Страница:
За пятнадцатилетнюю скромницу тост,
За вдовицу, которой полета;
За блудницу, что в золоте, в шелке идет,
И за мать в платьишке из холста.
Да ну их совсем. За служанку за Джейн,
Уж она того стоит, ей-ей.
Когда Даниил заснул, это было легким, не освежающим забытьём. Ему привиделся дурной сон о Рахили и предательстве. Пробудясь, он стал думать о Джейн Лимпус. О ее спокойном голосе, его веселости и рассудительности, о безучастности, скрывающейся под ними. О манере разговаривать без удовольствия, только по делу.
За красавицу с ямочками на щеках
И за крошку без ямочек, сэр;
За создание с парой голубеньких глаз
И за нимфу с одним всего, сэр.
Да ну их совсем. За служанку за Джейн…
Даниил лежал неподвижно рядом со спящим братом, не сознавая, что погрузился в крепкий сон, пока его не разбудили на рассвете церковные колокола. Звон трех доносился из Степни, двенадцати — из собора Святого Павла, и слушая их, Даниил впервые ощутил отсутствие муэдзина, словно какую-то глухоту.
Великий пост, День святого Валентина, День всех святых. Братья приобретали эмалированные безделушки из Эдинбурга, шлифованные стальные броши из Манчестера. Покупали дешево, продавали дорого. Залман вечерами мастерил собственные украшения, воздух становился скверным от пыли и кислоты, а Даниил днем сбывал и сдавал напрокат изделия брата. Дорогих украшений они пока что не делали, мастерили только то, что могли продать. В течение трех лет братья брались за всякую работу, какая подворачивалась. Жены угодивших за решетку стояли в тесной мастерской, покуда Залман гравировал им ньюгейтские17 сувениры, вырезал тюремные стишки на серебряных монетах: «Эти сердца любовью были слиты. Теперь они неволею разбиты».
Однако эта история уже забегает вперед. Время в ней движется причудливыми путями. То обращается вспять, повторяется, то годы сжимаются до таких масштабов, которые едва можно назвать человеческими. Это скорее история минералов, а не живых существ, словно значительны были камни, а не их обладатели. Словно братьев вообще не существовало.
Они жили по адресу Хардуик-плейс, 18, в доме Джейн Лимпус. Она была приветлива с ними. Под приветливостью таилась злобная душа, но братья Леви еще не знали этого. Они выбрали Лондон ради своих камней и устроились в нем. В городе, состоявшем из вони устричных раковин, дождя и искусственного света и туч смога.
В нем было множество голубей, рекламные щиты на пустырях, пар от сырого асфальта.
Женщины в корсетах. Ветер в липах. Клубящаяся за окнами дорожная пыль.
И шум реки. Рев-шелест ветра в деревьях. Привезенная с собой отчужденность, неизбывная, фамильная, как очертания скул.
В Камдене уличные торговцы продают подходящие друг другу под пару мужские и женские магнитные запонки. Я бы не назвала их ювелирными поделками, правда, вкусы у меня старомодные. Выход из метро заставлен киосками, там толпятся торговцы ломтями пиццы и жареного лука. Чтобы избежать толпы, иду по осушительной канаве. В трех кварталах к северу моя прежняя квартира. У меня там остались кое-какие вещи. Иногда туда приходит почта. Последний раз я брала ее больше года назад.
Мимо пробегают дети, чудовища с капюшонами. У Инвернесс-cтрит останавливаюсь и надеваю хлопчатобумажную куртку. После Диярбакыра сентябрьский Лондон кажется холодным, хотя день солнечный. Даже сейчас, в семь часов вечера, над железнодорожными мостами и террасами стоит светлая дымка.
Я ощущаю некую двойственность. Если смотреть на людные улицы определенным образом, под определенным углом, они преображаются. Ощутимо, насколько могут быть ощутимыми воспоминания. Меняется даже свет. Настоящее становится отсеченным. Здесь я представляю собой две разделенные годами личности: одна из них заблудилась, не знает, куда ведут распутья, другая — я. Моя жизнь лучше, чем была прежде. Стоит мне изменить угол зрения, годы между нами исчезнут.
На Каслхейвен-роуд я останавливаюсь у магазина, над его витриной световая реклама аквариумов и вивариев. Это зоомагазин. В витрине фотография владельца, мистера Иогелингема, выглядит он неприятно удивленным тем, что улыбается. Позади него длинный резервуар с похожими на елочные огни существами. На стекле диаграмма:
Вхожу внутрь. Магазин представляет собой длинное помещение со стеклянными ящиками вдоль стен. Их подсвеченные кубы возмещают недостаток света от тускло мерцающих люминесцентных ламп. У самого входа золотые рыбки по цене пятьдесят пенсов за пару. Дальше обитатели кубов становятся более экзотичными: пятнистый криворот и морской ерш, гекконы, разгуливающие по стеклянным потолкам. Я всегда считала, что нахождение этих существ здесь, в Лондоне, не совсем законно. Что их нужно конфисковывать на таможне, как наркотики, кинжалы или обувь из леопардовой шкуры.
В глубине зала, возле змей, на старом вращающемся конторском кресле сидит парень. Вертится туда-сюда и, время от времени кивая, говорит по мобильному телефону. Наблюдает за мной, продолжая говорить:
— Да. — Он азиат, красивый. Сдержанный, что выдает в нем уроженца Англии. — Да, не ахти. Китаянки, наверное. Судя по виду.
Его ноги в новеньких кроссовках водружены на прилавок. На нем кожаная куртка со стоячим воротником, я чувствую ее запах сквозь душок рептилий.
Парень откидывается на спинку кресла.
— Тогда японки. Один черт, и те, и другие недотроги, ломаются, корчат из себя невесть что. Слушай, поговорим об этом потом. Я тебе позвоню попозже.
Он выключает телефон и обращается ко мне, не поднимая глаз:
— Чем могу быть полезен?
— Я ищу мистера Иогелингема.
— Его нет.
— У него хранятся кое-какие мои вещи.
— Точнее?
— Одежда. Письма.
— Нет. Ничего такого здесь не хранится.
Парень переводит взгляд на виварии. Я ставлю чемодан на прилавок рядом с его кроссовками. Глаза парня снова обращаются ко мне с тупой юношеской враждебностью. Словно он сделал для меня все, что мог, и едва верит, что я все еще здесь, отнимаю его эфирное время.
— Я снимала комнату наверху. Мои вещи лежат в гараже. Вот уже пять лет.
— А, это барахло. Оно ваше? — Киваю. Он лениво убирает ноги с прилавка. — Докажите.
Я не улыбаюсь. Он не улыбается тоже, хотя теперь заигрывает. Вкрадчиво, неискренне.
— На конвертах мое имя. Кэтрин Стерн.
