пустырями. Залмана поражал темп его жизни, бурный размах торговли — от окликавших их проституток до громадных рекламных щитов «Чудесных таблеток из червей Поттера» и «Соусов карри Даббинса», улиц, заполненных торговцами страусовыми перьями, изобретателями нержавеющих зубных коронок, продавцами устриц, выпекающими сдобы пекарями, изготовителями нетупящихся карандашей, производителями имбирного пива, уличными стряпухами, мастерами серебряных и золотых дел, торговцами алмазами и жемчугом.
Клеркенуэлл Залман обнаружил сам, два дня спустя. Коренастый, широкий в плечах человек в темной одежде слонялся по улицам с расположенными на них ювелирными магазинами и еврейскими молочными, миссионерскими организациями, где иностранцам платили полпенни за присутствие на проповеди христианского священника, с домами западных евреев. Рассматривал Залман их издали, держась в толпе и ни с кем не заговаривая.
Он соизмерял себя с тем, что видел. С людьми, с их драгоценностями, с созданной ими жизнью. Окна были полны кроличьих лапок и обезьяньих лап, трилистников из ирландского мореного дуба. Халтура, думал Залман, безвкусные безделушки. Мужчины были одеты в английскую одежду и шляпы или же стояли с непокрытыми головами в дверных проемах, прислонясь к косякам, курили трубки. Женщины несли в корзинах освященное вино и кошерное мясо. Еврейскими у них были только черты лица.
— «Чудесные таблетки из червей».
Залман пробормотал это, выделяя каждое слово. Газовая лампа вздыхала над ним, словно ворочающаяся во сне женщина. Он слышал дыхание Даниила. Они, разувшись, лежали на кроватях. Иногда разговаривали, потом часами молчали.
— Я думал, ты влюблен в камни.
— Здесь продается все, черви и драгоценности. Существуют ассенизаторы, зарабатывающие на человеческих экскрементах. В этом есть что-то замечательное.
— Если для тебя нет разницы между тем и другим, я предпочитаю камни. — С верхнего этажа доносился шум скандала. Мужчина кричал, женщина повышала голос, не уступая ему. — Что будем делать с драгоценностями?
— Сдадим напрокат королю.
— Ха! Однако мы не можем носить их вечно. Каждый день ходить по Пиккадилли, будто живые люстры.
— Я уже разговаривал с владельцем отеля. Он знает одну мастерскую, которую можно снять. Хорошую, небольшую, задешево.
— Где?
Залман не ответил и вполголоса затянул призыв муэдзина к молитве. В лондонском отеле он звучал неуместно, комично-жалобно. Голос Залмана постепенно утих, и он лежал, уставясь на потолок в пятнах, словно удивлялся, что он оказался здесь.
— Тигр, что это за мастерская?
— На Коммершл-роуд. Близко к городу и к пристани. Я сказал, что завтра ее осмотрю. Пойдем вместе? Мне пригодится твое знание английского.
Даниил кивнул:
— Если хочешь. Ты знаешь, что ищешь?
— Да. Состояние.
— Оно у нас уже есть.
Под взглядом Даниила брат отвернулся. Скандал этажом выше внезапно кончился. В тишине Залман слышал, как ветер бьет снежинками о стекла.
— Всего одно.
— Одного достаточно.
Даниил лег на спину и закрыл глаза. Заснул он быстро, свет лампы трепетал на его лице. Залман молча лежал, лампа над ним шипела и давилась собственным газом. Он протянул руку и погасил ее.
Вышли они рано. На Стрэнде еще толклись овцы. Возле Флит-стрит опрокинулась телега, и братья пробирались между растоптанной копытами капустой и перевернутыми клетками с истерично кудахчущими курами.
Коммершл-роуд оказалась красивой улицей, где жили в основном торговцы, а из публики преобладали матросы и докеры. С реки тянуло запахом ила. Постройки были новыми, дома и лавки вперемежку. Посередине каждой террасы находилась табличка с фамилией владельца или названием, которое он ей предпочел: Гондурас, Союз, Колет. Дети тащились за ними, то смеялись, то клянчили, держась на расстоянии.
В Хардуик-плейс было восемнадцать домов, пустовавшая мастерская оказалась последней. Ее витрина была забита досками. Над мастерской были еще два этажа, верхний, предназначенный для слуг, был поуже и не так украшен, как нижние, словно строителям не хватило пространства в сером лондонском небе.
— Подожди здесь.
Залман поплелся к задней части дома. Даниил смотрел ему вслед, позади простирался Лондон. Даже здесь он чувствовал себя затерявшимся в этом городе, словно влияние его распространялось и на окраинные свинарники и замерзшее болото. Над муравейниками домов почти ничто не возвышалось, кроме торчащих в небо шпилей колоколен. Вдали виднелся купол собора Святого Павла.
