Страница:
Когда они приблизились к покоям Хуана, посланники уже выходили оттуда, и он приказал, чтобы их отвели отдохнуть и накормили.
– Какие новости? – спросила Изабелла брата.
– Они прибыли из Аревало, – ответил тот. – Бабушка очень больна и постоянно зовет нашу маму.
Едва она возвратилась в Мадрид, как тут же отбыла в Аревало, молясь, чтобы не приехать слишком поздно, хотя в глубине души надеялась, что так оно и случится.
Престарелая королева Кастилии, тщеславная мать Изабеллы, португальская принцесса, бич Божий семьи, безумье которой омрачало жизнь ее дочери, возлежала в постели. Из-за нее Изабеллу охватывал ужас всякий раз, когда она замечала новые признаки сумасшествия у своей дочери Хуаны. Неужели безумие в королевской крови переходит через поколение, чтобы, наконец, расцвести?
– Изабелла?..
Пустые глаза уставились в потолок и не видели королеву, склонившуюся над постелью. Вместо этого они видели маленькую девочку Изабеллу, такую, какой она была, когда ее будущее представлялось матери радужным.
– Мама, дорогая, я здесь, – прошептала Изабелла.
– Альфонсо, это ты, Альфонсо?
Нельзя было ответить: «Альфонсо умер, мама… ведь миновало столько лет. Мы не знаем, как он умер, но думаем, что его отравили».
– Он – истинный король Кастилии…
– О, мама, мама, – шептала Изабелла. – Это было так давно. Сейчас Испанией управляем мы с Фердинандом. И я стала больше, чем королева Кастилии.
– Я не доверяю ему! – воскликнула больная. Изабелла положила ладонь на холодный и влажный лоб матери, позвала одну из служанок и приказала:
– Принеси ароматной воды. Я омою ей лицо.
Больная начала смеяться. Это был ужасающий хохот, напомнивший Изабелле о тех временах, когда она и ее юный брат Альфонсо жили здесь, в этом мрачном аревальском дворце с матерью, почти полностью потерявшей рассудок.
Изабелла взяла у служанки чашу с ароматной водой.
– А теперь уходи и оставь нас наедине, – приказала она и сама начала омывать матери лицо.
Смех стал спокойнее, и Изабелла услышала прерывистое хриплое дыхание.
Теперь уже осталось недолго. Пора позвать священников для последних обрядов. Но разве несчастная безумная что-нибудь поймет? Она и не предполагает, что доживает последние часы; думает, что она снова молода и отчаянно борется за кастильский трон, который, наверное, пожалует своему сыну Альфонсо или дочери Изабелле.
Тем не менее, она, вполне возможно, осознает, что это соборование, и быть может, в ее помутневшем сознании наступит минутное просветление, и она поймет слова священника.
Изабелла выпрямилась и сделала знак подойти служанке, нерешительно стоящей в углу комнаты.
– Ваше Величество… – тихо произнесла женщина.
– Моя мать умирает, – сказала Изабелла. – Позови священников. Оли должны быть с ней.
– Да, Ваше Величество.
Изабелла возвратилась к постели умирающей.
Престарелая королева Изабелла откинулась на подушки, глаза ее были закрыты, губы шевелились; дочь попробовала молиться о ее душе, но вовремя заметила, что в ее молитвы вторгается просьба: «О, Господи, ты сделал так, что Хуана похожа на нее. Умоляю тебя, позаботься о моей дочери».
С тех пор, как девочка узнала, что ей суждено отправиться в Англию, она мечтала как можно больше времени проводить в обществе матери. Изабелла понимала это и приглашала Катарину всякий раз, когда было возможно.
Сейчас она долго не отпускала девочку от себя, радость на лице ребенка глубоко трогала королеву.
Изабелла велела дочери принести скамеечку и сесть у ее ног. Катарина со счастливым видом повиновалась. Она уселась, уткнувшись лицом в юбки матери, а та ласково проводила пальцами по каштановым волосам малышки.
– Тебе показалось, что я долго отсутствовала? – спросила она.
– Очень долго, мама. Сначала ты уезжала с Хуаной, а потом, не успев вернуться, должна была поехать в Аревало.
– До сих пор нам удавалось проводить иногда вместе время. Придется смириться. Я рада, что смогла хоть немного побыть с матерью перед ее смертью.
– Как ты несчастна, мама.
– Ты любишь свою маму и можешь понять меня, правда?
– О да. Но твоя мама не была такой, как МОЯ мама.
– Ох, Катарина, она доставляла мне столько беспокойств, – улыбнулась Изабелла.
– Знаю, мама. Надеюсь, я никогда не стану причиной каких-либо беспокойств для тебя. Даже самых маленьких!
– Так и будет, потому что я очень сильно люблю тебя. И знаю, ты никогда не сделаешь ничего, что может меня расстроить.
Катарина схватила мать за руку и страстно поцеловала. Такие пылкие чувства не на шутку испугали Изабеллу.
«Надо научить этого нежного ребенка быть более хладнокровной», – подумала она.
– Катарина, – сказала королева, – ты уже достаточно взрослая и можешь понять, что моя мать находилась в Аревало, ну, как в заточении, потому что… потому что была… ненормальной. Она не осознавала, что происходит в действительности. Не понимала, женщина она или маленькая девочка, такая, как ты. Она не знала, что я королева, и думала, что мой младший брат все еще жив и наследник Кастилии.
– Она… пугала тебя?
– Когда я была маленькой, то боялась ее. Вернее, боялась ее безумия. Я любила ее, ты знаешь, и страдала от того, что ей приходилось выносить.
Катарина кивнула. Ее радовали новые отношения с матерью, она чувствовала, что свершилось нечто, делающее их более глубокими, доверительными. Это произошло, когда она узнала, что ей суждено ехать в Англию, и поняла, что королеве хотелось, чтобы до отъезда она многому научилась, могла принимать собственные решения, умела контролировать свои чувства – и вообще, стала взрослым человеком, который сумеет сам о себе позаботиться.
– Хуана похожа на нее, – произнесла Катарина. Королева задержала дыхание и поспешно сказала:
– Хуана очень пылкая натура. Теперь, когда у нее есть муж, она будет спокойнее.
– Но у моей бабушки тоже был муж, были дети, а она не стала спокойной.
Несколько секунд королева молчала, затем предложила:
– Давай вместе помолимся за Хуану.
