Хургин Александр. Ночной ковбой

- А Зарайский приедет? Или мне тоже самому семинары проводить? - сказал
лектор.
Организаторша сказала:
- Доктор исторических наук Иван Михайлович Зарайский уже в пути, и
утром его встретит автомобиль. Еще она сказала, что узникам и ветеранам она
и сама будет читать кое-какие лекции. Поэтому с узниками и ветеранами все в
порядке. Тем более в жару их нельзя слишком загружать и доводить до инфаркта
- у них здоровье ни к черту.
Весь завтрашний день они съезжались. Из разных концов страны и, как
говорится, региона. Узники, ветераны, редакторы газет. И весь день работники
института их встречали, селили, инструктировали насчет воды и бычков, водили
в столовую. В конце концов, приехало человек семьдесят. Или восемьдесят. И
Зарайский приехал. Слава Богу. А то бы еще ветеранам и узникам пришлось
читать лекции. А что я могу им сказать, кроме большого спасибо? Ничего. А
то, что могу, им не нужно. Ни к чему. Без надобности.
Вечером узники истерически веселились. Для них предусмотрели культурную
программу под аккордеон и песни разных народов. Ветераны не отставали от
узников и ни в чем им не уступали. Редакторы наблюдали веселье из окон,
умиляясь и мысленно аплодируя. Мы с лектором и Зарайским пили водку. Платил
почему-то я. И всем было хорошо.
Перед сном я долго стоял под очень горячим душем, получал удовольствие,
граничащее с наслаждением. Дома-то горячей воды нет с мая. И не будет до
сентября, как минимум.
- А я не пойду в душ, - сказал лектор, оглядев меня, красного и
разбухшего.
- Почему?
- Буду опускаться.
Завтра в семь я был уже в заливе. В одну минуту восьмого я плыл, глядя
из воды, как браконьеры лениво и безмятежно втаскивают сеть в алюминиевую
лодку. От веса рыбы в сети лодка накренилась на левый борт и стояла так,
покачиваясь и выставив из воды половину днища. В восемь я снова стоял под
горячим душем. В девять лежал на койке после обильного до отвращения
завтрака, пропуская общую для всех семинаров лекцию о международном
положении. Лежал и думал: "Зачем я ел масло? Я же никогда не ем масла".
К десяти пришла моя группа. Редакторы новых мелких газет. Я предложил
заниматься на воздухе. Предложение приняли единогласно. Разместились в
беседке. Слева дети, визжа, катались на качелях. Справа на скамейке
целовались дети постарше. Яхта в заливе поднимала желтоватые паруса.
- Начнем? - сказал я.
Все промолчали. В глазах семинаристов светилась только сытость. Но
светилась тускло. Что-то я им в общих чертах рассказывал. И, кажется, сам
увлекся. И, кажется, заразил их. Они перестали клевать и задремывать. Хотя
говорил я элементарные вещи, известные всем, работающим в СМИ более или
менее долго и профессионально. Но для этих все было внове. Все интересно и
загадочно.
Через час я закончил.
- Перерыв.
- У меня тоже есть сообщение, - сказал пожилой мужчина с горизонтальным
носом. - Я из Кременчуга.
- И у меня было, - сказала симпатичная пожилая карга из Полтавы. - А
теперь нету. Потому что я думала, мы будем о духе и общечеловеческих
ценностях говорить сквозь призму политического аспекта, а вы "верстка,
реклама, бумага, заголовки".
Я извинился перед симпатичной каргой, что не оправдал ее надежд,
посоветовал жаловаться на меня в письменном виде, пообещал дать слово
человеку с носом и ушел к заливу. Снял рубашку и шорты. Влез в воду. И опять
забыл обо всем. И о семинаристах, смотрящих мне в спину с расстояния
двадцать метров, в том числе.
После перерыва редактор из Кременчуга объявил тему своего доклада: "Как
сделать газету интересной". И полчаса рассказывал, что прошел жизненный путь
от старшего пионервожатого до директора школы и параллельно от рядового
юнкора до члена союза журналистов в шестьдесят девятом году и главного
редактора газеты - органа нацменьшинств - в двухтысячном. Как сделать газету
интересной, он так и не рассказал. Может, забыл.
- Продолжим, - сказал я.
- А мое сообщение? - сказала карга из Полтавы. - У вас совесть есть?
- Вы сказали, что у вас нет сообщения, - сказал я.
- Как нет? - сказала карга.
