Хилл Тобиас. Любовь к камням

   — Алло! Меня зовут Кэтрин Стерн. Я разыскиваю человека, который, возможно, здесь живет. Вы Генри?
   Наступает пауза, я слышу музыку, в запертой конторе играет радио, потом его заглушает голос:
   — Алло?
   Приближаю лицо к домофону насколько могу и кричу в него:
   — Меня направил к вам Нев!
   — Нев? Так-перетак этого гада, и его мать, и мать его матери!
   Домофон глохнет. Я подхожу к двери и барабаню по ней, пока она не открывается. За ней невысокий, толстый человек в синей форменной одежде, с медалью святого Христофора на шее. И шея, и лицо налиты кровью, капилляры тянутся, словно линии в карте улиц А-13, А-1202. Непонятно, временное или постоянное это явление. Он смотрит мимо меня и заговаривает раньше, чем я успеваю раскрыть рот:
   — Где он? Скажите ему, пусть проваливает к черту, ничтожество. Кто вы?
   — Меня зовут Кэтрин Стерн.
   — Из санитарной инспекции?
   — Нет-нет. В «Герцогине» сказали, что вы можете мне помочь.
   Умолкаю и жду, пока смотритель оглядывает меня. От него пахнет чипсами и уксусом, позади в беспорядке его комнаты вижу на письменном столе открытый пакетик чипсов и термос.
   — Кто это сказал? Нев? Толстый мешок с дерьмом. Что он может знать?
   Смотритель сутулится в темноте, опирается о ручку двери, заодно преграждая мне путь. Тролль под мостом. Козел вонючий.
   — Собственно, сказал бармен.
   — Микки?
   Свирепость сходит с его лица, сменяется какой-то гримасой.
   — Я здесь по личному делу. Ищу друга дедушки.
   — Вот как?
   — Микки сказал, у вас есть список жильцов.
   — Вот как? Все обо мне знает, а? А не сказал он вам, кроме этого, что я пью чай?
   — Извините. Я заплачу вам…
   Смотритель уже поворачивается ко мне спиной.
   — Еще бы, конечно, заплатите. Закройте за собой дверь.
   Я закрываю. Она не запирается. В кабинете смотрителя пахнет чипсами и моющими средствами. Приемник настроен на станцию, передающую легкую музыку. На стене с полдюжины календарей — Пирелли, «Плейбоя», Миллуоллского футбольного клуба. На всех одни и те же записи, обведены кружками одни и те же числа. Генри придвигает к столу два конторских стула, отодвигает термос, чтобы не мешал, и включает компьютер.
   — Фамилия — Пайк, — говорю я.
   — Инициалы?
   — Не знаю.
   Его пальцы нависают над клавиатурой.
   — Это мужчина или женщина?
   — Я знаю только фамилию.
   Смотритель оборачивается и смотрит на меня.
   — Стало быть, ищем друга семьи?
   Я не отвечаю. Он все-таки набирает «ПАЙК». Через секунду компьютер дает ответ. Генри откидывается назад, стул скрипит.
   — Пайк. Джордж. Знаю его. Противный старый ублюдок. Похож на того друга, которого ищете?
   — Не скажете, жил он здесь до постройки этих башен?
   — Не знаю. Но здешние старики предпочитают оставаться на месте. Вот иностранцы с деньгами, те уезжают, селятся в собственных домах с садом возле конечных станций метро. Так, «Питси», квартира сто семнадцать. Западная башня по эту сторону Коммершл-роуд. Одиннадцатый этаж. Хочу обрадовать вас, лифт работает. — Бросает на меня быстрый взгляд. — Эти чипсы стоили мне двадцать фунтов.
   Я расплачиваюсь со смотрителем. Он провожает меня до двери и указывает нужное направление. Башня «Питси» стоит прямо напротив «Герцогини». В вестибюле табличка с надписью, что здание построено в 1980 году. Три лифта, два из них сломаны. Третий, подрагивая, ползет вверх по своей металлической шахте.
