Хургин Александр. Ночной ковбой

1998

НОЧНОЙ КОВБОЙ

С постом Ильченко, можно сказать, повезло исключительно и на редкость.
Не то что другим его сотоварищам, которые по темным улицам ходят туда-сюда
неприкаянно или еще что. И вообще ему повезло на старте жизни. Чуть ли не во
всем. Потому что тех, кого из института за злостную неуспеваемость отчислили
- в армию взяли, в разные рода войск. Тут же без никаких разговоров. А ему
вот в милицию удалось поступить. Вместо того. На альтернативной, как
говорится, основе. Благодаря усилиям старшей сестры Юлии удалось,
приложенным куда следует. И сразу, как только он был принят в личный состав
и на довольствие, эту альтернативную милицейскую службу законодательно
отменили, признав нецелесообразной. А он до отмены, значит, успел
проскочить. И теперь несет свой долг по защите родины здесь, в ресторане
"Ночной ковбой".
Это уже без Юлии, само собой сложилось - что здесь, а не в другом
месте. Так как работы по наведению и поддержанию общественного порядка тут
особой нет. Да никакой тут кропотливой работы нет фактически. Посетителей -
будь они хоть в каком непотребном виде - начальство трогать не рекомендует.
Практически официально. Так что вся служба в том заключается, чтоб стоять
столбом в определенном интерьере и все. И никуда не соваться. Ради того
стоять, чтоб при надобности какой-либо непредвиденной было наглядно видно,
что милиция не дремлет, не зря ест свой хлеб, и ситуация в городе находится
у нее под неусыпным контролем.
Ни на что другое Ильченко не годится по характеру своему и
способностям, а так стоять, для мебели и для виду - он вполне пригоден. Имея
крепкие ноги. И он стоит по двенадцать часов. Иногда не приседая всю ночь до
утра. У стенки фойе, напротив другой, противоположной, стенки. И перед его
глазами всегда сидит нарисованный на этой противоположной стенке ковбой. Он
сидит на лошади под названием мустанг и смотрит из-под руки вдаль. А рядом с
ним - справа и слева - два его друга. Тоже на лошадях сидят и тоже в ту же
самую даль смотрят.
В ресторан приезжают разные люди - и старые, лет сорока, наверно, если
не старше, и совсем молодые, его ровесники. Приезжают на больших
иностранного производства машинах, с девками разодетыми и разукрашенными,
как манекены витринные. И Ильченко, глядя на них при исполнении, думает и не
может придумать - ну откуда у них эти машины дорогостоящие, и эти камни
сверкающие, и эти девки прекрасные. Он вообще не понимает, откуда все это на
нашей печальной земле и главное откуда такие девки берутся среди женского
пола.
Ну, вот он, Ильченко, допустим, в школе учился одиннадцать лет и в
институте техническом почти что один год в гуще и среде молодежи. И там
были, конечно, разные девушки. И симпатичные лицом и фигурой - тоже были.
Вот Ольга, например, Красильникова. Но чтоб такие! Таких не было даже для
блезиру. Таких он никогда раньше не встречал и не видел. До тех пор, пока
его на этот постоянный пост не поставили службу нести милицейскую. По
телевизору и в кино только видел он таких неописуемых красавиц. Но в кино не
считается.
А тут они, значит, свободно ходят и причесываются, и курят длинными
пальцами длинные сигареты, и едят и пьют, и в туалет дамский тоже заходят
чаще, чем можно было бы от них ожидать. Иногда просто по нужде, а иногда
перед зеркалом себя подправить, губы перенакрасить или, как говорится,
поблевать. Если лишнего выпьют и съедят. Ильченко их уже на взгляд
определяет - зачем то есть они туалет посещают. С какой основной целью. Это
легко видеть. Если по столько часов смотреть, за ними исподволь наблюдая. А
что еще ему делать? Кроме как смотреть. Нечего больше ему делать.
И он думает, что если на любого из этих господ припудренных и
прилизанных надеть его синюю форму с фуражкой и сюда поставить стоять, то и
на них никто, ни одна девка, не обратит никакого своего внимания и пройдет
стороной, как мимо предмета неодушевленного. И не узнает в лицо, даже если
они до того были достаточно знакомы и спали в одной постели не один раз. С
другой стороны, если на Ильченко нацепить какой-либо из этих костюмов и
галстуков, и этих туфель, то и он ничем не будет отличаться от остальных в
зале ресторана. И никто не узнает того, что он по сути милиционер. И
официанты вокруг него будут бегать на полусогнутых и все подносить и
наливать в стаканы шампанское с пеной. Вот что форма (или ее отсутствие) с
человеком способна сделать. Особенно форма рядового милиционера. Конечно,
из-за этой его формы на него никто с интересом не смотрит. И никто не
замечает его постоянного присутствия. А он смотрит и замечает. От безделья и
простоты своих служебных обязанностей.
