Страница:
Я прошу нашу хозяйку заказать два такси. У нее приятное лицо, белое, как рис, от пудры. Ничто особо не выделяется, глаза, нос или губы, страсть или сдержанность. Завидую такой гармоничности. Толчком локтя бужу Хидеки. Он прикрывает ладонью глаза, словно я стала невыносимо яркой, сверкающей от шампанского.
— Я уезжаю. Идет? Вы были великолепны. Может, и вам поехать домой?
— Постойте… постойте… — Мусанокодзи неловко выкладывает на стойку деньги. — Домой не хочу. Я хочу остаться с вами. Вы меня интересуете. — Он вздыхает и обнимает меня за плечи. — Кэтрин. Мой вонючий горшок.
— Большое спасибо.
Его полузакрытые глаза блестят.
— Эндзо. Я расскажу вам о нем больше, если останетесь со мной.
— Лжец.
Он хитро смотрит.
— Но я могу узнать побольше. Жена должна помнить. Она любит моих родных. Знает нас лучше, чем мы себя.
— Тогда чем быстрее поедете домой, тем раньше сможете мне позвонить.
— Нет-нет. — Он приваливается к моему плечу. — Сейчас не домой. Только по выходным, понимаете? Она заставляет меня торчать в моем номере в «Окуре». — Голос его становится плаксивым. — О Господи!.. Останьтесь со мной, Кэтрин. Просто поговорить. Я соскучился по разговорам. Вы так добры ко мне. Завтра я выясню то, что вам нужно, обещаю.
— Завтра утром.
Но Хидеки уперся на своем, и у меня не остается выбора. Когда выхожу наружу, первое такси уже ждет. Я заталкиваю старика на заднее сиденье и влезаю следом за ним. Водитель не оборачивается, но я вижу, что он наблюдает за нами в зеркало заднего обзора. От лунного света кожа у него белая, как у хозяйки бара.
— Отель «Окура».
Машина резко трогается, и я откидываюсь назад. Старик приваливается к дальней пассажирской дверце. Смотрю на него, пытаясь представить себе его жизнь. Бары, номера отелей, конторы. Наверняка проститутки. Одиночество, измеряемое оплаченными свиданиями, хотя сегодня нужно оплачивать удовлетворение иных потребностей и платить по-иному. Снаружи дороги почти пустынны. Начинает моросить дождь, мелкий, частый.
Отель красивый и пустой, полуархитектура-полудрагоценность. В вестибюле мраморные плитки выложены симметрично, словно золотистые кляксы Роршаха. Я иду со стариком, навалившимся мне на плечо, и вижу, как портье оценивающе смотрит на меня. Трезвею от этого лишь немного. Хидеки Мусанокодзи он узнает. Мы вместе ведем старика к лифту. Номер находится на девятом этаже. Портье кланяется и уходит, избегая моего взгляда.
Свет погашен. Я не включаю его. В гостиной восточная стена целиком стеклянная. За ней сияет Токио, залитый дождем и неоном. Снимаю с Мусанокодзи очки, веду его в спальню и укладываю вниз лицом на расстеленные льняные простыни. Он бормочет какое-то имя, не мое. Я не чувствую себя виноватой из-за того, что делаю. Никто никого не надувает. Это просто обмен незначительными мелочами, разговор, сведения. Внимание к недоговоренностям. Я выхожу в гостиную, затворив за собой дверь.
Задергиваю шторы. Сквозь них проглядывает луна, освещает пианино, диваны и лакированный стол. Думаю о лакировке. Этот образ сейчас вызывает у меня возмущение. Вот что я возненавижу со временем в этой стране, хотя лакировка и украшает ее. Наводит лоск на очень многое — поверхности вещей, лица, драгоценности.
Я ложусь на ближайший диван. Он кажется неимоверно мягким. Близко, у самого лица, ощущаю душистый запах отличной кожи; приятный аромат мертвых существ. Это моя последняя мысль. Сплю без сновидений.
Незабвенна.
М-м-м, ты краса земли.
Незабвенна, хоть вблизи ты, хоть вдали.
Прежде всего до меня доходит голос. Похмелья не ощущаю, пока не пытаюсь пошевелиться. Замираю и жду, чтобы боль утихла.
Словно песнь любви в душе у меня,
О-о-о, как мысль о тебе бередит меня.
Ощущение такое, что глаза полужидкие, как яйца. Осторожно открываю их и вижу, что уже утро. Шторы отбрасывают на стены полоски света. Слышатся шипение воды и искаженный им голос. Непохожий на пение Фрэнка Синатры.
Никогда еще
Не был так никто
Ммм-ммм. У-ум, у-ум.
В комнате еда, я пока что не вижу ее, но чувствую запах гренок, рогаликов и кофе, горько-сладкие ароматы, привычные, западные. Встаю с дивана и, пошатываясь, иду к ним.
— Эй, Кэтрин, я еще не разбудил вас? Вставайте.
Я не отвечаю. Рассеянно спрашиваю себя, давно ли он проснулся и не наблюдал ли за мной спящей. Нахожу мысль о нем докучливой, хотя он был ко мне только добр. Завтрак на столе. Разделываюсь с ним стоя, жадно, чувствуя, до чего голодна. На столе накрытый толстой стеклянной крышкой запотевший кувшин с апельсиновым соком. Выпиваю, сколько в меня влезает.
От холодного сока глаза открываются, их привлекает дневной свет. Выбивающийся из-под штор, он обладает какой-то жесткой, сгущенной яркостью. Это напоминает мне об эффекте граней бриллианта, и я уже думаю об аграфе. Мысль о «Трех братьях» меня никогда не покидала.
Я раздвигаю шторы, щурюсь и думаю, приблизилась ли к аграфу. Иногда эти поиски кажутся бредом, словно я убеждаю себя в каких-то успехах, не имея на то оснований. Бывают такие сновидения, кошмары, в которых ощущаешь, что все происходящее впустую. Бежишь, не двигаясь с места, к точке исчезновения «Трех братьев».
Но я чувствую себя ближе к ним. В последние две недели появились доказательства, имена, документы, фотографии, не являющиеся плодом воображения. Самоутвердиться я способна, а чтобы еще кто-то верил в меня, мне не нужно. Вскоре я получу все необходимые данные. Может быть, даже более того. Гляжу сквозь стекло на Токио, пока троюродный родственник мистера Три Бриллианта поет в душевой:
Незабвенна, о-о а-ву а-ву-у, ты всем.
И останусь я навсегда совсем…
— Привет, ну что, хорошо я пою?
— Похоже на собачий вой.
— Авуу. Как похмелье?
— Все нормально, спасибо. А у вас?
— Здоровая диета. — Хидеки входит, улыбаясь, раскрасневшийся, еще причесываясь. — Вовсю работай, вовсю оттягивайся. — Он выглядит гордым собой, словно превзошел тех, кто помладше. В халате, с полотенцем на шее, он действительно выглядит более молодым. Запах от него старческой, чисто выбритой кожи — заполняет комнату. — Я уже поговорил с Мичико, это моя жена. Выполняю свои обещания, видите? Вот, пожалуйста.