Она взяла дочь за руку, и они вошли в маленькую комнатку, где преклонили колени перед алтарем. Они начали молиться не только за благополучное путешествие Хуаны, но и за то, чтобы вся ее жизнь прошла счастливо и нормально.
Затем они вернулись в покои, и девочка снова уселась на скамеечку у ног матери.
– Катарина, – произнесла Изабелла, – надеюсь, ты подружишься с эрцгерцогиней Маргаритой, когда она прибудет к нам. Мы должны помнить, что она чужестранка.
– Интересно, страшно ли ей, – прошептала Катарина, стараясь не думать о том, как сама однажды отправится в опасное путешествие через море в Англию.
– Ей шестнадцать лет, и она едет в чужую страну, чтобы выйти замуж за молодого человека, которого никогда не видела. Она еще не знает, что в нашем Хуане обретет самого любящего, самого преданного мужа, какой только может быть. Позднее она поймет, что за счастье выпало на ее долю. Но пока она о том узнает, мне бы хотелось, чтобы ты и твои сестры были очень добры к ней.
– Обязательно, мама.
– Я знаю, ты так и сделаешь.
– Мне хотелось бы сделать все, что ты пожелаешь… и я с радостью буду выполнять все, что ты мне ни прикажешь.
– Знаю, любимая моя доченька, знаю. А когда наступит время покинуть меня, ты мужественно перенесешь разлуку. Ты ведь наверняка знаешь, что где бы я ни была и где бы ни оказалась ты, я никогда, покуда жива, не забуду тебя. Губы девочки задрожали, и она молвила:
– И я никогда не забуду тебя, мама. И всегда, когда ты пожелаешь, буду выполнять свой долг. И не буду хныкать.
– Я горжусь тобой, дитя мое. А теперь возьми лютню, милая, поиграй мне немного, ибо очень скоро нам помешают. Не огорчайся, я всегда найду возможность оторваться от государственных дел, чтобы побыть с тобой. А сейчас поиграй мне, дорогая.
Катарина принесла лютню и начала играть; но даже самые веселые мелодии звучали грустно, поскольку девочка никак не могла выкинуть из головы мысль, что время пролетит очень быстро, и не за горами тот день, когда ей придется отправляться в Англию.
До королевы дошли вести, что флот вынужден был зайти в ближайший английский порт, так как несколько кораблей пострадали во время шторма. Изабелла думала, как дону Фадрике Энрикесу удавалось усмирять ее безумную дочь. Это было весьма непросто, и чем быстрее Хуана выйдет замуж за Филиппа, тем лучше.
Путешествие по морю всегда чревато опасностями, и не исключено, что Хуана никогда не доберется до места своего назначения.
Шторм мог помешать осуществлению самой заветной мечты Фердинанда. Если бы Хуана погибла по пути во Фландрию, а Маргарита – по пути в Испанию, это воспрепятствовало бы предполагаемому союзу с Габсбургами. Изабелла же думала только об опасностях, подстерегающих ее дитя, и беспрестанно молилась.
Она пыталась сосредоточиться на других делах, но не могла выкинуть из головы мысль, что Хуана в опасности. После смерти матери Изабелле снились страшные сны, в которых сумасшедшая узница из Аревало превращалась в ее безумную Хуану.
Королева успокаивала себя, думая, как ей посчастливилось с архиепископом Толедским. Пусть другие поносят его, всячески критикуют за то, что он убрал из своей резиденции предметы роскоши и другие излишества, поскольку был суров и безжалостен и судил других столь же строго, как и самого себя.
Изабелла всегда восхищалась им – и по-прежнему восхищается – почти так же, как Томасом Торквемадой.
Торквемада упрочил святую инквизицию в этой стране, а Хименес будет делать все от него зависящее, чтобы сохранить ее. Они единомышленники, которых Изабелла – столь же набожная – хотела бы иметь рядом с собой.
Ей было известно, что Хименес ввел реформы в ордене, к которому принадлежал. Ему всегда казалось прискорбным, что многие монахи, носящие одеяния францисканцев, не следовали законам, установленным основателем ордена. Они любили красиво пожить, часто пировали и пили доброе вино, любили женщин, и поговаривали, что многие из них имели незаконных детей. Все это лишь увеличивало ярость Хименеса – так же, как и Торквемада, он не прощал чужих слабостей.
Поэтому Изабелла отнюдь не удивилась, когда однажды ей неожиданно доложили о генерале ордена францисканцев, который специально приехал из Рима, чтобы повидаться с ней.
Королева немедленно приняла его.
– Ваше Величество, – начал тот, – моя жалоба такова: архиепископ Толедский стремится ввести преобразования в наш орден.
– Мне об этом известно, генерал, – спокойно ответствовала королева. – Он заставит всех вас следовать правилам, установленным вашим основателем. Он сам следует этим правилам и считает должным, чтобы им следовали все францисканцы.
– Боюсь, что высокое положение ударило ему в голову, – заметил генерал.
Королева учтиво улыбнулась. Она знала, что генерал относился к францисканцам монашеского ордена, тогда как Хименес принадлежал к францисканцам самого строгого толка, а это требовало следовать правилам основателя самым доскональным образом. Монахи уклонялись от неукоснительного выполнения этого, считая, что не обязательно придерживаться столь суровых правил, чтобы приносить миру добро. Некоторые из них жили только в свое удовольствие. Изабелла отлично понимала и разделяла желание Хименеса отменить это и заставить их подчиняться законам францисканцев самого строгого толка.
– Я умоляю Ваше Величество поддержать нас, – продолжал генерал. – И убедительно прошу сообщить архиепископу, что было бы лучше, если б он занимался своими непосредственными обязанностями, а не доставлял беспокойства ордену, в котором сам имеет честь состоять.
– Поведение архиепископа – дело его совести, – заметила королева.
Генерал забыл, что он находится в присутствии королевы Испании, и воскликнул:
– Да что это, ей-Богу! Взять да поставить такого человека на самый высокий пост в Испании! Архиепископ Толедский! Правая рука короля и королевы! Человек, которому больше подходит жизнь в лесной лачуге, чем во дворце. Человек бездарный, неблагородного происхождения. Вашему Величеству надо немедленно лишить его этой должности и поставить на его место кого-нибудь более достойного такой высокой чести!
– По-моему, вы сошли с ума, – спокойно проговорила королева. – Вы, верно, забыли, с кем разговариваете?
