Хургин Александр. Ночной ковбой

надо было идти, а Самаев сказал:
- Чего ей стоять, выдыхаться? - и допил.
Потом Ольга в магазин ходила. Долго ее не было. Зато она молока
принесла пять пакетов и колбасы килограмм в два двадцать. А долго ее не
было, потому что очереди же и в тот отдел, и в тот. Она-то, конечно, заняла
в оба сразу, но все равно получилось долго. А там пришла, туда-сюда - пора
на работу уходить. Ольга Самаеву говорит:
- Пойду я, чтоб не опоздать. А то у нас, сам знаешь, транспорт.
И ушла она. Во вторую. А Самаев после того, как она ушла, послонялся с
полчаса по комнате и тоже ушел. По городу походил, посмотрел, в кино сходил.
А больше вроде и некуда идти. И Самаев подумал, что надо бы к брату зайти,
поздороваться. У него брат еще жил тут родной. Они близнята с ним были. Он -
Коля, а брат - Толя.
Дом братов Самаев нашел по памяти спокойно. Не забыл, получается, за
пять лет. Позвонил два раза, как всегда он звонил, подождал. Открывает
какая-то тетка в юбке.
- Вам чего? - говорит.
Самаев говорит:
- Мне Самаева Анатолия, я брат его буду.
Тетка говорит:
- Похож. Они, - говорит, - с женой разъехались, а мы в их квартиру, в
эту вот, съехались. А он сейчас на Столярова живет, дом шесть, квартира
восемнадцать.
Поехал Самаев на Столярова. Транспорта минут двадцать ждал. Приехал,
позвонил два раза. Выходит брат. Уставился на Самаева и стоит. Потом
говорит:
- Тю бля, я думал, уже выехал с похмелюги. Дверь открываю, а там - я. А
это, значит, ты.
- Я, - Самаев говорит. - Кто ж еще?
- Ну заходи, - брат говорит. - Давай.
Зашли они. Брат говорит:
- Ты это, не обращай... на это... Я со своей разошелся, так у меня тут
бардак. Вчера с мужиками бухали. Но ты не обращай. Я бабу какую-нибудь
приведу, она тут поубирает.
Самаев говорит:
- Ясно. А я, - говорит, - иду, гадаю, дома ты или нету тебя.
- Дома я, - брат говорит. - Я всегда дома. А куда ходить? Хата своя,
пускай, кому надо, ко мне ходит. А? Так или не так?
- Угу, - Самаев отвечает, - так.
- Слышь, - брат Самаева вспомнил, - а ты когда вышел?
- Вчера, - Самаев говорит.
- ! - брат говорит. - Так надо ж отметить.
- Давай в другой раз, - Самаев ему говорит. - А то мне еще тут надо...
кое-чего... дело одно.
А брат говорит:
- Ты кончай. Я, - говорит, - сейчас. У тебя это есть?
- Есть.
- Гони.
Дал Самаев брату червонец, брат залез в штаны, пальто сверху надел и
побежал.
- Я сейчас, - говорит, - сейчас.
И точно. Он быстро назад вернулся. Бутылку самогона принес, сказал:
"Тут у меня сосед производит, градусов шестьдесят", - минтая две банки,
хлеба и икры кабачковой банку.
- Ну давай, - брат говорит. - Чего тянуть? Будьмо.
Выпили. Консервы ножом открыли и икру. Закусили: Самаев - чуть-чуть, не
хотелось ему, а Толя, брат, первую хорошо закусил, плотно. Закусил, значит,
сок из минтаевской банки хлебом вымакал, в рот хлеб этот положил и говорит
жуя:
- Ну, чего? - говорит. - Теперь попиздим? Ты, - говорит, - как жил?
Там.
- Хреново жил, - Самаев говорит. - Разве там - это жизнь?
- А тут думаешь, жизнь? - брат спрашивает.
- Думаю, жизнь, - Самаев отвечает.
- Зря думаешь, - брат говорит.
- Может, и зря. Но тут воля, все ж. А там...
- Воля. Где воля? Каждый писюн газированный - тебе начальник. И вся
воля.
- Это да, - Самаев говорит. - Наверно, и тут не ахти. Да. Ну а там, там
- совсем. Задавить любого им ничего не составляет. Свободно.
- И тут свободно не составляет, - брат говорит. - Давай еще.
В общем, допили они самогон, брат закосел, а Самаев почти что и нет,
трезвый. Правда, как-то ни с чего взял он и сказал брату:
- Понимаешь, Толян, - говорит, - одному тебе доверяю как брату. Легли
мы вчера с Ольгой спать, она прижимается ко мне, а я - ничего. Она - это, а
я - вот... Ерунда просто-таки какая-то.
Брат на Самаева поглядел мутновато и говорит:
- Атрофировалось, - говорит, - или что?
- А я откуда знаю? - Самаев говорит. - Я водки перед тем выпил. Может,
водка так подействовала?