Когда Даниил оглянулся, подле него стояла девочка, ступни ее были обернуты кроличьими шкурками. Лицо было взволнованным, словно она хотела что-то сказать. Дети, сопровождавшие их всю дорогу, не отстали, когда братья вышли из города. Трущобы Степни находились неподалеку, восточнее. На другой стороне улицы двое мальчишек постарше стояли, прислонясь к стене под вывеской «Морские ванны Лоуренса».
Даниил улыбнулся, и у девочки от страха отвисла челюсть. Он видел, что она решает, убежать или нет. Позади нее проезжал омнибус, и ей пришлось шагнуть вперед, в канаву с сугробами грязного снега. Девочка что-то прошептала, почти неслышно; голос ее был тонким, с акцентом, распознавать который Даниил начнет только через несколько лет. Он лишь уловил в этом голосе вопросительную интонацию. Наклонился к девочке.
— Вы Иосиф и Мария?
Мальчишки по другую сторону дороги начали корчиться от смеха. Девочка опустила голову.
Она не плакала. Даниил увидел, что одна ступня у нее в крови. Откуда-то послышался резкий женский голос:
— Марта! Иди сюда!
Мальчишки снова схватились за животы от смеха. Когда девочка, оступаясь, пошла по дороге, один из них закричал ей вслед:
— Где твой осел? Где твой осел? А-ха-ха!
Голоса долетали до Залмана. Сбоку дома был усеянный устричными раковинами холмик с конской кормушкой. Позади находились обнесенный забором грязный двор и тянущийся к реке огород. Калитка висела на просмоленной веревке. Залман открыл ее и пошел к заднему крыльцу.
Почти дойдя до него, Залман услышал шум позади, словно бы позвонили в колокольчик. Он обернулся и застыл на месте.
В дальнем углу двора была собака желто-пегой масти. Она стояла, настороженно подняв голову, не лая. Залман не узнавал этой породы, он только видел позу воинственно настроенного животного, готового напасть. Собака была величиной с козу, тонконогая, с мускулистой шеей и челюстями. Когда она шла к нему, ее цепь со звоном двигалась через кольцо, пока не упала на землю возле лап.
Послышалось цоканье языком. Оба, Залман и собака, подняли взгляд. В проеме калитки стояла женщина с непокрытыми черными волосами. Глаза ее были цвета волос, но добрыми. В одной руке она держала пакет с мясом, на щеке краснел мазок крови.
— Нельзя, Дружок.
Собака спокойно вернулась в свой угол. Лишь когда женщина взглянула на Залмана и улыбнулась, он понял, что она красива. Залюбовался ее лицом с этим пятнышком крови на щеке и маленькими, изящной припухлости губами.
— Вы, должно быть, по поводу мастерской?
Голос у нее был приветливым, располагающим. Залман кивнул. Женщина улыбнулась снова, вытерла руку о юбку и протянула ее:
— Миссис Лимпус.
— Залман Леви. Рад с вами познакомиться.
— Которое из них имя?
— Залман.
Пальцы ее были влажными от воды из уличного крана. Она указала подбородком на дом:
— Здесь две комнаты, мастерская спереди, другая сзади. Цена за все двадцать два фунта в год, восемь шиллингов четыре с половиной пенса в неделю. В подвале есть уголь, можете топить им по вечерам. Если чаще, то за дополнительную плату. Дешевле вам не найти.
Она помолчала, словно ожидая возражений. Не услышав их, направилась к собаке и вынула из коричневой, покрывшейся пятнами бумаги требуху.
— Вам нужно осмотреть мастерскую, — заметила она.
— Я сниму ее.
Женщина подняла взгляд. Оценивающе посмотрела на него.
— По крайней мере хоть взгляните.
— Ладно.
Залман кивнул. Он уже забыл о ждущем его брате. Они вместе смотрели, как собака начала есть, мягко обнажая желтые зубы. Не дожидаясь, когда она съест все, Джейн Лимпус подошла к Залману, достала из кармана юбки ключи и повела его внутрь.
Крещение, 1834 год.
Буквы вывески были желтыми на черном фоне. Ее написал Залману за три шиллинга, первые двадцать букв бесплатно, маляр из Лаймхауза.
БРАТЬЯ ЛЕВИ, ЮВЕЛИРЫ РАБОТА ПО ЗОЛОТУ И АЛМАЗАМ. ОСН. 1834. Совете. Залмана и Даниила Леви
Ювелиры.