– Я не сумасшедший, – возразил генерал. – Знаю, что говорю с королевой Изабеллой… с той, которая однажды станет горсткой праха… как я или любой другой человек.
С этими словами он повернулся и выбежал из комнаты.
Изабелла была до крайности изумлена, однако не стала наказывать генерала.
Ее поразило, какую великую ненависть вызывал к себе Хименес, и теперь больше, чем когда-либо, убедилась, что, сделав его архиепископом Толедским, приняла очень мудрое решение.
Сейчас все его мысли занимал Бернардин, его заблудший грешный брат, который скоро должен был прийти к нему. Он послал за ним и даже не мыслил, что Бернардин осмелится ослушаться и не прийти.
Хименес был расстроен, что приходится принимать брата лежа в постели, но его снова одолел недуг – последствия голодания и сурового образа жизни. Большую часть времени Хименес проводил в комнатушке, похожей на келью, с земляным полом, где никогда, даже в самую холодную погоду, не топили. Хименес ощущал потребность мучить самого себя.
Правда, сейчас он возлежал на удобной кровати, ибо именно здесь, в этом месте, обязан был принимать тех, кто видел в нем человека, занятого делами государства и церкви. По ночам он покидал эту постель и ложился на жесткий тюфяк, подкладывая под голову полено.
Он страстно хотел терзать свое тело и сожалел, что приказы Папы предписали ему принять высокую должность. Очень многие были им недовольны. На него поступали жалобы, что люди часто видят его в ветхом одеянии францисканца, которое он латал собственными руками. Разве можно, чтобы архиепископ Толедский так себя вел? – вопрошали его недоброжелатели.
И бесполезно было говорить им, что это образ жизни человека, который беззаветно следует своему Учителю. Вскоре из Рима пришли указания.
«Дорогой брат, – писал Александр VI. – Святая и всемирная церковь, как Вам известно, подобно новому Иерусалиму, имеет много различных прекрасных устоев. Неправильно выполнять их излишне усердно, равно как неверно и отвергать их с чрезмерным высокомерием. Все в жизни имеет свое предназначение, это идет от Господа. Тем самым каждый, а особенно прелаты церкви, должен избегать высокомерия, выражаемого в излишнем хвастовстве и предрассудках или в чрезмерной скромности, ибо в обоих случаях ослабляется авторитет церкви. По этой причине мы призываем и советуем Вам вести жизнь, соответствующую рангу, который на Вас возложен; и с той поры, как Его Святейшество возвысил Вас до положения архиепископа, будет разумно жить по совести, как Вы и живете, согласно законам Бога (чему мы безмерно радуемся), но в Вашей внешней жизни Вы должны соблюдать достоинство, присущее такому высокому сану».
Это был приказ Папы, и его нельзя не выполнить. Теперь Хименес носил роскошные одежды архиепископа, а под ними – грубую власяницу.
Ему казалось, в том облике, в котором он являлся перед народом, есть нечто символическое. Люди видели архиепископа, но под внешним великолепием скрывался иной человек – францисканский нищенствующий монах.
Каким же в действительности он был? Наверное, сам Хименес не смог бы ответить. Часто он сдерживал себя, чтобы не вмешиваться в государственные дела, хотя страстно желал видеть Испанию возвышающейся среди других государств и себя, стоящего у штурвала флагманского корабля, который он вел бы от одной победы к другой до тех пор, пока весь мир не оказался бы под господством Испании… и Хименеса.
– Но это потому лишь, – поспешно восклицал он, когда у него возникала подобная мысль, – что я жажду увидеть христианский флаг, развевающийся над всем миром. – Ему хотелось управлять всеми землями так, как управлялась Испания с того момента, как Торквемада зажег костры инквизиции почти в каждом городе.
Однако сейчас его мысли должны вернуться к Бернардину, ибо вскоре брат предстанет перед ним, и Хименес должен разговаривать с ним с предельной суровостью.
Он повторял про себя слова, которые скажет ему: «Ты мой брат, но это отнюдь не означает, что я буду относиться к тебе с особой снисходительностью. Тебе известны мои убеждения.
Мне ненавистен непотизм. [3]Я никогда не позволю его использовать в моих делах».
Бернардин будет стоять перед ним, улыбаясь ленивой циничной улыбкой, словно напоминая могущественному брату, что тот не всегда жил согласно своим незыблемым суровым принципам.
Хименес и впрямь сделал исключение. Он взял Бернардина к себе в дом на доходную должность управляющего.
И в чем же выразилась благодарность Бернардина? Попадая во всяческие неприятности, он выпутывался из них, злорадно напоминая любому, кто доискивался справедливости: «Я – брат архиепископа Толедского! Он весьма благоволит ко мне. Если вы осмелитесь пожаловаться, я вас уничтожу».
– И это мой брат! Какой позор! – воскликнул Хименес. – Ведь у других именно поблажки родне я считаю самым предосудительным!
Как же ему поступить с братом? Сослать в монастырь? Так Бернардин начнет там жаловаться на него, и его с радостью поддержат враги архиепископа. А уж кого-кого, а врагов у него немало.
Не оставалось ничего иного, кроме как заточить Бернардина в тюрьму. А как же быть со своей совестью, которая постоянно станет напоминать: «Твой родной брат… в тюрьме!» – говорил он себе, и тут же отвечал: «Да, он заслуживает подобной участи». «Твой родной брат! О, это всего лишь маленький Бернардин, который всегда любил победокурить!» – звучало в его ушах.
Поэтому он вытащил Бернардина из тюрьмы и снова взял его управляющим. Он строго поговорил с братом, умоляя его вести добродетельный образ жизни.
И что же? Наверное, Бернардин никогда не исправится. Хименесу сообщили, что брат спорил и оскорблял королевский суд, угрожая, что если судья не вынесет соответствующего вердикта, то навлечет на себя неудовольствие архиепископа Толедского.
Это перешло уже все границы. Хименес срочно послал за Бернардином, ибо все его прошлые грешки казались мелочью по сравнению с оскорблением королевского суда.
Хименес приподнялся с кровати и позвал Франсиско Руиса.
Племянник стремительно подбежал к кровати. Как Хименесу хотелось, чтобы его брат походил на этого надежного, достойного человека!
– Франсиско, когда придет Бернардин, сразу проводи его ко мне и оставь нас одних.
Руис поклонился. Хименес махнул рукой, и он тут же покинул комнату больного.
– Я должен остаться один, – прошептал Хименес, когда племянник ушел. – Мне надо помолиться.
