Хургин Александр. Ночной ковбой

Почему мысль о том, что ему наследуют, грела душу старику Полухину, в
общем, по-человечески ясно. Наверное, каждому необходимо ощущение того, что
он не один, что вокруг него что-то есть. И есть кто-то. В смысле, кто-то
близкий, близкий до похожести. Полухин расположением людей не пользовался.
Наоборот, они держались от него на некотором почтительном расстоянии и
приближаться не торопились. Или не отваживались. Они его, пожалуй,
сторонились, называя мертвецким доктором.
Раз в жизни Полухину захотелось изменить жене. Потому что все мужья с
удовольствием женам изменяли и жены изменяли мужьям, а он нет. Не имея к
этому физиологической склонности. И он решил этим своим неимением пренебречь
и на себе испытать, что такое супружеская неверность или, громко говоря,
прелюбодеяние. Ради расширения кругозора и приобщения к общечеловеческим
жизненным ценностям. А также и к опыту предыдущих поколений. И случай ему
сам собой представился удобный, как по индивидуальному заказу, и женщина
соответствующая - приятная и аппетитная - подвернулась.
И эта, предназначенная для измены женщина, узнав, кем работает Полухин,
сказала ему "Господи, как же с тобой жена спит? Неужели не брезгует? После
трупов". Он ответил, что с женой спит без перчаток и без одежды, а с трупами
возится, наоборот, в перчатках, в халате и в фартуке, и руки после работы
тщательно моет с мылом, и перед любовью - тоже моет руки, так же как и перед
едой. Потом он разозлился на себя за то, что стал ей что-то объяснять, чуть
ли не оправдываться, обозвал женщину дурой, и изменять жене ему расхотелось
навсегда. И он, надо сказать, так ни разу ей и не изменил. Любил или не
любил ее - сейчас неважно и сказать трудно. Сейчас подлинность и силу того
чувства невозможно уже восстановить. Да и не волнует это никого. Любовь если
волнует, то в настоящем. В настоящем всегда важно - есть она или ее нет. А в
прошлом, да еще в далеком прошлом - любовь волновать не может. А если может,
то волнения эти все равно пустые. Так что любили муж и жена Полухины друг
друга или всего-навсего жили вместе, одной семьей, сегодня безынтересно, и
никто этих нюансов давно не помнит. В том числе не помнят их сами Полухины.
А вот то, что не изменяли они друг другу - помнят. Без гордости и без
сожаления, и вообще никак этот факт своей совместной жизни не оценивая, но -
помнят. Что ни он ей не изменял, ни она ему. Хотя возможности у нее такие
были.
У него с возможностями дело обстояло хуже. Просто потому, что круг его
общения не отличался своей широтой. Среди живых людей. С неживыми он был
связан более широко и тесно, по роду своей профессиональной деятельности. Но
изменять жене можно было только с живыми, а с его пациентами - нельзя. При
отсутствии известных отклонений в психике и сексуальной ориентации. Старик
Полухин никаких подобных отклонений не имел. И его неординарная профессия не
смогла повлиять на его устойчивую психику. И на ориентацию не смогла. Потому
как на ориентацию вообще мало что способно повлиять. Она есть такая, а не
другая, а другой нет и все. К профессии же своей с течением лет Полухин стал
относиться с некоторым юмором. Он говорил: "У меня на том свете столько
знакомых, что я давно там уже свой человек. А тут - чужой".
Шутка эта, конечно, вкус имела горьковатый, и претензия в ней слышалась
некая, и неудовлетворенность миром чуть ли не всем. Но если подойти к этой
шутке трезво, без эмоциональной окраски, то все на этом свете чужие, все
расстаются с жизнью независимо от того, была ли у них с нею настоящая
встреча. А те, кто считает себя здесь своим в доску, достойны массового
сочувствия и сожаления. Умирать им все равно приходится. И смерть для них из
драмы превращается в трагедию. В сравнении с ними другие люди, относящиеся к
себе заслуженно - счастливчики. А старик Полухин - более чем счастливчик.
Для него смерть и драмой не была. Она не была для него вообще ничем. То есть
была - ничем. И стала - ничем.

