Хилл Тобиас. Любовь к камням

   Крестик-нолик, крестик-нолик.
   Крестик-нолик.
   Крестик.
   Мой паспорт заполнен почти целиком. Чиновник иммиграционной службы пристально разглядывает его, словно может найти в последовательности проставленных виз нечто криминальное. Снаружи небо светлеет перед рассветом.
   В конце паспорта графа, содержащая сведения о ближайших родственниках. Там вписана только Энн. Чиновник переворачивает страницу обратно и ставит штамп, дающий право находиться в Японии шестьдесят дней. Я иду по проходу для тех, кому нечего предъявлять, и нахожу окошко обмена валюты. Женщина лет тридцати с детским голоском берет мои мятые английские деньги и протягивает тонкий конверт с еще гладкими иенами. Снаружи японская семья машет рукой прохожим, чтобы не мешали запечатлеть на фотопленке ее воссоединение.
   Проезд в поезде до города стоит больше, чем я отложила. Вагон забит разноплеменной публикой с помятыми от дальних перелетов лицами. Между спинками сидений вижу свое улыбающееся отражение в окне. Я улыбаюсь. Не слишком радостно, не так широко — просто потому, что здесь меня никто не знает. Я к этому привыкла. Это помогает мне сосредоточиться на том, что я делаю. Я ищу следы человека, который подписывался «Три Бриллианта». Его уже какое-то время нет в живых.
   Снаружи слившиеся воедино сельский, промышленный, городской ландшафты. Переходов нет. Между домами с голубыми крышами сухая рисовая стерня. Между фабричными флигелями — дома с голубыми крышами. После Лондона они кажутся покрытыми неизбежной патиной копоти. Нельзя сказать, что Токио чистый город — я ощущаю его запах в кондиционированном воздухе поезда, — но его структура более новая. Здесь все происходит быстрее, меньше забывается. Перемены, на которые в Англии ушло два века, здесь происходят в десятилетия.
   Я остаюсь в поезде до Синдзюку. Сойти с него легче, чем выйти в город. Вокзал переходит в высокие рестораны, игорные галереи, подземные торговые улицы, аквариумы с колоннами, сквозь которые движутся люди. Людской поток несет меня к восточному выходу.
   По вокзальным часам уже почти десять. На моих часиках время еще лондонское, я перевожу их на девять часов вперед. Вокруг меня толкутся пассажиры. На широком тротуаре — ряды киосков с горячей лапшой и телефонные будки. У меня мелькает мысль еще раз позвонить Энн. Но киоски поближе, и то, что в них, приманчивее. Заказываю рыбный суп и, погружая лицо в пар, жадно ем вареную рыбу. Если не считать маринованных слив, это моя первая еда после Лондона — в сущности, после хлеба у Пайка. Я думаю о нем как о старике на периферии торговли камнями, одном со своими фотографиями.
   Толпа заполняет тротуар до самого моего стула. Какой-то школьник, склонив голову, смотрит на меня. Лицом он похож на Иохеи. Вспоминаю его, его философию отношения к незнакомым. Задумываюсь: может, Иохеи и был тем, кого мне следовало ждать. Или Джордж Пайк. Иохеи не говорил, как это определить. Наверху на громадном видеоэкране Джек Николсон пьет пиво «Асахи», его улыбка растягивается между зданиями.
   Я расплачиваюсь и иду в восточную сторону, на глухие улочки. Они напоминают мне диярбакырские, хотя отличаются почти всем. Здесь пахнет не гнилью, а только едой и паром кондиционеров, здесь нет довоенных построек, лишь заведения со стриптизом, вращающиеся бары, где подают суши, и отели для свиданий. Но звук у обоих городов один и тот же: гвалт толпы, шум машин, его подспудная человечность. Если закрыть глаза, я могу потеряться в нем. Усиленный динамиком женский голос поет рекламные тексты секса, еды или алкоголя. Я понимаю в нем только страсть, как в молитве или пении муэдзина.
