Хургин Александр. Ночной ковбой

болезней не осталось в ней и на показ.
И еще он сказал уже ей, Даше, лично и непосредственно:
- А ну-ка, сказал, - больная, присядьте.
И Даша присела, держась, правда, рукой за край стола, возле которого
она стояла, представ перед этой комиссией.
- А теперь встаньте.
И Даша встала.
- А теперь - сесть, встать. Сесть, встать. Сесть, встать.
И Даша снова подчинилась председателю и послушно выполнила все его
команды. И у нее только голова слегка пошла кругом и ноги одеревенели на
короткое время. И он, председатель, сказал в заключение, делая вывод:
- Ну вот, - сказал, - больная в данное время вполне здорова, коллеги.
И Даше единогласно дали вторую группу, потому что спорить с мнением
председателя комиссии или тем более ему возражать не полагалось по штату
никому и не имело реальных последствий. И она стала жить у себя дома на
группе, получая ежемесячно назначенное ей пенсионное обеспечение. И
Вовик-муж с нею стал жить вместе. И он, Вовик, вернувшийся из длительной и
опасной экспедиции героем, устроился обратно на родной мехзавод, откуда и
уезжал в дальнюю дорогу года три, наверно, назад, не меньше. Он тогда как
раз и Дашу навсегда бросил, не сойдясь с ней своим характером, и на работе
противопоставил себя трудовому коллективу, и уехал, хлопнув дверью, куда
глаза глядят, то есть в экспедицию. А теперь вот он в свой коллектив
вернулся наподобие блудного сына и к Даше в семью вернулся с повинной, так
как определил для себя в разлуке и вдали от дома, что любит он ее больше
жизни.
И Вовик проявлял о Даше отеческую заботу и внимание, и все домой
приносил из продуктов, и самостоятельно выполнял хозяйственные работы по
дому, и зарабатывал вместе с тем прилично и достаточно для поддержания жизни
и быта. И день рождения Даши он решил отмечать, как всегда отмечали они этот
день в былые добрые времена. А она говорила:
- Какой день рождения? Не надо.
А он сказал:
- Надо, - и никаких.
А не хотела Даша устраивать празднование сейчас, потому что, во-первых,
сил у нее на это не было и здоровья. И желания тоже не было. А во-вторых,
сильно она сомневалась, что может получиться у них какое-то более-менее
праздничное веселье при нынешней их нехарактерной жизни и натянутости
отношений, возникшей из-за того, что Вовик из излишне часто говорил Даше о
своей к ней большой любви. И:
- Я, - говорил, - тебя люблю и буду любить вечно и дальше, и мне в этом
твои удаленные органы помехой не служат. Но я ж, - говорил, - мечтаю, чтоб и
ты тоже меня ответно любила, что с моей стороны естественно.
А Даша говорила:
- Вовик, я не могу.
А он спрашивал:
- Почему?
А она говорила:
- Болит у меня там все, внутри.
И Вовик поначалу легко и с чувством глубокого понимания принимал и
переносил такое свое ложное положение при Даше и держал себя в достойных
рамках. Он только через некоторые промежутки времени опять спрашивал у нее
как бы ненароком и невзначай про то же самое, наболевшее, а она опять
отвечала ему, что пока еще, к сожалению, не может. И Вовик говорил ей и
объяснял, что это же не прихоть его и не детский каприз и что ему любовные
узы с ней нужны и жизненно, можно сказать, необходимы два раза в неделю. Для
деятельности и функционирования организма.
- Про это, - говорил, - и журнал "Здоровье" постоянно на своих
страницах пишет.