Мусанокодзи достает листок из кармана халата и протягивает мне через стол. Он покрыт мелкими иероглифами, нацарапанными шариковой ручкой. Даже если б я читала по-японски, то вряд ли смогла бы их расшифровать. Он видит это по моему лицу.
— О Господи, дайте сюда, смотрите. Это его имя, Эндзо. Это название фирмы, в которой он работал, — «Манкин-Мицубиси». Относительно ее я был прав. Нужно было слушать меня, видите? Можно было обойтись без моей жены.
— Что там об этой фирме?
— Он не возглавлял ее.
— В документах было имя Эндзо.
— Потому что так было удобнее. Владельцем фирмы был иностранец. На документы лучше было поставить любое японское имя, особенно на такой, который мог вызвать скандал. В общем, вот то, что вам требуется. Он жил в Такамацу, на острове Сикоку. Как я и говорил, на юге.
Беру у него листок, возвращаюсь к дивану и сажусь. Старик подходит сзади.
— Это был изгой, танин, вы это знаете? Отщепенец. Стал таким по своей воле. Семья отреклась от него, потому что он не хотел остепениться. Вот и все, что помнят о нем.
— Значит, он умер в бедности?
— Да. — Хидеки придвигается ближе, я чувствую затылком его тепло. — У него не было ничего.
— И детей не было?
— Ничего, что бы его стесняло.
— Мне нужен его адрес.
— Он вам ни к чему. В Японии дома долго не стоят, даже у черта на куличках, где примерно и находится Такамацу. Вы не найдете ни одного квартала, сохранившегося со времен Эндзо.
— Владелец фирмы. Какую он носил фамилию?
Мусанокодзи откашлялся.
— Господи, Кэтрин, вам нужно успокоиться. Бизнес с камнями дурно на вас действует. Расслабьтесь.
Его руки ложатся мне на плечи, потирают их. Яне отвлекаюсь, чтобы остановить старика.
— Какую фамилию он носил?
Хидеки выпускает одно плечо, указывает пальцем и принимается за прежнее. Иностранное слово написано буквами, более разборчивыми, чем иероглифы.
— Вот. Мистер Льюис. Приятное ощущение, а?
Его руки движутся ритмично. С плеч опускаются ниже, к груди. Передернувшись, я сбрасываю их.
— Нет. Послушайте, мне нужны сведения о владельце фирмы.
— Вы спрашивали об Эндзо, я навел справки о нем. Любезность оказана, так ведь? Оказана. Теперь вы окажите мне любезность. Откиньтесь назад.
Его руки снова хватают меня. Причиняют боль, и я отбрасываю их в сторону.
Это удивляет его, думаю, не меньше, чем он удивил меня. Мы оба оказались не такими, как представлялись друг другу. Хидеки бормочет что-то непонятное и отступает, когда я встаю. Он все еще красный, с налитым кровью лицом, часто дышит.
Оба молча стоим напротив друг друга. За дверью кто-то разговаривает на ходу, слышится смех. Потом старик усмехается и огибает стол. Сильный для своего возраста, одни углы, никаких изгибов. Думаю: дура я, что поехала сюда. Должно быть, была слепой, ослепленной чем-то. Позади неожиданно оказывается один из диванов. Старик пытается меня толкнуть, я уворачиваюсь от ладони и натыкаюсь на кулак.
Я не столько ощущаю удар, сколько вижу его в глазах Мусанокодзи. В глазах у меня пляшут звезды. Падения не замечаю, но внезапно, словно по волшебству, оказываюсь лежащей на ковре. Мусанокодзи говорит, стоя надо мной, но я его не слышу. Голос матери интереснее. Я слушаю ее.
Волосы Эдит опускаются вокруг меня, белые, словно бы минеральные. Позади нее вдали шумит море. Я повернулась бы взглянуть на нее, если б могла.
Кэтрин, на тебя подействовала луна!
Я улыбнулась ей. Ее вины здесь нет. Моя мать волшебница. Энергичная, сочувствующая, исполненная любви.
Иди сюда. Иди. Моя маленькая луноликая.
Какая-то рука переворачивает меня. Какой-то другой голос шепчет о желании на непонятном мне языке. Мне нужно только избавиться от них, от руки и голоса. Хватаю предплечье, потом запястье. Ощущаю вены и кости, появившиеся на свет за полвека до моего рождения. Дохожу до пальцев старика и перебираю их, ища самые слабые. Большой и указательный. Средний и безымянный. Мизинец. Ухватив последние два пальца, загибаю их вниз. Мне приходилось делать и кое-что потруднее. Связки оказывают сопротивление. Я не выпускаю пальцев, пока не ломаются кости.
Мусанокодзи пронзительно вскрикивает, раз, другой. От его голоса я прихожу в себя. Встаю и прежде всего осматриваю свое тело, не обращая внимания на пострадавшего. Рубашка порвана, но я все же одета, невредима, хоть и получила удар. В щеке медленно пульсирует боль, словно руки старика все еще ее касаются.
Когда поднимаю взгляд, вижу, что Мусанокодзи сидит, согнувшись пополам, руки зажаты между коленями. Кровь струится по запястью и, видимо, пятнает плюшевый ковер кремового цвета. Подхожу к нему, он поднимает взгляд и взмахом головы велит мне отойти. Комичный в своем страдании. Я не могу удержаться от смеха.
— Проклятая сучка-иностранка, ты… — он подбирает слова, — …гнусная английская свинья. Пошла прочь от меня! Убирайся!
Он снова начинает пронзительно кричать по-японски, это какая-то какофония возмущения и ярости.
Я ухожу. На улице его голос еще продолжает звучать у меня в ушах, солнце припекает, пожитки становятся все тяжелее. Иду, пока не теряюсь в толпе. От адреналина в животе боль.
Голос его продолжает меня преследовать. Я вспоминаю о нем снова гораздо позже. Уже ночь, и в темноте мой гостиничный номер может находиться где угодно, принимать любые пропорции. Руки мои плотно прилегают к телу, словно руки любовника. Со мной такое бывало много раз. Со мной такого никогда не бывало.
«Камни, — думаю я. — Отправляюсь к камням».
«Эдмунду Ранделлу от Эдмунда Свифта. Тауэр, сокровищница британской короны. 10 октября 1837 года.
Уважаемый сэр.
Спешу сообщить вам раньше, чем гофмейстер, о разговоре, состоявшемся между королевой, маркизом и мной относительно короны. Не стану ручаться, что передаю все слово в слово: в то время я был очень обеспокоен свинкой у младшей из своих детей; однако уверен, что мое описание точно, лишь с небольшими изменениями фраз.