   Становится жарко, я снимаю пальто и несу его на руке. Сумка натирает плечо. На ближайшем перекрестке пластиковая афиша «Стопроцентной» гостиницы; мужчина сметает со ступеней пыль и цикад. Миную его и вхожу внутрь.
   В окошке администратора старуха ест сашими с полистиролового подноса. Над ней вывеска на англизированном японском, прейскурант на послеобеденный отдых и на ночь. Старуха режет рыбу палочками для еды, руки у нее тонкие, мускулистые. Когда я подхожу, она поднимает взгляд, лицо ее морщится от сосредоточенности.
   — Доброе утро.
   — О!
   От испуга у нее отвисает челюсть. Она машет рукой, прогоняя меня, словно чужеземные постояльцы могут только привести к эскалации межрасовых осложнений. Входит дворник, кричит за моей спиной, словно я где-то далеко, телефонный абонент на междугородней линии:
   — Да, алло! Алло!
   Я выдавливаю улыбку.
   — У вас найдется комната?
   — Нет комнат. — Он взмахивает метлой, сказочный крестный отец в териленовой рубашке и севших от стирки брюках. — Это капсульный отель.
   — Прекрасно. У вас найдется капсула?
   — Хотите капсулу?
   — Да, хочу.
   Дворник смотрит на старуху. Обоих охватывает паника.
   — Комнат нет, одни капсулы. Прошу вас.
   — Я не умещусь в них?
   Он с несчастным видом пожимает плечами.
   — Хотите капсулу?
   Я ощущаю, что в моем организме нарушились биоритмы из-за перелета, отчего не становлюсь более терпеливой, чем следует.
   — Мне нужна постель на одну ночь. Постель в капсуле меня устраивает. Заплатить могу сейчас или потом.
   Они предпочитают сейчас. Старуха жестом велит разуться, потом ведет меня за собой. Заведение кажется паршивым, но я так устала, что мне все равно. В конце последнего коридора старуха возится с запертой дверью.
   Внутри место для сна пусто. Оно напоминает мне комнату в доме Глётт, где хранились камни. Ящик, где меня можно запереть, как баллу или нож. На подушке сложена пижама, некрасивая, с вышитой надписью «Стопроцентная» на груди. Дальше по коридору расположены шкафчики для одежды, сауна, несколько душевых на западный манер, еще более тесных, чем капсулы. Старуха объясняет мне подробности, которых я понять не могу. Театрально указывает на дверь сауны, словно там может находиться нечто чудовищное.
   Оставшись одна, снимаю одежду и захожу в душевую. Я не раздевалась донага уже несколько дней. Стою под струями воды, сколько могу, и надеваю единственную чистую одежду, позволив коже дышать. Через отверстие вытяжного вентилятора доносятся голоса рекламных певиц. Запираю свои пожитки и заползаю в свое частное пространство, на четверть кокон, на три четверти гроб.
   Стены пестрят выключателями. Телевизор вделан в потолок. Матрац пахнет нежилым помещением и сладковатой плесенью, характерной для сырого климата. Укладываюсь на него и представляю вокруг себя, за стенами, других постояльцев, хотя знаю, что их там нет. Людей, превратившихся в куколок, лежащих и чего-то ждущих. От этого видения у меня начинает кружиться голова, и я глубоко дышу, отгоняя его. Сверху смотрит плоское лицо телевизора. Включаю его и прохожусь по каналам.
   Мужчина старается съесть как можно больше яиц в отведенное для этого время. Двое самураев сражаются на заснеженном поле. Последний канал — платное порно. Мужчина мастурбирует на грудь женщины, его прибор и ее лицо замаскированы. Черты мужчины искажены от адреналина и удовольствия. Смотрю, как он ублажает себя, потом бесплатное время кончается, и я засыпаю. Капсула сливается с темнотой.
 
   Просыпаюсь вечером. В капсуле определить это можно только по часам. Открыв глаза, я не сразу понимаю, где нахожусь или хотя бы могу находиться.