   На десятом этаже лифт останавливается намертво, и я поднимаюсь на одиннадцатый пешком. В длинных коридорах никого, только из-за закрытых дверей доносятся звуки телевизора, шипение жарящейся еды.
   Дверь сто семнадцатой квартиры, как и все остальные, оснащена снизу стальной полосой и глазком на уровне головы. Стучать мне приходится всего дважды. У человека по ту сторону уходит некоторое время на то, чтобы открыть дверь.
   — Джордж Пайк?
   — Да.
   Он очень старый и очень высокий. Глаза голубые, слегка навыкате, что не портит его внешность. Одет в бежевый джемпер на пуговицах и вельветовые брюки, одежда болтается на его широком туловище, словно с тех пор, как была куплена, он отощал. Начищенные темно-красные ботинки. Один дома, а ботинки начищены. Интересно, для кого? Я догадываюсь, что он одинокий, вижу по лицу. Джордж Пайк прищуривается.
   — Я не знаю вас, так ведь?
   — Не знаете. Меня зовут Кэтрин Стерн.
   Протягиваю ему руку. Он стискивает ее так, словно выжимает тряпку для мытья посуды.
   — Рад познакомиться. По поводу местных выборов, да?
   — Нет. Я работаю с драгоценностями…
   Пайк кивает:
   — И увидели объявление. Поздновато вы. Почти все разошлось несколько месяцев назад, но все-таки заходите. Чтобы поездка была не напрасной. Хотите чаю?
   — Нет, благодарю. На объявление хорошо откликнулись?
   — О, превосходно. — Говорит он не оборачиваясь, на ходу. — Все вещи были высшего качества. Я хранил их, сколько мог. В последние годы дела у меня пошли неважно.
   В прихожей пахнет капустой. Обои с цветочным рисунком, с розами.
   — А откуда они были, эти вещи?
   — О, фамильные. Вот почему я хранил их так долго.
   Вхожу в гостиную. Телевизор, на стенах три картины с летящими утками, журнальный столик с дымчатым стеклом, два потертых кресла у газового камина. Голос Джорджа доносится из кухни.
   — Но могу показать последнюю вещь, если хотите. Издалека приехали? Уверены, что не хотите чаю? А может, чего-нибудь холодного? — Усаживаясь, я слышу, как он открывает холодильник. — Пива или бренстонских пикулей? Есть и то, и другое.
   — Пива, пожалуйста.
   На каминной полке ряд фотографий. Не успеваю толком взглянуть на них, как Джордж возвращается с подносом. Ставит его на журнальный столик, садится в кресло напротив меня и улыбается. Его вставные зубы великоваты, как и одежда.
   — Вы коллекционер, да?
   — В каком-то смысле.
   — Понятно. — Указывает подбородком на поднос. — Прошу вас.
   Там две баночки пива, два стакана, лупа и какая-то драгоценность. Пиво пока оставляю. Склоняюсь с лупой к драгоценности — она из чистого золота высокой пробы. В форме сливы, такой же величины, тяжелая, хотя металл пустотелый, покрыта резными изображениями ветвей, листвы и птичек. Я осторожно беру ее, внутри что-то тарахтит. Когда подношу к лицу, чувствую невыносимый запах и поневоле откладываю. Джордж Пайк заливается веселым, булькающим смехом.
   — Бьет в нос, да? — Открывает пиво и наливает, держа стакан наклонно. На руках у него старческие пигментные пятна. — Однако это золото. Старое. Почти все проданные вещи были из серебра.
   — Красивая вещица. Как она оказалась у вас в семье?
   — Принадлежала отцу.
   — Он работал с драгоценностями?
   — В прямом смысле нет. — Джордж делает несколько глотков и стирает пену с губ. — Знаете что? Я уступлю ее вам за сто восемьдесят фунтов.
   Я кладу лупу на журнальный столик.
   — Нет.
   Он продолжает улыбаться, хотя из глаз улыбка исчезает.
   — Она того стоит. Меньше не возьму.
   — Она стоит больше. Это ладанка для благовоний. Тюдоровская. Ее носили на шее для защиты от болезней и порчи.
   — В самом деле?
   — Думаю, да. Вам нужно выставить ее на аукцион.