И вот, значит, исполнилось время. Не пришло, не наступило, не настало,
нет. Оно исполнилось. Как ни старайся, как ни напрягай мозги, а точнее, чем
в Евангелии все равно не скажешь. И жена спросила, имея в виду предстоящий
ужин - "чего ты хочешь?". И старик Полухин сначала ничего не ответил, а
потом ответил "я уже ничего не хочу". И после этих слов все общее, что есть
у старости и у детства, исчезло. Остались одни различия. То есть осталось
одно большое различие, включающее в себя все остальные. В детстве, в начале
жизни, человек характеризуется тем, что состоит из одних желаний. Он
постоянно чего-то хочет, он хочет все и всего. "Хочу" - его суть. В
старости, перед концом, его сутью становится "не хочу".
Да, слова старика Полухина "я уже ничего не хочу" не были
преувеличением. Он действительно не хотел ничего. А если и хотел, то чтобы
скорее наступило это самое "ничего". Не для всех. Только для него,
персонально. Это было его главное и единственное желание - желание "ничего".
И было оно довольно сильное. Что оказалось неожиданным. Желаний-то, как уже
было неоднократно отмечено, у старика давно не осталось. И чувств реальных
не осталось. А тут вдруг такое дело.
Жена выслушала его ответ, сказала "ладно, что дам, то и будешь есть" и
ушла в кухню. Готовить еду. И старик Полухин понял, что жена на его ответ не
обратила должного внимания и всерьез его не приняла. И понял, что это
хорошо. А не плохо. Не рассказывать же ей в самом деле, что такое не хотеть
ничего и что такое хотеть наступления "ничего". Нет, он ничего не собирался
рассказывать. А если б и собирался - все равно бы не смог. Из-за слабости.
Но наверно, жену что-то все же насторожило. Потому что она раза три
приходила из кухни и заглядывала в комнату к старику. И один раз подошла и
пощупала пульс.
- У тебя все в порядке? - спросила она.
- Все, - ответил он.
- Ничего не болит?
- Нет.
Жена, оглядываясь, снова ушла, поскольку на плитке у нее грелся суп. А
старик Полухин стал прислушиваться к своему новому желанию. Иметь новое
желание - это оказалось приятно. Потому что давно у старика Полухина не было
ничего нового. Совсем ничего. Он жил только тем, что вспоминалось, то есть
жил старым, ушедшим и всеми забытым, он не жил, а переживал какие-то куски
своей жизни заново. Только не наяву, а в памяти. Что бессмысленно.
А новое желание все больше беспокоило старика, будоражило что-то
внутри. Лишало покоя. В покое старик Полухин не очень-то и нуждался, слишком
много покоя было у него в последнее время. И потому, наверное, много, что
время это было последним. Во всяком случае, последним для него. Так что
новое желание могло пойти только на пользу. То есть какая польза? Никакой
конкретной и ощутимой пользы от желания быть не может. Ни от нового, ни от
старого. В его возрасте вообще ни от чего не может быть пользы. И вреда тоже
ни от чего быть не может. Но лежать на своем диване, в своей комнате, и
ничего не вспоминать, находясь здесь и сейчас, в настоящем, реально текущем
времени, было вроде и неплохо. И даже забавно. И желание в себе ощущать -
тоже забавно. Особенно если не думать, что это за желание. Старик Полухин
сначала не мог не думать, а потом смог. Как-то совладал с собой. И ему
совсем стало хорошо. Он лежал и лелеял свое желание. И, можно сказать, что
он им наслаждался. Наслаждался до тех пор, пока не произошла новая
неожиданность, неясная в первую очередь самому старику Полухину. У него
появилось еще одно желание. Секунду назад и намека на него не было. И вдруг
оно из ничего появилось. И ему показалось, что желания начали возвращаться.
И не какие-то особенные, предсмертные, желания. А желания самые
обыкновенные, самые простые и человеческие.
Он позвал жену. Позвал, как не звал ее давно. Громко и внятно. Она
больше года не слышала от него такой внятной членораздельной речи. Конечно,
она сразу прибежала, думая, что у старика что-нибудь случилось не то. Она
уже приготовила ужин и поставила его на табуретку, чтобы взять ее и отнести
в комнату. И там накормить старика Полухина. А он ее позвал.
- Что? - спросила жена.
- Я сыру хочу, - сказал старик Полухин.
- Чего? - жена подумала, что ослышалась или неверно его поняла.
- Сыру, - повторил старик.
- А ужин? - спросила жена. - Может, съешь, то, что я приготовила?
- Нет, - сказал старик Полухин. - Дай мне сыру.
Жене это не понравилось. Не потому, что желание сыра показалось ей
очередным глупым упрямством. К упрямству она за жизнь привыкла и могла его
спокойно игнорировать. Но сейчас чувствовалось, что старик не упрямится,
чувствовалось, что он действительно хочет сыру.