Он еще не закончил молитвы, когда к нему привели Бернардина.
Хименес открыл глаза и внимательно всматривался в своенравного брата, тщетно пытаясь разглядеть раскаяние на его лице.
– Вот видишь, брат, – произнес Хименес, – я снова вынужден занять свое ложе.
– Умоляю тебя, только не надо искать у меня сочувствия, – громко сказал Бернардин. – Ты болен из-за нелепого образа жизни, который ведешь. Если бы ты позволил себе жить в комфорте, то был бы здоров и полон сил.
– Я позвал тебя не для того, чтобы выслушивать твои советы, как мне жить, Бернардин, а для того, чтобы высказать свое возмущение по поводу твоего образа жизни.
– И какие же грехи я совершил на сей раз?
– Ты знаешь это намного лучше меня.
– В твоих глазах, брат, все человеческое суть грех.
– Не все, Бернардин.
– Все мои действия. Твои же, конечно, – сплошь добродетели.
– Совсем недавно я счел необходимым, чтобы тебя заключили в тюрьму.
Глаза Бернардина вспыхнули, и он подошел ближе к постели больного.
– Не пытайся проделать такое еще раз. Клянусь, если ты так поступишь, то глубоко пожалеешь.
– Твои угрозы никогда не заставят меня отказаться от выполнения моего долга, Бернардин.
Бернардин склонился над кроватью и грубо схватил брата за плечо. Хименес попытался вырваться, но ему не удалось, и он, часто дыша, беспомощно лежал на подушках.
– Ну что?! – расхохотался Бернардин. – Видишь, ты в моей власти, а не я в твоей! Что представляет собой архиепископ Толедский, кроме кожаного мешка наполненного костями?! Ты болен, брат! И вот, я могу положить руки тебе на шею и давить, давить… Не пройдет и несколько секунд, как суверены останутся без своего архиепископа.
– Бернардин, ты не должен даже помышлять об убийстве.
– Я буду думать о том, о чем хочу! – выкрикнул Бернардин. – Какая мне от тебя польза, а? Что хорошего ты когда-либо сделал для меня? Имей я нормального брата, я бы сейчас был епископом. А кто я есть на самом деле? Управляющий в твоем доме! Меня привели к архиепископу, чтобы я ответил на обвинение. Какое обвинение? Я тебя спрашиваю! Меня обвиняют в том, что я добиваюсь для себя того, что нормальные братья сами мне бы дали!
– Осторожно, брат!
– Почему я должен быть осторожным? Я… здоровый человек. Это тебе надо быть осторожным, Гонсало Хименес… Прошу прощения… Имя, которое тебе дали наши родители, недостаточно хорошо для такого святого человека. Ты в моей власти, Франциск Хименес! Я могу убить тебя, пока ты лежишь здесь. Это ты должен умолять меня о сострадании… а не я тебя.
Глаза Бернардина горели ненавистью. То, что он сказал, было правдой. В эти мгновения его всемогущий брат находился в его руках. И Бернардин наслаждался этой властью, смаковал ее и страстно желал исполнить задуманное.
«Он ни разу и пальцем не пошевелил для меня, – думал Бернардин. – Не сделал ничего хорошего ни для нашей семьи, ни для себя. С тем же успехом он мог оставаться в своем приюте отшельника в Кастаньяре. На нем лежит проклятие! У него нет человеческих чувств».
В эти секунды Бернардин вспомнил все свои мечты, которые Хименес без труда мог воплотить в жизнь.
Архиепископ отдышался и заговорил:
– Бернардин, я послал за тобой, ибо то, что я узнал о твоем поведении в королевском суде, огорчило и пришлось мне не по душе…
Бернардин засмеялся. Резким движением он выдернул подушку из-под головы брата и с громким демоническим хохотом поднял ее.
Затем грубо толкнул Хименеса на кровать, положил подушку ему на лицо и придержал ее.
Он слышал, как брат задыхается, старается набрать в легкие воздух. Он чувствовал, что руки Хименеса пытаются оттолкнуть подушку. Но архиепископ был слаб, а Бернардин силен.
Через некоторое время Хименес затих.
Бернардин поднял подушку; он не осмелился взглянуть на лицо брата и выбежал вон из комнаты.
Только твердая уверенность, что его присутствие при королевском дворе необходимо, убедила Торквемаду покинуть Авилу в это время.
Он любил свой монастырь, который был его самой большой привязанностью; второе место в его жизни заняла инквизиция. В те дни, когда он был здоров и полон кипучей энергии, монастырь и инквизиция боролись друг с другом за то, чтобы стать для него главным. С каким наслаждением он изучал проекты монастыря, наблюдал за его строительством, гордился его красиво вознесшимися сводами и резными украшениями, отличавшимися непревзойденным мастерством.
Инквизиция временами отвлекала его от любимого монастыря; наблюдать, как еретики отправляются на костер в нелепых желтых санбенито, доставляло ему не меньше удовольствия, чем лицезреть холодные, молчаливые стены монастыря.
Так чем же он гордился больше – тем, что основал монастырь святого Томаса в Авиле или тем, что он – великий инквизитор?
Второе теперь стало просто «титулом». Потому что он все больше старел и страшно страдал от приступов подагры. Монастырь же навсегда останется памятником, воздвигнутым в честь Торквемады, и никто не сможет это отрицать.
Сначала он заедет к архиепископу Толедскому в Алькала-де-Энарес. Он не сомневался, что Хименес поддержит задуманные им планы.
Мучаясь от боли, Торквемада ехал верхом в середине сопровождавшей его кавалькады. Пятьдесят всадников окружало его, сто вооруженных человек шли пешком впереди и еще сотня замыкала процессию.
Королева сама попросила его принять соответствующие меры предосторожности во время путешествия. И это было мудрое решение. Ведь те, чьих родных и любимых сожгли на кострах инквизиции, могли попытаться отомстить. Проезжая по городам, деревням и малолюдным глухим дорогам, он никогда не знал, как к нему относятся встречающиеся люди.
– Какие новости? – спросила Изабелла брата.
– Они прибыли из Аревало, – ответил тот. – Бабушка очень больна и постоянно зовет нашу маму.
* * *
Королева вошла в знакомую комнату, печальные воспоминания о которой преследовали ее в течение всей жизни.Едва она возвратилась в Мадрид, как тут же отбыла в Аревало, молясь, чтобы не приехать слишком поздно, хотя в глубине души надеялась, что так оно и случится.