Сегодня утром я и маркиз встретили Ее Величество в сокровищнице, по этому случаю были вынесены все регалии. Когда гофмейстер привел данные о расходах на предыдущие коронации, королева сказала, что имперская церемониальная корона кажется ей очень скромной и старомодной — это ее подлинные слова. Я позволил себе заявить, что, на мой взгляд, королевские ювелиры сделали корону великолепно. После этого королева отметила несколько деталей, которые ей не по вкусу, в частности, голубой страз, занимающий в настоящее время заднее гнездо и замещающий сапфир, купленный у вашей компании к коронации короля Георга; состояние бриллиантов и чудовищный вес короны. Поистине, должен с сожалением сказать, что когда Ее Величество примеряла корону, она оказалась слишком тяжелым бременем для шеи юной королевы, не сомневаюсь, что такой же ее нашла бы любая восемнадцатилетняя девушка.
Затем королева пожелала, во-первых, изготовления стеклянного макета новой короны с указанием местонахождения и вида всех новых камней; во-вторых, чтобы этот макет был представлен Ее Величеству не позднее конца следующего месяца для того, чтобы Ее Величество могла сделать улучшения в форме по своему желанию. Королева также пожелала, чтоб кое-кто из тех, кто работал над короной, был ей представлен.
Таким образом, должна быть проделана большая работа по обновлению короны, как вам уже известно; мне писать об этом нет нужды. Более неожиданным, на мой взгляд, оказался вопрос о камнях, у королевы на этот счет много своих соображений. В этом смысле Ее Величество дала о вашей компании такие отзывы, сэр, что мне не хочется их повторять. Я очень беспокоюсь, что вам придется позаботиться о подновлении короны и о собственной репутации в глазах королевы.
Искренне надеюсь, что я не нарушил своего долга в этом вопросе.
Ваш покорный и благодарный слуга
Эдмунд Свифт.
Хранитель регалий.»
«Эдмунду Свифту от Эдмунда Ранделла. Лудгейт-Хилл, „Ранделл и Бридж“. 17 октября 1837 года.
Сэр.
В ответ на ваши многочисленные послания сообщаю вам о расходах на корону и все прочее. То же самое отправляю в ведомство гофмаршала. Стеклянный макет будет готов самое позднее к рождественскому посту. Группа продавцов и причастных к изготовлению короны людей будет представлена в первый понедельник декабря, как того потребовали Ее Величество и гофмаршал.
Я разговаривал с королевой. Благодарю вас за участие.
Ваш слуга «Ранделл и Бридж»».
«Д. Г. Бриджу от Эдмунда Ранделла. Лондон, Бридж-стрит, Кресент 9. 29 октября 1837 года. С нарочным.
Мистер Бридж.
Надеюсь, вы уже меньше страдаете расстройством печени. Состояние здоровья не должно отрывать вас от работы. Поэтому вот вам некоторые вопросы для обдумывания в постели.
Некий мистер Ламбер наводил справки о срочных контрактах компании. Где он узнал, что нам нужно кое-что закупать, неизвестно; стоит ли он нашего внимания, тоже неясно. По словам Лиса, он богат. Одет хорошо. Француз до мозга костей, однако следит за делами в Лондоне. Подробнее об этом в свое время.
Корона. Бриллианты за эти деньги мы купим хорошие, однако, как вы говорите, не лучше. Мистер Свифт, весьма старый и склонный к беспокойству, говорит, что королева очень хочет сапфир. Плоскогранный камень евреев лучший из приобретенных в последнее время. Свифт по крайней мере знает эти камни и скажет о них королеве. Ее Величество, как вы убедились сами, обладает немалой страстью к камням.
Это приводит к последнему вопросу. Я разобрался с «Письменным бриллиантом» евреев. Стоит он дорого. Происхождение его значительно более благородное, чем у нашей юной правительницы. Предвижу возможность выполнения втайне заказа Ее Величества, для этой цели подойдет мастерская на Лудгейт-Хилл. Величина заказа не отразится на его стоимости. Лис выполнит эту работу один. Остальные о данной сделке не должны знать. Когда поправитесь, позаботьтесь об этом.
Ваш и пр. Ранделл.»
«Королеве Виктории от Эдмунда Ранделла. Лондон, Бридж-стрит, Кресент 9. 7 ноября 1837 года.
Ваше Величество.
Право же, я был очень огорчен, узнав, что имперская церемониальная корона не совсем по вкусу Вашему Величеству. После встречи с Вашим Величеством и осмотром лично Вами короны, должен признаться, не удивляюсь тому, как тонко Ваше Величество разбирается в камнях. Мое мнение всецело совпадает с мнением Вашего Величества. Как Вашему Величеству известно, с тех пор как наша компания изготавливала последний раз корону, прошло семнадцать лет. Король Эдмунд и его правительство не сочли нужным пожаловать нам контракт к его коронации, и я полагаю, что корона с тех пор потеряла вид.
Макет новой имперской церемониальной короны Вашего Величества уже готов, и мой коллега мистер Бридж будет иметь высокую честь представить его Вашему Величеству. Очень надеюсь, что Ваше Величество останется довольно пригонкой. На короне, невзирая на ее легкость, будет новых драгоценных камней, главным образом бриллиантов и жемчужин. В довершение сзади будет вделан большой сапфир; и это, как заметило Ваше Величество, будет уравновешивать исторические сапфиры спереди и сверху.
Простое стекло не передаст достоинств этого сапфира. Его привезли в Англию из Месопотамии два вавилонских еврея — так они называют себя. В настоящее время эти джентльмены работают ювелирами Вашего Величества, и я полагаю, Ваше Величество найдет их любопытными или не лишенными интереса.
Поэтому и потому, что они принимают участие в изготовлении короны, мистер Бридж представит одного из этих вавилонцев Вашему Величеству.
Позволю себе обратить внимание Вашего Величества на вопрос, не имеющий отношения к короне. Во владении компании оказался значительный камень. Собственные исследования по страницам разных книг привели меня к мысли, что несколько веков назад этот камень занимал видное место среди драгоценностей королевской казны Англии. Мистер Бридж будет счастлив показать этот камень Вашему Величеству при первой же возможности. Мне было бы очень интересно узнать мнение Вашего Величества о его стоимости и о том, что можно с ним сделать.
Ваш искренний и покорный слуга Эдмунд Ранделл.»
«Предварительный подсчет расходов для представления в ведомство гофмаршала в связи с коронацией ее величества королевы Виктории, 24 ноября 1837 года.
6. Стрэттону и Уилсону за 60 камчатных салфеток — 21 фунт.
7. Осмонду за 264 ярда алого сукна — 221 фунт 12 шиллингов.
8. Куперу за 80 ярдов малинового генуэзского бархата — 104 фунта.
20. Н. Льюис за вышивку королевской скатерти — 79 фунтов 10 шиллингов.
21. Сэру Г. Смарту за всех певцов, музыкантов и расходы — 275 фунтов 9 шиллингов 6 пенсов.