- Как ты себя чувствуешь? - спросила жена.
- Нормально, - сказал старик Полухин.
Жена сказала, чтоб он полежал десять минут спокойно, она сбегает в
магазин напротив и купит ему сыр. Старик кивнул в знак согласия и
приготовился лежать спокойно. И ждать возвращения жены с сыром.
А жена шла быстрой походкой в магазин и думала, что в конце жизни у
людей возникают странные, загадочные желания. Надо же - "хочу сыру". Ну что
это за желание такое? Неужели за всю жизнь он не наелся сыру? И вообще не
наелся? Наверное, люди все-таки не способны осознать, что наступил момент, и
речь идет не просто о желаниях, а о последних желаниях. Наверное, это выше
их понимания. Наверное, понять, что жизнь заканчивается, им просто не по
силам и не по уму.
А если бы было по силам? Если бы они все понимали? Что бы это изменило?
И чего бы они захотели? Вполне возможно, они захотели бы того же самого:
сыру.
Такие примерно мысли думала на ходу жена старика Полухина. А старик
Полухин вспоминал вкус сыра. Не того сыра, который он ел год или десять лет
назад. Нет, он вспоминал вкус другого сыра.
Он был грудным ребенком. Или нет, грудным он как раз не был. В конце
двадцать первого года на Украине, у кормящей матери было от чего пропасть
молоку. И оно у нее благополучно пропало. Хотя родители старика Полухина
считались небедными людьми. Они, на фоне остальных, считались даже
зажиточными. Но и они в ту зиму еду добывали с трудом. И сейчас увидел
старик Полухин свою дебелую дуру-няньку. Она отрезала от сырной головки
небольшой треугольный кусок, такой же кусок отрезала от буханки хлеба,
положила и то, и другое в рот, пожевала с минуту, потом выплюнула кашицу на
белую тряпку, завернула ее узелком и вложила ему в рот. И он перестал
плакать, стал сосать этот узелок, как соску, и из узелка проник к нему
внутрь вкус бутерброда с сыром, а за ним медленная, но ощутимая сытость.
И тут появилась мать. И спросила, что это ребенок сосет, а нянька
сказала "жеванный сыр с хлебом в тряпице". В точности так она сказала: "В
тряпице".
Рот матери открылся и из него вылетел какой-то звук, наверное, это был
крик. Она выхватила ребенка у няньки, выдернула у него изо рта сырную
соску...
На этом видение оборвалось. Что было дальше, старик Полухин не помнил.
И что было раньше, до этого, он тоже не помнил, не видел, не мог
вспомнить.

Он лежал смирно, руки по швам - и жене, вернувшейся из магазина с
сыром, показалось, что он лежит без сознания. А он был в сознании. Он
пытался вспомнить.
Что вспомнить?
Он не знал.
Знал только, что ему нужно что-то вспомнить. И вспоминал. Вспоминал все
не то. Совсем не то. Совершенно не то.
- Я тебе сыру принесла, - сказала жена.
И услышав слово "принесла", он наконец вспомнил. То, что хотел. Почему
со словом "принесла", а не с каким-нибудь другим? Этого уже нельзя узнать.
Но именно с этим обычным глаголом, произнесенным женой, с глаголом
"принесла", он вспомнил момент своего рождения. А вспомнив, умер. Потому что
больше вспоминать ему было нечего.
1999

СКВЕР

Я увидел ее в магазине "Каравай". Это бывший хлебный магазин, а теперь
там продают все - от кефира и разной рыбы до бананов, водки и чешского
стекла из Богемии. Но и хлеб, надо отдать им должное, тоже пока продают.
Свежий и в широком ассортименте.
Она делала покупки как-то хаотически, бездумно, покупая, казалось, все
подряд, без разбору и смысла. Или это только казалось. Но что не казалось,
так это наличие коренных изменений в ее фигуре. Она из-за узких бедер стала
похожа на гвоздь в брюках. Что, кстати, ее нисколько не портило, а наоборот
- до неприличия молодило. Особенно если со спины. Хотя лицо ее тоже
выглядело молодым. Оно, став намного старше, было тем не менее свежее, чем
когда-то. И спокойнее, что ли. Или, может быть, это было безразличие к
окружающей среде, к реальной действительности, к знакомым и незнакомым людям
вокруг.
Такое примерно безразличие я видел на лице писателя Анатолия Гаврилова.