Престарелая королева Кастилии, тщеславная мать Изабеллы, португальская принцесса, бич Божий семьи, безумье которой омрачало жизнь ее дочери, возлежала в постели. Из-за нее Изабеллу охватывал ужас всякий раз, когда она замечала новые признаки сумасшествия у своей дочери Хуаны. Неужели безумие в королевской крови переходит через поколение, чтобы, наконец, расцвести?
– Изабелла?..
Пустые глаза уставились в потолок и не видели королеву, склонившуюся над постелью. Вместо этого они видели маленькую девочку Изабеллу, такую, какой она была, когда ее будущее представлялось матери радужным.
– Мама, дорогая, я здесь, – прошептала Изабелла.
– Альфонсо, это ты, Альфонсо?
Нельзя было ответить: «Альфонсо умер, мама… ведь миновало столько лет. Мы не знаем, как он умер, но думаем, что его отравили».
– Он – истинный король Кастилии…
– О, мама, мама, – шептала Изабелла. – Это было так давно. Сейчас Испанией управляем мы с Фердинандом. И я стала больше, чем королева Кастилии.
– Я не доверяю ему! – воскликнула больная. Изабелла положила ладонь на холодный и влажный лоб матери, позвала одну из служанок и приказала:
– Принеси ароматной воды. Я омою ей лицо.
Больная начала смеяться. Это был ужасающий хохот, напомнивший Изабелле о тех временах, когда она и ее юный брат Альфонсо жили здесь, в этом мрачном аревальском дворце с матерью, почти полностью потерявшей рассудок.
Изабелла взяла у служанки чашу с ароматной водой.
– А теперь уходи и оставь нас наедине, – приказала она и сама начала омывать матери лицо.
Смех стал спокойнее, и Изабелла услышала прерывистое хриплое дыхание.
Теперь уже осталось недолго. Пора позвать священников для последних обрядов. Но разве несчастная безумная что-нибудь поймет? Она и не предполагает, что доживает последние часы; думает, что она снова молода и отчаянно борется за кастильский трон, который, наверное, пожалует своему сыну Альфонсо или дочери Изабелле.
Тем не менее, она, вполне возможно, осознает, что это соборование, и быть может, в ее помутневшем сознании наступит минутное просветление, и она поймет слова священника.
Изабелла выпрямилась и сделала знак подойти служанке, нерешительно стоящей в углу комнаты.
– Ваше Величество… – тихо произнесла женщина.
– Моя мать умирает, – сказала Изабелла. – Позови священников. Оли должны быть с ней.
– Да, Ваше Величество.
Изабелла возвратилась к постели умирающей.
Престарелая королева Изабелла откинулась на подушки, глаза ее были закрыты, губы шевелились; дочь попробовала молиться о ее душе, но вовремя заметила, что в ее молитвы вторгается просьба: «О, Господи, ты сделал так, что Хуана похожа на нее. Умоляю тебя, позаботься о моей дочери».
* * *
Катарина начала с нетерпением ожидать возвращения матери из Аревало еще до того срока, когда Изабелла могла вернуться.С тех пор, как девочка узнала, что ей суждено отправиться в Англию, она мечтала как можно больше времени проводить в обществе матери. Изабелла понимала это и приглашала Катарину всякий раз, когда было возможно.
Сейчас она долго не отпускала девочку от себя, радость на лице ребенка глубоко трогала королеву.
Изабелла велела дочери принести скамеечку и сесть у ее ног. Катарина со счастливым видом повиновалась. Она уселась, уткнувшись лицом в юбки матери, а та ласково проводила пальцами по каштановым волосам малышки.
– Тебе показалось, что я долго отсутствовала? – спросила она.
– Очень долго, мама. Сначала ты уезжала с Хуаной, а потом, не успев вернуться, должна была поехать в Аревало.
– До сих пор нам удавалось проводить иногда вместе время. Придется смириться. Я рада, что смогла хоть немного побыть с матерью перед ее смертью.
– Как ты несчастна, мама.
– Ты любишь свою маму и можешь понять меня, правда?
– О да. Но твоя мама не была такой, как МОЯ мама.
– Ох, Катарина, она доставляла мне столько беспокойств, – улыбнулась Изабелла.
– Знаю, мама. Надеюсь, я никогда не стану причиной каких-либо беспокойств для тебя. Даже самых маленьких!
– Так и будет, потому что я очень сильно люблю тебя. И знаю, ты никогда не сделаешь ничего, что может меня расстроить.
Катарина схватила мать за руку и страстно поцеловала. Такие пылкие чувства не на шутку испугали Изабеллу.
«Надо научить этого нежного ребенка быть более хладнокровной», – подумала она.
– Катарина, – сказала королева, – ты уже достаточно взрослая и можешь понять, что моя мать находилась в Аревало, ну, как в заточении, потому что… потому что была… ненормальной. Она не осознавала, что происходит в действительности. Не понимала, женщина она или маленькая девочка, такая, как ты. Она не знала, что я королева, и думала, что мой младший брат все еще жив и наследник Кастилии.
– Она… пугала тебя?
– Когда я была маленькой, то боялась ее. Вернее, боялась ее безумия. Я любила ее, ты знаешь, и страдала от того, что ей приходилось выносить.
Катарина кивнула. Ее радовали новые отношения с матерью, она чувствовала, что свершилось нечто, делающее их более глубокими, доверительными. Это произошло, когда она узнала, что ей суждено ехать в Англию, и поняла, что королеве хотелось, чтобы до отъезда она многому научилась, могла принимать собственные решения, умела контролировать свои чувства – и вообще, стала взрослым человеком, который сумеет сам о себе позаботиться.
– Хуана похожа на нее, – произнесла Катарина. Королева задержала дыхание и поспешно сказала:
– Хуана очень пылкая натура. Теперь, когда у нее есть муж, она будет спокойнее.
– Но у моей бабушки тоже был муж, были дети, а она не стала спокойной.
Несколько секунд королева молчала, затем предложила:
– Давай вместе помолимся за Хуану.
Она взяла дочь за руку, и они вошли в маленькую комнатку, где преклонили колени перед алтарем. Они начали молиться не только за благополучное путешествие Хуаны, но и за то, чтобы вся ее жизнь прошла счастливо и нормально.
Затем они вернулись в покои, и девочка снова уселась на скамеечку у ног матери.
