Хилл Тобиас. Любовь к камням

   Сплю допоздна. Окна комнаты выходят на железнодорожное полотно. Ночью я лежу без сна и прислушиваюсь к проводам. Они начинают шелестеть за несколько минут до прохождения скоростного поезда.
   О Мусанокодзи я вспоминаю лишь однажды. Возвращаюсь из прачечной-автомата возле вокзала Уравы, и из узла с чистой одеждой что-то падает. Комок бумаги, из которого чернила вымылись, но все-таки я его узнаю — неразборчивые и ненужные подробности жизни мистера Три Бриллианта.
   Теплый осенний ветерок обдувает мне руки. Комок относит в сторону, я останавливаю его носком туфли. Думаю о прикосновениях старика, его пальцах, струйках крови на запястьях, напоминающих прожилки в мраморе. Он сбил меня с курса, и теперь я не могу найти дороги обратно. Даже не уверена, хочу ли этого.
   Руки у меня заняты. Перешагиваю через бумажку и иду дальше. Уже поздно, близятся сумерки, на придорожных деревьях умолкли последние цикады. Когда прихожу, Никола угощает меня пивом, и мы пьем, глядя на эстакаду и заходящее за ней солнце. Говорим о ее работе, деньгах, которые она скопила, ее стране, моей стране, ни о чем, ни о чем.
   Рекламные листки делают свое дело. Приятный дворец переполнен, в каждой комнате живут по трое. Виз, дающих право работать, ни у кого нет. Всем, кроме меня, они были бы нелишними. Как-то я сажусь на поезд и возвращаюсь в Токийскую бухту, словно оставила там что-то, некую энергию, которую нужно найти. Никуда не иду, кроме Цукидзи, городского рынка, где громадных голубых тунцов быстро замораживают, предварительно отрубив им хвосты, и из пахнущих рыбой амфор поднимается туман, над ними наклоняются покупатели.
   Идти мне некуда. Почти весь день сижу одна под кондиционером с въевшейся грязью, разложив на полу записные книжки. Они занимают половину комнаты, потертые, как старый базальт. Когда раскрыты, их схемы и записи как будто составляют некую сложную, завершенную диаграмму, но это ложное впечатление. Им никогда не быть завершенными. Они напоминают мне одного человека в Эфесе, кравшего кубики тысячелетней мозаики. Он выковыривал их из туфа и клал в карманы своих огромных шортов. Его никто не видел за этим занятием, кроме меня, и я его не остановила, о чем теперь жалею. Он делал это не с целью что-то уничтожить, а из желания увезти мозаику домой в карманах. Некая страсть толкала его к невозможному. Кончив возиться с записными книжками, укладываю их обратно и засыпаю. В сновидениях несется по рельсам скоростной поезд.
   Под колоннами эстакады обосновался какой-то пьяница. Я каждое утро смотрю из окна спальни, там ли он. Он всегда в немнущемся нейлоновом зеленом костюме, приваливается спиной к колонне или горбатится, словно резная фигура нэцкэ. Почти совершенно лысый, лишь над ушами сохранилось немного волос.
   Потом он исчезает. Я просыпаюсь рано, только начинает светать. Новозеландки негромко сопят в спокойном сне. Щека, на которой проходит синяк, побаливает. Встаю и подхожу к окну.
   Эстакада необитаема. Меня охватывает некое желание, мягко, словно я пробуждаюсь ото сна: мне хочется узнать, куда ушел этот пьяница. В каком подъезде спит или к какой жизни вернулся. Лицо у него чистое, глаза спокойные. Интересно, кто примет его обратно? Человека в немнущемся костюме, неприметного в толпе пассажиров или покупателей.
   Тихо одеваюсь. Я худощавая, во впадинах над ключицей тень. Туфли у меня в сумке. Спускаюсь по лестнице и обуваюсь у дверей дома. Воздух снаружи холодный, свежий. Иду неторопливо, в привычном темпе, искать то, чего, знаю, не смогу найти.