А Даше нечего было ему на такие серьезные доводы ответить, и она
уходила, выбрав подходящий момент, в кухню и сидела там в одиночестве и сама
с собой. И подобный образ жизни и Дашиного поведения, конечно, поневоле
накалял атмосферу семейного очага и нервную систему Вовика, а никакого
действенного пути разрешения возникшей напряженности не находилось у них до
поры до времени и не предвиделось. И однажды, на исходе такого
безрезультатного разговора, когда Даша снова, в какой уже раз произнесла "не
могу я", Вовик ей ответил, что он очень хорошо ее понимает и сочувствует
такому факту, что у нее внутри все болит, но есть же, сказал, на свете и
другие общепринятые нормы и способы интимных контактов между людьми. И Даша,
конечно, поняла с полуслова, на что именно он намекает и что подразумевает
под этими намеками, но виду никакого не подала, потому что подумала об этом
и вообразила себе все в деталях и в мелочах, и от одних уже мыслей ее
затошнило так, как перед первой операцией тошнило в коридоре больницы. Хотя,
конечно, это и не являлось для нее чем-то новым или неприемлемым, и делала
она это в своей жизни не один раз и не два и с большим удовольствием и с
радостью, но то ведь бывало у нее с Сергеевым, и с ним все само собой
получалось и происходило. Он, Сергеев, и не заикался никогда на эту тему и
не вспоминал, а ее саму туда, к нему, тянуло и влекло непреодолимо. А с
Вовиком она не могла почему-то себе такого позволить и разрешить. И может,
лишь потому не могла, что вырезали из нее все, и лишилась она этих присущих
женских чувств и желаний начисто, а может, и не потому. Но не могла.
Неприятно ей было органически даже представить такое. И Вовик, видя, что не
идет и не складывается у них конструктивный разговор по душам, отпустил ее
до наступления вечера в любимую кухню, на покой, и перед тем, как спать
начали они укладываться, он еще к этому отложенному разговору возвратился и
стал уговаривать Дашу ласково, по-доброму и по-хорошему - ну, чтоб
попробовала она все-таки на всякий случай, а вдруг у нее получится. И в
конце концов он смог настоять на своем и убедить Дашу, и она попробовала
исполнить его просьбу и желание. И ее, конечно, вытошнило прямо ему на ноги.
И он, Вовик, обиделся на Дашу и почувствовал себя оскорбленным до глубин
души и униженным в лучших чувствах, и он сказал, что я тебя, значит, и
больную люблю, несмотря ни на что и невзирая, а ты, выходит, мной брезгуешь
и пренебрегаешь.
И Даша говорила ему, что не брезгует она, а не может, а он ее не
слушал. И он ушел в ванную комнату отмываться, а отмывшись, лег на кровать и
уснул или же притворился крепко и беспробудно спящим.
А потом, днем, когда он проснулся и встал, Даша сказала ему, что,
может, ты подыщешь себе женщину какую-нибудь пока, а там, со временем, все
оно, возможно, наладится и образуется, и войдет в свои привычные берега. И
Вовик охотно согласился с Дашей, и принял ее идею на вооружение, и вскорости
явился домой совсем уже ночью и буквально в одних трусах, без преувеличения.
И он рассказал, что нашел, значит, по ее совету общедоступную женщину,
пригодную для удовлетворения его мужских запросов, и к ней поехал, чтобы
запросы эти, будь они неладны, удовлетворить, и пока он с ней их
удовлетворял - в одной комнате, в другой его обобрали и ограбили до
последней нитки ее соучастники в преступлении. И деньги все у него украли, и
китайские кроссовки, и куртку производства страны Иран, и джинсы, и свитер.
А он эти все приличные вещи заработал, между прочим, тяжелым и честным
трудом в далекой длительной экспедиции. И вот он в таком, раздетом до трусов
и ограбленном виде пришел домой и шел через весь город, из одного его конца
в другой, босиком, так как общественный городской транспорт в ночное время
суток не работает, а на такси или на частника у него, ясное дело, денег не
было, да никто бы ему и не остановил машину, увидев, что он идет пешком и в
трусах поздней осенней ночью. И Даша согрела Вовику чаю и дала поесть, и он
выпил перед едой стакан водки с медом, чтобы тем самым прийти в себя и
согреться изнутри, и предотвратить возможное наступление какого-либо
простудного заболевания. И конечно, он, Вовик, высказал Даше, что все это
из-за тебя со мной приключилось и по твоей милости и причине, а Даша
сказала, что да, она согласна с ним и вину за собой осознает и не отрицает,
но и он тоже обязан был смотреть, с кем идет и куда, и быть осторожнее и
разборчивей в связях.