– Катарина, – произнесла Изабелла, – надеюсь, ты подружишься с эрцгерцогиней Маргаритой, когда она прибудет к нам. Мы должны помнить, что она чужестранка.
– Интересно, страшно ли ей, – прошептала Катарина, стараясь не думать о том, как сама однажды отправится в опасное путешествие через море в Англию.
– Ей шестнадцать лет, и она едет в чужую страну, чтобы выйти замуж за молодого человека, которого никогда не видела. Она еще не знает, что в нашем Хуане обретет самого любящего, самого преданного мужа, какой только может быть. Позднее она поймет, что за счастье выпало на ее долю. Но пока она о том узнает, мне бы хотелось, чтобы ты и твои сестры были очень добры к ней.
– Обязательно, мама.
– Я знаю, ты так и сделаешь.
– Мне хотелось бы сделать все, что ты пожелаешь… и я с радостью буду выполнять все, что ты мне ни прикажешь.
– Знаю, любимая моя доченька, знаю. А когда наступит время покинуть меня, ты мужественно перенесешь разлуку. Ты ведь наверняка знаешь, что где бы я ни была и где бы ни оказалась ты, я никогда, покуда жива, не забуду тебя. Губы девочки задрожали, и она молвила:
– И я никогда не забуду тебя, мама. И всегда, когда ты пожелаешь, буду выполнять свой долг. И не буду хныкать.
– Я горжусь тобой, дитя мое. А теперь возьми лютню, милая, поиграй мне немного, ибо очень скоро нам помешают. Не огорчайся, я всегда найду возможность оторваться от государственных дел, чтобы побыть с тобой. А сейчас поиграй мне, дорогая.
Катарина принесла лютню и начала играть; но даже самые веселые мелодии звучали грустно, поскольку девочка никак не могла выкинуть из головы мысль, что время пролетит очень быстро, и не за горами тот день, когда ей придется отправляться в Англию.
* * *
Для королевы наступили печальные дни. Она носила глубокий траур по матери и страшно беспокоилась, как бы армада, сопровождающая Хуану во Фландрию, не подверглась опасности, поскольку на море бушевал свирепый шторм.До королевы дошли вести, что флот вынужден был зайти в ближайший английский порт, так как несколько кораблей пострадали во время шторма. Изабелла думала, как дону Фадрике Энрикесу удавалось усмирять ее безумную дочь. Это было весьма непросто, и чем быстрее Хуана выйдет замуж за Филиппа, тем лучше.
Путешествие по морю всегда чревато опасностями, и не исключено, что Хуана никогда не доберется до места своего назначения.
Шторм мог помешать осуществлению самой заветной мечты Фердинанда. Если бы Хуана погибла по пути во Фландрию, а Маргарита – по пути в Испанию, это воспрепятствовало бы предполагаемому союзу с Габсбургами. Изабелла же думала только об опасностях, подстерегающих ее дитя, и беспрестанно молилась.
Она пыталась сосредоточиться на других делах, но не могла выкинуть из головы мысль, что Хуана в опасности. После смерти матери Изабелле снились страшные сны, в которых сумасшедшая узница из Аревало превращалась в ее безумную Хуану.
Королева успокаивала себя, думая, как ей посчастливилось с архиепископом Толедским. Пусть другие поносят его, всячески критикуют за то, что он убрал из своей резиденции предметы роскоши и другие излишества, поскольку был суров и безжалостен и судил других столь же строго, как и самого себя.
Изабелла всегда восхищалась им – и по-прежнему восхищается – почти так же, как Томасом Торквемадой.
Торквемада упрочил святую инквизицию в этой стране, а Хименес будет делать все от него зависящее, чтобы сохранить ее. Они единомышленники, которых Изабелла – столь же набожная – хотела бы иметь рядом с собой.
Ей было известно, что Хименес ввел реформы в ордене, к которому принадлежал. Ему всегда казалось прискорбным, что многие монахи, носящие одеяния францисканцев, не следовали законам, установленным основателем ордена. Они любили красиво пожить, часто пировали и пили доброе вино, любили женщин, и поговаривали, что многие из них имели незаконных детей. Все это лишь увеличивало ярость Хименеса – так же, как и Торквемада, он не прощал чужих слабостей.
Поэтому Изабелла отнюдь не удивилась, когда однажды ей неожиданно доложили о генерале ордена францисканцев, который специально приехал из Рима, чтобы повидаться с ней.
Королева немедленно приняла его.
– Ваше Величество, – начал тот, – моя жалоба такова: архиепископ Толедский стремится ввести преобразования в наш орден.
– Мне об этом известно, генерал, – спокойно ответствовала королева. – Он заставит всех вас следовать правилам, установленным вашим основателем. Он сам следует этим правилам и считает должным, чтобы им следовали все францисканцы.
– Боюсь, что высокое положение ударило ему в голову, – заметил генерал.
Королева учтиво улыбнулась. Она знала, что генерал относился к францисканцам монашеского ордена, тогда как Хименес принадлежал к францисканцам самого строгого толка, а это требовало следовать правилам основателя самым доскональным образом. Монахи уклонялись от неукоснительного выполнения этого, считая, что не обязательно придерживаться столь суровых правил, чтобы приносить миру добро. Некоторые из них жили только в свое удовольствие. Изабелла отлично понимала и разделяла желание Хименеса отменить это и заставить их подчиняться законам францисканцев самого строгого толка.
– Я умоляю Ваше Величество поддержать нас, – продолжал генерал. – И убедительно прошу сообщить архиепископу, что было бы лучше, если б он занимался своими непосредственными обязанностями, а не доставлял беспокойства ордену, в котором сам имеет честь состоять.
– Поведение архиепископа – дело его совести, – заметила королева.
Генерал забыл, что он находится в присутствии королевы Испании, и воскликнул:
– Да что это, ей-Богу! Взять да поставить такого человека на самый высокий пост в Испании! Архиепископ Толедский! Правая рука короля и королевы! Человек, которому больше подходит жизнь в лесной лачуге, чем во дворце. Человек бездарный, неблагородного происхождения. Вашему Величеству надо немедленно лишить его этой должности и поставить на его место кого-нибудь более достойного такой высокой чести!
– По-моему, вы сошли с ума, – спокойно проговорила королева. – Вы, верно, забыли, с кем разговариваете?
– Я не сумасшедший, – возразил генерал. – Знаю, что говорю с королевой Изабеллой… с той, которая однажды станет горсткой праха… как я или любой другой человек.