   До Токио немало миль. Иду вдоль железнодорожного полотна на юго-восток, через тихие пригороды. Утреннее уличное движение становится все оживленнее. Когда добираюсь до Асакузы, уже полдень. Вхожу в первый же попавшийся универмаг, высотное здание у реки, предоставляю толпе нести меня мимо лакированной мебели, стереомагнитофонов с изображением кобры на крышке, ортопедических матрацев, роскошного шелкового белья, бобовых лепешек, желе в блюдцах из золотой фольги, деревянно-кирпичной пивной «Пиккадилли», рыбной закусочной и кафе-мороженого в одном здании, по открытому портику, где продавцы в палатках торгуют эликсиром из черепашьей крови, чаем из водорослей, кибернетическими игрушками и печатями из кабаньих клыков. Здесь чувствуется какая-то энергия, целенаправленность. Вера, что за деньги можно купить все.
   Я давно уже не ходила пешком. Ходьба приносит чувство облегчения, о котором я уже успела забыть. После истории с Мусанокодзи прошло две недели. Покупаю блинчик с красной икрой и ем на ходу. Перехожу на восточный берег Сумиди, к улочкам с деревянными домами, оставляя высотные здания позади. Через какое-то время дорога под ногами становится мягкой.
   Опускаю взгляд и вижу, что иду по жухлой траве. Я в муниципальном парке, валуны и декоративные сосны между дешевыми сборными домами пятидесятых годов, снести которые следовало бы несколько десятилетий назад. Иммигранты сидят на скамейках или прогуливаются. В дальнем конце парка за деревьями гинкго по холму поднимается шоссе.
   Подхожу к фонтану. Карпы тычутся в водоросли. Труба, из которой должны бить струи, сухая, ржавая. На окружающей бассейн стенке сидят иностранцы, темноволосые, со смуглой кожей, и мне вспоминается Диярбакыр. Они неторопливо покуривают, глядя на землю и свою дешевую обувь.
   Я сажусь. Когда перестаю двигаться, бодрость быстро меня покидает. Обратно до Приятного дворца далеко. Ступни ноют, я смотрю на них и на руки.
   — Прошу прощения?
   Он смуглый, с темными волосами и бородкой. Грязные нейлоновые костюмные брюки, поддельный пояс от Гуччи. Протягивает пачку сигарет «Фортуна».
   — Спасибо, нет.
   Мужчина садится. Вынимает сигарету, потом сует обратно. Подается ко мне:
   — Позвольте представиться. У вас самые красивые голубые глаза, какие я только видел у японок.
   — Я не японка.
   — Правда?
   Я невольно улыбаюсь.
   — И я не японец. Меня зовут Павлов. Он протягивает руку.
   Я поднимаю свою и инстинктивно отдергиваю. На ладони у него лягушка, маленькая, как основание большого пальца. Она, помигивая, смотрит на меня, зеленая, с золотистыми глазами. Мужчина торопливо говорит:
   — Меня зовут Павлов, а это знаменитая лягушка Павлова. Если позвонить в колокольчик, она высунет язык.
   — Вы мучаете ее, ваша кожа слишком горячая.
   Улыбка его увядает. Лягушка прыгает обратно в бассейн. Бородатое лицо его, более старое, чем казалось на первый взгляд, бороздят морщины от улыбки.
   — Извините, я хотел рассмешить вас. Смеяться полезно для души.
   — Даже лягушкам?
   — Им особенно. Там, где я живу, лягушки смеются всю ночь.
   Он вытирает ладонь о брюки, снова достает сигарету и прикуривает под моим взглядом. Зажигалка тонкая, пластиковая, с узором из красных и зеленых вишен в сахаре. Женская или детская.
   — Павлов, вы откуда?
   Он пожимает плечами:
   — Не из Японии.
   — Что делаете здесь?
   — Когда идет дождь, продаю зонтики.
   — А когда дождя нет?
   — Тогда зонтики от солнца.
   Губы его растягиваются в улыбке.
   — Семья есть?
   — Да. — Он кивает. — У вас зоркий взгляд. А чем занимаетесь вы…
   — Кэтрин.
   — Кэтрин. Наверное, приехали в Японию преподавать английский.