Для лондонских евреев это было, можно сказать, национальной профессией. Братья въехали в дом на Коммершл-роуд так, словно возвращались домой. На аукционе в Уайтчепел Залман купил подержанный гранильный станок, а также плавильный тигель, керосиновую горелку и верстак, почерневший от долгого пользования. Кроме того, колесо без ремня, жестянку застывшего на холоде оливкового масла с алмазной пылью, миску ювелирного полировального порошка и протертое полировочное сукно, две бутылки целебного вина, образчик детской вышивки в сломанной рамке, восковой слепок головы короля. Когда Даниил развернул его, в ушах оказались две впавшие в спячку осы.
Камни из кувшина Залман хранил завернутыми в тюрбан под полом возле очага. На последнее вавилонское золото он внес свое предприятие в лондонский профессиональный справочник за 1834 год:
«3. Леви, ювелир».
Только свое имя. В конце концов камни были его. И заснул со спокойной душой, впервые за четыре месяца.
Даниил лежал рядом с ним без сна. Улицы раздражали его. На Коммершл-роуд никогда не бывало совсем тихо. Птицы в полях пели всю ночь до изнеможения в ожидании весны. Их песни были внове Даниилу, нераспознаваемыми, как акценты детей на улицах. Голоса городских пьяниц постепенно затихали на западе, докеров — на востоке.
— Синдбад всякий раз возвращался домой богаче и счастливее. Мы тоже можем вернуться разбогатевшими. — Даниил произнес это негромко, понимая, что ответа ждать не следует. — Рахиль!..
— Слишком взрослый.
Мимо них проплыл рыбак, руки его по локоть были в чешуе и рыбьей крови, сам как полурыба.
— Иногда я думаю, что тебе нужно больше походить на брата. Быть практичным.
— Ты называешь это так?
— Да. И деятельным.
— Как муха в дерьме.
— Сегодня утром он сказал, что вы будете ювелирами.
— Ну, уже лучше. На прошлой неделе говорил, что станем владельцами пароходов. У нас есть камни и золото, он сможет обрабатывать их, я продавать.
Даниил вспомнил о камнях нехотя. Рахиль разделила их не поровну, взяла себе только опал и разбитый изумруд. Даниил предложил продать их, она отказалась. Теперь он подумал, что Рахиль, видимо, собирается хранить эти камни. Последние подарки от последних членов семьи. «У меня нет ничего на память о тебе», — хотел он сказать, но это было неправдой.
— Хватит об этом, — снова заговорила Рахиль. — Не держись так скованно. Люди заметят, что ты что-то везешь.
— Я чувствую себя переодетым царем Мидасом.
— И Залману скажи то же самое. Этот дурачок выглядит так, будто пытается скрыть беременность.
— У него такой живот.
— Ничего подобного. Ты преуспеешь во всем, чем бы ни занимался, но тебе нужна будет выносливость. Там, куда едете, вы будете чужими.
«Мы уже чужие», — хотел сказать Даниил, но промолчал.
— У Залмана достаточно сил для нас обоих.
— Залман — мальчик с телом мужчины. И всегда будет таким. Заботься о нем.
Даниил кивнул.
— А кто будет заботиться о тебе?
— Нас трое. Раз мы расстаемся, кто-то остается в одиночестве. И я могу позаботиться о себе сама.
Даниил увидел, что Рахиль надела серьги. Он протянул руку, чтобы коснуться их, вызвать у нее улыбку, и задел костяшками пальцев ее длинные скулы. Скулы Кобыльей головы. Снова подумал о Мидасе. Руке, протянутой, чтобы превратить что-то в драгоценность. Издали послышался зов Залмана, он опустил руку и встал.
Путешествие по реке обошлось недорого. И не потому, что Залман упорно торговался. Лодочник-левантинец провел на реке двадцать лет, однако этот юный еврей, не располагающий к себе и не расположенный ни к чему, смущал его. Так бесстрастно взирать на мир могут только ребенок или морская птица. В его взгляде было какое-то нетерпение, не нравившееся лодочнику. Лишь после заключения сделки он подумал о дурном глазе, но из соображений выгоды не выдал своих мыслей.
Залман был еще юным, девятнадцатилетним. Глядя на Рахиль, оставшуюся на речной пристани Багдада, он видел, что толпа толкает ее, и осознавал, что одиночество Рахили среди незнакомых людей подобно тому, что они увозили — одиночество и драгоценные камни из кувшина. Видел, что отчужденность может стать их фамильной чертой. Ярко выраженной, как упрямство или очертания скул.
Море Залману не понравилось. Интуитивно, с первого взгляда. В гавани Басры стояли на якоре старые турецкие трехпалубники, корпуса их были скользкими от гнили. За ними колыхался Персидский залив. Покрывался рябью, мерцал, словно сираб, водный мираж в пустыне. Залману казалось, что разница между ними невелика. Море было более реальным, но не более надежным. Он не доверял ему.