С этими словами он повернулся и выбежал из комнаты.
Изабелла была до крайности изумлена, однако не стала наказывать генерала.
Ее поразило, какую великую ненависть вызывал к себе Хименес, и теперь больше, чем когда-либо, убедилась, что, сделав его архиепископом Толедским, приняла очень мудрое решение.
* * *
Франциск Хименес де Сиснерос лежал в кровати у себя дома в Алькала-де-Энарес. Он предпочитал это незатейливое жилище дворцу, который мог бы стать его домом в Толедо, и тосковал по своей хижине отшельника в лесу возле Кастаньяр-де-Ибора.Сейчас все его мысли занимал Бернардин, его заблудший грешный брат, который скоро должен был прийти к нему. Он послал за ним и даже не мыслил, что Бернардин осмелится ослушаться и не прийти.
Хименес был расстроен, что приходится принимать брата лежа в постели, но его снова одолел недуг – последствия голодания и сурового образа жизни. Большую часть времени Хименес проводил в комнатушке, похожей на келью, с земляным полом, где никогда, даже в самую холодную погоду, не топили. Хименес ощущал потребность мучить самого себя.
Правда, сейчас он возлежал на удобной кровати, ибо именно здесь, в этом месте, обязан был принимать тех, кто видел в нем человека, занятого делами государства и церкви. По ночам он покидал эту постель и ложился на жесткий тюфяк, подкладывая под голову полено.
Он страстно хотел терзать свое тело и сожалел, что приказы Папы предписали ему принять высокую должность. Очень многие были им недовольны. На него поступали жалобы, что люди часто видят его в ветхом одеянии францисканца, которое он латал собственными руками. Разве можно, чтобы архиепископ Толедский так себя вел? – вопрошали его недоброжелатели.
И бесполезно было говорить им, что это образ жизни человека, который беззаветно следует своему Учителю. Вскоре из Рима пришли указания.
«Дорогой брат, – писал Александр VI. – Святая и всемирная церковь, как Вам известно, подобно новому Иерусалиму, имеет много различных прекрасных устоев. Неправильно выполнять их излишне усердно, равно как неверно и отвергать их с чрезмерным высокомерием. Все в жизни имеет свое предназначение, это идет от Господа. Тем самым каждый, а особенно прелаты церкви, должен избегать высокомерия, выражаемого в излишнем хвастовстве и предрассудках или в чрезмерной скромности, ибо в обоих случаях ослабляется авторитет церкви. По этой причине мы призываем и советуем Вам вести жизнь, соответствующую рангу, который на Вас возложен; и с той поры, как Его Святейшество возвысил Вас до положения архиепископа, будет разумно жить по совести, как Вы и живете, согласно законам Бога (чему мы безмерно радуемся), но в Вашей внешней жизни Вы должны соблюдать достоинство, присущее такому высокому сану».
Это был приказ Папы, и его нельзя не выполнить. Теперь Хименес носил роскошные одежды архиепископа, а под ними – грубую власяницу.
Ему казалось, в том облике, в котором он являлся перед народом, есть нечто символическое. Люди видели архиепископа, но под внешним великолепием скрывался иной человек – францисканский нищенствующий монах.
Каким же в действительности он был? Наверное, сам Хименес не смог бы ответить. Часто он сдерживал себя, чтобы не вмешиваться в государственные дела, хотя страстно желал видеть Испанию возвышающейся среди других государств и себя, стоящего у штурвала флагманского корабля, который он вел бы от одной победы к другой до тех пор, пока весь мир не оказался бы под господством Испании… и Хименеса.
– Но это потому лишь, – поспешно восклицал он, когда у него возникала подобная мысль, – что я жажду увидеть христианский флаг, развевающийся над всем миром. – Ему хотелось управлять всеми землями так, как управлялась Испания с того момента, как Торквемада зажег костры инквизиции почти в каждом городе.
Однако сейчас его мысли должны вернуться к Бернардину, ибо вскоре брат предстанет перед ним, и Хименес должен разговаривать с ним с предельной суровостью.
Он повторял про себя слова, которые скажет ему: «Ты мой брат, но это отнюдь не означает, что я буду относиться к тебе с особой снисходительностью. Тебе известны мои убеждения.
Мне ненавистен непотизм. [3]Я никогда не позволю его использовать в моих делах».
Бернардин будет стоять перед ним, улыбаясь ленивой циничной улыбкой, словно напоминая могущественному брату, что тот не всегда жил согласно своим незыблемым суровым принципам.
Хименес и впрямь сделал исключение. Он взял Бернардина к себе в дом на доходную должность управляющего.
И в чем же выразилась благодарность Бернардина? Попадая во всяческие неприятности, он выпутывался из них, злорадно напоминая любому, кто доискивался справедливости: «Я – брат архиепископа Толедского! Он весьма благоволит ко мне. Если вы осмелитесь пожаловаться, я вас уничтожу».
– И это мой брат! Какой позор! – воскликнул Хименес. – Ведь у других именно поблажки родне я считаю самым предосудительным!
Как же ему поступить с братом? Сослать в монастырь? Так Бернардин начнет там жаловаться на него, и его с радостью поддержат враги архиепископа. А уж кого-кого, а врагов у него немало.
Не оставалось ничего иного, кроме как заточить Бернардина в тюрьму. А как же быть со своей совестью, которая постоянно станет напоминать: «Твой родной брат… в тюрьме!» – говорил он себе, и тут же отвечал: «Да, он заслуживает подобной участи». «Твой родной брат! О, это всего лишь маленький Бернардин, который всегда любил победокурить!» – звучало в его ушах.
Поэтому он вытащил Бернардина из тюрьмы и снова взял его управляющим. Он строго поговорил с братом, умоляя его вести добродетельный образ жизни.
И что же? Наверное, Бернардин никогда не исправится. Хименесу сообщили, что брат спорил и оскорблял королевский суд, угрожая, что если судья не вынесет соответствующего вердикта, то навлечет на себя неудовольствие архиепископа Толедского.
Это перешло уже все границы. Хименес срочно послал за Бернардином, ибо все его прошлые грешки казались мелочью по сравнению с оскорблением королевского суда.
Хименес приподнялся с кровати и позвал Франсиско Руиса.
Племянник стремительно подбежал к кровати. Как Хименесу хотелось, чтобы его брат походил на этого надежного, достойного человека!
– Франсиско, когда придет Бернардин, сразу проводи его ко мне и оставь нас одних.