   — Нет. — Приближается вой сирены, затем удаляется. Люди в парке приходят в движение, словно от ветра. — Приехала искать кое-что.
   — Мир во всем мире? Счастья для всех народов?
   Теперь улыбаюсь я.
   — Цель моих поисков не столь бескорыстна.
   — Это хорошо. Потому что в таком случае я смогу помочь вам.
   — Вы даже не знаете, чего я ищу.
   — И тем не менее могу помочь. Разве это не замечательно? Я мистер Бюро Находок. Секрет прост: компьютер. У меня лучший в Токио. Так что, взглянув на экран моего компьютера, найдете то, что потеряли.
   — Я ничего не теряла…
   Павлов поднимает руку.
   — Нет-нет, не желаю слушать. Это современный мир. Утро нового тысячелетия. Если не можете найти то, что ищете, значит, не используете современность должным образом. Почему вы ненавидите компьютеры?
   — Ненависти к ним у меня нет. — Поднимаю взгляд, ощущая на лице неприятное воздействие солнечных лучей и ветра. — У вас правда есть зонтики от солнца?
   — Послушайте, у меня есть то, что вам нужно. Ну как? — Он достает из кармана брюк бумажник. Внутри вместо денег пачка визитных карточек. Протягивает мне одну. — Прошу вас. Это приглашение. Мы введем ваш вопрос в мой компьютер. Вы мгновенно получите тысячу ответов со всего мира. Когда поступит нужный ответ, я вам позвоню, мы отпразднуем это событие, а потом вы найдете то, что ищете. Идет?
   Я беру карточку. На ней мелким курсивом написано имя: Павлов Бехтерев, торговец, и крупнее адрес по-английски, по-русски и по-японски.
   — Это в двух кварталах отсюда.
   — Спасибо. Приятно было познакомиться. — Мы обмениваемся рукопожатием. Он смотрит на часы. — У вас деловая встреча?
   — Нет-нет. Рядом с парком ясли. Нужно забрать детей.
   — Павловских собачек. — На его лице ничего не отражается, и я смеюсь: — Имеются в виду дети.
   — Собачки. Вот Именно. Стоит позвонить в колокольчик — все сразу же обделают пеленки.
   У ворот парка он машет на прощание. Я машу карточкой в ответ. Потом, в Приятном дворце, верчу ее в пальцах и задаюсь вопросом, что мне терять.
   Свет от экрана заливает лицо Павлова, смягчая его.
   — Ну вот. Вам нужно сказать мне, что вы ищете.
   — Драгоценность.
   — Драгоценность. — Говоря, он нажимает клавиши. — И как мы ее назовем?
   — Льюис.
   — Льюис. Необычное название для драгоценности.
   — Для начала мне нужно получить сведения обо всех, носящих эту фамилию, на острове Сикоку.
   — Не проблема. Это необычная фамилия и для японцев. А потом мы поедим. Анна сейчас стряпает. Вы любите окрошку? Я обожаю. Летом сам рву вишни в парке.
   — Я даже не знаю, что это такое.
   — Тогда я представлю вас друг другу. Окрошка, Кэтрин; Кэтрин, окрошка.
   В квартире кухонька и ванная, тесный туалет, две спальни со старыми татами на полу. Окна выходят на рисовое поле, за ним высится фабрика молочной карамели «Могинага». Детям — Александру, Валентину, Елене — год, два и три с половиной, у всех улыбающиеся, будто у русских кукол, личики. Анна высокая, с желтовато-бледным лицом, улыбка у нее приятная, как и у Павлова, правда, более неуверенная, словно ей больше вспоминается. Ни по-английски, ни по-японски она не говорит. За ужином мы разговариваем на ломаном немецком, дети уже уложены спать. Видимо, эти люди беженцы, но не говорят откуда, а я не спрашиваю.
   Лучший в Токио компьютер представляет собой портативный аппарат фирмы «Тойота» с дешевым модемом. После свиных котлет и холодного вишневого супа, сладкого кофе и водки идем смотреть, что отыскал Павлов.