Парень достает ключи, смотрит на меня и отправляется самолично в этом убедиться. Его долгое время нет. Я задаюсь вопросом, не роется ли он в моих вещах. От долгого перелета через Европу у меня ноет шея. Дожидаясь, я растираю ее. Позади меня какое-то существо постукивает в стекло, словно посетитель. Я неотрывно смотрю на объявление над прилавком:
ГАРАНТИЯ НА ЗОЛОТЫХ РЫБОК 48 ЧАСОВ.
ДЛЯ ЗАМЕНЫ НУЖНЫ:
1. ЧЕК.
2. ОБРАЗЕЦ ВОДЫ.
3. ДОХЛЫЕ РЫБКИ.
Парень возвращается, садится, небрежно бросает ключи на прилавок.
— Принес ваши сумки в заднюю комнату. Чтобы вам самой не ходить.
— Спасибо, в этом не было нужды.
Когда я прохожу мимо него, он уже снова поворачивается к вивариям. Смотрит на них с бессмысленной зачарованностью телемана, переключающего каналы.
Задняя комната оклеена обоями, и там, где раньше стояла мебель, остались темные места. Теперь здесь только гардероб под красное дерево и сваленные возле него в кучу мои вещи. Дверца гардероба распахнута, в зеркале вижу собственный призрак.
Я методично разбираю вещи: беру те, что нужны, вместо них оставляю то, в чем сейчас нужды нет. Приноравливаюсь к климату. Кожаное пальто, черный кашемировый свитер с воротником «хомут», черные шерстяные брюки и светло-зеленая рубашка. Одежда с того времени, когда у меня были деньги и только. Не было «Братьев» в моей жизни; можно сказать, жизни не было. В сумке лежит пара черных сапожек, новых, но с поцарапанными носами. Мне они кажутся обувью женщины, которая ходит, не разбирая дороги. Мне кажется, я переменилась.
Сверху доносится медленная танцевальная музыка, перебор струн контрабаса. Принимаюсь за свою почту. Конверты сморщились от времени и сырости, словно их открывали над паром. Их меньше, чем когда я была здесь последний раз. Даже рекламных листков и то меньше. Моя жизнь стала походить на те редкие периоды, когда никто не знает, где ты, или заблуждается на этот счет. Теперь она вся такая. Это не самый худший выбор.
В конверте с прошлогодним штемпелем письмо от Энн. Складываю его, опускаю в карман, чтобы прочесть потом, и открываю коробки с книгами. Тексты почти сплошь академические, с тех времен, когда я еще что-то делала, а люди могли спросить меня, чем я занимаюсь, и получить вразумительный ответ. Вместе с трудами по лингвистике лежит множество компакт-дисков и два фотоальбома. Я не раскрываю их, зная, что там находится. Ищу я другое.
Достаю лондонский городской справочник без обложки. На титульном листе четкая подпись матери. Провожу пальцем по его шероховатой поверхности. Я до сих пор знаю старую карту улиц, принадлежавшую матери, лучше, чем сам Лондон. Она испещрена старыми карандашными пометками и маршрутами. Алфавитный указатель на месте. Ищу Слиппер-стрит. Она всего одна, в десяти минутах ходьбы в сторону Уайтчепел от станции метро Олдгейт-Ист.
То, что мне не нужно, укладываю обратно. Закончив, надеваю пальто. От него слегка несет бензином. Кладу карту улиц в карман и возвращаюсь в магазин. Парень опять склоняется над мобильником, время от времени утвердительно хмыкая. Я вхожу, и он замолкает.
— Нашли, что нужно?
— Да, спасибо. До свидания.
— Желаю вам жить в интересные времена.
— И вам того же. Передайте от меня привет отцу.
Когда я подхожу к двери, парень подает голос:
— Он не мой отец. — Я оглядываюсь, парень с вожделением смотрит на меня, словно вопрос об отцовстве был последним препятствием к немедленным занятиям любовью. — Между прочим, я слышал о вас.
— Надеюсь, хорошее?
— Всякое. Что вы любите драгоценности.
Я поворачиваюсь, стоя уже в дверном проеме:
— Где вы это слышали?
— От Энила. Мистера Иогелингема, как вы его называете.
Золотые рыбки смотрят на меня из-за своих подводных замков. Я закрываю дверь и возвращаюсь.
— А где слышал он?
Парень осторожно замечает:
— Я только работаю здесь. Так? Не всегда знаю, кто приходит.
— Кто-то приходил сюда?
Приближаюсь к прилавку. Парень почесывает щетину на горле. Глаза его опускаются к кассе, потом снова поднимаются ко мне, тупые и блестящие, как рыбки.
Я достаю последние доллары, кладу на прилавок тридцать. Теперь, в Англии, они выглядят неуместными, слишком маленькими, мундирно-зелеными.
— Стерлингов у меня негусто.
Парень пожимает плечами:
— Деньги есть деньги. — Он не прикасается к долларам. Продолжает говорить: — Энил завел о вас речь несколько недель назад. Сиял от удовольствия, потому что кто-то явился и предложил ему деньги. Вы прямо-таки дойная корова, а? Всем от вас что-то перепадает. Они рассказали Энилу о вас и что-то о драгоценностях. Я уж не помню.
Меня охватывает головокружение, и приходится сесть на прилавок. Разумеется, всегда существовали другие, искавшие эту драгоценность, не только Тавернье и Виктория существовали веками. Я шла по их следам, но так близко они еще никогда не бывали. Кажется, что произошел какой-то сдвиг во времени и мистер Три Бриллианта стоит рядом со мной. Я вспоминаю слова, возникшие на голубом экране несколько лет назад, теперь, по прошествии времени, они кажутся не столь угрожающими:
МЫ ХОТИМ УЗНАТЬ, ЧТО ВАМ ИЗВЕСТНО.
— Они?
Мой голос слегка прерывается.
— Да. Энил сказал, они.
— Мужчины или женщины?
Парень некоторое время думает.
— Мужчины.
— За что они платили ему деньги?
Парень лениво пожимает плечами.
— Скорее всего, чтобы он сообщил им, когда вы вернетесь.
— Он позволил им рыться в моих вещах?
— Нет.
Улыбка парня увядает. Я знаю, что он лжет. Эта подробность как-то задевает его. В кармане у меня письмо Энн, сморщенное от сырости.
— Они рылись в моих вещах.
— Послушайте. — Парень подается вперед и, морща лоб, думает. — Я не скажу Энилу, что вы были здесь. Идет? Отнесу ваши вещи обратно в гараж, он ничего не заметит. А когда захотите их забрать, сперва позвоните мне. Я все устрою. Вот, возьмите.
Он пишет свое имя и номер мобильника на карточке зоомагазина. Вся наигранность сошла с него. Он выглядит злым на себя, или на Иогелингема, или на меня. Карточку я беру и не читая опускаю в карман. Я уже знаю, что никогда сюда больше не вернусь.