А Вовик говорит ей:
- Ты ж сама сказала, чтоб я женщину себе нашел. Я и нашел.
А Даша говорит:
- Разве это женщина?
А Вовик говорит:
- А кто?
И тогда, в результате этого несчастного случая, Даша собственноручно
предприняла усилия в нужном направлении и в то время, как Вовик находился на
работе, она позвонила Лене, подруге своей и родственнице, и обрисовала ей в
общих чертах суть дела, и попросила оказать посильную помощь и содействие. И
Лена сказала:
- Пускай зайдет ко мне завтра. Помогу. И заодно сахара вам отсыплю пару
килограмм - мне тут перепало.
И Вовик зашел к Лене - за сахаром, ну и так, чтобы проведать, потому
что не видел он ее не один год, а у нее за это время его продолжительного
отъезда и ребенок еще один успел появиться и подрасти, и мужа ее Жору на
заводе убило трубой, а он, Вовик, и его тоже когда-то знал хорошо и близко.
И он, значит, пошел к ней, к Лене, чтобы взять обещанный сахар, и увидел ее
новую трехкомнатную квартиру и нового ее ребенка - сына, и познакомился с
Сергеевым и с учительницей средней школы No 33, преподававшей там русский
язык и историю. И она не состояла ни с кем в браке и замужем никогда не
была, и жила одна в тесноте со своими пожилыми родителями, а к Лене зашла за
сахаром, которого было у Лены много. И они познакомились друг с другом через
Лену, считая, что их знакомство есть простая случайность, и Вовик взял у
Лены сахар - два килограмма, и учительница взяла столько же, и он сопроводил
ее, эту холостую учительницу, к ней домой и договорился о скорой встрече и
свидании. А о том, что у него имеется жена, Вовик учительнице умолчал. А
Даше он принес сахар и рассказал, что у Лены завелся теперь новый какой-то
мужик вместо Жоры, Сергеев, и сказал, что он ему пришелся не по вкусу своей
молчаливостью и угрюмостью. И про учительницу тоже рассказал Вовик Даше -
что вот как удачно ему и неожиданно повезло с ней встретиться и
познакомиться.
И началась, значит, у них с того памятного дня новая, можно сказать,
жизнь, так как стал Вовик приходить со своей учительницей домой. А больше
некуда им было деваться. Потому и стал он с ней приходить. Привел ее впервые
и сказал:
- Это, - говорит, - моя сестра Даша.
А учительница говорит:
- Очень приятно.
А Даша тоже ей говорит:
- И мне приятно.