Два дня они ждали судна Ост-Индской компании. Существовали и другие маршруты. Если б они отправились по суше на север или на запад, к Суэцу, то прибыли бы в Лондон всего через два месяца. Этому воспротивился Корнелиус Рич.
— Морские пути — машинное масло империи, — сказал он им, когда писал рекомендательное письмо на фирменной бумаге компании. — Соленая вода непрестанно вертит колеса торговли, мистер Залман. Можете ли вы усомниться в Британской империи? Нет. И заметьте, сухопутный маршрут кишит бандитами и всевозможными бродягами.
Несмотря на то что прожил за границей десять лет, Корнелиус считал, как и до сих пор считают англичане, что путешествие по морю лучше, чем по земле. Не обязательно более быстрое или хотя бы более безопасное, просто более приятное. Чужеземные бродяги были гораздо труднее для понимания, чем смерть от воды.
«Замок Скейлби» прибыл с грузом из Бомбея. У причала компании он сидел так низко, что братьям пришлось спускаться туда по лестнице. Без письма Корнелиуса и аметиста их не пустили бы на борт. Судовой казначей, мистер Макиннес, подыскал им место на нижней палубе, в их подвесные койки вдавливались ящики с копченой селедкой, не поместившиеся в трюме.
На шедшее в Лондон судно больше никто не сел. На пристани были евреи, ждавшие отплытия на восток, в Рангун. В своих однообразных черных халатах они выглядели плакальщиками, а не людьми, отправляющимися к новой жизни. Залман задавался вопросом, выглядит ли он так же. Над его головой ветер начал наполнять паруса.
Он прислушивался к ветру, когда судно тронулось в путь. Позади него была Басра, ее пожелтевшие кирпичные здания, устье протекавшего через город Тигра. Залман не сводил глаз со все уменьшавшихся города и реки. Смотрел назад, пока земля не скрылась за волнами, пока Иракне был отнят у него беззвучным вращением планеты.
Все три месяца плавания Даниил жил с постоянным ощущением утраты. Это не было воспоминанием о Рахили. Ему постоянно казалось, что у него вот-вот что-то украдут. Не камни, лишь дважды в жизни Даниил ощущал любовь к камням. Ему недоставало кувшина с водой, узоров света на мозаичном полу, кровавого запаха томата, сохнущего на деревянных подносах.
Он просыпался в темноте на подвесной койке и начинал рыться в карманах или дорожной сумке, словно его дом мог находиться там. Это собственничество было ему прежде чуждым. Не тоска по дому, а нужда в вещах. Даже не столько в Рахили, сколько в ее томате. Он задавался вопросом, не связано ли это как-то с драгоценностями и не происходит ли с ним перемены.
Он ощущал, как драгоценности трутся о тело во время качки. Вокруг его бедер были хлопчатобумажные мешочки с золотым ломом, полученным за ружья от болотных арабов. В просторном халате под мышками он носил сотню каратов аметиста и рубина. В одежду его брата Рахиль зашила пуговицы от рубашек, в которых им делали обрезание, валюту из коралла и бирюзы. Даниил наблюдал, как она зашивала их и как потом сложила рубашки, разгладив их руками. Камни болтались на нем, словно балласт.
«Скейлби» был трехмачтовым, позеленевшая медь отслаивалась от его тикового днища. Возле носа на нем пахло нечистотами, в остальных местах смолой. Кроме братьев, там было еще несколько пассажиров. С Даниилом и Залманом никто не разговаривал, кроме Макиннеса и священника из Лиона, пытавшегося обратить их в христианство. Они были иностранцами, спавшими внизу возле груза. Сами почти груз.
Они беседовали друг с другом. Негромко, словно язык их можно было украсть. Спорили о величии Вавилона и Лондона и о том, что было создано раньше — цифры или буквы. Залман иногда покидал брата и поднимался наверх. Ему нравились система мачт и блоков, силы ветра и человеческих мускулов. Пение матросов в ритме работы.
«…У священника есть дочка, все с нее не сводят глаз.
Я сказал ей: «Мы, матросы, ухажеры высший класс».
А она мне: «Вы, матросы, греховодники все сплошь,
И в аду вам всем придется жариться за вашу ложь.
И в аду вам всем придется…»»
Матросский хор представлял собой смесь акцентов — американского, ливерпульского, шотландского, ирландского. Вокруг них шумел Индийский океан. Залман не сводил глаз с зеленеющего тонкой линией берега Африки.
«…А в аду, ребята, пламя жжется так, что просто жуть,
Здесь огонь не то, что в пекле…»
— Не путайся у команды под ногами, — сказал ему Макиннес, — особенно в штормовую погоду. Большие волны звери, они могут сбить тебя за борт. Матросы тоже.