22. Робертсу за всех кучеров в процессии — 11 фунтов 3 шиллинга 9 пенсов.
23. Аптекарю лично за елей для помазания 100 фунтов.
24. Мистеру Чиппу за наем литавр — 2 фунта 2 шиллинга.
72. Ранделлу и К° за перстень с фиолетовым рубином, рубиновым крестом св. Георгия и бриллиантами — 155 фунтов 10 шиллингов.
73. Ранделлу и К° за позолоченный чернильный прибор из серебра для подписания присяги, состоящий из греческого тритона с алтарем для чернил с короной на крышке, королевскими гербами по бокам алтаря и дубовый ларец для него — 46 фунтов.
74. Ранделлу и К° за ограду из стандартного золотого сплава для жертвоприношений — 50 фунтов.
98. Ранделлу и К° за перестановку всех бриллиантов и драгоценных камней со старой короны на новую с добавлением бриллиантов, жемчужин и превосходного сапфира и замену четырех больших жемчужин, именуемых Серьгами королевы Елизаветы, четырьмя хорошими жемчужинами и за пурпурную бархатную шапочку с подкладкой из белого атласа и горностаевой отделкой и сафьяновый чехол для них — 1000 фунтов.
Возмещение убытков.
Э.Л. Свифту, эсквайру, хранителю регалий в Тауэре, за убытки, понесенные при доставке под охраной регалий Ранделлу и К° в связи с коронацией Ее Величества — 150 фунтов.
Мистеру Вумвеллу и мистеру Редферну из цирка Вумвелла за утрату зрителей из-за предоставления 80 белых трубастых голубей — 14 фунтов 5 шиллингов 5 пенсов.
Ее Величеству королеве и сокровищнице за совместную утрату, от издержек — 14 000 фунтов.»
В Токио легко заблудиться. У него нет границ. Он не кончается, а переходит в другие города, это мегаполис вдвое больше Лондона. Нет у него и центра. Есть только императорский дворец, невидимый в зелени опоясанного рвом парка.
Сойдешь с дороги в пространство между домами, и город преображается. Стеклянные стены высотных зданий — зеркальные, дымчатые, поляризованные — уступают место безымянным пешеходным улочкам с маленькими лавочками, изготовителями кисточек для письма, сушильщиками тунца, старыми торговцами. Город менее уверенный в себе или, как мне кажется, менее представляющий себе, куда движется. Сельские жители сходят с ночных поездов на токийском вокзале и стоят в растерянности под неоновыми надписями и рекламными дирижаблями, сжимая в руках листки бумаги, где написано, как добраться туда, где живут их городские родственники.
Я довольна всем этим. Меня это устраивает. Означает, что я не одинока.
Токио напоминает мне об одном письме, некогда полученном от Энн. На девяти двойных листах. Я их не сохранила, но тем не менее они остались со мной. О том, что писала сестра, я тогда старалась не думать. В Японии у меня достаточно времени, чтобы подумать обо всем.
«Я слежу за тем, как ты ищешь эту драгоценность, „Братьев“ (голубая бумага, цвета лакмуса без кислоты. Почерк у нее четкий, с сильным нажимом, как и у меня), и не могу понять почему. На присланной тобой картинке она выглядит чистейшим китчем. Одним из тех нагрудных украшений, которые носят консерваторши, чтобы отвлекать внимание от пластических операций лица. Так что же мне там недоступно? Что такого там видишь ты, чего не вижу я? А может быть, это не мне, а тебе что-то недоступно.
Иногда я думаю, что, должно быть, ты все это выдумываешь. Что «Три брата» — просто твоя фрейдистская оговорка. Не скрываешь ли ты чего-то, моя маленькая? Извечного любовного треугольника? Хуже: двубрачия ? Вступления в секту мормонов ? Я знаю, что аграф для тебя много значит, не хочу этого преуменьшать. Но ты для меня значишь больше, чем он когда-либо будет значить для тебя. Ты значительнее этой драгоценности.
Ты шлешь мне копии старых картин, свои записи, которые я уже даже читать не могу. Шутишь о своей «одержимости». Но одержимость, Кэтрин, чистое слово, при определенных обстоятельствах восхитительное. К этой же драгоценности у тебя пагубное пристрастие. Пристрастие — это болезнь. Ну пусть будет одержимость; только ведь и это жалкая жизнь. Все доброе в тебе — инициативность, любовь, ум — обращается против себя.
Не вижу ничего похвального в том, что ты делаешь. Говоришь, ты причиняла людям зло. Не могу представить себе, что могло толкнуть тебя на это. Ты всегда была самой доброй из нас. Эти поиски — не жизнь, скорее способ утратить жизнь. Ты просто-напросто закапываешь себя в землю. Боюсь, когда-нибудь зароешься так глубоко, что уже никогда не выберешься.»
Кончается последний день сентября. Я ужинаю в корейском ресторанчике на восточной стороне порта. Когда выхожу, парень с окрашенными в оранжевый цвет волосами сует мне в руки рекламный листок. Слова от дождя расплылись.
ПРИВЕТ, ВЫ ИЗ ДРУГОЙ СТРАНЫ?
Тогда почему бы не отправиться в
Приятный дворец?
Мы с восторгом сдаем жилье обыкновенным людям.
Близко к Ураве, транспорт и удобства.
Здесь всегда приятно.
1000 иен за ночь (койка в общей комнате).
Кухня. ТВ. Уют. Не будьте Пиратами, будьте
Приятными.
Я еду электричкой на север, к серому пригороду Урава. Приятный дворец — это ржавый корпус судна возле эстакады для скоростных поездов.
Приятного в нем не больше, чем в Сахаре сахара. Там все, что мне по карману, и все, что мне нужно. В комнате еще две постоялицы, новозеландские девушки с белокурыми волосами и рюкзаками. Мел Твентимен — манекенщица в автосалонах, Никола By продает на улицах украшения. Они познакомились накануне, однако разговаривают так, словно знакомы много лет. Общительные, покладистые, приспособленные к жизни. Я наблюдаю за ними.
— Знаешь, что я особенно люблю? — говорит Никола. — Музыкальный фон. — Она чинит свои украшения, нефритовые серьги, купленные по дешевке на материке. Сгибает проволочку зубами. — Жизнь была бы гораздо легче с хорошей фоновой музыкой. Тебе не кажется?
— Еще бы, само собой. — Мел достает транзисторный магнитофон. Это подарок ее работодателя, корейца, который уже воспылал к ней страстью. Он не женат. Она равнодушна к нему. — Что любишь слушать?
— Когда как.
— В хорошие дни?
— В хорошие? «Считание ворон». Грустная вещь, правда?
Никола принимается напевать под ноо. Мел присоединяется к ней. Обе смотрят на меня, я улыбаюсь им. Она года на два-три помоложе меня, но кажется, что разница в возрасте у нас больше. И опять я невольно вспоминаю то, что собиралась забыть, — пьяную Еву в комнате с камнями, пытающуюся дать мне что-то. «Вы на удивление старая». Задаюсь вопросом, так ли это, и могу ли я помолодеть.