Выйдя из магазина, делаю над собой усилие и замедляю шаг. Убегать здесь не от кого. По другой стороне улицы три девочки, смеясь, идут в Камден, на бледной коже у них мелкие блестящие украшения. Мимо проезжает машина с включенной музыкой, за рулем парень-негр, волосы его заплетены в тугие косички. При виде этих лиц у меня возникает ощущение, что я вернулась домой, хотя дома-то мне как раз и не следует находиться.
МЫ ХОТИМ УЗНАТЬ, ЧТО ВАМ ИЗВЕСТНО.
Кажется, я была наивной. Действовала так, словно жадность к драгоценностям — исторический феномен, не человеческий: словно никто больше не способен делать то, что делаю я. У каждого затерянного сокровища есть свои адепты. Я знала, что существуют другие, должна была знать, должна была быть более осторожной. Пытаюсь зрительно представить себе людей, которые ищут меня. Ищут эту драгоценность. Очевидно, они пока что не нашли ни меня, ни ее.
— Хорошо смотритесь, милочка.
Пенсионер в плоской кепке ведет по тротуару старуху. Волосы у нее розовые, как сахарная вата. Когда они проходят, он оборачивается и кивает мне, растягивая рот в улыбке.
— С минуту вы выглядели старше нас. Всего с минуту.
Гляжу на часики: начало девятого. Слиппер-стрит может подождать до завтра. Сейчас нужно где-то отдохнуть; привести башку в порядок, как сказал бы парень из зоомагазина. Камден уже не выглядит подходящим местом для этого.
До Чок-Фарм две минуты ходьбы. Когда я подхожу к станции, обнаруживаю, что лифт метро не работает, по его кабине струится вода. Лестница освещена подвесными лампами. Проходя мимо, вспоминаю, что забыла фотоальбомы, но для меня это не важно. Я не боюсь забыть людей, которых люблю.
На вокзале Кингз-Кросс в проходе громко звучит музыка. Саксофонист в костюме кота соперничает с мрачным виолончелистом во фраке. Мимо музыкантов медленно движется толпа, заканчиваются часы пик. Возле объявления ОСТЕРЕГАЙТЕСЬ КАРМАННИКОВ люди инстинктивно тянутся к сумочкам и карманам, скрывающиеся в толпе карманники ждут от жертв именно этого. Я перехожу улицу. Здесь есть полупансион, безликое заведение над рестораном, где отпускаются обеды на дом. Комнаты для приезжающих, отъезжающих, проституции и ничего более укромного. В ста ярдах вверх по Грейз-Инн-роуд застекленный вестибюль отеля и вывеска: «Отель Эшли-хаус». Я нажимаю кнопку звонка охранника и вхожу.
Женщина-портье смотрит, как за мной захлопывается дверь. На лбу у нее шрам, который легко можно было бы скрыть волосами. Вместо этого она туго перехватывает их сзади лентой.
— Тринадцать фунтов за койку в шестнадцатиместной спальне, пятнадцать в десятиместной.
— Мне нужен отдельный номер.
Портье оглядывает меня так, словно подозревает в дурных причинах искать одиночества. Нарушающих правила проживания в отелях. Я плачу за две ночи, и она ведет меня наверх, ее деревянные каблуки неторопливо постукивают по каменным ступеням.
Комната чистая и серая, как контора социального обеспечения. Я выключаю свет и раздеваюсь в темноте. За шторами мигает неон, слова и цвета сливаются в мешанину света. Из спален дальше по коридору доносятся голоса, спорящие по-русски, по-английски.
Постель холодная. Я сворачиваюсь в клубок, утыкаюсь лицом в подушку, руки сую между бедер. Мое тепло уходит в застоявшийся лондонский воздух. Закрываю глаза и думаю о Глётт. О себе, превращающейся в нее или нечто подобное. В Еву, находящуюся на другом континенте, с головой ушедшую в себя, словно боль, заключенная внутри жемчужины.
Миссис Уосп, Эсса Уикс, миссис Этчер. Замужние дамы, женщины с пристрастием к камням, у которых водятся деньги. Вдова миссис Телл, покупающая только шлифованную сталь. Нищие, Марта и ее братья, только старший из пяти работает слугой в Букингемском дворце. Лавочники, владелец пивной Этчер, Скрайм-джер, строитель отводных каналов. Сара Тид, пекарша, родившая шестнадцать детей и вырастившая десять. Тобайас Кари, мусорщик и ассенизатор, живущий дом о дом с восточными евреями и никогда не разговаривающий с ними. Джейн Лимпус.
На Хардуик-плейс людей больше, думал Даниил, чем жило на всей Островной дороге. Размышляя о них, он чувствовал себя среди них чужим. Они производили на него впечатление не знакомых, а случайных людей, с которыми больше не встретишься. Казалось, он сам здесь случайный человек, почему-то все еще находящийся в пути.
— Мистер Леви, миссис Лимпус самой приходилось зарабатывать на жизнь, — сказала Залману Сара Тид, — как и мне. Она кружевница. Но непрактичная. Сами видите, теперь вы занимаете мастерскую. «Миссис» означает жена.
Она говорила громко, чтобы было понятно, хотя Залман знал английский язык уже около года.
— Или вдова. Джек Лимпус десять лет назад ушел от нее. Красавец Джек Соленый. — Перед женщиной лежали теплые булки домашнего хлеба. — Это означает матрос, мистер Леви. Детей у нее нет. Для нее было б лучше, будь она вдовой.
— Почему?
Сара Тид удивленно подняла взгляд, ее круглое лицо было в муке.
— Господи, мистер Леви, как вы заговорили по-английски! Евреи способный народ. Еще немного, и вы станете читать мои мысли до того, как я их выскажу. За хлеб с вас два пенни.
Залман, улыбаясь, расплатился толстыми дисками английских монет и направился к дому, который был в нескольких ярдах.
Джейн Лимпус. Залман наблюдал, как она ведет меновую торговлю с Этчером или Кари, предлагает капусту или речную рыбу за найденные в мусоре вещи или за эль в бутылках. Служанки у нее не было. Ей не о чем вести разговор, сказала Тид, кроме дома и Дружка, собаки с кривыми когтями длиной с детскую кисть руки, поедающей мясные отбросы во дворе. Залман чувствовал, что Джейн нравится людям, хотя держалась она особняком, и улица Хардуик-плейс дозволяла ей это. Она часто исчезала на несколько дней, и тогда в комнатах наверху стояла тишина. Потом внезапно появлялась снова, стояла по утрам в толпе у водопроводного крана, выносила ночной горшок к реке.