И ему тоже хотелось бы так вот, как эти, приезжать на красной машине с
девкой, выходить размашисто и идти в зал. И там пить и закусывать, и звонить
по радиотелефону, культурно отдыхая в свободное от службы время.
А так он в это свободное свое время лежит на диване. И больше ничего не
делает. Поскольку нет у него никаких дел. То есть что делать, можно найти.
Сестра его Юлия когда приходит, говорит ему, мол помоги на огороде - у нее
огород есть в черте города, и они все с него так или иначе кормятся. Так она
говорит "помоги", а он ей говорит "я устал" и продолжает лежать. Он, значит,
возвращается с дежурства своего ресторанного и ложится спать, чтобы
выспаться после бессонной ночи, а когда выспится, то просто лежит. Поесть
только встает, когда мать ему даст еду. А поев, опять ложится. И опять
лежит. Такой, значит, у него получается режим дня и образ жизни. Несмотря на
возраст девятнадцать лет и три месяца. И нет у него ни машины, ни девки
никакой, даже самой завалящей. О машинах и девках, и о посещении ресторана
"Ночной ковбой" в качестве полноправного клиента он может лишь мечтать в
своих дурных снах. Хотя сказать, что Ильченко об этом мечтает, вряд ли можно
и правомерно. Потому что это в нем не мечты и не грезы какие-нибудь говорят.
Это скорее удивление и непонимание. Непонимание элементарных вещей. Вроде
того, почему одним в жизни полагается все, а другим - ничего? И чем те, у
кого есть все, лучше тех, у кого ничего нет? Или они не лучше, а хуже?
Ильченко думает именно так - что хуже. Наверно, так думать ему больше
нравится. Известно же, что хороших людей в мире подавляюще больше, чем
плохих - это все говорят - и бедных гораздо больше, чем богатых. Вот оно
отсюда как-то и следует. Вывод, в смысле.
Но он, Ильченко, пожалуй, согласился бы не принадлежать к хорошим
людям, а к плохим принадлежать. Если при этом у него будет все, что только
душе может быть угодно. Правда, он не знал, что угодно его душе. И ему
самому что угодно - тоже сказать так сразу, навскидку, не мог.
Ему вроде и не нужно ничего сверх того, что есть. Ну, может, один или
несколько раз приехать в "Ночной ковбой" на серьезной машине и с красивой
девкой. А так - и нет у Ильченко никаких особых несбыточных желаний. С
постом ему очень повезло. Пост легкий у него и необременительный - стой
себе, никого не трогай, и все обязанности. И от армии повезло Ильченко
отвертеться и не служить где-то там вдали от дома. И, что немаловажно,
работой он навсегда обеспечен. Невзирая на всеобщий кризис экономики.
Платят, правда, за его работу, то есть службу, до смешного мало и для жизни
непредостаточно. Если на американские деньги пересчитать, как это теперь
модно и принято, получится около тридцати их долларов или по-нашему -
"у.д.е." - условных денежных единиц, значит. Зато формой одежды
обеспечивают. И пайком один раз в месяц небольшим продуктовым. И за квартиру
платить льготу предоставляют в пятьдесят процентов от общей суммы. У других
и этого ничего нет в помине. И между прочим, оружие ему доверяют табельное.
На время дежурства. Зачем и почему он подвергается этому высокому доверию,
Ильченко в известность не ставят. Раз инструкция "ни во что не вмешиваться".
Видимо, для порядка. Мол, положено представителю исполнительной власти на
государственной службе пребывать во всеоружии, значит, должен пребывать. И
Ильченко всегда стоит в "Ночном ковбое" с пистолетом системы Макарова на
боку. И пистолет у него всегда заряжен. Одной полной обоймой. Что должно бы
придавать Ильченко уверенность в себе. Оружие всегда придает уверенность. В
особенности молодым мужчинам. Конечно, если не знать, что не только ты, но и
многие другие мужчины вокруг тоже вооружены до зубов и опасны. Ильченко об
этом не знал. Хотя мог бы догадаться. Или хотя бы присмотреться. Не к
девкам, как он это делал из праздности, а к их, так сказать, кавалерам и
спутникам. Было бы больше толку. А с другой стороны, какой такой толк мог бы
быть? Все равно ему не положено вынимать этот свой пистолет из кобуры и тем
более стрелять из него в кого бы то ни было. Да и не смог бы он, наверно.