Он шел, шаркая, по Берлину, смотрел себе под ноги и, теребя зеленый берет,
говорил: "Я думаю, мой герой мог бы выйти на Фридрихштрассе и попросить у
прохожего денег. Или мог бы наоборот - предложить деньги прохожему". Он был
безразличен ко всему - писатель Анатолий Гаврилов. Но это "мог или не мог"
сильно его волновало. А больше никого не волновало. И меня - не волновало.
Нисколько. Я думал "мог - не мог, какая разница? И какое кому дело до его
героя - так же, как и его герою до нас". Ну действительно - станет ли думать
о нас, идущих по Берлину не просто за выпивкой, но почему-то за "Бордо", его
герой, и будет ли его беспокоить то, что мы станем (или не станем) думать о
нем, это самое "Бордо" купив и спешно употребив внутрь для взаимоуважения и
любви.
Ничего этого Гаврилов не понимал и не хотел понимать. Он шел вроде бы
не один, а с нами, но думал только о своем, этом еще не рожденном как
следует, черновом герое.
Интересно, она тоже думала о чем-то своем, не существующем в
реальности, а существующем только в ее голове? Или ничего такого здесь не
было, а была простая озабоченность проблемой - чем и как накормить свою
семью сегодня вечером, а также и завтра утром?
Извне и со стороны этого не определить. Да я и не определял. Я смотрел
на нее и все. Не могу даже сказать, что я смотрел на нее и думал о ней или о
чем-то, с нею связанном. Ни о чем я не думал. Так как стараюсь не думать
тогда, когда можно не думать. Думать нужно, если не думать нельзя. А если
можно - чего зря уродоваться? Я вообще во всем так поступаю. Нужно делать -
делаю. Можно не делать - не делаю.
Сейчас можно было стоять в стороне и в тепле. Наблюдать за ней, бывшей,
не имеющей ко мне ни прямого, ни косвенного отношения. И ни о чем не думать.
И не подходить к ней. И вообще не делать никаких лишних движений. Как не
делают их холоднокровные какие-нибудь гады, всеми доступными способами
сохраняющие внутри себя тепло. Они берегут его, дорожат им, полученным на
поляне - лысине леса - прямо от солнца. От прямых его теплых лучей.
Между прочим, я заходил в магазин "Каравай" тоже с целью согреть под
пальто и под другой различной одеждой свое, слегка прохудившееся тело. Я
тоже, как ящерица или змея, собирал магазинное тепло, впитывал его и потом,
на улице, старался как-то сберечь, для чего сжимал кулаки, напрягал все
мышцы, которые мог напрячь, похаживал взад-вперед и проделывал другие тому
подобные штуки.
А в магазине я прислонялся задом к низкой батарее парового отопления
или, если она была занята какими-нибудь нищими стариками, ходил вдоль
прилавков, за спинами у покупающих людей. Хождение тоже меня согревало,
потому что, во-первых, покупающие люди выдыхали из себя теплый воздух и
распространяли, излучая в пространство, тепло своих тел, а во-вторых, там
горели большие и яркие лампы, которые не только грели, но и светили. И в
свете этих ламп в магазине происходили всякие разные эпизоды - как по одну
сторону прилавка, так и по другую. И много раз мне приходилось видеть и
наблюдать их и в очередной раз удивляться многообразию обычной,
повседневной, ничем не примечательной с виду и первого взгляда жизни. Вчера
я, например, видел, как один старик украл у другого старика палку. Тот вошел
в магазин, стал в небольшую очередь за хлебом, а когда начал расплачиваться
и укладывать купленную половинку серой буханки в сумку, вор отделился от
батареи, на которую опирал свое старое корявое тело, сделал три скользящих
шага через торговый зал к прилавку, схватил палку и такими же скользящими
шагами, отталкиваясь от мокрого пола украденной палкой, побежал к выходу и
выбежал на улицу, и свернул с проспекта за угол, и исчез. А старик, у
которого палку украли, не мог за ним бежать, он вообще без палки не мог
передвигаться и стоял с полотняной сумкой, держась рукой за прилавок, и
говорил - как же я пойду, как же я теперь пойду? Никто другой за вором тоже
не побежал, и я не побежал. Все только смотрели на ставшего совсем
беспомощным старика и ему сочувствовали - кто молча, а кто и пустыми
словами.