— Я уезжаю. Идет? Вы были великолепны. Может, и вам поехать домой?
— Постойте… постойте… — Мусанокодзи неловко выкладывает на стойку деньги. — Домой не хочу. Я хочу остаться с вами. Вы меня интересуете. — Он вздыхает и обнимает меня за плечи. — Кэтрин. Мой вонючий горшок.
— Большое спасибо.
Его полузакрытые глаза блестят.
— Эндзо. Я расскажу вам о нем больше, если останетесь со мной.
— Лжец.
Он хитро смотрит.
— Но я могу узнать побольше. Жена должна помнить. Она любит моих родных. Знает нас лучше, чем мы себя.
— Тогда чем быстрее поедете домой, тем раньше сможете мне позвонить.
— Нет-нет. — Он приваливается к моему плечу. — Сейчас не домой. Только по выходным, понимаете? Она заставляет меня торчать в моем номере в «Окуре». — Голос его становится плаксивым. — О Господи!.. Останьтесь со мной, Кэтрин. Просто поговорить. Я соскучился по разговорам. Вы так добры ко мне. Завтра я выясню то, что вам нужно, обещаю.
— Завтра утром.
Но Хидеки уперся на своем, и у меня не остается выбора. Когда выхожу наружу, первое такси уже ждет. Я заталкиваю старика на заднее сиденье и влезаю следом за ним. Водитель не оборачивается, но я вижу, что он наблюдает за нами в зеркало заднего обзора. От лунного света кожа у него белая, как у хозяйки бара.
— Отель «Окура».
Машина резко трогается, и я откидываюсь назад. Старик приваливается к дальней пассажирской дверце. Смотрю на него, пытаясь представить себе его жизнь. Бары, номера отелей, конторы. Наверняка проститутки. Одиночество, измеряемое оплаченными свиданиями, хотя сегодня нужно оплачивать удовлетворение иных потребностей и платить по-иному. Снаружи дороги почти пустынны. Начинает моросить дождь, мелкий, частый.
Отель красивый и пустой, полуархитектура-полудрагоценность. В вестибюле мраморные плитки выложены симметрично, словно золотистые кляксы Роршаха. Я иду со стариком, навалившимся мне на плечо, и вижу, как портье оценивающе смотрит на меня. Трезвею от этого лишь немного. Хидеки Мусанокодзи он узнает. Мы вместе ведем старика к лифту. Номер находится на девятом этаже. Портье кланяется и уходит, избегая моего взгляда.
Свет погашен. Я не включаю его. В гостиной восточная стена целиком стеклянная. За ней сияет Токио, залитый дождем и неоном. Снимаю с Мусанокодзи очки, веду его в спальню и укладываю вниз лицом на расстеленные льняные простыни. Он бормочет какое-то имя, не мое. Я не чувствую себя виноватой из-за того, что делаю. Никто никого не надувает. Это просто обмен незначительными мелочами, разговор, сведения. Внимание к недоговоренностям. Я выхожу в гостиную, затворив за собой дверь.
Задергиваю шторы. Сквозь них проглядывает луна, освещает пианино, диваны и лакированный стол. Думаю о лакировке. Этот образ сейчас вызывает у меня возмущение. Вот что я возненавижу со временем в этой стране, хотя лакировка и украшает ее. Наводит лоск на очень многое — поверхности вещей, лица, драгоценности.
Я ложусь на ближайший диван. Он кажется неимоверно мягким. Близко, у самого лица, ощущаю душистый запах отличной кожи; приятный аромат мертвых существ. Это моя последняя мысль. Сплю без сновидений.
Незабвенна.
М-м-м, ты краса земли.
Незабвенна, хоть вблизи ты, хоть вдали.
Прежде всего до меня доходит голос. Похмелья не ощущаю, пока не пытаюсь пошевелиться. Замираю и жду, чтобы боль утихла.
Словно песнь любви в душе у меня,
О-о-о, как мысль о тебе бередит меня.
Ощущение такое, что глаза полужидкие, как яйца. Осторожно открываю их и вижу, что уже утро. Шторы отбрасывают на стены полоски света. Слышатся шипение воды и искаженный им голос. Непохожий на пение Фрэнка Синатры.
Никогда еще
Не был так никто
Ммм-ммм. У-ум, у-ум.
В комнате еда, я пока что не вижу ее, но чувствую запах гренок, рогаликов и кофе, горько-сладкие ароматы, привычные, западные. Встаю с дивана и, пошатываясь, иду к ним.
— Эй, Кэтрин, я еще не разбудил вас? Вставайте.
Я не отвечаю. Рассеянно спрашиваю себя, давно ли он проснулся и не наблюдал ли за мной спящей. Нахожу мысль о нем докучливой, хотя он был ко мне только добр. Завтрак на столе. Разделываюсь с ним стоя, жадно, чувствуя, до чего голодна. На столе накрытый толстой стеклянной крышкой запотевший кувшин с апельсиновым соком. Выпиваю, сколько в меня влезает.
От холодного сока глаза открываются, их привлекает дневной свет. Выбивающийся из-под штор, он обладает какой-то жесткой, сгущенной яркостью. Это напоминает мне об эффекте граней бриллианта, и я уже думаю об аграфе. Мысль о «Трех братьях» меня никогда не покидала.
Я раздвигаю шторы, щурюсь и думаю, приблизилась ли к аграфу. Иногда эти поиски кажутся бредом, словно я убеждаю себя в каких-то успехах, не имея на то оснований. Бывают такие сновидения, кошмары, в которых ощущаешь, что все происходящее впустую. Бежишь, не двигаясь с места, к точке исчезновения «Трех братьев».
Но я чувствую себя ближе к ним. В последние две недели появились доказательства, имена, документы, фотографии, не являющиеся плодом воображения. Самоутвердиться я способна, а чтобы еще кто-то верил в меня, мне не нужно. Вскоре я получу все необходимые данные. Может быть, даже более того. Гляжу сквозь стекло на Токио, пока троюродный родственник мистера Три Бриллианта поет в душевой:
Незабвенна, о-о а-ву а-ву-у, ты всем.
И останусь я навсегда совсем…
— Привет, ну что, хорошо я пою?
— Похоже на собачий вой.
— Авуу. Как похмелье?
— Все нормально, спасибо. А у вас?
— Здоровая диета. — Хидеки входит, улыбаясь, раскрасневшийся, еще причесываясь. — Вовсю работай, вовсю оттягивайся. — Он выглядит гордым собой, словно превзошел тех, кто помладше. В халате, с полотенцем на шее, он действительно выглядит более молодым. Запах от него старческой, чисто выбритой кожи — заполняет комнату. — Я уже поговорил с Мичико, это моя жена. Выполняю свои обещания, видите? Вот, пожалуйста.