Они же какие ни есть, богатые, а все равно люди. Живые и здоровые существа.
Он только мог рисовать в уме оптимистические картины - что вот он подходит к
тому, допустим, толстому, вынимает своего Макарова и выпускает ему в брюхо
пол-обоймы минимум. А девку его победно уводит с собой. Куда уводит,
Ильченко не думал. Уводить ее было, если подумать, некуда. И в его
воображаемой картине присутствовало только "уводит". И все, без уточнений и
адресов.
Зачем ее уводить, Ильченко тоже представлял себе слабо и неопределенно.
Не знал он, что надо делать с такими красивыми девками. Он и вообще не знал,
что надо с ними делать. С любыми. Хоть с красивыми, хоть с уродками. Не было
у него подобного опыта, чтобы он мог знать. Ну, как-то так вышло. Не успел
он в свои первые девятнадцать лет приобрести этот жизненно важный опыт
общения полов. Здесь у него было все впереди. Если, конечно, было. Поскольку
служит он в ресторане "Ночной ковбой", и никто на него не смотрит, ни одним
взглядом не удостаивая. Так можно и всю жизнь прослужить. Никем не
замеченным. Тем более после работы Ильченко идет домой, к матери, ложится и
лежит до тех пор, пока снова не приходит ему время на работу идти. Вернее,
не на работу, а на службу.
А придя, он стоит себе по инструкции, никого не трогает, с пистолетом.
И его никто не трогает.
Потому что хороший на его долю пост достался. Таких постов во всем
городе раз два и обчелся. И некоторые сослуживцы ему от всего сердца
завидуют.
1999

НЕ СПАС

Раньше Игорь Семенович считал и был уверен, что по его фамилии
определить ничего невозможно. Относительно происхождения и национальной
принадлежности. Он думал, что фамилия у него никакая, в том смысле, что
нетипичная и нехарактерная. Швецкий. Не от слова "швед", конечно, а от слова
"швец". Портной, значит. И имена у родителей его были, ничего конкретно не
говорящие. Отца вообще, как Буденного, звали - Семеном Михайловичем, а мать
тоже имя интернациональное носила: Инна Мироновна. То есть, возможно, при
рождении назвали их не совсем такими именами и отчествами, в 1918-м и 1920-м
годах. Тогда у многих еще сохранилась народная традиция и привычка называть
детей более откровенно и по-своему. Но те метрики и другие удостоверения
личности не сохранились во времени, и в паспорта внесли им имена-отчества
вышеупомянутые. И в свидетельствах о смерти те же имена значились. И на
памятнике. Игорь Семенович общий им памятник поставил на двоих. Поскольку
всю жизнь они вместе прожили, одной семьей, в одной квартире. И со смертью,
значит, ничего у них не изменилось. Об этом Игорь Семенович позаботился. И о
себе одновременно - тоже он позаботился. Потому что на одну могилу ходить
все-таки удобнее, чем на две в разных местах. Тем более ходил он к родителям
своим часто. Особенно если по сравнению с другими. Во-первых, на дни их
рождения ходил. Во-вторых, на день смерти. Они в один день умерли. Не вместе
и сразу. Нет, умерли они в разные годы. Но оба пятого сентября.
Ну, и обязательно весной, когда земля подсыхала, приходил к родителям
Игорь Семенович. Чтобы убрать грязь, за зиму скопившуюся, цветы посадить,
то, се. Да и так заходил он, без повода и причины. Когда настроение
соответствовало. Что тоже случалось чаще, чем хотелось бы. А по аллеям
походит, посмотрит на черных ворон и собак кладбищенских - свободных и
независимых существ, которые, правда, все равно о смерти напоминают, - и
легче вроде жить, какое-то время.
Он даже с удовольствием некоторым по кладбищу гулял, Игорь Семенович.
Как по парку культуры и отдыха. Памятники разглядывал, то, что живые о
мертвых на камне пишут, читал. А кроме того он выяснил, что на кладбище,
точно так же можно своих знакомых встретить, как и на улицах города. Только
в городе встречаешь тех, кто еще жив, а на кладбище - тех, кто уже мертв.
Таким образом он директора своей школы встретил, Сотника Ивана Демидовича, и
доктора Юрия Рябова, маму в самом конце лечившего, и своего однокашника
Леньку Гусева, который был живее всех живых в группе, здоровее и
жизнерадостнее.