Братья спали между ящиками с почтой и специями, бочками селитры и индиго. В футе от их голов шумел и гудел невидимый в темноте океан. Даниил лежал и думал о своем. Об утонувшем в море двоюродном дедушке Елеазаре. О липких следах его ступней. О Рахили в одиночестве. О Мидасе, царе, проклятом сбывшейся мечтой. Превращением всего, к чему он прикасался, в золото.
Он вспоминал, что, по словам Залмана, они обретут, имея драгоценности. Лошадей и дома, счастье и новую жизнь. Девять дней Даниил смотрел, как дождь сеется на стекло иллюминатора, и размышлял, как далеко им придется отправиться, чтобы обрести так много.
В долгом путешествии есть нечто схожее со сновидением. Вереница дней и ночей длилась, казалось, до бесконечности. Даниилу чудилось, что время остановилось, и когда путешествие окончилось, ему представилось, что он пробудился дважды, ото сна и своего наваждения. Он поднял веки и услышал за скрипом подвесных коек скрип льда. Залман все еще спал рядом. Даниил поднялся один и оказался в белом воздухе Лондона.
Его окутал туман. От холода у Даниила заломило лицо. Дышал он неуверенно. Воздух был уже не темным и не светлым, а только тусклым. «Скейлби» шел сквозь него под спущенными парусами. С носа сквозь туман доносился монотонный стук барабанов.
Глаза Даниила привыкли к этому освещению. Теперь он видел очертания множества мачт и труб, корпуса каменных складов и портовых сооружений, судовые огни. Смог разил канализацией и уксусом, противным сладковатым запахом промышленного города.
— С добрым утром. Один из месопотамцев, не так ли?
Макиннес уверенно подошел к нему в полумраке.
Даниил различал позади него других людей. Священник поднял в знак приветствия руку, он был предусмотрительно одет в старую каракулевую шубу. Даниил содрогнулся.
— Даниил Леви, сэр.
— Так и есть, высокий. Ну что ж. Для вас это наверняка потрясающее зрелище — причалы Ост-Индской компании. Потрясающее. Величайший на свете город. Наверное, рады, что оказались здесь?
Радость. Даниил попытался вызвать у себя это чувство.
— Я не вижу неба.
— Неба? Это не рай, мистер Леви. Небо не главное. — Судовой казначей холодно улыбнулся. — Я спрашиваю, сэр, что вы скажете о моем городе?
— Красивый.
— Угу. — Макиннес сложил руки на поручне. — Очень рад, что вы так находите. Смердит, будто дерьмо старых торговок рыбой, но все-таки великолепный. В этом конце почти одни болота. Трущобы. Так что поезжайте на Коммершл-роуд, на запад. Кебы там по крайней мере будут. — Судовой казначей подался к нему. Даниил увидел, что руки его покрыты язвами от соленой воды. — Кстати, мистер Леви, я хотел поговорить о плате за проезд.
— Мы уже полностью…
— Прошу прощения, меня интересует форма оплаты, камень. Аметист настоящий, как говорят мои помощники. Нет ли еще таких же?
— Я…
Раздался крик боцмана, и Макиннес отошел прежде, чем Даниил успел ответить. Он молча вздохнул.
До него доносились искаженные туманом звуки: лязг опускаемых цепей крана, непрерывный стук катящихся по пристани бочек, чей-то крик, козье блеяние. Он повернулся, увидел в просвете Залмана, окликнул его и подвинулся, освобождая место у поручня.
— Тигр, вот мы и на месте.
— Это Лондон?
— Макиннес говорит — да.
— И ты ему поверил? — Залман посмотрел через борт. Снизу доносился треск льда, оттесняемого от причала. — Он может высадить нас где угодно, нагрев таким образом руки.
— А чего ты ожидал? Украшенных драгоценными камнями ворот? Гурий верхом на конях, строящих глазки всем прибывшим? Слишком уж ты недоверчив.
Даниил увидел, что брат заулыбался, и обрадовался этому.
— Новая жизнь, Фрат. Даже не верится.
Тот промолчал. Они стояли рядом, глядя на грузовые пристани. За поручнем что-то замаячило, мимо них двигалась какая-то скала, и оба брата невольно отступили. Через секунду Даниил узнал в ней мол. Тяжелогруженое судно по-прежнему сидело глубоко в воде.
Новая жизнь. Залман продолжал бормотать это себе под нос, взбираясь по трапу на Северную набережную. Он ощущал на себе камни. Драгоценности из кувшина, принадлежащие ему, данные в вознаграждение. На его шее висел прозрачный камень, по-прежнему прохладный, ощутимый на горячем теле.
Следом поднялся Даниил. Вода внизу пахла человеческими фекалиями. Он никак не ожидал такого от Лондона. Попытался вспомнить, как описывал его Корнелиус: Пиккадилли в газовом освещении, и город — яркий, холодный, как бриллиант.