   — Вы что, специалист?
   — Вам удалось бы выгоднее продать ее в Америке или в Японии.
   Джордж откидывается на спинку кресла.
   — В Японии? Знаете, я никогда не мог так далеко путешествовать. Не выношу ту еду. И неважно себя чувствую, если не поем, как надо.
   Я встряхиваю ладанку.
   — И в ней что-то есть. Возможно, мускус или амбра…
   — Это старое дерьмо. Простите за выражение.
   — Нет, должно быть, какое-то твердое благовоние. Повышающее ценность вещи. Трудно сказать, какое именно, запах, кажется… Где ваш отец взял его?
   — Это старое дерьмо. Хе-хе. Пахнет им, потому что отец там его и нашел. Видели вон ту фотографию на каминной полке? Снимите ее. Нет, в стальной рамке, — да, эту.
   Я снимаю фотографию и поворачиваю ее к свету.
   Фотография старая, снятая на стеклянную фотопластинку, обработанную желатиновой эмульсией и, возможно, галловой кислотой. Эдит разобралась бы в этом. В стальной рамке только один человек, молодой. Стоит по щиколотку в грязи, вытянув перед собой руки. Позади него очертания моста и край набережной из массивного тесаного камня. За ними полускрытое туманом здание парламента. Лицо молодого человека расплывается в белозубой улыбке. Торжествующей, словно он только что переплыл Темзу.
   — Снимок сделан в девятьсот девятом году. На нем мой отец. Джордж-старший. Там он, наверное, моложе, чем вы теперь. Видите ли, он был чистильщиком водостоков, вот чем занимался. Они обычно спускались в канализацию. На поиски. Собственно говоря, с этого можно вполне прилично жить. В обычные дни находили канаты и металлолом, а иногда кое-что получше. Вот так. Мой старик был мастаком, в этом деле, одним из лучших. О, чего он только не находил!
   Изображение темное. Его даже трудно назвать черно-белым, потому что самый светлый цвет — синевато-серый. Лондонское небо выглядит грязным, и кожа молодого человека в грязи. Выделяются только улыбка и блестящий предмет в руках.
   — Серебряные ложки. В детстве я ел одной из них. Вот бы не подумали, а? Он их нашел. Еще серебряный кувшин для молока, емкостью в кварту. Я получил за него три фунта. Отец говорил, что поиски в канализации — это искусство. Призвание. Что нужно остерегаться приливов. Он много об этом рассказывал. Можно было подумать, что он и в пятьдесят лет по-прежнему занимается этим делом. Очень может быть, что старую канализацию он знал лучше, чем кто бы то ни было. Те ее части, которые не перестраивали при викторианцах. Послушать меня, так болтун я под стать своему старику. Он умер сорок два года назад. А здесь, на фотографии, он моложе вас.
   Я не говорю ни слова. От моего дыхания стекло рамки затуманивается и вновь очищается почти мгновенно. Человек на фотографии держит перед собой маленький, величиной с ладонь, предмет. Качество изображения скверное, видны лишь его очертания. Это треугольник, изображение смазано из-за света, который он излучает.
   — Что у него в руках?
   — В руках? О, это целая история. Неужели хотите, чтобы я…
   — Это «Братья». — Я поднимаю на него взгляд. — «Три брата».
   Джордж Пайк начинает говорить что-то и умолкает. В глазах его сомнение, он хмурится, все еще колеблясь.
   — «Братья». «Три брата». Он так называл эту вещь. Значит, вы здесь не по объявлению?
   — Нет.
   — Начните, пожалуй, сначала. Кто вы?
   Он сидит, выпрямившись, в кресле с прямой спинкой, пока я расстегиваю чемодан и достаю девятую записную книжку. Между страницами лежит записка из Диярбакыра. Подаю ее Джорджу и, пока он читает имена людей и названия мест, говорю:
   — Я не лгала вам. Никак не ожидала, что вы распродаете драгоценности, вот и все. Меня зовут Кэтрин Стерн. Я разыскиваю эту драгоценность, «Трех братьев».