И она приготовила им растворимого кофе с молоком и с печеньем и подала,
и ушла на кухню, оставив их вместе и наедине и создав все условия. И Даша
сидела на кухне, не выходя, и слушала радио до тех пор, пока они не ушли из
комнаты и из квартиры. И потом, впоследствии, Вовик приводил учительницу
дважды в неделю - по средам и по воскресеньям, сказав ей, что Даша очень
больной человек и имеет инвалидность второй группы, и потому, сказал, не в
состоянии она никуда уходить, пока мы здесь любим друг друга. И учительница
сперва говорила, что ей неловко и неудобно, а Вовик говорил, что она нам
мешать не будет, так как характер у нее мягкий и скромный. И учительница
постепенно привыкла к Даше и перестала стесняться ее неизбежного
присутствия. И они пили чай всей компанией, втроем с Дашей, и разговаривали,
поддерживая общую незначительную беседу, а потом, в нужный момент, Даша
собирала со стола на поднос чашки и другую использованную посуду и уносила
ее в кухню, и оттуда не возвращалась. И она мыла эту посуду с мылом,
внимательно и не спеша, и вытирала, и расставляла ее по своим местам. А
закончив с посудой, Даша включала погромче радио и слушала то, что
передавали, сидя за столом или лежа не раскладушке с поджатыми под себя
ногами и руками. И она думала, что спасибо большое Ленке и что она все-таки
хорошая и отзывчивая баба, хоть и страшно невезучая и несчастная. А что с
Сергеевым она теперь живет, так я же сама от него первая отказалась и
отвернулась, по собственному желанию. И ее, Ленку, можно, значит, оправдать
и простить, и его можно. И она засыпала так, лежа на раскладушке,
поставленной поперек кухни, и спала до следующего утра тихо и спокойно и
практически без сновидений.
А тут, значит, в одно из воскресений проводил Вовик, как обычно,
учительницу и зашел к Даше на кухню, и говорит:
- День рождения у тебя скоро.
А Даша говорит с раскладушки:
- Оставь меня в покое, и не надо мне, - говорит, - никакого дня
рождения.
А Вовик:
- Как это так не надо? Надо.
Даша говорит ему, что и обсуждать этот вопрос не хочет и не намерена и
что самочувствие у нее ухудшается день ото дня, а Вовик свое:
- Отметим. И Лену, - говорит, - пригласим с Сергеевым. И ты не думай, -
говорит, - я не верю сплетням, что ты с ним путалась в период моего
вынужденного отсутствия. А еще, - говорит, - вторую твою Елену тоже можно
позвать с ее этим учителем танцев. Он хоть и дурак, но веселый и
жизнерадостный. И эту тоже, вашу общую подругу. Стешу.
А Даша говорит:
- Тогда давай и твою учительницу зови для полного счастья и кворума.
А Вовик говорит:
- Нет, ее звать не надо. Она ж думает, что ты моя сестра.
И Даша еще несколько раз просила его и отговаривала не выдумывать и
ничего в ее честь не затевать, а Вовик все равно не послушался и поступил по
своему усмотрению, и всех пригласил и позвал, и отложил очередную встречу с
учительницей, перенеся ее на другое, более удобное время. И он сам все на
праздничный стол достал и приготовил почти без Дашиной помощи и участия, и
салатов всяких нарезал осенних, и колбас, и сыра, и картошку отварил, и
нажарил кур. И к этому купил он для мужчин "Русской" водки по бутылке на
брата, а для женщин - бутылку азербайджанского коньяка и красного вина
портвейн массандровского розлива в неограниченном количестве. Да, а на
сладкое, или, как говорится, на десерт, приобрел Вовик свежих вафельных
трубочек, заполненных густым кремом, и отборных яблок антоновка.
И гости прибыли в назначенный день и час все как один человек и
сердечно Дашу поздравили, пожелав всего самого-самого наилучшего, и
преподнесли ей разные полезные подарки и сувениры на память. И они говорили,
что выглядит Даша для своих двадцати девяти лет и второй группы прекрасно и
восхитительно и на голову лучше всех, присутствующих здесь дам. А Сергеев,
хотя и пришел с Леной, ничего Даше на этот счет не сказал, а пожал ей руку,
как мужчина мужчине, и сел самым первым за стол, поближе к мясному салату.
И вечер дня рождения Даши прошел от начала и до конца в теплой
дружеской обстановке взаимопонимания. И все приглашенные и пришедшие гости
пили и ели за ее этот знаменательный день и за здоровье, и за окончательное
и полное выздоровление от всех возможных болезней и операций. И за здоровье
покойной комсомольской организации имени Ленина тоже они выпили для смеху и
закусили, потому что Даша в один и тот же день с ней имела честь и
неосторожность родиться на свет.