И в общей сложности двенадцать лет ходил сюда Игорь Семенович время от
времени, и все было тихо, спокойно, как подобает, несмотря на нервную
политическую обстановку в стране. А потом, значит, началось и пошло с год
назад вразнос, как по маслу.
Пришел он новой весной к родителям, смотрит, а памятник на земле лежит.
Навзничь. Не разбит, не осквернен ничем, но - на земле. Игорь Семенович
подумал, что, может, упал он. Сам по себе, без человеческого участия и
умысла. Ну, земля поползла под воздействием снега и талых вод. Земля же на
кладбище жирная, скользкая - вполне могла поползти. И в тот, первый раз,
Игорь Семенович нанял рабочих местных, могильщиков, и они за некоторую - не
малую, но приемлемую - сумму восстановили памятник на прежнем месте. Сказав,
что теперь будет стоять, не хуже, чем у Ленина - никуда не денется. А через
неделю буквально Игоря Семеновича что-то как в бок толкнуло. Он ехал в
троллейбусе - по работе ему надо было - и неоправданно ничем вышел на
предпоследней остановке. А не на последней, как полагал по ходу дела и по
логике вещей. И пошел по асфальту. Дошел до кладбища, до могилы добрался -
опять памятник лежит. На боку. И через обе фотографии краской зеленой полоса
проведена. Жирная полоса. Прямо по лицам. Справа налево и наискось. А внизу,
почти у самого основания, написано: "Ха-ха-ха".
Ну, тут, конечно, деваться Игорю Семеновичу стало некуда и все он понял
как есть. Понял, что имеет дело с актом вандализма так называемым - о них в
газетах не раз писали. Он это еще и потому понял, что осмотрел другие
памятники и могилы, те, которые вблизи располагались, в радиусе обзора. И
все они, если хоть намек какой-нибудь содержали на происхождение покойника
нечистокровное, были как-нибудь испорчены. Или той же краской памятники
расписаны нецензурно, или куски от них отбиты, а на одной фотографии усы к
лицу кто-то пририсовал - опять же зеленью ядовитой - и окурок к губам
приклеил. А лицо и памятник, и могила, само собой разумеется - женщине
молодой принадлежали, в родах умершей.
И почувствовал Игорь Семенович в себе злобу, и понял, что она
поднимается, и что он начинает борьбу не на жизнь, а на смерть. Вернее - за
смерть. Чтобы право смерти для матери своей и отца отстоять, право на вечный
покой. Правда, с кем он собирался вести борьбу, было ему не известно. С
невидимым противником, с фантомами. И не с ними самими, а с результатами их
деятельности. Выследить-то такого противника невозможно. Разве только
поселиться на кладбище, на ПМЖ. Но тут - всему свое время и свой час. И
раньше этого часа никто на кладбище переселяться не должен, и стремиться
туда - не должен. И Игорь Семенович не стремился. Он только понял, что с
рабочими договариваться об установке памятника - неэффективно. Никаких денег
не хватит с ними договариваться. Да и кто даст гарантию, что не они же сами
памятники и валят? В целях получения дополнительного левого заработка. От
мужчин с такими лицами и с такой профессией можно ожидать чего угодно. Они
посреди смерти работают, ежедневно, их проблемы и чувства живых людей давно
не интересуют. Их только свои собственные проблемы интересуют: чтоб не
стеснять себя в еде и в питье, а также в средствах передвижения и проведения
досуга вне территории кладбища.
На всякий случай и для очистки совести, Игорь Семенович все-таки зашел
к ним, сказал, что над мертвыми кто-то глумится и издевается беззастенчиво,
мол разве это допустимо? А они сказали ему:
- Мы ничего, - сказали, - не знаем. Мы ж на ночь тут не остаемся жмуров
охранять. И нам, - сказали, - за это не платят.
Можно было бы, наверно, еще в милицию обратиться, но Игорь Семенович о
таком варианте и ходе даже не подумал. Не пришла ему милиция в голову. А
сделал он, значит, вот что. Он себе у соседа, лет пять уже без перерыва
пьющего, автомобиль купил. То есть не автомобиль, конечно, а "Запорожец"
старого образца. За сто долларов сосед ему этот "Запорожец" с дорогой душой
продал. Причем в отличном состоянии. Руки-то у соседа хорошие были, когда не
пил он. И у самого Игоря Семеновича тоже руки откуда надо росли. И не боялся
он, что машина старая и в эксплуатации ненадежная - поскольку вполне мог с
нею совладать своими силами и своим умом. А к машине он докупил лом с
лопатой, растворитель и цемент. Задние сидения вынул, все это туда сложил и
там оно находилось. Всегда. И каждую неделю, в воскресенье, стал Игорь
Семенович по одному и тому же маршруту на своем "Запорожце" горбатом ездить.