- Водка - не. Водка - не может быть. Я слыхал, у моряков такое бывает,
какие долго в море плавают и без баб. Так это, кажись, временно. Это лечат.
- Что ж я с этим, в больницу пойду? - Самаев говорит.
А брат говорит:
- А чего?
- А ничего. Не пойду я.
- Ну, я не знаю, - брат говорит. - Оно, наверно, и само пройдет.
Постепенно. Ты ж мужик здоровый.
А Самаев говорит:
- Постепенно - оно, может, и это... А сегодня? Ольге чего говорить,
если оно опять? Ну... Не встанет?
Брат посидел, подумал и предлагает Самаеву:
- Слышь, Колян, а давай я заместо тебя к Ольге твоей пойду. Трахну ее.
Она и не отличит, что это не ты.
Самаев говорит:
- Ты в натуре совсем оборзел?
А брат его говорит:
- Чего это я оборзел?
А Самаев помолчал и говорит брату:
- У меня волоса почти нету, а у тебя - вон.
- Отрежем, - брат сразу и ножницы нашел. - На, - говорит, - режь.
Ну, Самаев это мог, еще в армии приходилось ему. Накрыл он брата
газетой, на табуретку посадил и обстриг его ножницами под "Первый день на
воле". Обстриг, а сам все равно говорит:
- Не, Толян, ну ты в натуре серьезно?
- Отвечаю, - брат говорит и руками волосы с себя стряхивает - с лица, с
головы, с колен. Потом он с Самаева шмотки снял, оделся в них.
- Давай, - говорит, - ключ, я к Ольге поехал. - А ты, - сказал, - сиди
тут. Жди меня, и я вернусь.
И Самаев один остался. Лег на лежанку братову и лежит. И говорит себе:
- Надо домой ехать. Я ж не пьяный.
А потом думает:
- Приеду, Ольга уже дома будет. И Толян там, с ней. Что я скажу? - ну,
и не поехал он. Остался лежать. И лежал, пока брат не вернулся. А он
вернулся, говорит:
- Вставай. Вставай, - говорит, - слышь?
Самаев встал, а брат говорит:
- Ты только это, не психуй. Ладно?
- Что там? - Самаев спрашивает.
- Но ты не психуй.
- Я не психую, - Самаев говорит, - рассказывай.
- Ладно, - брат говорит. - Вот. Ну, приехал я. Ехал, бля, долго.
Транспорт, собака, не ходит, совсем обнаглели. Да. Ну, приехал, Ольги еще
нету. Ну, я разделся, свет потушил и - в люлю. Приходит Ольга. "Коля, -
говорит, - ты спишь?" Я молчу. Ну, она там, в коридоре, разделась, на кухне
чего-то повозилась, а я лежу. Вот. Ну, подходит она. Ольга. А свет не
включает, чтоб меня, ну, в смысле тебя, не разбудить, и ложится. А кровать
пружиной заскрипела. Ну, я вроде бы от скрипа этого просыпаюсь. Ну, и все
как надо. Все класс. А потом заснули мы. И она заснула, и я заснул. Да. Ну,
сплю я, а меня как затрясет. Просыпаюсь - Ольга. "Ах ты, гад, - говорит, -
где, - говорит, - Коля мой?" Узнала, понял? Что я - это не ты. Я говорю, что
живой твой Коля, чего ты, говорю. А она: "Где Коля?" - и все. Я говорю:
"Дома у меня спит", - а она: "Ах вы ж, - говорит, - падлюки. Я с ним пять
лет не развелась, а вы? Гады вы все", - говорит, и к окну подошла, и - вниз
с окна. Дура. Я ничего и не успел. Слышь? Спустился, она лежит. Дышит. Я по
автомату позвонил, "Скорую помощь" вызвал. Ее и забрали. Я из-за угла видал.
- Куда отвезли? - Самаев спрашивает.
- Ну, куда-куда. Я не знаю - куда. В больницу, наверно, отвезли. Куда.
Дослушал Самаев брата и пошел. Ни до свидания, ничего не сказал. На
улицу вышел - рано совсем, темно. И транспорта никакого нету. Идет Самаев,
когда видит, навстречу фары: две внизу, две сверху. Самаев на дорогу вышел и
стоит. Машина подъехала - "Скорая помощь". Шофер с монтировкой из кабины
вылез, а Самаев у него спрашивает:
- Друг, спрашивает, - куда отвозят, если с третьего этажа человек
падает?
- Кто это, - шофер говорит, - с третьего этажа упал? Ты?
- Жена моя, - Самаев говорит. - Отвезли ее, а куда, я не знаю. Меня
дома не было.
- Травмы - это в шестую, - шофер говорит. - Они сегодня ургентные.
- Спасибо, друг, - Самаев говорит. - Ты извини.
Пришел Самаев в шестую больницу, это уже светать стало, нашел приемное
отделение, там: "Да, - говорят, - поступила такая. Перелом обеих ног".