Руис поклонился. Хименес махнул рукой, и он тут же покинул комнату больного.
– Я должен остаться один, – прошептал Хименес, когда племянник ушел. – Мне надо помолиться.
Он еще не закончил молитвы, когда к нему привели Бернардина.
Хименес открыл глаза и внимательно всматривался в своенравного брата, тщетно пытаясь разглядеть раскаяние на его лице.
– Вот видишь, брат, – произнес Хименес, – я снова вынужден занять свое ложе.
– Умоляю тебя, только не надо искать у меня сочувствия, – громко сказал Бернардин. – Ты болен из-за нелепого образа жизни, который ведешь. Если бы ты позволил себе жить в комфорте, то был бы здоров и полон сил.
– Я позвал тебя не для того, чтобы выслушивать твои советы, как мне жить, Бернардин, а для того, чтобы высказать свое возмущение по поводу твоего образа жизни.
– И какие же грехи я совершил на сей раз?
– Ты знаешь это намного лучше меня.
– В твоих глазах, брат, все человеческое суть грех.
– Не все, Бернардин.
– Все мои действия. Твои же, конечно, – сплошь добродетели.
– Совсем недавно я счел необходимым, чтобы тебя заключили в тюрьму.
Глаза Бернардина вспыхнули, и он подошел ближе к постели больного.
– Не пытайся проделать такое еще раз. Клянусь, если ты так поступишь, то глубоко пожалеешь.
– Твои угрозы никогда не заставят меня отказаться от выполнения моего долга, Бернардин.
Бернардин склонился над кроватью и грубо схватил брата за плечо. Хименес попытался вырваться, но ему не удалось, и он, часто дыша, беспомощно лежал на подушках.
– Ну что?! – расхохотался Бернардин. – Видишь, ты в моей власти, а не я в твоей! Что представляет собой архиепископ Толедский, кроме кожаного мешка наполненного костями?! Ты болен, брат! И вот, я могу положить руки тебе на шею и давить, давить… Не пройдет и несколько секунд, как суверены останутся без своего архиепископа.
– Бернардин, ты не должен даже помышлять об убийстве.
– Я буду думать о том, о чем хочу! – выкрикнул Бернардин. – Какая мне от тебя польза, а? Что хорошего ты когда-либо сделал для меня? Имей я нормального брата, я бы сейчас был епископом. А кто я есть на самом деле? Управляющий в твоем доме! Меня привели к архиепископу, чтобы я ответил на обвинение. Какое обвинение? Я тебя спрашиваю! Меня обвиняют в том, что я добиваюсь для себя того, что нормальные братья сами мне бы дали!
– Осторожно, брат!
– Почему я должен быть осторожным? Я… здоровый человек. Это тебе надо быть осторожным, Гонсало Хименес… Прошу прощения… Имя, которое тебе дали наши родители, недостаточно хорошо для такого святого человека. Ты в моей власти, Франциск Хименес! Я могу убить тебя, пока ты лежишь здесь. Это ты должен умолять меня о сострадании… а не я тебя.
Глаза Бернардина горели ненавистью. То, что он сказал, было правдой. В эти мгновения его всемогущий брат находился в его руках. И Бернардин наслаждался этой властью, смаковал ее и страстно желал исполнить задуманное.
«Он ни разу и пальцем не пошевелил для меня, – думал Бернардин. – Не сделал ничего хорошего ни для нашей семьи, ни для себя. С тем же успехом он мог оставаться в своем приюте отшельника в Кастаньяре. На нем лежит проклятие! У него нет человеческих чувств».
В эти секунды Бернардин вспомнил все свои мечты, которые Хименес без труда мог воплотить в жизнь.
Архиепископ отдышался и заговорил:
– Бернардин, я послал за тобой, ибо то, что я узнал о твоем поведении в королевском суде, огорчило и пришлось мне не по душе…
Бернардин засмеялся. Резким движением он выдернул подушку из-под головы брата и с громким демоническим хохотом поднял ее.
Затем грубо толкнул Хименеса на кровать, положил подушку ему на лицо и придержал ее.
Он слышал, как брат задыхается, старается набрать в легкие воздух. Он чувствовал, что руки Хименеса пытаются оттолкнуть подушку. Но архиепископ был слаб, а Бернардин силен.
Через некоторое время Хименес затих.
Бернардин поднял подушку; он не осмелился взглянуть на лицо брата и выбежал вон из комнаты.
* * *
Томас Торквемада покинул тишину монастыря святого Томаса в Авиле и направился в Мадрид. Щемящая тоска овладевала им, ибо теперь он был очень стар, и почти вся жизненная энергия и силы покинули его.Только твердая уверенность, что его присутствие при королевском дворе необходимо, убедила Торквемаду покинуть Авилу в это время.
Он любил свой монастырь, который был его самой большой привязанностью; второе место в его жизни заняла инквизиция. В те дни, когда он был здоров и полон кипучей энергии, монастырь и инквизиция боролись друг с другом за то, чтобы стать для него главным. С каким наслаждением он изучал проекты монастыря, наблюдал за его строительством, гордился его красиво вознесшимися сводами и резными украшениями, отличавшимися непревзойденным мастерством.
Инквизиция временами отвлекала его от любимого монастыря; наблюдать, как еретики отправляются на костер в нелепых желтых санбенито, доставляло ему не меньше удовольствия, чем лицезреть холодные, молчаливые стены монастыря.
Так чем же он гордился больше – тем, что основал монастырь святого Томаса в Авиле или тем, что он – великий инквизитор?
Второе теперь стало просто «титулом». Потому что он все больше старел и страшно страдал от приступов подагры. Монастырь же навсегда останется памятником, воздвигнутым в честь Торквемады, и никто не сможет это отрицать.
Сначала он заедет к архиепископу Толедскому в Алькала-де-Энарес. Он не сомневался, что Хименес поддержит задуманные им планы.
Мучаясь от боли, Торквемада ехал верхом в середине сопровождавшей его кавалькады. Пятьдесят всадников окружало его, сто вооруженных человек шли пешком впереди и еще сотня замыкала процессию.
Королева сама попросила его принять соответствующие меры предосторожности во время путешествия. И это было мудрое решение. Ведь те, чьих родных и любимых сожгли на кострах инквизиции, могли попытаться отомстить. Проезжая по городам, деревням и малолюдным глухим дорогам, он никогда не знал, как к нему относятся встречающиеся люди.