   — Слиппер-стрит. Давно не слышал этого названия. — Джордж читает, руки у него дрожат. Дочитав, поднимает взгляд. — Давно. Красивая была улочка. Никто особенно не хотел этих башен, однако они поднялись. Почему, как думаете?
   — Не знаю. — Беру бумагу из его рук. — Вы жили на ней?
   — Недолго. Мы переехали на Пуна-стрит, когда я был еще мальчишкой. Правда, это недалеко. Вся семья жила в этой округе.
   — А теперь только вы. — Я тут же сожалею о своих словах. Старик мигает, словно я его ударила. — Извините. Я…
   Он улыбается, но немного натянуто.
   — Значит, хотите найти «Трех братьев»? Нелегко вам придется, моя девочка. Будьте добры, поставьте на место фотографию.
   Я ставлю ее обратно на каминную полку. Рядом фотографии других людей — девушки с нежными ямочками на щеках, парня, которому не терпится сбросить костюм-тройку. Все снятые молоды, все снимки стары. Рамки из фальшивого золота и черного дерева. Джордж Пайк начинает говорить за моей спиной:
   — Расскажу о «Трех братьях», раз вам это нужно. Когда отец нашел эту вещь, он никому не хотел говорить, откуда она, сказал только, что из канализации. И об этом ему пришлось пожалеть. Другие чистильщики сочли, что он от них что-то скрывает, что там, где были найдены «Братья», есть еще что-то. Но там ничего не было, никто больше ничего не нашел. Только эта драгоценность в изящной золотой шкатулке с клочком старой бумаги.
   — Что сталось с ними? — Я поворачиваюсь к старику.
   — Проданы. Покупатели «Братьев» хотели получить все, связанное с ними. Платили бешеные деньги за старую побрякушку, прямо-таки помешались. С отцом тоже было нечто похожее.
   Пайк поднимает стакан и жадно пьет.
   — Он не мог оставить эту вещь в покое, понимаете? Постоянно касался ее. Мать не терпела этого. Не хотела терпеть, и я понимал почему, хотя мне было всего четыре года. Отец ласкал эту вещь, будто девушку. Как-то он позволил мне ее подержать.
   Джордж поднимает на меня взгляд, гордый и слегка пристыженный.
   — Какой она была?
   — Старой. Тяжелой, как пистолет. Но когда прикоснулся к ней он… Словно бы лапал ее. Прошу прощения. — Джордж сухо покашливает. — Словом, эта вещь была там, в доме на Слиппер-стрит. Помню, отец рисовал ее. Я больше не видел, чтобы он брался рисовать или хоть раз прежде ходил в библиотеку. Даже когда отец выяснил, что это, мать продолжала пилить его, пока он не продал «Братьев». По закону, разумеется, драгоценность нужно было сдать как найденный клад, но чистильщики не особенно считались с законом. У них были нужные связи. Деловые контакты для тех случаев, когда требовалось сбыть что-то особое. Состоялся довольно большой аукцион. В конце концов отец продал «Трех братьев» одному японцу, коллекционеру. За деньги, на которые можно купить несколько домов.
   — Как его звали?
   Джордж поднимает на меня взгляд, в его голубых глазах удивление.
   — Я думал, вы знаете. В той бумаге у вас написано его имя.
   — Мистер Три Бриллианта?
   Джордж кивает.
   — Теперь все ясно, так ведь? Казалось бы, Джордж-старший или моя мать должны были заподозрить что-то неладное. Но они сочли это одним из восточных имен — Маленькая Слива, Три Цветка. Что-то в этом роде.
   Я сажусь и отпиваю глоток пива.
   — А его звали по-другому?
   — Он сразу же пропал, и как его звали, для нас было не важно. А вот деньги вышли нам боком. Золотые соверены, целая куча. Дело нечистое. И отцу дали три года — заговор подорвать курс валюты и все такое прочее. Отец не мог сказать, откуда у него эти деньги, не хотел говорить. И почему у него их столько. В том-то и была беда, иначе б ему не дали такого срока. Когда вышел, он нашел хорошую работу в порту. Продавать мясо на большие суда, мясо и фрукты. Но говорить о «Трех братьях» он не переставал никогда. Эта вещь переменила его, притом не в лучшую сторону.