Наблюдавшему за ней Залману казалось, что Джейн не вписывается в общий уклад жизни и сама этого не хочет. Джейн никогда не заглядывала к Тид послушать последние сплетни или в пивную Этчера «Королевский герцог». Он задавался вопросом: почему, какую жизнь она ведет вместо этой и с кем? Иногда он днем часами лежал на низенькой кровати, прислушиваясь, как она ходит и ест, одевается и раздевается.
В европейской одежде Залман походил на бандита. Потертое, испачканное пальто подчеркивало крепость его телосложения. Дома он постоянно сидел в мастерской, подальше от клиентов. Вечерами работал над серебряными изделиями при свете тигля, пока брат дремал, и шум колеса врывался в сновидения Даниила. По утрам тщательно искал каждую крупинку камня, упавшую накануне вечером.
Днем Залман придерживался определенного распорядка. После обеда умывался и шел в Уайтчепел или Уэст-Энд посмотреть на драгоценности. Наблюдал издали за Робертом Гаррардом на Пэнтон-стрит, королевскими ювелирами Ранделла в холодной тени собора Святого Павла. За тепличными существами из ганноверского высшего общества, двигающимися по ту сторону залитого газовым светом стекла. Вели туда его не честолюбие и не зависть, скорее нечто, похожее на целеустремленность. В выставленных золоте и камнях он видел отражение той жизни, которую обещал себе и близким.
Внутрь Залман не входил. Продавцы не пустили бы его, сделай он такую попытку. Вечерами ужинал с Даниилом или шел один в пивную «Король Луд» у подножия Лудгейт-Хилл, куда приходили после работы подмастерья. Прислушивался к тому, как они разговаривали о резке и огранке камней, хвастались, что сумели нанести пятьдесят шесть граней на тройной бриллиант. К их толкам, что король болен и, когда он умрет, им всем придется делать новую корону.
Когда приходили работники Ранделла, Залман слышал о людях, которые начальствовали над ними. Об Эдмунде Ранделле и Джоне Гоулере Бридже, которых те называли Свежий Уксус и Свежее Масло — о кислом ювелире и елейном продавце. Слышал, что королевские ювелиры сколотили состояние на французских бриллиантах, купленных по дешевке у беженцев во время войны, и что эти бриллианты кончились, когда Филип Ранделл отошел от дел. В пивной говорили, что последним желанием Филипа было умереть под столом, на котором он обрабатывал бриллианты, и что Эдмунд любит эти камни больше, чем его дядя. Работники провозглашали тост: «За Свежий Уксус!» — обнажая зубы, словно от боли.
Залман видел Эдмунда Ранделла всего раз. Стояла осень. На закате он слонялся по Лудгейт-Хилл. Из ювелирной мастерской вышел человек и направился к ждавшему его черно-золотистому ландо. Двое прохожих прошептали его фамилию. Перед тем как экипаж тронулся, тонкая белая рука задернула занавеску на окне.
Работа была трудной, и спал Залман хорошо. В снах, которые он помнил, ему снилась пустыня: львиные следы под тамарисками, режущий глаза солнечный свет. Залман просыпался с желанием продлить сновидение и смотрел в южную сторону, на Шедуэлл и Темзу, где видел лишь болота и черных кроншнепов.
Залман был сильным, но слабонервным, что причиняло ему страдания. Чужеземная одежда сидела на нем так, словно от нее сутулились плечи. Однажды, обняв Даниила после удачной сделки, он обнаружил, что брат стал пахнуть как англичанин — кисло от детских запахов жирного мяса, молока и яиц.
Залмана это удивило, потому что запах его собственного пота не менялся, оставался горьким.
В течение двенадцати месяцев Залман писал Рахили письма и отправлял каждое первое число из Чаринг-Кросс за один шиллинг одиннадцать пенсов. Посылки и деньги отправлял каждые три месяца. Ответа ни разу не пришло. Год спустя он стал отправлять только деньги, с головой погрузившись в работу. Даниилу стало труднее разговаривать с ним, труднее даже спорить, словно их пути расходились.
Иногда Залман вынимал из тайника камни. Они были все еще нетронутыми. Совершенными. Ночами, когда Даниил спал, Залман разворачивал ткань тюрбана и держал в руках сокровища. Он помнил, с каким чувством разбивал кувшин, словно проламывая череп, и как засверкали старые драгоценности. Сжимал их пальцами: шарик рубина, пластину сапфира, светлую пирамидку прозрачного камня.
1835 год, июнь. Залман проснулся, когда уже закончился рабочий день, и оделся у окна. Из открытой двери мастерской в комнату падала яркая полоса света от керосиновой лампы. Дни теперь были длинными. Снаружи еще не совсем стемнело. Залман видел Дружка, разлегшегося на жаре. Из мастерской донесся шелест бумаги. Залман представил себе брата, сутулого, с орлиным носом. Читающего «Иллюст-рейтед» или «Сан». Подсчитывающего выручку, если было что считать.
Залман вышел во двор и услышал постукивание когтей шедшей к нему собаки. Со временем он привязался к этому животному больше, чем мог ожидать. Положил руку на его теплую голову и ощутил гладкую кожу, облегающую массивный череп, затем направился к водопроводному крану и подставил лицо под струю воды. Холод прогонял остатки сна.
Когда Залман умылся, то заметил, что поблизости, всего в шаге, стоит Джейн. У него мелькнула мысль, что она всегда бывает ближе, чем ему кажется. Женщина держала у бедра металлический таз. В глазах, обращенных на него, ничего нельзя было прочесть.
— Добрый вечер, миссис Лимпус. Прекрасная погода.
— Добрый вечер, мистер Леви.
Залман сделал несколько шагов в сторону, смаргивая воду с ресниц, подыскивая нужные слова на чужом языке. Указал подбородком на таз:
— Я вам помогу.
— Нести таз? Его еще нужно вымыть. Сама донесу.
Джейн привычным грациозным движением отвела таз от бедра и подставила под струю воды, улыбаясь Залману.
От реки донесся звон колокола, возвещающий начало вечерней смены на Имперском заводе газовых ламп. Вымыв таз, Джейн отдала его Залману и стала мыть руки до плеч. «У нее очень белая кожа, — подумал Залман. — Словно она бескровная».
Обратно они шли вместе. Таз нес Залман. Когда он повернул голову к Джейн, то встретил ее взгляд.
— Посмотрите на луну, — указала она рукой вверх. — Мы, англичане, говорим, что на ней живет человек. Видите его лицо?
Залман поднял глаза к небу. Зрение у него было хорошее, но никакого лица он не увидел.
— Там, откуда я родом, бог на луне носит имя Син18.
— Неприятное имя. Наводит на мысль о синяке.
— Нет, он… он добрый. У него голубая борода. — Услышав ее смех, Залман приободрился и заговорил громче: — Тонкий полумесяц — его меч, а полная луна — его корона.