И чем дальше, тем веселее и непринужденнее, и шумнее становилось за
столом и вокруг него. И Вовик с чувством юмора описывал свои необычайные
приключения в экспедиции, и его с интересом слушали, и одновременно смотрели
телевизор, и разговаривали, и не уставали закусывать, а учитель танцев
приглашал кивком головы женщин на танец и танцевал с ними, со всеми по
очереди, вальсы, мазурки и полонезы - как на балу.
А под самый уже занавес праздника, когда неумолимо подошло время
расставания и гости оделись и обулись, и сбились в прихожей в кучу, и кто-то
запел "к сожаленью, день рожденья только раз в году", Вовик наполнил бокалы
недопитыми спиртными напитками без разбору и сказал в качестве мажорного
заключительного аккорда общий тост:
- Желаю, - сказал он, - всем счастья в жизни.
А молчаливый Сергеев добавил:
- И хорошей большой любви.
И гости выпили за эти добрые и душевные пожелания до дна без остатка,
осушив и разбив бокалы, и поздравили в последний раз виновницу кончившегося
торжества Дашу, и расцеловали ее на прощание в обе щеки и в губы, и в лоб, и
пошли по своим домам кто куда и своей дорогой, а Вовик и Даша остались.

Семь минут

А Елена, она каждое буквально утро просыпалась со звоном будильника
"Слава" и думала: "Неужели ж так и проживу я до смерти?" - и она, лежа на
спине, поворачивала голову вправо и видела затылок, и голую спину, и зад
своего учителя танцев. Всегда она их видела, если лежа поворачивала голову
вправо, потому что учитель всегда стоял там, перед зеркалом, в трусах и
разглядывал и изучал свое тело. И он внимательно себя ощупывал, чтобы
удостовериться лишний раз в твердости и упругости своих мышц на руках,
ногах, на брюшном прессе и на груди. И когда Елена поворачивала голову на
подушке вправо, он у нее спрашивал:
- Ты как считаешь, у меня фигура не начала портиться под воздействием
возрастных явлений?
А Елена говорила:
- Фигура гниет с головы.
А он говорил:
- Что?
А она:
- Нет, - говорила, - не начала.
И она вставала, откинув с себя одеяло в сторону стены, и шла в туалет,
потом в ванную, а оттуда, конечно, в кухню - готовить какой-нибудь легкий
завтрак. А муж тем же временем делал зарядку с гантелями весом шесть
килограмм и повторял ее маршрут, и входил к завтраку в кухню порхающим шагом
танцора. И Елена опять думала, видя его глаза, нос и рот: "Нет, неужели,
правда, так свой век и проживу, без существенных изменений и дополнений?"
А позавтракав, посуду она не мыла, оставляя ее на потом, на после
работы, в мойке или же на кухонном столе, и красила на лице глаза и губы, и
одевалась быстро, но старательно, и говорила мужу, который сидел в это время
в туалете во второй раз за утро, "до свидания", и , услышав его ответное
"целую", уходила из дома на работу. И она шла на остановку троллейбуса ровно
семь минут, и эти семь минут и были лучшими минутами во все дни ее жизни.
Потому что уже не было с ней поблизости мужа, которого Елена, если честно
говорить и откровенно, тихо ненавидела, и еще не было забитого до последнего
предела троллейбуса, в который нужно будет как-то исхитриться влезть и
как-то в нем доехать до места, не переломав себе ребра, и суметь из него
выбраться на нужной остановке. И работы тоже еще не было в эти семь минут, и
до нее, до работы, оставалось полчаса минимум.