Даниил мысленно представил себе этот город. Камни терлись о его кожу. Где-то в белой от тумана дали звонили церковные колокола.
2 декабря 1833 года. Первый понедельник рождественского поста. Братья приехали в холодный год, в холодное время. Вскоре Темза замерзла, и доки, отрезанные от моря, опустели. Дороги на север были непроезжими, и обледеневший Лондон ждал оттепели.
Остановились братья в отеле «Саблонье» на Лестер-сквер. Комната была узкой, с белой лепниной. Газовая лампа шипела и бормотала человеческими голосами. В первую же ночь Даниил очнулся от забытья в темноте, брат прерывисто храпел на соседней кровати. Он встал и подошел к окну, голова гудела, после плавания сон не шел к нему. Снаружи лежала пустая площадь. Тусклая луна в первой четверти висела над крышами домов.
Лондон. Даниилу он казался не красивым, а только долговечным. Смог омывал его и придавал темный цвет тесаному камню и кирпичу. Он подумал о древних иракских городах, о Вавилоне, погребенном под песчаными холмами, покинутом реками. Было непохоже, что Лондон когда-нибудь останется без реки.
Даниил удобно устроился в кресле у окна и стал ждать утра. На другой стороне площади уже стояли кебы, почтальоны клевали носами в клубах пара, идущего от лошадей.
Солнце всходило медленно, незаметно, как движение стрелок часов, навстречу ему поднимался туман.
Снизу донеслось громыхание грузовых телег. В южную сторону, к реке, проехало ландо. В его окошке бросилось в глаза что-то яркое. Одежда молодой женщины, подумал Даниил. Он видел, что они так же редки на лондонских улицах, как и на багдадских. Принялся высматривать их — в фаэтонах, в дверях ветхих домов. Шелка, драгоценности и кожу.
В шесть часов он заснул, прижавшись лбом к стеклу окна. Никто не поднимал к нему взгляда. У Арсенала старухи до полудня продавали горячее вино, руки их были в пятнах от винного осадка. А напротив окна Даниила свет падал на опущенные шторы в окнах сданных напрокат комнат — знак болезни или проституции. Но Даниил еще не понимал лондонских знаков. Пока что ему не было дела ни до чего, кроме драгоценных камней.
6 декабря. Субботнее утро. Владелец отеля, человек с гладкими, как лайковые перчатки, руками, объяснил братьям, как дойти до Бевис-Маркс. Их одежда и волосы пропитались запахами смолы и кардамона, черная ткань была еще жесткой от морской соли. Залман собственноручно распорол кармашки с камнями перед тем, как отдавать халаты в стирку, потом зашил снова.
Когда братья добрались до синагоги, там никого не было. Они ждали, пока она не заполнится — двое чужеземцев с тюрбанами в тени балкона. Сефарды в своей иностранной одежде, негромкие разговоры по-испански и запах импортных сигар, галереи, откуда женщины с впалыми щеками свысока смотрели на чужаков, не имели ничего общего с братьями. Больше Даниил и Залман никогда не посещали службу. Словно были не иудеями, а семитами в самом широком смысле слова. Евреями по крови, но не по вере.
Они шли обратно вместе, не разговаривая о сефардах. На несколько дней Лондон лишил их дара речи. Они словно бы перенеслись в иной век. Не в будущий и не в лучший, Залману так не казалось, просто в иной. Город отличался от того, который Корнелиус описывал Даниилу, а Даниил брату: был более приспособленным для жизни, менее совершенным. Булыжные мостовые в нем сменялись асфальтом, асфальт пустырями. Залмана поражал темп его жизни, бурный размах торговли — от окликавших их проституток до громадных рекламных щитов «Чудесных таблеток из червей Поттера» и «Соусов карри Даббинса», улиц, заполненных торговцами страусовыми перьями, изобретателями нержавеющих зубных коронок, продавцами устриц, выпекающими сдобы пекарями, изготовителями нетупящихся карандашей, производителями имбирного пива, уличными стряпухами, мастерами серебряных и золотых дел, торговцами алмазами и жемчугом.
Клеркенуэлл Залман обнаружил сам, два дня спустя. Коренастый, широкий в плечах человек в темной одежде слонялся по улицам с расположенными на них ювелирными магазинами и еврейскими молочными, миссионерскими организациями, где иностранцам платили полпенни за присутствие на проповеди христианского священника, с домами западных евреев. Рассматривал Залман их издали, держась в толпе и ни с кем не заговаривая.