— Это то, во что верят евреи?
— Это другая вера.
— Простите. Не мое дело…
— Нет. Мы с братом евреи, а Син — один из богов моей страны. Это древняя религия. Я верю в него не как в бога, скорее… скорее как в лицо на луне. Или когда скрещивают пальцы для удачи. Прикасаются к дереву.
За вдовицу, которой полета;
За блудницу, что в золоте, в шелке идет,
И за мать в платьишке из холста.
Да ну их совсем. За служанку за Джейн,
Уж она того стоит, ей-ей.
Когда Даниил заснул, это было легким, не освежающим забытьём. Ему привиделся дурной сон о Рахили и предательстве. Пробудясь, он стал думать о Джейн Лимпус. О ее спокойном голосе, его веселости и рассудительности, о безучастности, скрывающейся под ними. О манере разговаривать без удовольствия, только по делу.
За красавицу с ямочками на щеках
И за крошку без ямочек, сэр;
За создание с парой голубеньких глаз
И за нимфу с одним всего, сэр.
Да ну их совсем. За служанку за Джейн…
Даниил лежал неподвижно рядом со спящим братом, не сознавая, что погрузился в крепкий сон, пока его не разбудили на рассвете церковные колокола. Звон трех доносился из Степни, двенадцати — из собора Святого Павла, и слушая их, Даниил впервые ощутил отсутствие муэдзина, словно какую-то глухоту.
Великий пост, День святого Валентина, День всех святых. Братья приобретали эмалированные безделушки из Эдинбурга, шлифованные стальные броши из Манчестера. Покупали дешево, продавали дорого. Залман вечерами мастерил собственные украшения, воздух становился скверным от пыли и кислоты, а Даниил днем сбывал и сдавал напрокат изделия брата. Дорогих украшений они пока что не делали, мастерили только то, что могли продать. В течение трех лет братья брались за всякую работу, какая подворачивалась. Жены угодивших за решетку стояли в тесной мастерской, покуда Залман гравировал им ньюгейтские17 сувениры, вырезал тюремные стишки на серебряных монетах: «Эти сердца любовью были слиты. Теперь они неволею разбиты».
Однако эта история уже забегает вперед. Время в ней движется причудливыми путями. То обращается вспять, повторяется, то годы сжимаются до таких масштабов, которые едва можно назвать человеческими. Это скорее история минералов, а не живых существ, словно значительны были камни, а не их обладатели. Словно братьев вообще не существовало.
Они жили по адресу Хардуик-плейс, 18, в доме Джейн Лимпус. Она была приветлива с ними. Под приветливостью таилась злобная душа, но братья Леви еще не знали этого. Они выбрали Лондон ради своих камней и устроились в нем. В городе, состоявшем из вони устричных раковин, дождя и искусственного света и туч смога.
В нем было множество голубей, рекламные щиты на пустырях, пар от сырого асфальта.
Женщины в корсетах. Ветер в липах. Клубящаяся за окнами дорожная пыль.
И шум реки. Рев-шелест ветра в деревьях. Привезенная с собой отчужденность, неизбывная, фамильная, как очертания скул.
В Камдене уличные торговцы продают подходящие друг другу под пару мужские и женские магнитные запонки. Я бы не назвала их ювелирными поделками, правда, вкусы у меня старомодные. Выход из метро заставлен киосками, там толпятся торговцы ломтями пиццы и жареного лука. Чтобы избежать толпы, иду по осушительной канаве. В трех кварталах к северу моя прежняя квартира. У меня там остались кое-какие вещи. Иногда туда приходит почта. Последний раз я брала ее больше года назад.
Мимо пробегают дети, чудовища с капюшонами. У Инвернесс-cтрит останавливаюсь и надеваю хлопчатобумажную куртку. После Диярбакыра сентябрьский Лондон кажется холодным, хотя день солнечный. Даже сейчас, в семь часов вечера, над железнодорожными мостами и террасами стоит светлая дымка.
Я ощущаю некую двойственность. Если смотреть на людные улицы определенным образом, под определенным углом, они преображаются. Ощутимо, насколько могут быть ощутимыми воспоминания. Меняется даже свет. Настоящее становится отсеченным. Здесь я представляю собой две разделенные годами личности: одна из них заблудилась, не знает, куда ведут распутья, другая — я. Моя жизнь лучше, чем была прежде. Стоит мне изменить угол зрения, годы между нами исчезнут.
На Каслхейвен-роуд я останавливаюсь у магазина, над его витриной световая реклама аквариумов и вивариев. Это зоомагазин. В витрине фотография владельца, мистера Иогелингема, выглядит он неприятно удивленным тем, что улыбается. Позади него длинный резервуар с похожими на елочные огни существами. На стекле диаграмма:
В глубине зала, возле змей, на старом вращающемся конторском кресле сидит парень. Вертится туда-сюда и, время от времени кивая, говорит по мобильному телефону. Наблюдает за мной, продолжая говорить:
— Да. — Он азиат, красивый. Сдержанный, что выдает в нем уроженца Англии. — Да, не ахти. Китаянки, наверное. Судя по виду.
Его ноги в новеньких кроссовках водружены на прилавок. На нем кожаная куртка со стоячим воротником, я чувствую ее запах сквозь душок рептилий.
Парень откидывается на спинку кресла.
— Тогда японки. Один черт, и те, и другие недотроги, ломаются, корчат из себя невесть что. Слушай, поговорим об этом потом. Я тебе позвоню попозже.
Он выключает телефон и обращается ко мне, не поднимая глаз:
— Чем могу быть полезен?
— Я ищу мистера Иогелингема.
— Его нет.
— У него хранятся кое-какие мои вещи.
— Точнее?
— Одежда. Письма.
— Нет. Ничего такого здесь не хранится.
Парень переводит взгляд на виварии. Я ставлю чемодан на прилавок рядом с его кроссовками. Глаза парня снова обращаются ко мне с тупой юношеской враждебностью. Словно он сделал для меня все, что мог, и едва верит, что я все еще здесь, отнимаю его эфирное время.
— Я снимала комнату наверху. Мои вещи лежат в гараже. Вот уже пять лет.
— А, это барахло. Оно ваше? — Киваю. Он лениво убирает ноги с прилавка. — Докажите.
Я не улыбаюсь. Он не улыбается тоже, хотя теперь заигрывает. Вкрадчиво, неискренне.
— На конвертах мое имя. Кэтрин Стерн.
Парень достает ключи, смотрит на меня и отправляется самолично в этом убедиться. Его долгое время нет. Я задаюсь вопросом, не роется ли он в моих вещах. От долгого перелета через Европу у меня ноет шея. Дожидаясь, я растираю ее. Позади меня какое-то существо постукивает в стекло, словно посетитель. Я неотрывно смотрю на объявление над прилавком:
ГАРАНТИЯ НА ЗОЛОТЫХ РЫБОК 48 ЧАСОВ.