Заходил я в "Каравай" часто - раз десять за день. Потому что,
во-первых, его окна выходили прямо в наш сквер и из них вся моя экспозиция
была видна и доступна взгляду, во-вторых, потому что специфика работы на
улице в зимних погодных условиях того неукоснительно требует. И никак этого
не избежать и без этого не обойтись. И без банального туалета - тоже не
обойтись. А в платный не находишься. Если зимой ходить в платный, половину
дневного заработка истратишь. Или больше. Поэтому каждый ищет какой-нибудь
хитрый выход и в этом, простейшем казалось бы деле. Я выходил из
затруднительных физиологических положений благодаря
научно-исследовательскому институту, крупнейшему в городе и в стране. Там на
первом этаже имелся роскошный мужской туалет с зеркалами, и я его при
потребности посещал. Правда, институт в последние месяцы то ли сильно
сократился, то ли переехал основным составом в какое-то менее престижное и
дешевое место города. В связи с этим дежурная вахтерша стала часто запирать
туалет на ключ, чтоб в него не лезли за бесплатно всяческие уличные
прохожие, случайные граждане и лица определенных занятий, подобные мне,
пачкая пол без веских на то оснований. И тогда я вынужден был ходить за
полкилометра в редакцию какой-то газеты. Что было не слишком удобно, так как
приходилось договариваться с коллегами и просить их присмотреть за товаром.
Оно в любом случае приходилось, но одно дело - пять минут максимум, другое
пятнадцать-двадцать минимум.

В редакции всегда толклись пестрые, бесцельно курящие люди, но туалет,
слава Богу, не закрывался никогда, и рано или поздно воспользоваться им по
прямому назначению удавалось. Хотя место мне не нравилось. Во-первых, пахло
там дикой смесью хлора, мочи, говна, табачного дыма и прокисших сырых
окурков. А во-вторых, не сортир это был, а проходной двор. Все время туда
входили, не прекращая начатого разговора делали свои дела, и выходили - все
так же продолжая говорить и курить, курить и говорить. Видно, курить и
говорить - это были для редакционных людей самые важные и любимые занятия,
которые они не могли отложить даже на одну минуту. И так иногда ими
увлекались, что женщины заходили вместе с мужчинами на их, мужскую,
территорию. Заходили, видели ряд писсуаров вдоль стенки, делали удивленные
лица, но нисколько не смущались. Редакционные люди никогда не смущаются в
принципе. Не смущаться - это неглавная часть их профессии, без которой не
обойтись.
Но был здесь, в редакции, и один существенный плюс. Отсюда можно было
позвонить куда угодно. Все посетители обязательно пользовались телефоном, и
редакционные к этому привыкли и принимали, как должное. Так что я, когда
попадал туда по нужде, заодно и звонил во все концы. Куда нужно было в общем
- туда и звонил. Один раз даже по междугородке умудрился звякнуть. В столицу
бывшей родины. И никто мне ничего не сказал, и никакой платы за услугу не
потребовал.
А во времена расцвета института, нужду там, конечно, любую можно было
справить с комфортом и с толком - вахтеры на входящих с улицы людей
реагировали никак, - но чтоб оттуда позвонить - это никому и в голову не
пришло бы. Я как-то, помню, грея в здании свои руки и ноги, ходил вдоль
коридоров, как будто я по делу сюда пришел и как будто мне кто-то нужен, и я
его везде разыскиваю. Ходил, заглядывал в большие институтские комнаты и
всегда в этих комнатах кто-нибудь говорил по телефону. Сидя. Или стоя над
чужим столом. Нигде телефон не был свободен и не задействован, а если в
комнате стоял не один телефон, а два или три, то все они были кем-нибудь
прочно заняты. Наверно, стояло бы у них по десять аппаратов - было бы то же
самое. Телефон в институте служил средством производства. Возможно, самым
основным и действенным средством. О чем говорили по телефону бесчисленные
институтские служащие, я не знаю. Может быть, о чем-то действительно важном
и неотложном. Может быть, от их переговоров зависела чья-то судьба. Может
быть, даже моя судьба. Ведь часто твоя персональная судьба зависит от
других, незнакомых и не имеющих отношения к твоей жизни людей. Ты живешь
себе своей отдельной частной жизнью, а они живут своей. И что-то такое
делают. Делают то, о чем ты не имеешь никакого понятия. А потом оказывается,
что от их действий зависит твоя собственная, вроде бы одному тебе данная и
только тебе принадлежащая жизнь. И хорошо зависит. По-настоящему. Вплоть до
того, что она может перестать тебе принадлежать и вообще она может перестать
быть жизнью. То есть превратится в то, во что только и может превратиться
жизнь, перестав ею быть. Превратиться в свою полную противоположность, в
смерть, значит, если говорить грубо, без обиняков и без экивоков.