   Ощущение такое, что ветер в моей жизни изменился и куда-то меня несет. Я лишилась всяких ориентиров. Это похоже на проклятие, хотя нигде не сказано, что «Три брата» навлекали его. Поворачиваю голову и вижу рядом часы, светящиеся цифры сменяют друг друга.
   По токийскому времени восемь. Неуклюже поднимаю руку, телевизор разражается гомоном участников викторины. Колочу ладонью по его лицу, пока шум не утихает. Ключ от шкафчика у меня в кармане рубашки, иду и одеваюсь. У окошка администратора ничего нет, кроме другого телевизора. За стойкой лежит стопка телефонных справочников, но они недосягаемы, иероглифы мне непонятны, а объяснять старухе, что я разыскиваю Мусанокодзи, изготовителей соевого соуса, уже кажется чрезмерным межкультурным усилием.
   Снаружи вечерний воздух еще теплый. На ступенях отеля сидят мужчины в фирменных пижамах, пьют и курят. Откидываются назад, словно каким-то фантастическим образом улица стала их домом на эту ночь, словно она принадлежит им. На другой ее стороне — торговые автоматы.
   Перехожу туда. В их освещенных витринах баночки пива, сливового вина, сакэ. Беру пиво и возвращаюсь обратно. Кивает мне только служащий, сидящий на верхней ступеньке. Я задаюсь вопросом, существует ли здесь какая-то система старшинства, некая иерархия.
   — Добрый вечер! Добро пожаловать в «Стопроцентную» гостиницу.
   На всякий случай повторяет то же самое по-французски. Он красивый и бойкий. Загорелое лицо Джона Уэйна. Я благодарно киваю. Он указывает на своих друзей.
   — Вы американка? Мы здесь завсегдатаи. Видели, что вы купили пива, хорошего японского пива. Будем рады, если выпьете его в нашей компании.
   — С вашей стороны это очень любезно.
   Я сажусь. Люди, расположившиеся на средней ступеньке, одобрительно кивают. Мы обмениваемся тостами: «Кампаи, кампаи». На деревьях вдоль улицы стрекочут цикады.
   — Хорошо поговорить по-английски, — произносит сидящий рядом со мной. — Для нас. Трудный язык, совершенно не схожий с японским. Меня зовут Томоясу.
   — Кэтрин. — Мы обмениваемся рукопожатием. Сидящие ниже шевелятся, меняя позы. — Рада помочь. Вы тоже можете кое-что для меня сделать.
   — Понятно, — отвечает он, слегка пьяный, ничего не понимающий. — Можно спросить, Кэтрин, надеюсь, это не наглость — мои коллеги и я заинтересовались: вы остановились здесь?
   — На эту ночь.
   — А?
   Он произносит это остальным, превращая междометие в целую фразу. Что-то вроде: «Ну что я говорил?» На нижней ступеньке лысый человек что-то бормочет. Сидящий над ним с пачкой «Мальборо» отвечает. В их голосах звучит разлад, уличная жестокость, которой я не ожидала. На поверхности Токио очень учтивый, легко поверить, что ничего иного здесь нет. Ни глубин, ни теней, словно город может быть всего двухмерным.
   — Они говорили обо мне?
   Томоясу пожимает плечами:
   — Это не так уж важно.
   — Конечно. Важно вот что. — Я спрашиваю, уже зная ответ. — Капсульные отели предназначены только для вампиров?
   — Вампиров. А-ха-ха. — Он улыбается. — Нет, только для мужчин. Обычно для мужчин. Может быть, это не правило. Служащие ничего об этом не говорили?
   — Напрямик — нет.
   — Теперь это не так уж важно.
   Он умолкает. Улыбка сходит с его лица, но не совсем.
   — Почему?
   — Капсульные отели существуют для тружеников вроде нас. Но сейчас мыльный пузырь экономического бума лопается, служащие не получают жалованья. Теперь они сидят дома, вместо того чтобы работать допоздна. Напиваются вместе с женами.
   — Счастливые жены.
   — Нет-нет. Злосчастный мыльный пузырь.