Мусанокодзи достает листок из кармана халата и протягивает мне через стол. Он покрыт мелкими иероглифами, нацарапанными шариковой ручкой. Даже если б я читала по-японски, то вряд ли смогла бы их расшифровать. Он видит это по моему лицу.
— О Господи, дайте сюда, смотрите. Это его имя, Эндзо. Это название фирмы, в которой он работал, — «Манкин-Мицубиси». Относительно ее я был прав. Нужно было слушать меня, видите? Можно было обойтись без моей жены.
— Что там об этой фирме?
— Он не возглавлял ее.
— В документах было имя Эндзо.
— Потому что так было удобнее. Владельцем фирмы был иностранец. На документы лучше было поставить любое японское имя, особенно на такой, который мог вызвать скандал. В общем, вот то, что вам требуется. Он жил в Такамацу, на острове Сикоку. Как я и говорил, на юге.
Беру у него листок, возвращаюсь к дивану и сажусь. Старик подходит сзади.
— Это был изгой, танин, вы это знаете? Отщепенец. Стал таким по своей воле. Семья отреклась от него, потому что он не хотел остепениться. Вот и все, что помнят о нем.
— Значит, он умер в бедности?
— Да. — Хидеки придвигается ближе, я чувствую затылком его тепло. — У него не было ничего.
— И детей не было?
— Ничего, что бы его стесняло.
— Мне нужен его адрес.
— Он вам ни к чему. В Японии дома долго не стоят, даже у черта на куличках, где примерно и находится Такамацу. Вы не найдете ни одного квартала, сохранившегося со времен Эндзо.
— Владелец фирмы. Какую он носил фамилию?
Мусанокодзи откашлялся.
— Господи, Кэтрин, вам нужно успокоиться. Бизнес с камнями дурно на вас действует. Расслабьтесь.
Его руки ложатся мне на плечи, потирают их. Яне отвлекаюсь, чтобы остановить старика.
— Какую фамилию он носил?
Хидеки выпускает одно плечо, указывает пальцем и принимается за прежнее. Иностранное слово написано буквами, более разборчивыми, чем иероглифы.
— Вот. Мистер Льюис. Приятное ощущение, а?
Его руки движутся ритмично. С плеч опускаются ниже, к груди. Передернувшись, я сбрасываю их.
— Нет. Послушайте, мне нужны сведения о владельце фирмы.
— Вы спрашивали об Эндзо, я навел справки о нем. Любезность оказана, так ведь? Оказана. Теперь вы окажите мне любезность. Откиньтесь назад.
Его руки снова хватают меня. Причиняют боль, и я отбрасываю их в сторону.
Это удивляет его, думаю, не меньше, чем он удивил меня. Мы оба оказались не такими, как представлялись друг другу. Хидеки бормочет что-то непонятное и отступает, когда я встаю. Он все еще красный, с налитым кровью лицом, часто дышит.
Оба молча стоим напротив друг друга. За дверью кто-то разговаривает на ходу, слышится смех. Потом старик усмехается и огибает стол. Сильный для своего возраста, одни углы, никаких изгибов. Думаю: дура я, что поехала сюда. Должно быть, была слепой, ослепленной чем-то. Позади неожиданно оказывается один из диванов. Старик пытается меня толкнуть, я уворачиваюсь от ладони и натыкаюсь на кулак.
Я не столько ощущаю удар, сколько вижу его в глазах Мусанокодзи. В глазах у меня пляшут звезды. Падения не замечаю, но внезапно, словно по волшебству, оказываюсь лежащей на ковре. Мусанокодзи говорит, стоя надо мной, но я его не слышу. Голос матери интереснее. Я слушаю ее.
Волосы Эдит опускаются вокруг меня, белые, словно бы минеральные. Позади нее вдали шумит море. Я повернулась бы взглянуть на нее, если б могла.
Кэтрин, на тебя подействовала луна!
Я улыбнулась ей. Ее вины здесь нет. Моя мать волшебница. Энергичная, сочувствующая, исполненная любви.
Иди сюда. Иди. Моя маленькая луноликая.
Какая-то рука переворачивает меня. Какой-то другой голос шепчет о желании на непонятном мне языке. Мне нужно только избавиться от них, от руки и голоса. Хватаю предплечье, потом запястье. Ощущаю вены и кости, появившиеся на свет за полвека до моего рождения. Дохожу до пальцев старика и перебираю их, ища самые слабые. Большой и указательный. Средний и безымянный. Мизинец. Ухватив последние два пальца, загибаю их вниз. Мне приходилось делать и кое-что потруднее. Связки оказывают сопротивление. Я не выпускаю пальцев, пока не ломаются кости.
Мусанокодзи пронзительно вскрикивает, раз, другой. От его голоса я прихожу в себя. Встаю и прежде всего осматриваю свое тело, не обращая внимания на пострадавшего. Рубашка порвана, но я все же одета, невредима, хоть и получила удар. В щеке медленно пульсирует боль, словно руки старика все еще ее касаются.
Когда поднимаю взгляд, вижу, что Мусанокодзи сидит, согнувшись пополам, руки зажаты между коленями. Кровь струится по запястью и, видимо, пятнает плюшевый ковер кремового цвета. Подхожу к нему, он поднимает взгляд и взмахом головы велит мне отойти. Комичный в своем страдании. Я не могу удержаться от смеха.
— Проклятая сучка-иностранка, ты… — он подбирает слова, — …гнусная английская свинья. Пошла прочь от меня! Убирайся!
Он снова начинает пронзительно кричать по-японски, это какая-то какофония возмущения и ярости.
Я ухожу. На улице его голос еще продолжает звучать у меня в ушах, солнце припекает, пожитки становятся все тяжелее. Иду, пока не теряюсь в толпе. От адреналина в животе боль.
Голос его продолжает меня преследовать. Я вспоминаю о нем снова гораздо позже. Уже ночь, и в темноте мой гостиничный номер может находиться где угодно, принимать любые пропорции. Руки мои плотно прилегают к телу, словно руки любовника. Со мной такое бывало много раз. Со мной такого никогда не бывало.
«Камни, — думаю я. — Отправляюсь к камням».
«Эдмунду Ранделлу от Эдмунда Свифта. Тауэр, сокровищница британской короны. 10 октября 1837 года.
Уважаемый сэр.
Спешу сообщить вам раньше, чем гофмейстер, о разговоре, состоявшемся между королевой, маркизом и мной относительно короны. Не стану ручаться, что передаю все слово в слово: в то время я был очень обеспокоен свинкой у младшей из своих детей; однако уверен, что мое описание точно, лишь с небольшими изменениями фраз.