   — Ничего. — Он пожимает плечами. Настраивает плоский голубой экран. — Но мы использовали только один механизм поиска. Интернет очень широк, как океан, и есть другие способы по нему путешествовать. Над ним, в нем, под ним. Если на Сикоку есть Льюисы, я наверняка смогу их найти. Они могут бежать, но не скрыться. С помощью этого капризного ребенка я проверю все счета, разрешения на работу, регистрационные карточки иностранцев, водительские права, зарегистрированные места на стоянках, переходящие из поколения в поколение закладные. Свидетельства о рождении, свидетельства о смерти. Все документы, какие только есть.
   Я отхлебываю сладкой кофейной гущи.
   — Может кто-нибудь видеть, что вы делаете?
   — Видеть? Нет. — Он возится с блоками, экранами, указателями. — Кто они такие?
   — Имена их неизвестны.
   Павлов широко открывает глаза.
   — В компьютерном мире за деньги можно увидеть все. Эти люди денежные?
   — Не знаю. Мне ничего не известно о них.
   — Это самые опасные люди. О которых никому ничего не известно.
   Он выключает экран. В квартире темно. Она пахнет Россией.
   — Мне потребуется какое-то время. Через несколько дней, когда отыщу эти фамилии, я вам позвоню. — Его лицо расплывается в улыбке. — Вы играете в шахматы? Садитесь, садитесь. Сыграем партию.
 
   Ухожу я уже поздно. Павлов вызывается отвезти меня домой, но это далеко, глаза его блестят от выпитого, и, когда я отказываюсь, Анна робко бросает на меня благодарный взгляд. Представляю себе, как мы едем по рисовому полю, утопая в грязи. Последних болотных людей в последней болотной «хонде».
   Снаружи теплый воздух пахнет карамелью. С поля доносится кваканье лягушек. Рис убрали, и теперь их меньше. Павлов говорит, что они смеются. Мне эти звуки больше напоминают пение. Прислушиваясь к ним, я иду, направляясь от света из квартирных окон сквозь темноту к промышленному району.
   Последняя электричка ждет меня на станции «Вишневый цвет». Сиденья жесткие, с прямыми спинками, и я этим довольна. Не знаю, куда бы заехала, если б заснула, где кончается маршрут электрички. Глаза у меня смыкаются всего лишь раз, ненадолго. В темноте мне кажется, что вагон полон людей.
   Я слышу их дыхание. Аслан-таксист сидит рядом с Асланом-официантом. Лейла жмется к Арафу, по-прежнему непонимающе улыбаясь. Здесь Граф, аукционер, рядом с ним японка, ищущая отцовский меч. Хасан с Евой, Р.Ф. фон Глётт и круглолицая хозяйка, руки их лежат на коленях, как у древних богов. Джордж Пайк в туфлях, блестящих, как церковные ступени. Исмет с его глазами эксперта.
   Они ждут, чтобы я взглянула на них. Все приведшие меня сюда, даже если не знают об этом, даже если мы никогда не встречались. В потемках разума осознаю, что они похожи на письма Энн — все остались со мной навсегда, хотя я никогда их больше не увижу.
   — Говорят, она маленькая, как ребенок. — Так оно и есть.
   — Ты видел ее?
   — Всего один раз.
   — Ну как, Уильям? Волнуешься?
   — Нет.
   — А ты, Даниил? — Голос Джорджа Лиса в темноте кареты.
   1837 год, первый понедельник декабря. Окно закрыто, холод в него не проходит.
   — Слегка.
   — Отправляясь к королеве, каждый может волноваться. Говорят, первое, что она произнесла по-английски, была фраза: «Отрубить ему голову».
   Смех. Огонек спички. Лис пригнулся и раскуривает трубку. В карете, принадлежащей компании, Джордж Лис, Джон Бридж, Уильям Беннет, Даниил Леви. Колено к колену, ранделловские торговцы. Выбранные за свою обаятельность, потеющие во фраках. Бридж в бриджах. Руки Уильяма сжаты одна в другой.
   Даниил отвернулся от них. В тесном пространстве он ощущал запах их беспокойства, какой бывает у животных. Окно кареты запотело от дыхания, он протер его и стал смотреть на Лондон в его стихии. Ночью выпал снег. «Пойдет еще», — подумал он, тусклый свет снаружи предвещал снегопад.