   Разговор прекращается. Цикады меняют ритм, их стрекот превращается в напев. Чччч, ча-ча-ча.
   — На безжалованье — можно так сказать, Кэтрин?
   Я смеюсь, вторя его смеху. Он продолжает:
   — На безделье. Меньше дел, больше удовольствий. Лично я адвокат компании, эти люди мои коллеги. Наша компания выпускает стеклянные трубки для неоновых надписей. А вы сами кто, служащая?
   — Нет, просто разыскиваю одного человека.
   Вдали стучит поезд. Служащие компании потягивают пиво и молчат, словно прислушиваются. Кажется, теперь они чувствуют себя неловко, беспокойно ерзают на сентябрьском ветру. Люди, запутавшиеся в изменчивой жизни, мне их жаль.
   Томоясу допивает свое вино. На дне чашки маринованная слива. Он переворачивает чашку, ловит сливу, съедает.
   — Так. Вы частный детектив, расследуете частные дела. Но Токио — большой город.
   — Собственно говоря, я разыскиваю одну семью. Думаю, очень хорошо известную. Мусанокодзи.
   — А?
   Едва я договариваю, лысый оборачивается ко мне, словно на меня стоит посмотреть из-за одной этой фамилии.
   — Вы знаете семью Мусанокодзи? — спрашивает Томоясу. И выплевывает сливовую косточку.
   — Только понаслышке.
   — О, это большая семья. Большой бизнес. — От волнения он говорит по-английски хуже. — Приправы, шою, не? Соевый соус. Очень уважаемая, да. Почему вы хотите познакомиться с семьей Мусанокодзи?
   — Это сложная история. Но я подумала, что, может быть, кто-нибудь из вас знает, где находится офис компании. Там есть телефонный справочник…
   Томоясу меня не слушает. Человек на нижней ступеньке снова что-то говорит — уверенно, вполголоса. Он сидит вполоборота, профиль его четко виден на фоне голубого света торговых автоматов. Томоясу кивает, когда он договаривает.
   — Мистер Абэ говорит, он знает одно место. Туда ходит один из мужчин Мусанокодзи. Не главный. Управляющий среднего звена.
   — Что это за место?
   — Бар. — Он пожимает плечами. — Для мужчин.
   — Меня туда не пустят?
   Томоясу пристально меня разглядывает.
   — Простите, но я думаю, вам заплатят.
   «Не нужно мне платы, — думаю я. — И не нужно передо мной извиняться». Спрашиваю:
   — Часто бывает там мистер Мусанокодзи?
   Томоясу окликает человека на нижней ступеньке.
   Тот что-то бормочет в ответ.
   — Он всегда бывал там, когда появлялся Абэ-сан. Часто, регулярно, постоянно, как это лучше сказать. Заведение очень дорогое. Минутку, пожалуйста…
   Он быстро уходит в вестибюль отеля. Пока его нет, коллеги молчат. Человек на нижней ступеньке поглаживает голову, словно ощущает на ней мой взгляд. Томоясу возвращается с бумагой и ручкой, садится, уже начав писать.
   — Это название бара. «Суги». Это адрес. Бар далеко отсюда, найти его непросто, вам, пожалуй, лучше взять такси. Бумагу отдайте водителю.
   — Спасибо.
   Я беру листок. Секунду Томоясу продолжает его держать. Потом, словно устыдясь себя, убирает руку.
   — Спасибо, Кэтрин. Было очень приятно познакомиться. Вы значительно улучшили мою разговорную речь.
   Прощаясь, все встают. Томоясу первый, остальные следуя его примеру. Мистер Абэ останавливает такси. Дверца для пассажиров распахивается автоматически. Когда я влезаю в машину, раздается стук торгового автомата на улице, еще одна доза алкоголя падает в его освещенное отверстие.
   Машина отделана изнутри светлой искусственной кожей. Водитель в белых перчатках, словно мим. Он открывает стеклянную перегородку, берет листок с адресом и читает, не обращая на меня внимания, словно эту бумажку дало ему какое-то невидимое существо. Представляю себе его пьющим в пижаме «Стопроцентной» гостиницы, а тем временем мимо проносится Токио.