Он соизмерял себя с тем, что видел. С людьми, с их драгоценностями, с созданной ими жизнью. Окна были полны кроличьих лапок и обезьяньих лап, трилистников из ирландского мореного дуба. Халтура, думал Залман, безвкусные безделушки. Мужчины были одеты в английскую одежду и шляпы или же стояли с непокрытыми головами в дверных проемах, прислонясь к косякам, курили трубки. Женщины несли в корзинах освященное вино и кошерное мясо. Еврейскими у них были только черты лица.
— «Чудесные таблетки из червей».
Залман пробормотал это, выделяя каждое слово. Газовая лампа вздыхала над ним, словно ворочающаяся во сне женщина. Он слышал дыхание Даниила. Они, разувшись, лежали на кроватях. Иногда разговаривали, потом часами молчали.
— Я думал, ты влюблен в камни.
— Здесь продается все, черви и драгоценности. Существуют ассенизаторы, зарабатывающие на человеческих экскрементах. В этом есть что-то замечательное.
— Если для тебя нет разницы между тем и другим, я предпочитаю камни. — С верхнего этажа доносился шум скандала. Мужчина кричал, женщина повышала голос, не уступая ему. — Что будем делать с драгоценностями?
— Сдадим напрокат королю.
— Ха! Однако мы не можем носить их вечно. Каждый день ходить по Пиккадилли, будто живые люстры.
— Я уже разговаривал с владельцем отеля. Он знает одну мастерскую, которую можно снять. Хорошую, небольшую, задешево.
— Где?
Залман не ответил и вполголоса затянул призыв муэдзина к молитве. В лондонском отеле он звучал неуместно, комично-жалобно. Голос Залмана постепенно утих, и он лежал, уставясь на потолок в пятнах, словно удивлялся, что он оказался здесь.
— Тигр, что это за мастерская?
— На Коммершл-роуд. Близко к городу и к пристани. Я сказал, что завтра ее осмотрю. Пойдем вместе? Мне пригодится твое знание английского.
Даниил кивнул:
— Если хочешь. Ты знаешь, что ищешь?
— Да. Состояние.
— Оно у нас уже есть.
Под взглядом Даниила брат отвернулся. Скандал этажом выше внезапно кончился. В тишине Залман слышал, как ветер бьет снежинками о стекла.
— Всего одно.
— Одного достаточно.
Даниил лег на спину и закрыл глаза. Заснул он быстро, свет лампы трепетал на его лице. Залман молча лежал, лампа над ним шипела и давилась собственным газом. Он протянул руку и погасил ее.
Вышли они рано. На Стрэнде еще толклись овцы. Возле Флит-стрит опрокинулась телега, и братья пробирались между растоптанной копытами капустой и перевернутыми клетками с истерично кудахчущими курами.
Коммершл-роуд оказалась красивой улицей, где жили в основном торговцы, а из публики преобладали матросы и докеры. С реки тянуло запахом ила. Постройки были новыми, дома и лавки вперемежку. Посередине каждой террасы находилась табличка с фамилией владельца или названием, которое он ей предпочел: Гондурас, Союз, Колет. Дети тащились за ними, то смеялись, то клянчили, держась на расстоянии.
В Хардуик-плейс было восемнадцать домов, пустовавшая мастерская оказалась последней. Ее витрина была забита досками. Над мастерской были еще два этажа, верхний, предназначенный для слуг, был поуже и не так украшен, как нижние, словно строителям не хватило пространства в сером лондонском небе.
— Подожди здесь.
Залман поплелся к задней части дома. Даниил смотрел ему вслед, позади простирался Лондон. Даже здесь он чувствовал себя затерявшимся в этом городе, словно влияние его распространялось и на окраинные свинарники и замерзшее болото. Над муравейниками домов почти ничто не возвышалось, кроме торчащих в небо шпилей колоколен. Вдали виднелся купол собора Святого Павла.
Когда Даниил оглянулся, подле него стояла девочка, ступни ее были обернуты кроличьими шкурками. Лицо было взволнованным, словно она хотела что-то сказать. Дети, сопровождавшие их всю дорогу, не отстали, когда братья вышли из города. Трущобы Степни находились неподалеку, восточнее. На другой стороне улицы двое мальчишек постарше стояли, прислонясь к стене под вывеской «Морские ванны Лоуренса».
Даниил улыбнулся, и у девочки от страха отвисла челюсть. Он видел, что она решает, убежать или нет. Позади нее проезжал омнибус, и ей пришлось шагнуть вперед, в канаву с сугробами грязного снега. Девочка что-то прошептала, почти неслышно; голос ее был тонким, с акцентом, распознавать который Даниил начнет только через несколько лет. Он лишь уловил в этом голосе вопросительную интонацию. Наклонился к девочке.
— Вы Иосиф и Мария?
Мальчишки по другую сторону дороги начали корчиться от смеха. Девочка опустила голову.