   Лондон. За четыре года Даниил полюбил этот город. Он никак не ожидал этого, как и не думал, что Залман его возненавидит. Брат терпеть не мог темных месяцев в столице, английских сокращенных слов, написанных на банкнотах обязательств. Получая деньги, Залман брал монеты, словно доверяя только собственной цене вещей. Равнозначности стоимости и красоты. У Ранделла он работал допоздна, после работы говорил мало. Даниил скучал без него. Однажды он проснулся и увидел, что брат сидит на постели, выкрикивая в пустоту ругательства. Не английские, а на их старом языке — еврейские, персидские, арабские. Даниил уже не думал об этом языке как о своем.
   Он несколько раз моргнул, и мир за окном вновь вернулся. На Трафальгарской площади возле жаровни у забора, окружающего стройплощадку, толпились рабочие. Даниил вынул очки, надел их. Когда карета свернула на Молл, он увидел впереди Мраморную арку, приземистого часового под заснеженными парковыми деревьями. За аркой высился Букингемский дворец.
   — Ребята, внимательно следите за мистером Бриджем. Делайте, как он, и все будет в порядке.
   — Брось ты, Джордж.
   Свежее Масло, старик в старомодной одежде. С испариной на коже от еще не совсем прошедшей болезни. Держащий ящик с короной, глубокий, как коробка для шляп.
   — Увидите, что спина у него на удивление гибкая.
   — Право, Джордж, ты меня…
   — Уверен, что никто в Лондоне не способен кланяться ниже и чаще, чем мистер Бридж.
   Снова смех, резкий от напряженности. Арочные ворота оказались запертыми. И лишь когда карета тронулась снова и булыжник под колесами сменился гладким песком, Даниил почувствовал какое-то беспокойство.
   Перед ними высился дворец. Даниил повел взглядом вверх по стенам. Окна были наглухо закрыты шторами. Он подумал: «Мне здесь нечего делать. Это мечта Залмана, не моя. Это мой брат, ювелир, мечтает о дворцах. Он хотел, чтобы мы оба попали во дворец, но я приехал без него. И это вовсе не то, чего я хочу».
   Он подался вперед, словно мог оставить позади чувство вины. И внезапно задался вопросом, чего же он хочет. Кроме Рахили, ничего не шло в голову. А карета уже развернулась во дворе, окруженном крыльями дворца, и стражи в красных одеждах уже выходили, фрейлины спускались по ступеням, чтобы вести их внутрь.
   Коридоры, застеленные красными коврами. Бело-золотистые комнаты. Дворецкий, выходящий из зеркала, дверь бесшумно закрылась за ним. Продавцов так быстро провели внутрь, что у Даниила осталось лишь беглое впечатление от дворца, беломраморных статуй, лиц на портретах.
   В приемной пахло канализацией. Камин стоял пустым, хотя стена над ним была в пятнах сажи. Подошел слуга, взял их шляпы и пальто, оставив Уильяма и Даниила притопывать от холода. Джон Бридж сел, поставив ящик на кресло рядом. Он уже выглядел утомленным, потел от легкого жара.
   Даниил подошел к окну; рама была наглухо замазана слоями краски. Он подавил желание открыть его, рассеять затхлый воздух свежим. Небо над белизной Грин-парка прояснилось. Достав часы из жилетного кармана, он открыл их, а Лис тем временем, прищелкивая языком, потирал ладони и болтал ни о чем.
   — Совсем в их духе, экономить на совке угля. Пока мы ждем тут, она наверняка купает своих собачек. Мистер Леви, что там у вас?
   — Ничего, кроме времени.
   Лис протянул руку. Даниил отстегнул цепочку и отдал ему часы. Ювелир склонил голову набок.
   — Так. Наша работа. — Он хмыкнул. — Неплохая. Не единственная, которую я делал сам, заметьте. А вот это, Даниил, тебе не по мозгам. Tempus metitur omnia sed metior ipsum. Прочти, сможешь?
   — Я не знаю латыни.