Вообще, хождение - или, пожалуй, брожение - по этим тоннельным
коридорам и заглядывание в огромные, стометровые комнаты-залы с серо-белыми
пыльными подоконниками, которых было даже больше, чем окон - местами они
просто торчали внутрь из гладких стен и служили не то полками, не то столами
- вызывало у меня ощущение полнейшей своей никчемности, полнейшего своего
ничтожества. Мне казалось, что вот они, люди, занимающиеся нужным или, как
минимум, полезным делом. Их работа, их труд важны и значительны в полном
смысле слова. Они - цвет человеческой популяции, а я - ее побочный случайный
продукт. Правда, моя побочность никак не была связана с чьей-то
значительностью. Побочность от других не зависит. Я даже думаю, она и от
меня не зависит. Это то, что у меня есть, а откуда оно взялось - мне
неизвестно. Как-то так пошло с самого начала, а начало теряется где-нибудь в
юных годах или в молодых, но возможно, оно теряется в детстве.
Во всяком случае, я не помню, чтобы был кому-то зачем-то нужен или
очень необходим. Я не знаю этого ощущения. Наоборот, я всегда понимал и даже
твердо знал, что без меня все могут прекрасно обойтись и нет ни одного
такого человека, который не может. Мне казалось, что и сам я себе нужен не
слишком и в ограниченной минимальной степени, и вполне могу обойтись без
себя.
Так что, наверное, детство - это тоже не начало, детство - это такой же
период времени, как и все другие периоды, и когда я беззаботно и
бессознательно проживал свое личное детство, кто-то точно в этот же самый
момент учился, женился, старел, а также умирал и рождался. Здесь, я думаю,
все гораздо более сложно и более серьезно, и связано с глубинами истории,
тайнами человеческого происхождения, а главное, непрерывностью существования
людей такой длительный отрезок времени, когда каждый, получивший по чьей-то
чужой воле жизнь, передавал ее дальше, кому-то другому, не спрашивая на то
его согласия или несогласия. Причем человек мог распорядиться своей жизнью
как попало - глупо, дурно, нецелесообразно, он мог испортить жизнь тем, кто
жил с ним рядом, но он обязательно передавал свою никчемную неудавшуюся
жизнь своим потомкам, давая им свои наставления и возможность прожить лучше
или хотя бы иначе. И так - бесконечно. От одного к другому. И все мы, те,
кто живем сегодня, потомки самых первых людей, самых первых жизней, и раз мы
есть, значит, ни разу, нигде не прервалась цепочка от них к нам. Значит, мы
напрямую соединены с началом жизни на нашей планете, с теми, кто жил пять,
а, может, и десять, и больше тысяч лет назад. Значит, все мы - потомки
ужасно древнего рода. И ни одна война, ни одно землетрясение, наводнение,
извержение или тому подобное бедствие не уничтожило наш древний род, не
оборвало эту самую воображаемую нами цепочку. Оно оборвало другие, вившиеся
рядом, а наши почему-то оставило, почему-то пощадило. Или не обратило на них
внимания. Не удостоило.
Собственно, для того, чтоб цепочка оборвалась или привела в тупик, не
нужны никакие общечеловеческие катаклизмы. Достаточно не оставить после себя
никого. По собственному желанию. Либо по стечению различных обстоятельств,
которые стекаются тоже не сами по себе, а по чьей-то сильной воле, возможно,
по воле все той же судьбы. При этом, что такое "судьба" - точно неизвестно,
известно только, что корень этого слова - "суд".

Эти мысли, кстати сказать, сидели в моей голове давно и прочно, как
гвоздь размерами шесть на двести, где 6 - это диаметр, а 200 - длина гвоздя
в миллиметрах. И сидели, ясно и понятно почему. Детей-то у меня нет. Был бы
я урод или калека, был бы бесплоден или как-нибудь по-иному не способен, это
можно было бы оправдать. Или объяснить. Не столько другим, сколько себе. А
так ведь ни в какие объясняющие рамки этот факт моей биографии, то есть,
конечно, не биографии, а жизни, не укладывается. И тем не менее, имеет место
быть. И раньше, долгое время, он меня нисколько не трогал и не волновал. Я
никогда над этим фактом не задумывался и уж тем более не ломал голову -