   Джордж поднимает на меня взгляд. Когда он улыбается, глаза его исчезают в морщинах и складках.
   — Зачем подобная драгоценность такой славной девушке, как вы? Считаете, что бриллианты вечны?
   — Но ведь так оно и есть.
   Джордж подается вперед и начинает напевать. Меня это застает врасплох. Поет он негромко, улыбаясь, приподняв брови, словно колыбельную песенку.
   Бриллианты вечны.
   Мне их хватит для счастья.
   Они возбуждают меня.
   Они не уйдут в ночь.
   Я не страшусь, что они
   Покинут меня…
   Мы дружно смеемся, глядя друг на друга. В конце концов я замолкаю, утирая слезы, а старик приносит еще пива и тарелку крекеров. Зажигает огонь в камине, и мы сидим, пьем под взглядами людей на фотографиях.
   — Похоже, он недурно преуспевал, ваш отец. Человек, подобный Мидасу.
   — Какое там. «Братьев» он ведь лишился. Был скорее Дерьмидасом.
   — Царем Дерьмидасом?
   — Вот-вот. Все, к чему он прикасался, превращалось в дерьмо. Как несло от него, когда он возвращался с работы! Жутко, поверьте.
   Джордж признался, что ему нужно поспать, он слишком стар и я его утомила. Взглянув на часики, обнаруживаю, что уже за полночь. Он предлагает мне остаться и, когда я соглашаюсь, идет за подушкой. Как он вернулся, не помню. Утром я просыпаюсь под тартановым ковриком, от которого пахнет псиной.
   Ни звука, лишь теплая тишина места, где люда крепко спят. Задаюсь вопросом, такое ли ощущение было бы у меня в своем доме. Привыкла бы я к нему? Еще рано, холодно, иду на кухню и грею ладони над газовой плитой, вытянув руки. В холодильнике есть пикули, в хлебнице — хлеб.
   Усаживаюсь и съедаю четыре ломтя. В гостиной вынимаю бирюзовый талисман с надписью и кладу на каминную полку. Он выделяется своей яркостью среди старых фотографий, словно это камень был живым, а не снятые на них люди. Выйдя из подъезда, иду опять на Коммершл-роуд и сворачиваю на запад, к городу.
   В тот год, когда умер король, лето было жарким. Зимой Темза оставалась замерзшей три месяца, лед стал твердым, как асфальт; но тепло пришло и установилось слишком рано. К началу марта от реки пошел смрад гниющих отбросов. В богатых домах окна занавешивали брезентом, пропитанным хлорной известью, и даже чистильщики держались подальше от канализации. Вонь испражнений миллиона людей стояла над Лайм-хаузом, Рэтклиффом и Уайтчепелом, впитываясь в одежду, поры кожи, камень.
   Когда Даниил прожил больше лет, чем Юдифь, стал старым, как все Леви в ее рассказах, он вспоминал то время — течение лет на Хардуик-плейс, тягучая скука рабочих дней — как быстро оно для него кончилось. Грянули перемены, и ход жизни ни с того ни с сего нарушился. Даниил размышлял над этим. На ночном столике остывал стакан сладкого чая.
   В Ираке он был не одинок в думах о прошлом. По речным долинам велись раскопки древних городов — Варки, Ниневии, Ниппура; европейцы располагались лагерями среди зарослей камыша. Весь мир, думал Даниил, ворошит свое прошлое. Возле стакана с чаем, рядом с изголовьем, лежала старомодная часовая цепочка. Он возьмет эту цепочку, когда придет время, и наденет.
   Даниил лежал лицом к окну. В саду цвели тамариски. Вспоминал, как время преподносило ему сюрпризы, как его жизнь менялась в мгновение ока, словно по волшебству. Кувшин с камнями. Своего брата и Дружка во дворе. «Трех братьев», лежавших на столе между его узловатыми руками.