   — Не знаешь. А вы, мистер Бридж? Tempus metitur omnia sed metior ipsum?
   — Время измеряет все, — рассеянно ответил Свежее Масло, сидевший с платком в руке. — Но его измеряю я.
   — И мы. — Лис опустил цепочку часов в ладонь Даниила. — Десять минут одиннадцатого. Никто так не знает времени, как ювелиры, которые его продают. Разумно временем распорядись. Прошедшему не скажешь «возвратись». А будущего может и не быть. Тебе лишь настоящим нужно жить.
   Они умолкли, четверо продавцов в комнате без покупателей. Из-за двери доносились звуки шагов, старческий кашель, дребезжание старых труб и ванн.
   — При Георге нам недурно жилось. — Свежее Масло слабо улыбнулся. — При Вильгельме тоже. Заказы из половины Европы и Индии. Однако вы найдете Викторию уже превосходным монархом.
   — Она симпатизирует вигам, — сказал Лис.
   — Она еще юная, дай ей несколько лет, Джордж. Как королева, она уже превосходна, хотя, разумеется, любой профессии нужно учиться, а сейчас профессия правителя очень трудная… Леди! — Он встал и, когда дверь открылась, уже кланялся. — Мисс Райе, мисс Гастингс.
   — Джентльмены. — Шелест шелков. Приветливый голос. Два лица, одно хорошенькое, другое бесполое, как у ребенка. — Мистер Бридж, вы говорили о нашей королеве.
   — О короне, которую ей привезли, мисс Гастингс.
   — А какие драгоценности вы привезли нам, сэр?
   — Вам, леди, я предлагаю этих молодых людей по сниженным ценам.
   — Молодые люди — это превосходные драгоценные камни. — У женщин в волосах цветы. Аромат роз и жасмина. Даниил удивился, что это возможно. — А как они огранены?
   — Боюсь, что мистер Беннет и мистер Леви ступенчато. Они бледнеют рядом с вашими бриллиантовыми гранями.
   Смех.
   — Ну, будет. Ее величество и моя госпожа герцогиня жаждут увидеть вашу работу, джентльмены. С вашего разрешения мы должны поспешить к ним.
   Запах канализации тянулся за ними. Из парадных покоев фрейлины повели их через комнату со множеством лестниц, через заставленный пустыми пьедесталами зал, где навстречу им торопливо шли стражники, а окна потемнели от грязи. «Этот дворец пуст, как развалины», — подумал Даниил. Громадный каменный квартал с тронными залами и черными ходами для слуг. С дворцами внутри дворцов.
   Они вошли в комнату с золотисто-белыми тосканскими колоннами и люстрами, где было зажжено не больше четверти свечей. Она была неотличима от той, которую они покинули, хотя Даниилу казалось, что они прошли большое расстояние. Ошеломленный, он замедлил шаг, пытаясь найти какую-то характерную черту, чтобы сориентироваться. Дневной свет шел с разных сторон, портреты были неотличимы друг от друга, с потемневшими от дыма красками.
   Он опустил взгляд. На красном ковре было множество маленьких следов, словно в Букингемский дворец вошел ребенок с уличной грязью на ногах. Начинались они возле камина и тянулись по комнате. Проследить, куда они ведут, в полумраке было трудно.
   Даниил повернулся, потянулся к очкам, чтобы поправить их, но остальные уже ушли вперед. Он заторопился и поравнялся с продавцами, когда они подошли к высокой двустворчатой двери с сырыми пятнами и красногубый лакей с бледным лицом уже впускал их внутрь, к рассеянно шумящей толпе.
   Утренний покой, еще освещенный свечами в половине одиннадцатого и нуждающийся в этом. Запах псины, сигар и душистых фиалок. В одном углу сидел старик, державший тарелку с беконом. За мраморным столом курильщик сигар со сдержанным отвращением просматривал какие-то бумаги. Даниил увидел под мебелью животных: черного спаниеля в красном одеянии, получше, чем у него самого, завитки шерсти борзой.