А работала она, Елена, заведующей медпунктом на мехзаводе. И конечно,
весь рабочий день какая-нибудь обязательно грязь, и кровь, и гной были у нее
перед глазами неотступно и неотвратимо. Какие-нибудь пальцы отдавленные и
поломанные, и раздробленные, то на руках, то на ногах - постоянно, и к ним
она давно привыкла, и в расчет не брала, и работой их даже не считала, а
бывало в ее практике, что и руку, к примеру, наматывало на фрезу станка и
вырывало из плеча с мясом и вместе с рукавом фуфайки, или еще что-нибудь к
этому близкое и похожее бывало, так как рук на их мехзаводе много калечило и
ломало и ног много - не меньше, чем рук. И все это, конечно, к ней медпункт
поступало на первичную санобработку и оказание неотложной медицинской
помощи, как все равно на фронте. И одеты были эти травмированные и
искалеченные металлом рабочие люди в промасленные и пропотевшие сто раз
насквозь спецовки, и от них так тяжело пахло, что хоть выноси всех святых и
беги куда глаза глядят. И она возилась в этих рваных и мятых, и грязных
ранах и как-то их чистила и обезболивала, пока не приезжала вызванная
"скорая помощь" и не увозила потерпевших к месту прохождения дальнейшего
лечения. И делала все это она сама, так как других врачей у нее на медпункте
не было и не полагалось по штату, а были только медсестры и фельдшер, а они
перевязку повторную или укол сделать еще с грехом пополам могли или там
температуру измерить, а больше ничего не могли и не умели. Правда, в
последние два, считай, года работала у нее одна медсестра и высокой
квалификации, по образованию врач. То есть как работала? Ее Елена своими,
можно сказать, зубами к себе выгрызла в медпункт из стальцеха. Ее на "химию"
к ним на завод определили по суду. А Елена увидела ее в робе и в земле,
черную, и говорит:
- Сонь, это ты или не ты?
А Соня говорит:
- Я.
А Елена говорит:
- Ты что тут делаешь?
А она:
- Работаю.
Ну и рассказала она Елене, что ее на "химию", значит, к ним сюда
сослали. Из города Кривого Рога. Она там после окончания института по
распределению работала и так и осталась на жительство, осела, а акушерка
пьяная на ее дежурстве ночью роженице кровь влила иногруппную. И та,
конечно, скончалась, как и следовало ожидать.
- Ну и вот "химию", слава Богу, - сказала, - мне дали, принимая во
внимание смягчающие мою вину обстоятельства. Два года.
А Елена сказала:
- А я, как пришла сюда, в медпункт, после диплома, так и прозябаю тут
без движения и перспективы.
И она пошла к директору завода и ее, Соню, к себе в медпункт медсестрой
вытребовала и выпросила - потому что учились они с ней на одном факультете,
на лечебном. А он, директор, понятно, не хотел на это противоправное
нарушение закона идти, но Елена своего добилась. И Соня осталась в стальцехе
числиться для отвода глаз милиции, на земледелке, а работать у нее стала,
медсестрой. А муж и ребенок Сони в городе Кривом Роге продолжали жить, на
прежнем месте, и два раза в месяц приезжали к ней на свидания. И Соня
говорила:
- Отбуду срок свой судебный , и все. Уедем.
И Елена ей отвечала, что, конечно, тебе хорошо. А мне что делать и куда
уезжать?
И Соня говорила:
- Не знаю.
А Елена, она не зря и не голословно Соне завидовала белой завистью, так
как она от своего учителя точно бы уехала. Хоть и в Израиль. Потому что не
может ведь нормальная и обыкновенная женщина жить всю свою жизнь с учителем
танцев. А он же не только учителем был, он же и сам танцевал и в конкурсах
бальных участвовал, занимая в них призовые места с вручением поощрительных
грамот. И в городских конкурсах участвовал, и в областных. И говорил, что я
не учитель по своему призванию, я артист. И на этом, значит, основании
устраивал он репетиции по вечерам дома и разучивал свои вечные танцы и
отдельные движения из них со стулом вместо женщины, говоря, что для
достижения заоблачных вершин мастерства дневных репетиций в клубе ему мало и
недостаточно. И Елена ему скажет иногда, не стерпев, когда совсем то есть
уже ей невмоготу, что устала я, как собака, и кончай свои ужимки и прыжки, а
он:
- Артист, - говорит, - обязан работать над собой всегда и везде над
собой неутомимо и до седьмого пота.