   1837 год, май. Хардуик-плейс притихла. Экипажи проезжали с закрытыми окнами и опущенными занавесками, словно смрадный воздух в темноте казался свежее. Одиннадцатого числа, в четверг, Даниил понял, что их дело перестало существовать. Он удивлялся, что оно продержалось так долго.
   На рассвете Даниил раздвинул шторы на окнах мастерской и увидел на другой стороне дороги Маттью Лоуренса, владельца морских купален. У подъезда стояла телега. Маттью с сыном торопливо грузили на нее все, что могли, до появления кредиторов. Марта, соседская девочка, тупо наблюдала за ними, стоя на тротуаре. Младшая дочь Маттью уже сидела в телеге, держа в одной руке букварь, а в другой молочник.
   Лишь когда они уехали, Даниил снова задернул шторы. Попытался представить себе, что бы забрал он. Шкафчики и конторки; ряды украшений, серебро и воксхольское стекло, ждущие покупателей. Даниил, если б мог, бросил бы их.
   В конце дня Даниил снял выставленные на продажу украшения и запер в железный ящик, купленный по дешевке в порту. Потом взял бухгалтерские книги и уселся за конторку подсчитывать итог. В сумерках появилась Джейн. Женщина прислонилась к стене и уставилась на Даниила, а он зажег свечу и вновь принялся за работу.
   — Пить не хотите? — спросила она. — А то могу чего-нибудь соорудить.
   — Нет. — Он улыбнулся. — Но все равно спасибо.
   Джейн подошла и встала рядом. Даниил продолжал писать — приход и расход, налог и сальдо. От нее несло спиртным и чем-то еще — резким, почти зловонным. Духами или дымом опиума.
   — Так заняты, что вам не до меня, мистер Леви. Вижу-вижу. Не то что ваш брат. Вы совсем другой человек. Вам это нравится?
   Она постучала пальцами по страницам. Даниил отложил перо и закрыл книгу.
   — Нет.
   — А почему занимаетесь этим?
   Теперь Даниил ощущал тепло, идущее от ее тела. «Женщина моего брата», — подумал он. Откинулся на спинку стула. До него донесся запах из ее рта, запах гнилого зуба. Снаружи проехал экипаж, стук копыт гулко раздавался в сумерках.
   — Брат делает украшения. Я их продаю. Почему — это мое личное дело.
   — Но вы же не любите это занятие. Почему живете вместе с ним?
   Даниил, не поняв вопроса, захлопал глазами, и стоявшая рядом женщина улыбнулась.
   — Почему? Он мой брат.
   — Он взрослый человек, вы тоже. — Она подалась к нему, прижалась животом. — Разве не так? Что вам нужно, Даниил Леви?
   Он нахмурился. Не сердито, просто силясь понять, что Джейн имеет в виду.
   — Со временем обзавестись семьей, разумеется. Возможно, получить образование. В этой стране и в Европе есть университеты. Академии…
   — А ваш брат хочет гораздо большего. — Теперь Джейн шептала, приблизясь лицом к его лицу. — Он весь состоит из желаний, ваш брат Залман. Вы живете в тени его удовольствий, и я тоже.
   Даниил так резко встал, что пламя свечи затрепетало, и Джейн пришлось отстраниться.
   — Я рассердила вас? О Господи. — Она довольно засмеялась, но почти тут же посерьезнела. — Значит, я права. У нас гораздо больше общего, чем вам кажется.
   — Сомневаюсь.
   Пламя свечи между ними вновь стало ровным.
   — Однако это так. — Голос ее был мягок, как воск. — Возможно, и с братом у вас есть что-то общее. Доброй ночи, мистер Леви.
   — Доброй ночи.
   Даниил произнес это, когда Джейн уже скрылась, оставив в мастерской лишь запах своего дыхания и кожи. Он стоял у окна, невидимый для проезжающих мимо.