   Сюда в самый раз приезжать на поиски драгоценностей. В магазине здесь можно купить платиновые комплекты палочек для еды на двоих. В одном отеле есть золотая ванна, сделанная в форме феникса, — триста тридцать с половиной фунтов металла, самое большое на свете изделие из золота, бизнесмены плавают в ней, и отблески падают на их жировые складки. Столица страны золота. Все из металла и света, то и другое находится в превосходном соотношении. «Будто часовой механизм, — думаю я, — колесики между рубиновыми осями. Утонченное сооружение». На перекрестках перед светофорами толпятся пешеходы и велосипедисты.
   Мы едем на северо-восток. Через центр, в сторону реки. Мне уже несколько дней кажется, что я держу путь только в одну сторону. Но ведь все древние камни появились с Востока. Когда я пишу историю «Трех братьев», создается впечатление, что они в равной мере принадлежат Азии и Европе, но такое впечатление ложно. Драгоценность эта азиатская и только азиатская. Камни ее найдены за четыре века до того, как начали разрабатываться алмазные копи Африки и Бразилии, золотоносные месторождения Америки и Австралии. Они относятся к тому времени, когда замечательные баласы все еще поступали из Бадахшана, рубины цвета голубиной крови — только из Могока, алмазы — из Индии. «Братья», безусловно, были обнаружены на Востоке.
   Человек в белых перчатках ведет машину безукоризненно. Кварталы больших административных зданий сменяются более тихими улицами. Сборные дома вытесняют старые деревянные строения. Машин здесь немного. Пересекаем реку Сумида по узкому каменному мосту и через пять кварталов подъезжаем к нужному месту.
   Бар находится за высокими кедрами, сквозь них светятся окна. Когда такси отъезжает, я стою под деревьями, вдыхая их запах. Такой же, как во дворе каменного дома Глётт. Думаю о ней, о Хасане. Я скучаю по ним, хотя, надеюсь, никогда их больше не увижу. Оправдания себе в этом не ищу. Знаю, что я эгоистичная, холодная, но эти свойства не всегда плохи.
   Между деревьев проходит дорожка, свет заливает брусчатку. Здание в конце ее деревянно-кирпичное, тростниковая крыша с обеих сторон спускается почти до земли. Слышится шум воды, кондиционеров и, послабее, знакомые звуки ночного бара — музыка и голоса. Не все из них мужские. Лакированная, оклеенная бумагой дверь автоматически отъезжает в сторону, когда я к ней подхожу.
   В безлюдном вестибюле шкаф с туфлями и тапочками. Возле него две большие вазы, орхидеи и лилии поставлены в них на западный манер. Срезанные цветы уже давно меня не радуют — до сих пор напоминают о смерти.
   Все тапочки мне малы. Я мелкими шажками вхожу в бар, дурнушка, всеми силами старающаяся быть красивой. Комната высокая, с открытыми балками, над застеленным татами полом возвышается лишь стойка в форме полумесяца. Там несколько стариков в костюмах, носках и разной степени опьянения, три хозяйки в летних кимоно их обслуживают.
   Звучит японская народная музыка. Ближайший к двери мужчина мурлычет в микрофон, не сводя глаз с экрана караоке. По нему плывет текст песни вместе с монтажом неподходящих, на мой взгляд, изображений: лодкой с рыбаками и полной сетью тунца; женщиной-гончаром, лепящей посуду. Судя по звукам музыки и лицу певца, произошло нечто в высшей степени печальное, но я не могу понять с кем, если не считать рыбы.
   Все, кроме хозяек, почти не в состоянии что-либо замечать. Женщины немолоды и не молодятся. Одна из них подносит певцу тарелку запеченных в тесте яблок, и они разговаривают. В их голосах и лицах заигрывания почти нет. Он делает рукой жест женщине, разливающей напитки. Та поворачивается и видит меня.
   — Конбанва.
   Она произносит приветствие как вопрос.