Приедет с утра, поставит памятник в вертикальное положение, зацементирует.
Если краской он испачкан - растворителем краску смоет. Посидит, покурит и
уезжает отдыхать после трудовой недели. А в следующее воскресенье опять
едет. И опять то же самое делает. Делает и думает:
- Я все равно упрямее вас, гадов, - и: - Только бы, - думает, -
памятник не разбили и не уничтожили или - что еще хуже, не украли. А если, -
думает, - попадетесь мне по какой-нибудь счастливой оплошности, убью я вас
ломом или лопатой, в зависимости от того, что под рукой окажется. Убью и
даже о добре и зле при этом не задумаюсь.
Короче, долго он так ездил. Всю весну и все лето, и всю осень
дождливую, и все начало зимы. Как на работу ездил. И понял в конце концов,
что на свое терпение зря он надеялся и полагался и что не такое уж оно
железное, и вполне может лопнуть. А главное, неясно, что делать, когда
терпение все-таки не выдержит - жить продолжать или чем-то иным заняться.
И тогда стал Игорь Семенович думать. Тут же, на скамейку присел и
думает. И придумать ничего не может. Так бы он, наверно, ничего стоящего и
путного и не придумал, если бы не ворона. Которая, как в страшном кино, на
кресте сидела. Уселась и сидит, значит. Головой вертит то вправо, то влево.
Вот она и натолкнула Игоря Семеновича на эту мысль нестандартную. Вернее, не
она, а то, на чем она сидела. Крест имеется в виду кладбищенский, вот что.
Обыкновенный деревянный крест.
И позвонил Игорь Семенович шефу, и попросил на завтра отгул. А завтра
поехал он к ребятам на завод, где раньше, еще при советском строе, работал,
и заказал им крестик небольшой изготовить - из нержавейки. Ребята заводские,
конечно, удивились - зачем ему это понадобилось, - но крестик сделали, без
вопросов. Прямо в присутствии Игоря Семеновича. Сантиметров пятнадцати
высотой крестик, не больше. И денег не взяли. По старой памяти и дружбе и в
знак солидарности всех трудящихся. Игорь Семенович сказал им большое спасибо
от всего сердца и поехал с крестиком своим на кладбище. А дома он еще дрель
в машину бросил ручную, коловорот по-старому, и сверло, каким кафель
сверлил, когда в ванной комнате ремонт делал.
Приехал - памятник стоит. Не успели еще с ним расправиться со вчера.
Ну, Игорь Семенович достал коловорот, сверло в патроне зажал и сверху в
памятнике отверстие просверлил вертикально. Довольно легко оно
просверлилось, в так называемой мраморной крошке. А в отверстие он влил
цемента разведенного и крестик туда же вставил. И в "Запорожце" посидел,
пока цемент схватываться начал. А после он решил еще посидеть - подождать,
чтоб застыл цемент достаточно крепко.
Он так думал себе, Игорь Семенович, когда все эти действия производил:
"Родители меня, - думал, - за этот крест не осудят, поскольку не были
верующими при жизни, не успев дожить до свободы и открытости всех
вероисповеданий без разбору. А Бог, если он, конечно, есть, тоже меня
поймет. И, возможно, простит при случае. Потому что не может же он не
понять, что я это не ради себя делаю, а ради родителей своих. Чтобы дали им,
наконец, заслуженный покой. А то при жизни они его в глаза не видели и
сейчас не видят. Разве это справедливо и по-божески?"
И всю последующую неделю Игорь Семенович даже злорадствовал наедине с
собой втихомолку. Представлял себе, как подходят эти сволочи к могиле, а на
памятнике - крест. Они смотрят на него, смотрят друг на друга и уходят. Не
солоно, как говорится, хлебавши. И ехал он в следующее воскресенье на своем
"Запорожце", веселясь внутренне и насвистывая. Хотя на кладбище, веселясь,
нормальные люди не ездят.
А когда приехал и вышел из машинки своей, морально и физически
устаревшей, и к могиле вплотную приблизился, веселость его истаяла и
иссякла. В один фактически миг. Потому что памятник теперь не только лежал
на земле, но и разбит был что называется в мелкие дребезги. И крест, в грязь
втоптанный, рядом валялся.