ДЛЯ ЗАМЕНЫ НУЖНЫ:
1. ЧЕК.
2. ОБРАЗЕЦ ВОДЫ.
3. ДОХЛЫЕ РЫБКИ.
Парень возвращается, садится, небрежно бросает ключи на прилавок.
— Принес ваши сумки в заднюю комнату. Чтобы вам самой не ходить.
— Спасибо, в этом не было нужды.
Когда я прохожу мимо него, он уже снова поворачивается к вивариям. Смотрит на них с бессмысленной зачарованностью телемана, переключающего каналы.
Задняя комната оклеена обоями, и там, где раньше стояла мебель, остались темные места. Теперь здесь только гардероб под красное дерево и сваленные возле него в кучу мои вещи. Дверца гардероба распахнута, в зеркале вижу собственный призрак.
Я методично разбираю вещи: беру те, что нужны, вместо них оставляю то, в чем сейчас нужды нет. Приноравливаюсь к климату. Кожаное пальто, черный кашемировый свитер с воротником «хомут», черные шерстяные брюки и светло-зеленая рубашка. Одежда с того времени, когда у меня были деньги и только. Не было «Братьев» в моей жизни; можно сказать, жизни не было. В сумке лежит пара черных сапожек, новых, но с поцарапанными носами. Мне они кажутся обувью женщины, которая ходит, не разбирая дороги. Мне кажется, я переменилась.
Сверху доносится медленная танцевальная музыка, перебор струн контрабаса. Принимаюсь за свою почту. Конверты сморщились от времени и сырости, словно их открывали над паром. Их меньше, чем когда я была здесь последний раз. Даже рекламных листков и то меньше. Моя жизнь стала походить на те редкие периоды, когда никто не знает, где ты, или заблуждается на этот счет. Теперь она вся такая. Это не самый худший выбор.
В конверте с прошлогодним штемпелем письмо от Энн. Складываю его, опускаю в карман, чтобы прочесть потом, и открываю коробки с книгами. Тексты почти сплошь академические, с тех времен, когда я еще что-то делала, а люди могли спросить меня, чем я занимаюсь, и получить вразумительный ответ. Вместе с трудами по лингвистике лежит множество компакт-дисков и два фотоальбома. Я не раскрываю их, зная, что там находится. Ищу я другое.
Достаю лондонский городской справочник без обложки. На титульном листе четкая подпись матери. Провожу пальцем по его шероховатой поверхности. Я до сих пор знаю старую карту улиц, принадлежавшую матери, лучше, чем сам Лондон. Она испещрена старыми карандашными пометками и маршрутами. Алфавитный указатель на месте. Ищу Слиппер-стрит. Она всего одна, в десяти минутах ходьбы в сторону Уайтчепел от станции метро Олдгейт-Ист.
То, что мне не нужно, укладываю обратно. Закончив, надеваю пальто. От него слегка несет бензином. Кладу карту улиц в карман и возвращаюсь в магазин. Парень опять склоняется над мобильником, время от времени утвердительно хмыкая. Я вхожу, и он замолкает.
— Нашли, что нужно?
— Да, спасибо. До свидания.
— Желаю вам жить в интересные времена.
— И вам того же. Передайте от меня привет отцу.
Когда я подхожу к двери, парень подает голос:
— Он не мой отец. — Я оглядываюсь, парень с вожделением смотрит на меня, словно вопрос об отцовстве был последним препятствием к немедленным занятиям любовью. — Между прочим, я слышал о вас.
— Надеюсь, хорошее?
— Всякое. Что вы любите драгоценности.
Я поворачиваюсь, стоя уже в дверном проеме:
— Где вы это слышали?
— От Энила. Мистера Иогелингема, как вы его называете.
Золотые рыбки смотрят на меня из-за своих подводных замков. Я закрываю дверь и возвращаюсь.
— А где слышал он?
Парень осторожно замечает:
— Я только работаю здесь. Так? Не всегда знаю, кто приходит.
— Кто-то приходил сюда?
Приближаюсь к прилавку. Парень почесывает щетину на горле. Глаза его опускаются к кассе, потом снова поднимаются ко мне, тупые и блестящие, как рыбки.
Я достаю последние доллары, кладу на прилавок тридцать. Теперь, в Англии, они выглядят неуместными, слишком маленькими, мундирно-зелеными.
— Стерлингов у меня негусто.
Парень пожимает плечами:
— Деньги есть деньги. — Он не прикасается к долларам. Продолжает говорить: — Энил завел о вас речь несколько недель назад. Сиял от удовольствия, потому что кто-то явился и предложил ему деньги. Вы прямо-таки дойная корова, а? Всем от вас что-то перепадает. Они рассказали Энилу о вас и что-то о драгоценностях. Я уж не помню.
Меня охватывает головокружение, и приходится сесть на прилавок. Разумеется, всегда существовали другие, искавшие эту драгоценность, не только Тавернье и Виктория существовали веками. Я шла по их следам, но так близко они еще никогда не бывали. Кажется, что произошел какой-то сдвиг во времени и мистер Три Бриллианта стоит рядом со мной. Я вспоминаю слова, возникшие на голубом экране несколько лет назад, теперь, по прошествии времени, они кажутся не столь угрожающими:
МЫ ХОТИМ УЗНАТЬ, ЧТО ВАМ ИЗВЕСТНО.
— Они?
Мой голос слегка прерывается.
— Да. Энил сказал, они.
— Мужчины или женщины?
Парень некоторое время думает.
— Мужчины.
— За что они платили ему деньги?
Парень лениво пожимает плечами.
— Скорее всего, чтобы он сообщил им, когда вы вернетесь.
— Он позволил им рыться в моих вещах?
— Нет.
Улыбка парня увядает. Я знаю, что он лжет. Эта подробность как-то задевает его. В кармане у меня письмо Энн, сморщенное от сырости.
— Они рылись в моих вещах.
— Послушайте. — Парень подается вперед и, морща лоб, думает. — Я не скажу Энилу, что вы были здесь. Идет? Отнесу ваши вещи обратно в гараж, он ничего не заметит. А когда захотите их забрать, сперва позвоните мне. Я все устрою. Вот, возьмите.
Он пишет свое имя и номер мобильника на карточке зоомагазина. Вся наигранность сошла с него. Он выглядит злым на себя, или на Иогелингема, или на меня. Карточку я беру и не читая опускаю в карман. Я уже знаю, что никогда сюда больше не вернусь.