   — Добрый вечер. Прошу прощения, вы говорите по-английски? Я ищу мистера Мусанокодзи.
   — Конечно, — говорит она, будто все понимает. Голос у нее слишком уж мягкий, поддельный, как и здание, в которым мы находимся. — Вы гостья Мусанокодзи-сан?
   Я лгу, почти не колеблясь. Хозяйка ведет меня вдоль изогнутой стойки к мужчине в дальнем ее конце. Он сидит один, держа обеими руками стакан. Лицо у него застывшее, задумчивое. По японским меркам он высок, у него рельефно очерченные скулы и жесткие черные волосы. Несмотря на возраст, он подтянут, одни углы, никаких изгибов. Интересно, так ли выглядел мистер Три Бриллианта?
   Он выслушивает, что говорит эта женщина, потом обращает взгляд на меня. Хозяйка спрашивает его еще о чем-то, он кивает и молчит, пока она с поклоном не покидает нас. Потом протягивает руку.
   — Хидеки.
   — Кэтрин.
   Мы обмениваемся рукопожатием. Меня удивляет, что он представился именем. Я думала, что богатые и старые более церемонны.
   — Спасибо.
   — Пожалуйста. За что?
   — За то, что солгали обо мне.
   — Пустяки. Ну, раз вы моя гостья, выпейте со мной.
   Голос его тоже удивляет меня. Он говорит по-английски с сильным бруклинским акцентом, каким-то давним. Сажусь.
   — Я бы не отказалась от кофе.
   — Оставьте. Это рисовая водка, пробовали ее? Вы живете не в Японии, так ведь? О, надо попробовать, она великолепна. Водка, не Япония. — Он снимает очки в стальной оправе и вытирает глаза салфеткой со стойки. — Как, вы сказали, вас зовут?
   — Кэтрин.
   — Привет, Кэтрин. Меня Хидеки, хотя, возможно, я уже представился. — Мы вновь обмениваемся рукопожатием. Он опять надевает очки, разглядывает меня. Кажется, делает это без интереса, по обязанности. — Я занят, в соевой промышленности, но, возможно, вам известно и это. Кэтрин, какой у вас бизнес?
   — Камни.
   — Камни. Очень интересно. Приносят они какой-то доход?
   — Нет.
   — Мы не встречались?
   — Ни разу.
   — Я вам задолжал? Не припомню, чтобы в последнее время покупал камни.
   — Вы ничего мне не должны.
   — Угу. — Когда он улыбается, глаза почти исчезают между морщинами. — Камни. Невероятно! Почему бы нам не выпить шампанского? Я всегда считал, что у шампанского такой же вкус, как у хрусталя, если бы он был жидким. Вам не приходило это в голову?
   Он машет ближайшей хозяйке. Шампанское появляется в охладителе из розового гранита, с ржавчиной в его кристаллической структуре. Хидеки Мусанокодзи откупоривает бутылку, продолжая говорить:
   — Что ж, должен сказать, это приятный сюрприз. Я сидел тут в одиночестве и слишком много думал. Был почти готов прибегнуть к караоке — оно сродни ритуальному самоубийству, смерть от народных песен. Собственно, я люблю петь западные вещи. Один я. Другие их избегают.
   Я не слушаю. Смотрю на лицо мистера Мусанокодзи и думаю о его предке — похожем на него человеке в холодном восточном Лондоне девяносто лет назад. Противлюсь желанию притронуться к Хидеки, протянуть руку и коснуться лица передо мной, словно таким образом смогу вплотную приблизиться к мистеру Три Бриллианта.
   — Само собой, пою веши «У-два» и Элвиса Пресли. «Потри меня нежно», как, по вашему мнению, говорят в Японии. И тут появились вы, Кэтрин, и спасли меня.
   Он протягивает мне бокал шампанского. Со дна поднимаются пузырьки. Линии, спирали, двойные спирали. Вино холодное и такое сухое, что напоминает вкусом минерал.
   — Вы очень хорошо говорите по-английски. Учились за границей?