Сегодня утром я и маркиз встретили Ее Величество в сокровищнице, по этому случаю были вынесены все регалии. Когда гофмейстер привел данные о расходах на предыдущие коронации, королева сказала, что имперская церемониальная корона кажется ей очень скромной и старомодной — это ее подлинные слова. Я позволил себе заявить, что, на мой взгляд, королевские ювелиры сделали корону великолепно. После этого королева отметила несколько деталей, которые ей не по вкусу, в частности, голубой страз, занимающий в настоящее время заднее гнездо и замещающий сапфир, купленный у вашей компании к коронации короля Георга; состояние бриллиантов и чудовищный вес короны. Поистине, должен с сожалением сказать, что когда Ее Величество примеряла корону, она оказалась слишком тяжелым бременем для шеи юной королевы, не сомневаюсь, что такой же ее нашла бы любая восемнадцатилетняя девушка.
Затем королева пожелала, во-первых, изготовления стеклянного макета новой короны с указанием местонахождения и вида всех новых камней; во-вторых, чтобы этот макет был представлен Ее Величеству не позднее конца следующего месяца для того, чтобы Ее Величество могла сделать улучшения в форме по своему желанию. Королева также пожелала, чтоб кое-кто из тех, кто работал над короной, был ей представлен.
Таким образом, должна быть проделана большая работа по обновлению короны, как вам уже известно; мне писать об этом нет нужды. Более неожиданным, на мой взгляд, оказался вопрос о камнях, у королевы на этот счет много своих соображений. В этом смысле Ее Величество дала о вашей компании такие отзывы, сэр, что мне не хочется их повторять. Я очень беспокоюсь, что вам придется позаботиться о подновлении короны и о собственной репутации в глазах королевы.
Искренне надеюсь, что я не нарушил своего долга в этом вопросе.
Ваш покорный и благодарный слуга
Эдмунд Свифт.
Хранитель регалий.»
«Эдмунду Свифту от Эдмунда Ранделла. Лудгейт-Хилл, „Ранделл и Бридж“. 17 октября 1837 года.
Сэр.
В ответ на ваши многочисленные послания сообщаю вам о расходах на корону и все прочее. То же самое отправляю в ведомство гофмаршала. Стеклянный макет будет готов самое позднее к рождественскому посту. Группа продавцов и причастных к изготовлению короны людей будет представлена в первый понедельник декабря, как того потребовали Ее Величество и гофмаршал.
Я разговаривал с королевой. Благодарю вас за участие.
Ваш слуга «Ранделл и Бридж»».
«Д. Г. Бриджу от Эдмунда Ранделла. Лондон, Бридж-стрит, Кресент 9. 29 октября 1837 года. С нарочным.
Мистер Бридж.
Надеюсь, вы уже меньше страдаете расстройством печени. Состояние здоровья не должно отрывать вас от работы. Поэтому вот вам некоторые вопросы для обдумывания в постели.
Некий мистер Ламбер наводил справки о срочных контрактах компании. Где он узнал, что нам нужно кое-что закупать, неизвестно; стоит ли он нашего внимания, тоже неясно. По словам Лиса, он богат. Одет хорошо. Француз до мозга костей, однако следит за делами в Лондоне. Подробнее об этом в свое время.
Корона. Бриллианты за эти деньги мы купим хорошие, однако, как вы говорите, не лучше. Мистер Свифт, весьма старый и склонный к беспокойству, говорит, что королева очень хочет сапфир. Плоскогранный камень евреев лучший из приобретенных в последнее время. Свифт по крайней мере знает эти камни и скажет о них королеве. Ее Величество, как вы убедились сами, обладает немалой страстью к камням.
Это приводит к последнему вопросу. Я разобрался с «Письменным бриллиантом» евреев. Стоит он дорого. Происхождение его значительно более благородное, чем у нашей юной правительницы. Предвижу возможность выполнения втайне заказа Ее Величества, для этой цели подойдет мастерская на Лудгейт-Хилл. Величина заказа не отразится на его стоимости. Лис выполнит эту работу один. Остальные о данной сделке не должны знать. Когда поправитесь, позаботьтесь об этом.
Ваш и пр. Ранделл.»
«Королеве Виктории от Эдмунда Ранделла. Лондон, Бридж-стрит, Кресент 9. 7 ноября 1837 года.
Ваше Величество.
Право же, я был очень огорчен, узнав, что имперская церемониальная корона не совсем по вкусу Вашему Величеству. После встречи с Вашим Величеством и осмотром лично Вами короны, должен признаться, не удивляюсь тому, как тонко Ваше Величество разбирается в камнях. Мое мнение всецело совпадает с мнением Вашего Величества. Как Вашему Величеству известно, с тех пор как наша компания изготавливала последний раз корону, прошло семнадцать лет. Король Эдмунд и его правительство не сочли нужным пожаловать нам контракт к его коронации, и я полагаю, что корона с тех пор потеряла вид.
Макет новой имперской церемониальной короны Вашего Величества уже готов, и мой коллега мистер Бридж будет иметь высокую честь представить его Вашему Величеству. Очень надеюсь, что Ваше Величество останется довольно пригонкой. На короне, невзирая на ее легкость, будет новых драгоценных камней, главным образом бриллиантов и жемчужин. В довершение сзади будет вделан большой сапфир; и это, как заметило Ваше Величество, будет уравновешивать исторические сапфиры спереди и сверху.
Простое стекло не передаст достоинств этого сапфира. Его привезли в Англию из Месопотамии два вавилонских еврея — так они называют себя. В настоящее время эти джентльмены работают ювелирами Вашего Величества, и я полагаю, Ваше Величество найдет их любопытными или не лишенными интереса.
Поэтому и потому, что они принимают участие в изготовлении короны, мистер Бридж представит одного из этих вавилонцев Вашему Величеству.
Позволю себе обратить внимание Вашего Величества на вопрос, не имеющий отношения к короне. Во владении компании оказался значительный камень. Собственные исследования по страницам разных книг привели меня к мысли, что несколько веков назад этот камень занимал видное место среди драгоценностей королевской казны Англии. Мистер Бридж будет счастлив показать этот камень Вашему Величеству при первой же возможности. Мне было бы очень интересно узнать мнение Вашего Величества о его стоимости и о том, что можно с ним сделать.
Ваш искренний и покорный слуга Эдмунд Ранделл.»
«Предварительный подсчет расходов для представления в ведомство гофмаршала в связи с коронацией ее величества королевы Виктории, 24 ноября 1837 года.
6. Стрэттону и Уилсону за 60 камчатных салфеток — 21 фунт.
7. Осмонду за 264 ярда алого сукна — 221 фунт 12 шиллингов.
8. Куперу за 80 ярдов малинового генуэзского бархата — 104 фунта.
20. Н. Льюис за вышивку королевской скатерти — 79 фунтов 10 шиллингов.
21. Сэру Г. Смарту за всех певцов, музыкантов и расходы — 275 фунтов 9 шиллингов 6 пенсов.
22. Робертсу за всех кучеров в процессии — 11 фунтов 3 шиллинга 9 пенсов.
23. Аптекарю лично за елей для помазания 100 фунтов.