И она рассказала, что ее муж двадцать лет назад окончил Литературный
институт имени Горького и с тех пор издает в Москве журнал. Что у нее дома,
в Полтаве, библиотека - шесть, нет, семь тысяч томов. Что она лично знакома
с раввином Штейнзальцем, Павлом Лазаренко и Муслимом Магомаевым. Что знает
английский язык весь до мелочей. Что не ест свинину, яичницу и абрикосы. Что
отсюда едет к маме в Алушту, так как у той знаменательная дата и юбилей:
ровно восемьдесят один год со дня рождения.
Я сидел расслабившись, глядя на свои волосатые ноги. Они вылезали из
шортов, криво длились, краснея сквозь растительность, и влезали в шлепанцы.
По спине текла струйка пота. С каждой новой минутой солнце становилось злее
и разогревало беседку, воздух, землю, залив, все.
"Интересно, убрали сегодня бычков или не убрали? - думал я. - Убрали
или не убрали?"
После обеда с лектором и Зарайским сходили на море. Бычков с берега
вывезли. А вонь осталась. И в воздухе, и в воде. Море пропахло падалью на
всю глубину, насквозь. Но мы искупались. Под навес пришла пляжная
трехцветная кошка и легла на мою футболку. Я купил ей у разносчика пирожок с
мясом, и она съела его избирательно. Не выказав никакой благодарности. На
отдыхе люди добреют и ее подкармливают. Она не пережила еще ни одной зимы и
не знает, что такое голодать и наедаться впрок.
Лектор и Зарайский не переставая о чем-то говорили. Или спорили. Оба -
маша руками. Я пропускал их разговоры мимо ушей. Они пропускались, но не
целиком. Отдельные слова я слышал: "Немцы, евреи, холокост, румыны, гетто,
узники, дети, Майданек, врут, золото, деньги, банки, изучать, чтобы"...
Потом я опять вел занятия, анализировал привезенные участниками
семинара газеты. Конотоп, Мелитополь, Луганск, Полтава, Павлоград, Сумы.
Запомнил название статьи "Твердая рука милосердия" и начало интервью: "Наша
беседа шла под стук молотков и запах краски". Окончание интервью тоже
запомнил: "Каковы ваши творческие планы? Они большие".
Потом опять ужинал и опять плавал в море. К вечеру оно совершенно
освободилось от дурного запаха. Очистилось и воспряло. И качало меня на
тихих волнах, усыпляя и завораживая. "Еще два дня. Еще целых два дня. Просто
не верится".
Вечером мы опять пили. Почему-то не водку, а пиво. Но платил почему-то
опять я. Узники и ветераны опять веселились. Опять танцевали и пели. И всем
опять было хорошо.
И завтра тоже тянулось медленно и долго, так медленно и долго, будто не
имело ни конца ни края. Я снова и снова лез то в море, то в залив, то в душ.
Снова и снова питался. Снова и снова читал лекции и выложил чуть ли не весь
запас своих знаний, дойдя до газетных баек. Закончил коронной и случившейся
на моем газетном веку в действительности. Я тогда еще предлагал дать
корректорше, пропустившей опечатку, премию. Опечатка была такая: вместо
"надпись на кольце царя Соломона гласит - все проходит", газета вышла с
утверждением "надпись на конце царя Соломона гласит" далее по тексту.
...После того как семинар успешно завершился, и организаторша сто раз
меня поблагодарила, а я сто раз сказал ей "не за что", впереди оставался
почти целый свободный день, а перед ним - ночь. Наше Ивеко отправлялось
завтра, в шестнадцать часов. И я не уставал радоваться и ликовать, что я
здесь, а не там, что мне хорошо, а не плохо, что я ничего не знаю и знать не
хочу, что у меня есть море, есть залив, есть душ - и, хотя это все мои
богатства и сокровища, мне ничего больше и не надо.
Ночью я спал тяжело и эпизодически. Лектор храпел, задыхаясь от
аллергии. В мой правый висок въехало болевое сверло и уперлось изнутри в
глаз. Где-то поблизости ныл голодный комар - лицо перед сном я смазал кремом
Off, и сесть на него он боялся. От всего этого утро началось мрачно. И позже
обычного - в полвосьмого. Браконьеры уже вытащили свои сети. Солнце встало и
раскалилось. Залив подернулся тошнотворной рябью. Плыть не хотелось, и я
плыл через не хочу. Через не хочу сжимался в комок, подбирая под себя ноги и
руки, через не хочу длинным толчком вытягивался, а отгребал ладонями слой
воды совсем уже через силу. И на берег выходил через силу. То же было и с
душем, и с завтраком. Поэтому завтракал я долго. Все за столом закончили
есть, встали и вышли из столовской духоты на свежий ветер. А я все сидел и
жевал, и проглатывал. Что - не знаю, не заметил, не обратил внимания.