И к этому всему он ее на конкурсы таскал за собой, на все, в каких
принимал участие.
- И ты, - говорил, - как жена артиста, должна жить моими творческими
планами и интересами и делить со мной наравне все мои взлеты и падения.
И Елена ходила на эти его конкурсные состязания и сидела в пустых
спортивных залах, зевая под вальсы, и падеспани, и мазурки, и прикрывала рот
обеими руками по очереди. И все чаще Елена удивлялась, что, ну как это меня
угораздило замужем за ним оказаться - уму непостижимо.
А изменила она ему за все их долгие годы жизни всего-навсего один раз.
Ну или, точнее, не один раз, а с одним-единственным мужчиной, и было это Бог
знает уже как давно. А он, мужчина этот, слесарем простым у них на заводе
работал, и пришел он к ней на медпункт, и напарника своего привел. И:
- Вот, - говорит, - напарник мой, Михайлов, палец сломал, а в медпункт
идти отказывается. Так я его, - говорит, - привел с применением силы.
И Елена сделала все положенное этому напарнику и направление на рентген
выписала, и он, Михайлов то есть, из медпункта ушел, а тот, второй, остался
и говорит:
- Меня Жорой зовут. Георгием. А вас?
А она говорит:
- Врач Орлова.
- А вы, - он спрашивает, - когда работу заканчиваете?
А она говорит:
- В полчетвертого.
И они, конечно, с работы вместе ушли. Он ее на остановке стоял
дожидался и в пиццерию предложил ей зайти, посидеть. А потом, в пиццерии,
говорит:
- У меня, - говорит, - жены сейчас нету дома, так, может, мы поймаем
момент и птицу счастья?
И Елена сказала ему:
- Поймаем, - тем более что учитель ее в это самое время готовил себя к
участию в ответственном конкурсе в паре с новой партнершей, и танцевал дни и
ночи напролет в паре с ней и со стулом, и ничего, вокруг него происходящего,
не замечал и не принимал к сведению.
И они стали к нему, к Жоре, ходить каждый день, в семейное общежитие.
Сперва он шел, отдельно. А потом она за ним следом, но с промежутком во
времени. А жена его лежала тогда в больнице, на сохранении, а потом, когда
вышла она из больницы, на квартиру они ходили к кому-то. Жора говорил:
- Друга это моего квартира, прессовщика шестого разряда.
И он, этот друг, уступал им, значит, свою квартиру на определенное
время суток, и они использовали ее в свое удовольствие и с максимально
возможной отдачей. И Елена от Жоры сразу почти и забеременела, и аборт себе
сделала. А когда Жора ее бросил и променял на другую, новую женщину, опять
поплыла Елена по воле волн, не барахтаясь и не оказывая сопротивления
мирному течению своей жизни. И опять по утрам она поворачивала вправо голову
на подушке и видела голую спину учителя, и опять она ездила на работу в свой
медпункт на троллейбусе и там трудилась, а вечером учитель танцевал со
стулом по квартире, аккомпанируя себе на губах. Ну и на конкурсы ее
по-прежнему он водил, и она мерзла и стыла в гулких пустых спортзалах. И она
сбегала, используя любую возможность, от своего учителя к Стеше, к подруге
своей, или к вдове Жоры Лене, уколы делать ее ребенку, тоже Жоре, или куда
угодно она сбегала, лишь бы поменьше с ним соприкасаться и не видеть его
танцев и его самого. А он, если задерживалась она, обзванивал всех подряд
знакомых и ее где-нибудь отыскивал, и говорил:
- Аленушка, а я тут тебя заждался.
И опять остались у Елены те ее семь минут дороги от дома и до остановки