24. Мистеру Чиппу за наем литавр — 2 фунта 2 шиллинга.
72. Ранделлу и К° за перстень с фиолетовым рубином, рубиновым крестом св. Георгия и бриллиантами — 155 фунтов 10 шиллингов.
73. Ранделлу и К° за позолоченный чернильный прибор из серебра для подписания присяги, состоящий из греческого тритона с алтарем для чернил с короной на крышке, королевскими гербами по бокам алтаря и дубовый ларец для него — 46 фунтов.
74. Ранделлу и К° за ограду из стандартного золотого сплава для жертвоприношений — 50 фунтов.
98. Ранделлу и К° за перестановку всех бриллиантов и драгоценных камней со старой короны на новую с добавлением бриллиантов, жемчужин и превосходного сапфира и замену четырех больших жемчужин, именуемых Серьгами королевы Елизаветы, четырьмя хорошими жемчужинами и за пурпурную бархатную шапочку с подкладкой из белого атласа и горностаевой отделкой и сафьяновый чехол для них — 1000 фунтов.
Возмещение убытков.
Э.Л. Свифту, эсквайру, хранителю регалий в Тауэре, за убытки, понесенные при доставке под охраной регалий Ранделлу и К° в связи с коронацией Ее Величества — 150 фунтов.
Мистеру Вумвеллу и мистеру Редферну из цирка Вумвелла за утрату зрителей из-за предоставления 80 белых трубастых голубей — 14 фунтов 5 шиллингов 5 пенсов.
Ее Величеству королеве и сокровищнице за совместную утрату, от издержек — 14 000 фунтов.»
В Токио легко заблудиться. У него нет границ. Он не кончается, а переходит в другие города, это мегаполис вдвое больше Лондона. Нет у него и центра. Есть только императорский дворец, невидимый в зелени опоясанного рвом парка.
Сойдешь с дороги в пространство между домами, и город преображается. Стеклянные стены высотных зданий — зеркальные, дымчатые, поляризованные — уступают место безымянным пешеходным улочкам с маленькими лавочками, изготовителями кисточек для письма, сушильщиками тунца, старыми торговцами. Город менее уверенный в себе или, как мне кажется, менее представляющий себе, куда движется. Сельские жители сходят с ночных поездов на токийском вокзале и стоят в растерянности под неоновыми надписями и рекламными дирижаблями, сжимая в руках листки бумаги, где написано, как добраться туда, где живут их городские родственники.
Я довольна всем этим. Меня это устраивает. Означает, что я не одинока.
Токио напоминает мне об одном письме, некогда полученном от Энн. На девяти двойных листах. Я их не сохранила, но тем не менее они остались со мной. О том, что писала сестра, я тогда старалась не думать. В Японии у меня достаточно времени, чтобы подумать обо всем.
«Я слежу за тем, как ты ищешь эту драгоценность, „Братьев“ (голубая бумага, цвета лакмуса без кислоты. Почерк у нее четкий, с сильным нажимом, как и у меня), и не могу понять почему. На присланной тобой картинке она выглядит чистейшим китчем. Одним из тех нагрудных украшений, которые носят консерваторши, чтобы отвлекать внимание от пластических операций лица. Так что же мне там недоступно? Что такого там видишь ты, чего не вижу я? А может быть, это не мне, а тебе что-то недоступно.
Иногда я думаю, что, должно быть, ты все это выдумываешь. Что «Три брата» — просто твоя фрейдистская оговорка. Не скрываешь ли ты чего-то, моя маленькая? Извечного любовного треугольника? Хуже: двубрачия ? Вступления в секту мормонов ? Я знаю, что аграф для тебя много значит, не хочу этого преуменьшать. Но ты для меня значишь больше, чем он когда-либо будет значить для тебя. Ты значительнее этой драгоценности.
Ты шлешь мне копии старых картин, свои записи, которые я уже даже читать не могу. Шутишь о своей «одержимости». Но одержимость, Кэтрин, чистое слово, при определенных обстоятельствах восхитительное. К этой же драгоценности у тебя пагубное пристрастие. Пристрастие — это болезнь. Ну пусть будет одержимость; только ведь и это жалкая жизнь. Все доброе в тебе — инициативность, любовь, ум — обращается против себя.
Не вижу ничего похвального в том, что ты делаешь. Говоришь, ты причиняла людям зло. Не могу представить себе, что могло толкнуть тебя на это. Ты всегда была самой доброй из нас. Эти поиски — не жизнь, скорее способ утратить жизнь. Ты просто-напросто закапываешь себя в землю. Боюсь, когда-нибудь зароешься так глубоко, что уже никогда не выберешься.»
Кончается последний день сентября. Я ужинаю в корейском ресторанчике на восточной стороне порта. Когда выхожу, парень с окрашенными в оранжевый цвет волосами сует мне в руки рекламный листок. Слова от дождя расплылись.
ПРИВЕТ, ВЫ ИЗ ДРУГОЙ СТРАНЫ?
Тогда почему бы не отправиться в
Приятный дворец?
Мы с восторгом сдаем жилье обыкновенным людям.
Близко к Ураве, транспорт и удобства.
Здесь всегда приятно.
1000 иен за ночь (койка в общей комнате).
Кухня. ТВ. Уют. Не будьте Пиратами, будьте
Приятными.
Я еду электричкой на север, к серому пригороду Урава. Приятный дворец — это ржавый корпус судна возле эстакады для скоростных поездов.
Приятного в нем не больше, чем в Сахаре сахара. Там все, что мне по карману, и все, что мне нужно. В комнате еще две постоялицы, новозеландские девушки с белокурыми волосами и рюкзаками. Мел Твентимен — манекенщица в автосалонах, Никола By продает на улицах украшения. Они познакомились накануне, однако разговаривают так, словно знакомы много лет. Общительные, покладистые, приспособленные к жизни. Я наблюдаю за ними.
— Знаешь, что я особенно люблю? — говорит Никола. — Музыкальный фон. — Она чинит свои украшения, нефритовые серьги, купленные по дешевке на материке. Сгибает проволочку зубами. — Жизнь была бы гораздо легче с хорошей фоновой музыкой. Тебе не кажется?
— Еще бы, само собой. — Мел достает транзисторный магнитофон. Это подарок ее работодателя, корейца, который уже воспылал к ней страстью. Он не женат. Она равнодушна к нему. — Что любишь слушать?
— Когда как.
— В хорошие дни?
— В хорошие? «Считание ворон». Грустная вещь, правда?
Никола принимается напевать под ноо. Мел присоединяется к ней. Обе смотрят на меня, я улыбаюсь им. Она года на два-три помоложе меня, но кажется, что разница в возрасте у нас больше. И опять я невольно вспоминаю то, что собиралась забыть, — пьяную Еву в комнате с камнями, пытающуюся дать мне что-то. «Вы на удивление старая». Задаюсь вопросом, так ли это, и могу ли я помолодеть.