   Вечер. Залман читал, Даниил сидел на ступеньках крыльца. Покуривал трубку, глядя на реку. Перед закатом в лучах солнца вода становилась серебристой, как расплавленные металлы Залмана. Потом зеленела и медленно струилась в вечерней жаре. Даниил сощурился от табачного дыма и представил себе расстояние от Лондона до Басры — мили и мили воды между ними, всю эту безбрежность. Звучал голос брата, вновь повторяющего древние писания на языке чужой страны:
   «О, если бы я был, как в прежние месяцы, как в те дни, когда Бог хранил меня. Внимали мне, и ожидали, и безмолвствовали при совете моем. Ждали меня, как дождя, и как дождю позднему открывали уста свои».
   — Я беспокоюсь о Рахили, — произнес Даниил.
   — С какой стати? У нее все хорошо, — откликнулся Залман.
   — Откуда ты знаешь?
   — Иначе бы написала. «Когда я чаял добра, пришло зло; когда ожидал света, пришла тьма. Я стал братом шакалам и другом страусам. Моя кожа почернела на мне, и кости мои обгорели от жара». — Резкий звук захлопнутой книги. — Не могу читать в такой жаре. Давай сам.
   Библия упала рядом с Даниилом. Он поднял ее, стряхнул пыль. Ветер зашевелил последние страницы. Деяния апостолов, Послание к евреям, Апокалипсис.
   — В Багдаде жара была чище.
   — Нет. — Даниил раскрыл книгу, разгладил тонкие страницы. — Ты забыл.
   — Холерой здесь болеют, как и повсюду, только больше людей выживает. Говорят, король при смерти.
   — Эти слухи ходят уже несколько лет.
   — Потом будет новая королева. И следовательно, новая корона. Ювелиры в городе ни о чем больше не говорят. Тебя ведь тоже это интересует. Корону кому-то закажут.
   — И ты думаешь — нам?
   — У кого еще есть камни, сравнимые с нашими?
   — Да, и королеве остается только идти на запах Темзы, чтобы нас найти.
   — Тогда нужно самим пойти к ней. Леви и Леви, королевские ювелиры.
   Даниил отложил книгу.
   — Мир не превратится в бриллиант только ради нашей выгоды.
   Залман вышел из мастерской. Прошел мимо брата, голый до пояса, утирая пот с широкого лица.
   — Какой пессимист! Но ты ошибаешься, это знамение.
   — То, что король при смерти, — знамение? — Даниил с улыбкой посмотрел ему вслед. «Мой брат похож на ртуть, — подумал он. — Драгоценный жидкий металл». — Чего, скажи на милость?
   — Того, что наша судьба меняется.
   — Достать украшения? — С деревьев на пустыре слетела стайка воробьев. Даниил перевел взгляд в одну сторону, потом в другую. — Королевский казначей может появиться здесь с минуты на минуту.
   — Бог ему в помощь. — Залман на миг остановился. В углу двора лежала собака, не сводя с него немигающего взгляда желтых глаз. Залман пошел к ней, разводя руки. — Бог ему в помощь, Дружок, мой мальчик!
   Раздалось быстрое позвякивание цепи, больше ничего Даниил не услышал. Он поднял голову, все еще улыбаясь, и увидел, что Залман, пошатываясь, пятится назад. Лишь когда человек и животное повернулись, он понял, что собака рвется к шее брата.
   Это произошло так неожиданно, что в первые несколько долгих секунд Даниил не мог поверить своим глазам. Оскаленная морда Дружка была совсем близко от головы Залмана. В ярости животное выглядело чудовищным.
   Раздавалось тяжелое дыхание, Даниил не мог понять, Дружка или брата. Они топтались на пустом дворе, когти передних лап собаки лежали на плечах человека. Даниил успел подумать о беспричинной агрессии животного как об отражении характера его хозяйки.
   Он крикнул и сорвался с места вниз по ступеням, во двор. Когда оказался возле Залмана, опять закричал. Он видел, что брат, схватив левой рукой собаку за шею, оттянул назад ее голову. Даниил вцепился в животное, потянул, и задние лапы, потеряв опору, заскребли землю.
   Когда Даниил снова поднял взгляд, Залман приложил свободную руку ко лбу Дружка, словно в благословении. Пес рванулся вперед, и Даниил услышал, как щелкнули его зубы, а брат согнул большой палец и запустил в левый глаз животного.