Выйдя из магазина, делаю над собой усилие и замедляю шаг. Убегать здесь не от кого. По другой стороне улицы три девочки, смеясь, идут в Камден, на бледной коже у них мелкие блестящие украшения. Мимо проезжает машина с включенной музыкой, за рулем парень-негр, волосы его заплетены в тугие косички. При виде этих лиц у меня возникает ощущение, что я вернулась домой, хотя дома-то мне как раз и не следует находиться.
МЫ ХОТИМ УЗНАТЬ, ЧТО ВАМ ИЗВЕСТНО.
Кажется, я была наивной. Действовала так, словно жадность к драгоценностям — исторический феномен, не человеческий: словно никто больше не способен делать то, что делаю я. У каждого затерянного сокровища есть свои адепты. Я знала, что существуют другие, должна была знать, должна была быть более осторожной. Пытаюсь зрительно представить себе людей, которые ищут меня. Ищут эту драгоценность. Очевидно, они пока что не нашли ни меня, ни ее.
— Хорошо смотритесь, милочка.
Пенсионер в плоской кепке ведет по тротуару старуху. Волосы у нее розовые, как сахарная вата. Когда они проходят, он оборачивается и кивает мне, растягивая рот в улыбке.
— С минуту вы выглядели старше нас. Всего с минуту.
Гляжу на часики: начало девятого. Слиппер-стрит может подождать до завтра. Сейчас нужно где-то отдохнуть; привести башку в порядок, как сказал бы парень из зоомагазина. Камден уже не выглядит подходящим местом для этого.
До Чок-Фарм две минуты ходьбы. Когда я подхожу к станции, обнаруживаю, что лифт метро не работает, по его кабине струится вода. Лестница освещена подвесными лампами. Проходя мимо, вспоминаю, что забыла фотоальбомы, но для меня это не важно. Я не боюсь забыть людей, которых люблю.
На вокзале Кингз-Кросс в проходе громко звучит музыка. Саксофонист в костюме кота соперничает с мрачным виолончелистом во фраке. Мимо музыкантов медленно движется толпа, заканчиваются часы пик. Возле объявления ОСТЕРЕГАЙТЕСЬ КАРМАННИКОВ люди инстинктивно тянутся к сумочкам и карманам, скрывающиеся в толпе карманники ждут от жертв именно этого. Я перехожу улицу. Здесь есть полупансион, безликое заведение над рестораном, где отпускаются обеды на дом. Комнаты для приезжающих, отъезжающих, проституции и ничего более укромного. В ста ярдах вверх по Грейз-Инн-роуд застекленный вестибюль отеля и вывеска: «Отель Эшли-хаус». Я нажимаю кнопку звонка охранника и вхожу.
Женщина-портье смотрит, как за мной захлопывается дверь. На лбу у нее шрам, который легко можно было бы скрыть волосами. Вместо этого она туго перехватывает их сзади лентой.
— Тринадцать фунтов за койку в шестнадцатиместной спальне, пятнадцать в десятиместной.
— Мне нужен отдельный номер.
Портье оглядывает меня так, словно подозревает в дурных причинах искать одиночества. Нарушающих правила проживания в отелях. Я плачу за две ночи, и она ведет меня наверх, ее деревянные каблуки неторопливо постукивают по каменным ступеням.
Комната чистая и серая, как контора социального обеспечения. Я выключаю свет и раздеваюсь в темноте. За шторами мигает неон, слова и цвета сливаются в мешанину света. Из спален дальше по коридору доносятся голоса, спорящие по-русски, по-английски.
Постель холодная. Я сворачиваюсь в клубок, утыкаюсь лицом в подушку, руки сую между бедер. Мое тепло уходит в застоявшийся лондонский воздух. Закрываю глаза и думаю о Глётт. О себе, превращающейся в нее или нечто подобное. В Еву, находящуюся на другом континенте, с головой ушедшую в себя, словно боль, заключенная внутри жемчужины.
Миссис Уосп, Эсса Уикс, миссис Этчер. Замужние дамы, женщины с пристрастием к камням, у которых водятся деньги. Вдова миссис Телл, покупающая только шлифованную сталь. Нищие, Марта и ее братья, только старший из пяти работает слугой в Букингемском дворце. Лавочники, владелец пивной Этчер, Скрайм-джер, строитель отводных каналов. Сара Тид, пекарша, родившая шестнадцать детей и вырастившая десять. Тобайас Кари, мусорщик и ассенизатор, живущий дом о дом с восточными евреями и никогда не разговаривающий с ними. Джейн Лимпус.
На Хардуик-плейс людей больше, думал Даниил, чем жило на всей Островной дороге. Размышляя о них, он чувствовал себя среди них чужим. Они производили на него впечатление не знакомых, а случайных людей, с которыми больше не встретишься. Казалось, он сам здесь случайный человек, почему-то все еще находящийся в пути.
— Мистер Леви, миссис Лимпус самой приходилось зарабатывать на жизнь, — сказала Залману Сара Тид, — как и мне. Она кружевница. Но непрактичная. Сами видите, теперь вы занимаете мастерскую. «Миссис» означает жена.
Она говорила громко, чтобы было понятно, хотя Залман знал английский язык уже около года.
— Или вдова. Джек Лимпус десять лет назад ушел от нее. Красавец Джек Соленый. — Перед женщиной лежали теплые булки домашнего хлеба. — Это означает матрос, мистер Леви. Детей у нее нет. Для нее было б лучше, будь она вдовой.
— Почему?
Сара Тид удивленно подняла взгляд, ее круглое лицо было в муке.
— Господи, мистер Леви, как вы заговорили по-английски! Евреи способный народ. Еще немного, и вы станете читать мои мысли до того, как я их выскажу. За хлеб с вас два пенни.
Залман, улыбаясь, расплатился толстыми дисками английских монет и направился к дому, который был в нескольких ярдах.
Джейн Лимпус. Залман наблюдал, как она ведет меновую торговлю с Этчером или Кари, предлагает капусту или речную рыбу за найденные в мусоре вещи или за эль в бутылках. Служанки у нее не было. Ей не о чем вести разговор, сказала Тид, кроме дома и Дружка, собаки с кривыми когтями длиной с детскую кисть руки, поедающей мясные отбросы во дворе. Залман чувствовал, что Джейн нравится людям, хотя держалась она особняком, и улица Хардуик-плейс дозволяла ей это. Она часто исчезала на несколько дней, и тогда в комнатах наверху стояла тишина. Потом внезапно появлялась снова, стояла по утрам в толпе у водопроводного крана, выносила ночной горшок к реке.
Наблюдавшему за ней Залману казалось, что Джейн не вписывается в общий уклад жизни и сама этого не хочет. Джейн никогда не заглядывала к Тид послушать последние сплетни или в пивную Этчера «Королевский герцог». Он задавался вопросом: почему, какую жизнь она ведет вместо этой и с кем? Иногда он днем часами лежал на низенькой кровати, прислушиваясь, как она ходит и ест, одевается и раздевается.