   — Университет Манчукуо, выпуск сорок пятого года. — Он снова улыбается, стекла очков блестят. — Американцы взяли меня в плен. Я уже немного говорил по-английски, меня сделали радиооператором. — Он медленно вращает руками в воздухе — круговороты преходящего времени. — Потом меня заставили несколько лет работать в Америке, на севере штата Нью-Йорк.
   — Я думала, вы моложе.
   — Воспринимаю это как комплимент.
   Теперь я определяю его акцент точнее. Речь мистера Мусанокодзи простонародная, так говорят американские солдаты из старого военного фильма.
   — Камни. Послушайте, вы англичанка, правда? Нравится вам Шерлок Холмс? Я учил английский по Шерлоку Холмсу. «Голубой карбункул» — знаете этот рассказ? «Славный камешек! — сказал он. — Взгляните, как он сверкает и искрится. Как и всякий драгоценный камень, он притягивает к себе преступников, словно магнит. Вот уж подлинно ловушка сатаны». А?
   — К сожалению, нет.
   — О! Ну что ж, мою военную историю вы уже знаете. Других у меня нет, разве что хотите послушать о соевых бобах или неудачных браках.
   Подходит хозяйка и хочет вновь наполнить мой бокал. Во рту у меня остался сильный привкус шампанского. Чувствую, что алкоголь уже поступает в кровь. Стойка кажется горячей, и я распрямляюсь.
   — Собственно говоря, меня интересует один ваш родственник. Эндзо Мусанокодзи.
   — Эндзо. — Хидеки морщит лоб. — Эндзо? Господи.
   — В делах компании он пользовался вымышленным именем — Три Бриллианта.
   — Это было необходимо. Эндзо! — Хидеки кладет локти на стойку, наклоняясь ближе ко мне. — Родство между нами очень дальнее. Он двоюродный брат моего дедушки. Паршивая овца в семье. Или, — он хмурится, подбирая слова, — волк в шкуре паршивой овцы. Так можно сказать? Он возглавлял компанию?
   — Его имя есть в архивах.
   — Я не знал. Мать не произносила его имени. Она была очень ясасии, я забыл эти слова уступчивой, прощающей. Эндзо импортировал все, что возможно. У него были контракты с военным министерством. Теперь оно именуется министерством обороны. Были и другие клиенты.
   — Кто?
   — Компании, которым требовалось то, чем он торговал. — Хидеки огляделся вокруг мутным взором. — Которые не любили разговоров о себе. Хотите узнать кое-что об Эндзо? Он первый привез фосген в Японию, вот чем он прославился. Грязное дело. Этот… как фамилия того англичанина?
   — Которого?
   — Вы англичанка, вы должны знать. Картофель-ника.
   — Уолтер Рали?
   — Вот-вот. Эндзо представлял собой то же самое. Уолтера Рали ядовитого газа.
   — Он, видимо, был богачом.
   — Не думаю. Эндзо вел дела где-то на юге.
   — А дети у него были?
   — Честно говоря, я не особенно интересуюсь родней. — Хидеки подается ближе, и я чувствую его дыхание. — Но послушайте, я интересуюсь вами. Вы очень энергичная, а? Очень. Не холодная. Но почему вы такая энергичная, Кэтрин? У меня есть теория, по которой люди делятся на два типа. Хотите услышать ее? Существуют люди дела и люди удовольствия. Вы какая?
   — Я из тех, кто не распространяется о своих делах.
   — А-ха-ха! Замечательно. В Японии есть поговорка: «Не снимай крышку с вонючего горшка». Выпейте еще. Будьте добры к старику. Выпейте с пьяным.
   Я пью с ним. Когда смотрю на часики, уже почти полночь. Невысокий человек с неожиданно громким голосом поет караоке, возможно, уже давно. Непохоже, чтобы он собирался уходить, да и все остальные тоже. Кажется, у них, этих стареющих торговцев, нет домов, куда можно вернуться, только это заведение с наигранной теплотой, лакировкой, имитацией матерей, дочерей, жен.