Не защитил он, значит, родителей Игоря Семеновича. Не спас. Наверно,
потому не спас, что все против фантомов этих бессильно. Все и все. Даже Бог
бессилен. Еврейский Бог, христианский... Оба бессильны. Что понятно, если
вдуматься, и объяснимо. Ведь оба они есть один и тот же, всеобщий, единый и
неделимый Бог, Бог, подаривший нам, людям, как образ свой, так и свое
подобие.
2000

ВИОЛОНЧЕЛЬ ПОГОРЕЛОГО

Виолончель эту Погорелый, конечно, не покупал. Потому что виолончель
Погорелому нужна была в жизни меньше всего. То есть на фиг она ему была не
нужна. Виолончель же, кроме как на ней играть, ни на что больше не годится,
а играть Погорелый не умел не только на виолончели, но и на других
инструментах.
У него и слуха-то никакого не было, разве что самый элементарный, для
бытовых нужд предназначенный. И спеть в настроении "Ой, мороз, мороз, не
морозь меня" Погорелый еще мог, а, допустим, "Врагу не сдается наш гордый
Варяг" - уже ни под каким соусом. Да и не волновали его музыкальные
произведения искусства, особенно, если их на виолончели исполнять.
Виолончель эту Погорелый у себя в квартире нашел. В новой. То есть
квартира, конечно, была старой, но он ее снял для себя недавно и недорого, и
по отношению к Погорелому таким образом квартира была новой. И от хозяев или
от прежних жильцов в кладовке осталась эта самая виолончель. Погорелый полез
в кладовку обувь резервную расставить, смотрит, а в кладовке виолончель на
боку лежит. С виду такая вся в пыли - может даже, старинная. Но хорошо
сохранившаяся во времени. И лак блестит, и не треснута нигде, и струны все
целые до одной - только обвисшие, без натяжения, что легко поправимо.
Погорелый взял виолончель в руки и подержал. Держать ее было приятно. И
ладони от нее согревались. А смычка в кладовке не нашлось. Не было там, в
кладовке, смычка. И нигде в квартире его не было. Это Погорелый точно
установил и без особого труда. Наверно, до него тут виолончелист жил и умер,
и ему смычок вместе с расческой и зубами вставными во гроб положили, как
предмет личной необходимости, а виолончель туда уже не влезла. Поэтому
виолончель в квартире осталась, а смычок - нет. Останься в квартире и смычок
тоже, Погорелый нашел бы его с легкостью. Квартира же практически пустой
стояла, когда он в нее въехал, чтобы начать жить. Можно сказать, виолончель
стала первой вещью из мебели, которая в этой квартире у него - то есть даже
до него - завелась. А потом он уже купил у отъезжающих на ПМЖ этнических
немцев еврейской национальности одноместный диван, две книжных полки, стул и
стол в кухню. А холодильник и шкафчик ему соседка подарила на новоселье от
широты души и натуры. У нее с прежних советских времен всеобщего равенства и
дефицита в квартире четыре холодильника остались стоять. Три "Днепра" и один
"Зил". Отец соседки покойный директором завода работал, в украинском
обществе слепых, и мог себе позволить такую непозволительную роскошь - чтобы
иметь возможность запасы делать мясные, консервные и прочие. А в нынешнее
трудное время изобилия и реформ эти холодильники только помещение собой
захламляли, уменьшая реальную жилую площадь, и три из них стояли без
надобности и от сети отключенными в целях экономии платы за электроэнергию.
Пока отец соседки был жив, он говорил "пусть стоят, авось послужат еще верой
и правдой и пригодятся. И мало ли что, - говорил, - и мало ли какие розы нам
приготовил Горбачев". А когда он умер, соседка "Днепры" разумно захотела
продать, но их никто не захотел купить. За какую-нибудь, не вызывающую смеха
цену. И один холодильник "Днепр" она, значит, отдала Погорелому фактически в
вечное пользование. И шкафчик дала в придачу. Который в ее кухню не влез.
Кухни в домах этого типа не были просторными ни в трехкомнатных квартирах,
ни в однокомнатных, и один шкафчик из кухонного гарнитура, купленного
соседкой после смерти отца - чтобы отвлечь себя от грустных мыслей - на
стенку не уместился. И стоял в прихожей на полу, и об его угол все
спотыкались и ударяли ноги, обычно на высоте колен и бедер. Вот она и отдала