В европейской одежде Залман походил на бандита. Потертое, испачканное пальто подчеркивало крепость его телосложения. Дома он постоянно сидел в мастерской, подальше от клиентов. Вечерами работал над серебряными изделиями при свете тигля, пока брат дремал, и шум колеса врывался в сновидения Даниила. По утрам тщательно искал каждую крупинку камня, упавшую накануне вечером.
Днем Залман придерживался определенного распорядка. После обеда умывался и шел в Уайтчепел или Уэст-Энд посмотреть на драгоценности. Наблюдал издали за Робертом Гаррардом на Пэнтон-стрит, королевскими ювелирами Ранделла в холодной тени собора Святого Павла. За тепличными существами из ганноверского высшего общества, двигающимися по ту сторону залитого газовым светом стекла. Вели туда его не честолюбие и не зависть, скорее нечто, похожее на целеустремленность. В выставленных золоте и камнях он видел отражение той жизни, которую обещал себе и близким.
Внутрь Залман не входил. Продавцы не пустили бы его, сделай он такую попытку. Вечерами ужинал с Даниилом или шел один в пивную «Король Луд» у подножия Лудгейт-Хилл, куда приходили после работы подмастерья. Прислушивался к тому, как они разговаривали о резке и огранке камней, хвастались, что сумели нанести пятьдесят шесть граней на тройной бриллиант. К их толкам, что король болен и, когда он умрет, им всем придется делать новую корону.
Когда приходили работники Ранделла, Залман слышал о людях, которые начальствовали над ними. Об Эдмунде Ранделле и Джоне Гоулере Бридже, которых те называли Свежий Уксус и Свежее Масло — о кислом ювелире и елейном продавце. Слышал, что королевские ювелиры сколотили состояние на французских бриллиантах, купленных по дешевке у беженцев во время войны, и что эти бриллианты кончились, когда Филип Ранделл отошел от дел. В пивной говорили, что последним желанием Филипа было умереть под столом, на котором он обрабатывал бриллианты, и что Эдмунд любит эти камни больше, чем его дядя. Работники провозглашали тост: «За Свежий Уксус!» — обнажая зубы, словно от боли.
Залман видел Эдмунда Ранделла всего раз. Стояла осень. На закате он слонялся по Лудгейт-Хилл. Из ювелирной мастерской вышел человек и направился к ждавшему его черно-золотистому ландо. Двое прохожих прошептали его фамилию. Перед тем как экипаж тронулся, тонкая белая рука задернула занавеску на окне.
Работа была трудной, и спал Залман хорошо. В снах, которые он помнил, ему снилась пустыня: львиные следы под тамарисками, режущий глаза солнечный свет. Залман просыпался с желанием продлить сновидение и смотрел в южную сторону, на Шедуэлл и Темзу, где видел лишь болота и черных кроншнепов.
Залман был сильным, но слабонервным, что причиняло ему страдания. Чужеземная одежда сидела на нем так, словно от нее сутулились плечи. Однажды, обняв Даниила после удачной сделки, он обнаружил, что брат стал пахнуть как англичанин — кисло от детских запахов жирного мяса, молока и яиц.
Залмана это удивило, потому что запах его собственного пота не менялся, оставался горьким.
В течение двенадцати месяцев Залман писал Рахили письма и отправлял каждое первое число из Чаринг-Кросс за один шиллинг одиннадцать пенсов. Посылки и деньги отправлял каждые три месяца. Ответа ни разу не пришло. Год спустя он стал отправлять только деньги, с головой погрузившись в работу. Даниилу стало труднее разговаривать с ним, труднее даже спорить, словно их пути расходились.
Иногда Залман вынимал из тайника камни. Они были все еще нетронутыми. Совершенными. Ночами, когда Даниил спал, Залман разворачивал ткань тюрбана и держал в руках сокровища. Он помнил, с каким чувством разбивал кувшин, словно проламывая череп, и как засверкали старые драгоценности. Сжимал их пальцами: шарик рубина, пластину сапфира, светлую пирамидку прозрачного камня.
1835 год, июнь. Залман проснулся, когда уже закончился рабочий день, и оделся у окна. Из открытой двери мастерской в комнату падала яркая полоса света от керосиновой лампы. Дни теперь были длинными. Снаружи еще не совсем стемнело. Залман видел Дружка, разлегшегося на жаре. Из мастерской донесся шелест бумаги. Залман представил себе брата, сутулого, с орлиным носом. Читающего «Иллюст-рейтед» или «Сан». Подсчитывающего выручку, если было что считать.
Залман вышел во двор и услышал постукивание когтей шедшей к нему собаки. Со временем он привязался к этому животному больше, чем мог ожидать. Положил руку на его теплую голову и ощутил гладкую кожу, облегающую массивный череп, затем направился к водопроводному крану и подставил лицо под струю воды. Холод прогонял остатки сна.
Когда Залман умылся, то заметил, что поблизости, всего в шаге, стоит Джейн. У него мелькнула мысль, что она всегда бывает ближе, чем ему кажется. Женщина держала у бедра металлический таз. В глазах, обращенных на него, ничего нельзя было прочесть.
— Добрый вечер, миссис Лимпус. Прекрасная погода.
— Добрый вечер, мистер Леви.
Залман сделал несколько шагов в сторону, смаргивая воду с ресниц, подыскивая нужные слова на чужом языке. Указал подбородком на таз:
— Я вам помогу.
— Нести таз? Его еще нужно вымыть. Сама донесу.
Джейн привычным грациозным движением отвела таз от бедра и подставила под струю воды, улыбаясь Залману.
От реки донесся звон колокола, возвещающий начало вечерней смены на Имперском заводе газовых ламп. Вымыв таз, Джейн отдала его Залману и стала мыть руки до плеч. «У нее очень белая кожа, — подумал Залман. — Словно она бескровная».
Обратно они шли вместе. Таз нес Залман. Когда он повернул голову к Джейн, то встретил ее взгляд.
— Посмотрите на луну, — указала она рукой вверх. — Мы, англичане, говорим, что на ней живет человек. Видите его лицо?
Залман поднял глаза к небу. Зрение у него было хорошее, но никакого лица он не увидел.
— Там, откуда я родом, бог на луне носит имя Син18.
— Неприятное имя. Наводит на мысль о синяке.
— Нет, он… он добрый. У него голубая борода. — Услышав ее смех, Залман приободрился и заговорил громче: — Тонкий полумесяц — его меч, а полная луна — его корона.
— Это то, во что верят евреи?
— Это другая вера.
— Простите. Не мое дело…
— Нет. Мы с братом евреи, а Син — один из богов моей страны. Это древняя религия. Я верю в него не как в бога, скорее… скорее как в лицо на луне. Или когда скрещивают пальцы для удачи. Прикасаются к дереву.