Доев, наконец, я спустился по лестнице и у лотка с кассетами и
компактами наткнулся на лектора. Он молча рассматривал их, а
девушка-продавщица заученно перед ним распиналась:
- Какую музыку предпочитаете? Рок? Рэйв? Диско? Джаз? Есть последняя
Ванесса Мэй. Линда. Стинг. На-На. Или, может, вам нужен Паваротти? Он тоже
есть, но на складе.
- Что вы ему рассказываете? - сказал я, проходя и не останавливаясь. -
Он глухой.
Девушка открыла рот и не закрыла его. Лектор тоже опешил и удивился.
Потом догнал меня и расхохотался. И сказал, что шутка ему понравилась и
удалась, так как он любит шутки, если они экспромтом, а не от фонаря.
Мы шли вдвоем, естественно, в сторону моря. Зарайский уехал утром
общественным транспортом дальнего следования. По неотложным научным
надобностям. Я обнаружил, что несу в руке бифштекс. И понял, что несу его
пляжной трехцветной кошке. Разделись на скамейке под тентом, остыли, позвали
кошку и стали ее кормить. "Что она тут пьет? - навязчиво думал я, пока кошка
ела. - Или она привыкла к морской воде?" Понемногу сползлись ветераны и
узники. Видимо, попрощаться с морем. Погрузиться напоследок в его серые
воды. Конечно, до четырех часов - а многие уезжали еще позже - можно было
погрузиться в море раз сто. Но у стариков свой счет времени и свое
представление о его беге. Редакторы отсутствовали. Наверно, читали газеты.
После обеда, складывая вещи, я в один момент осознал, что бал вместе с
маскарадом окончен, что четыре дня прошли, и что Ивеко-КРАЗ уже где-то
недалеко и едет по мою душу, пожирая километры, подпрыгивая на их стыках,
приближаясь.
Я свалил свое добро в чемоданчик. Прижал крышку. Замки защелкнулись.
- Освободите, пожалуйста, комнату, - сказала горничная. - А то я до
конца рабочего дня убрать не успею.
- А вещи? - спросил я. - Не таскать же их до шестнадцати часов с собой.
Горничная протянула мне ключ:
- Вещи поставьте в двести девятую. Ключ сдайте внизу. Или повесьте.
Я перенес чемоданчик. Лектор - сумку и рюкзак.
- Спасибо вам, - сказала горничная. - А то никто комнаты не
освобождает.
- Ну, - сказал лектор, - искупаемся на посошок. Ты в плавках?
- В плавках.
- А я без.
Море слегка штормило. Так, не всерьез. Тучи ползли тяжело и низко. Но
не сплошь. Местами они зияли здоровенными промоинами, и сквозь них безбожно
палило солнце. Я вошел в воду как можно быстрее, чтобы не щекотать себе
нервы, лег грудью на волну и поплыл. Не спеша. Размеренно, на выдохе двигая
конечностями, не борясь с волнами, а наоборот - используя их для
собственного движения. Давая волне поднять меня, чтобы потом соскользнуть по
ее склону. Так, без усилий, я отплывал все дальше от берега. Я могу
держаться на воде очень долго. Не бесконечно, но долго. И я держался. И
понял, что не вернусь.
Я не собирался тонуть, я же не идиот и не Мартин Иден, но и уезжать в
шестнадцать ноль-ноль я не собирался. Пропади оно все пропадом. Что угодно,
только не этот чертов Ивеко-КРАЗ, набитый узниками и ветеранами и
развивающий бешеную скорость движенья. Пусть уезжает без меня. Я не хочу
обратно, в дерьмо, в нелюбовь, в грызню. Я хочу остаться. Денег у меня
маловато, но ночи сейчас теплые, спать можно и на пляже. Кошка же там спит.
Ем я совсем мало, без разбору и что придется. А вещи оставлю в корпусе. У
той же, допустим, горничной. Она отказать не должна. Она девушка добрая.
Я плыл и жалел, что оставил на суше часы. Они водонепроницаемые, и с
ними я мог бы вернуться, скажем, к половине шестого. А так, сколько я здесь
барахтаюсь - час, два или три - никак не определить. И далеко ли я заплыл -
тоже что-то неясно. Берега нигде не видно. Вокруг только море. Чистое и
прозрачное. Значит. Наверное. Далеко.

2000