   Надо всеми сами собой шевелились шторы. Даниилу показалось, что в темноте под потолком видна какая-то фигура, нечто живое, но съежившееся, которое перебиралось с одной портьеры на другую. Возле окна стоял высокий мужчина с добрыми глазами, а рядом с ним девочка в платье как у взрослой. Мужчина улыбался, девочка выкликала какое-то имя. Голоса их были далекими, призрачными.
   Ну вот, а теперь уговорите его спуститься.
   Синдбад. Синдбад! Он не послушается.
   Комната была полна разодетых по-королевски женщин. Там были королевы, игравшие в вист, исполнявшие итальянский дуэт, пившие шоколад. Королевы, склонившиеся над вышиванием. Пламя свечей отражалось в их поднятых на вошедших глазах. Даниил смотрел на них и ощущал убожество своей одежды. Попытался вспомнить лицо Виктории и не смог.
   — Кланяйся, олух!
   Это прошипел рядом с ним Лис. Даниил склонился, а когда поднял взгляд, комната сместилась, словно законы природы стали иными. Он понял, что стоит в одиночестве. Что существо на шторах — обезьянка, такая же, как на Хадимайнском базаре. Что девочка — это королева.
   Она двинулась через толпу, и музыка утихла. Высокий мужчина шел вместе с ней. Даниил с опущенной головой видел только их ноги и ноги множества присутствующих. До него донесся голос девочки, мелодичный и капризный.
   — Кто это?
   — Ювелир, ваше величество. Джон Бридж из фирмы «Ранделл и Бридж».
   Свежее Масло кашлянул поблизости.
   — Ваше величество, дозвольте представить господ Лиса, Беннета и Леви, тоже ваших ювелиров. Эти джентльмены и я…
   — Где наша корона?
   «У нее красивый голос», — подумал Даниил. Много лет спустя он будет помнить его, хотя все остальные черты Виктории Вельф сотрутся в памяти. Голос королевы, похожий на голос певицы, собирающейся запеть. Он понял, что Лис с Бриджем распрямились, и последовал их примеру.
   — Да-да, ваше величество. Я привез ее в этом ящике.
   — Ну так достаньте!
   Негромкий смех. Скрип пера в неожиданной тишине. На полу возле ног Даниила заиграл свет, красный, синий, белый, и он поднял взгляд.
   Джордж с Уильямом вынули корону и поставили на ломберный столик. Даже сделанная из стекла, она была чрезвычайно драгоценной. Вульгарной, как пачка банкнот. Пламя свечей играло на ее тридцати тысячах граней. За окнами наконец пошел снег.
   — Имперская церемониальная корона, ваше величество.
   Королева сжимала и разжимала маленькие опущенные руки. Рот был слегка приоткрыт. Как будто, подумал Даниил, она может съесть корону и выплюнуть камни. Виктория обошла вокруг столика, и Джон Бридж заговорил. Он обращался непринужденной скороговоркой к королеве, но воздействовал на толпу, мягко, как массажист.
   — Драгоценные камни, ваше величество, изумительные творения. Они являют собой величие земли и символизируют всякую истинную земную власть. Этот макет подобие короны, простое стекло. Однако я полагаю, что драгоценные камни предстают перед мысленным взором всех присутствующих, поэтому позволю себе воззвать к воображению вашего величества. Итак, здесь, над горностаевой отделкой, обод. Гроздья сапфиров и изумрудов окружены бриллиантами. Эти гроздья, словно плоды среди листвы лоз, разделены бриллиантовыми трилистниками и обрамлены сверху и снизу жемчужинами.
   Шевеление среди слушателей. Какой-то священный трепет прошел по толпе.
   — Теперь позволю себе обратить внимание вашего величества на то, что находится повыше, к восьми fleur-de-lys²², в которые вделаны рубины цвета голубиной крови, и восьми crosses-pattees²³, в семь из которых вделаны изумруды, а в передний — древний рубин Черного Принца вместе с сапфиром Стюартов. В заднюю часть короны по желанию вашего величества мы вделали большой новый плоскогранный сапфир. Над crosses-pattees поднимаются восемь сводов, целиком убранных бриллиантами в форме дубовых листьев со свисающими жемчужинами, символизирующими желуди…