Она не плакала. Даниил увидел, что одна ступня у нее в крови. Откуда-то послышался резкий женский голос:
— Марта! Иди сюда!
Мальчишки снова схватились за животы от смеха. Когда девочка, оступаясь, пошла по дороге, один из них закричал ей вслед:
— Где твой осел? Где твой осел? А-ха-ха!
Голоса долетали до Залмана. Сбоку дома был усеянный устричными раковинами холмик с конской кормушкой. Позади находились обнесенный забором грязный двор и тянущийся к реке огород. Калитка висела на просмоленной веревке. Залман открыл ее и пошел к заднему крыльцу.
Почти дойдя до него, Залман услышал шум позади, словно бы позвонили в колокольчик. Он обернулся и застыл на месте.
В дальнем углу двора была собака желто-пегой масти. Она стояла, настороженно подняв голову, не лая. Залман не узнавал этой породы, он только видел позу воинственно настроенного животного, готового напасть. Собака была величиной с козу, тонконогая, с мускулистой шеей и челюстями. Когда она шла к нему, ее цепь со звоном двигалась через кольцо, пока не упала на землю возле лап.
Послышалось цоканье языком. Оба, Залман и собака, подняли взгляд. В проеме калитки стояла женщина с непокрытыми черными волосами. Глаза ее были цвета волос, но добрыми. В одной руке она держала пакет с мясом, на щеке краснел мазок крови.
— Нельзя, Дружок.
Собака спокойно вернулась в свой угол. Лишь когда женщина взглянула на Залмана и улыбнулась, он понял, что она красива. Залюбовался ее лицом с этим пятнышком крови на щеке и маленькими, изящной припухлости губами.
— Вы, должно быть, по поводу мастерской?
Голос у нее был приветливым, располагающим. Залман кивнул. Женщина улыбнулась снова, вытерла руку о юбку и протянула ее:
— Миссис Лимпус.
— Залман Леви. Рад с вами познакомиться.
— Которое из них имя?
— Залман.
Пальцы ее были влажными от воды из уличного крана. Она указала подбородком на дом:
— Здесь две комнаты, мастерская спереди, другая сзади. Цена за все двадцать два фунта в год, восемь шиллингов четыре с половиной пенса в неделю. В подвале есть уголь, можете топить им по вечерам. Если чаще, то за дополнительную плату. Дешевле вам не найти.
Она помолчала, словно ожидая возражений. Не услышав их, направилась к собаке и вынула из коричневой, покрывшейся пятнами бумаги требуху.
— Вам нужно осмотреть мастерскую, — заметила она.
— Я сниму ее.
Женщина подняла взгляд. Оценивающе посмотрела на него.
— По крайней мере хоть взгляните.
— Ладно.
Залман кивнул. Он уже забыл о ждущем его брате. Они вместе смотрели, как собака начала есть, мягко обнажая желтые зубы. Не дожидаясь, когда она съест все, Джейн Лимпус подошла к Залману, достала из кармана юбки ключи и повела его внутрь.
Крещение, 1834 год.
Буквы вывески были желтыми на черном фоне. Ее написал Залману за три шиллинга, первые двадцать букв бесплатно, маляр из Лаймхауза.
БРАТЬЯ ЛЕВИ, ЮВЕЛИРЫ РАБОТА ПО ЗОЛОТУ И АЛМАЗАМ. ОСН. 1834. Совете. Залмана и Даниила Леви
Ювелиры.
Для лондонских евреев это было, можно сказать, национальной профессией. Братья въехали в дом на Коммершл-роуд так, словно возвращались домой. На аукционе в Уайтчепел Залман купил подержанный гранильный станок, а также плавильный тигель, керосиновую горелку и верстак, почерневший от долгого пользования. Кроме того, колесо без ремня, жестянку застывшего на холоде оливкового масла с алмазной пылью, миску ювелирного полировального порошка и протертое полировочное сукно, две бутылки целебного вина, образчик детской вышивки в сломанной рамке, восковой слепок головы короля. Когда Даниил развернул его, в ушах оказались две впавшие в спячку осы.
Камни из кувшина Залман хранил завернутыми в тюрбан под полом возле очага. На последнее вавилонское золото он внес свое предприятие в лондонский профессиональный справочник за 1834 год:
«3. Леви, ювелир».
Только свое имя. В конце концов камни были его. И заснул со спокойной душой, впервые за четыре месяца.
Даниил лежал рядом с ним без сна. Улицы раздражали его. На Коммершл-роуд никогда не бывало совсем тихо. Птицы в полях пели всю ночь до изнеможения в ожидании весны. Их песни были внове Даниилу, нераспознаваемыми, как акценты детей на улицах. Голоса городских пьяниц постепенно затихали на западе, докеров — на востоке.