Самаев хотел к ней в палату пройти, а его не пустили, сказали:
- Передачи с одиннадцати принимаем и с семнадцати. А внутрь нельзя.
Карантин.
Самаев стал говорить, что ему пройти надо обязательно, что он муж, но
его все равно не пустили. Тогда он отступился и в ментовку решил ехать. На
остановке стоял, стоял, плюнул и пешком снова пошел, так и не дождался
ничего. А в райотделе дежурит лейтенантик. Самаев говорит ему:
- Я человека покалечил.
- Какого? - лейтенантик спрашивает.
- Самаеву Ольгу Степановну. Супругу свою, - Самаев говорит.
Лейтенантик бумагу Самаеву дал и ручку.
- Пиши, - говорит, - все, как было.
Самаев написал, что жену свою покалечил, Самаеву Ольгу Степановну, а
лейтенантик говорит:
- Идите, Самаев, разберемся.
- Чего разбираться? - Самаев говорит.
А лейтенантик выпроваживать его стал. А Самаев не идет. Тогда он,
лейтенантик то есть, вызвал сержанта, и они вдвоем Самаева из отделения
вывели. А Самаев со злости схватил каменюку - и по окнам. После этого,
конечно, его закрыли в КПЗ. Комната у них там есть такая. Не камера, как в
тюряге, а комната. Простая. Только дверь железом обита и решетка на окне.
Сел в этой комнате Самаев на пол и сидит. День просидел. И ночь. Потом
вызвали его в кабинет на второй этаж, а там мужик за столом жирный и без
формы. Самаев стал перед ним, мужик говорит:
- Пятнадцать суток тебе. И скажи спасибо, что мало.
- Спасибо, - Самаев говорит. - А только я человека покалечил. Какие ж
пятнадцать суток?
- Иди, - мужик говорит ему. - Никого ты не калечил. Мы с твоей женой
говорили и выяснили.
- А в больнице ж карантин, - Самаев говорит. - Как же вас пустили?
- Нас пустили, - мужик ему отвечает, - а ты с сержантом пойдешь. Все.
Сержант Самаева во двор вывел и говорит:
- Сегодня, - говорит, - все уже на работу ушли, так ты стекло вставишь,
которое выбил. А завтра с утречка пойдешь дорогу ремонтировать, со всеми. А
то дороги в городе - ни в задницу, поэтому и с транспортом такая проблема,
понял? А сегодня стекло будешь вставлять.
Дал сержант Самаеву кусок стекла и стеклорез, гвоздей восемь штук дал и
молоток. Самаев молоток взял и говорит:
- Я человека калекой сделал, может, на всю жизнь, супругу свою, Ольгу
Степановну, а вы, менты поганые, на пятнадцать суток меня хотите?
Сержант, конечно, на Самаева обиделся за такие несправедливые слова -
тем более он при исполнении - и кобуру взялся расстегивать, попугать чтоб
Самаева. Но не получилось у него ее расстегнуть. Не успел он. Потому что у
Самаева же в руке молоток был. Причем в левой руке. А он, Самаев, как раз
левша.
1990

РАВНОБЕДРЕННЫЙ ТРЕУГОЛЬНИК

Интимной жизнью Митя Салов жил с двумя женщинами одновременно. И не так
жил, как все прочие представители мужского пола во всем мире живут, - когда
одна женщина, служит мужчине женой, а другая, как говорится, любовницей. У
Мити Салова обе они, его женщины, женами не являлись. С женами Салов
расстался раньше: с первой по счету из-за несхождения характерами, а со
второй - по экономическим мотивам. И теперь вот имелось у него в наличии
сразу две женщины, одна из которых была Мариной, а другая - Галиной или еще
проще - Галей. И имел он их двух, так сказать, в единицу времени не потому
что у него был низкий моральный облик, а потому что по обстоятельствам так
вышло. Само. И он Марину очень искренно любил, и Галину тоже любил. И каждую
из них любил Митя Салов по-своему и по отдельности от другой. И они,
женщины, со своей стороны отвечали, Мите взаимностью чувств и благодарностью
за доставленное счастье в жизни. А Митя, в свою очередь, старался как мог
никого из них не обижать и встречаться и с Мариной, и с Галей приблизительно
на равных условиях и уделять им примерно равное количество внимания и
времени. Он для себя набросал как бы план в виде графика по числам месяца и
дням недели и пользовался этим графиком при организации своего досуга и при
распределении его между Мариной и Галей по справедливости и по совести - ну
раз уж образовался у них такой, что ли, своеобразный равнобедренный
треугольник. Ведь же Салов не хотел специально, по расчету, чтоб у него было
целых две женщины. Он хотел, чтобы была только одна какая-нибудь. Он
конкретно для этой цели и завязал знакомство с Мариной в пансионате
"Лесной". Он по путевке профсоюза тридцатипроцентной стоимости проводил там
свой очередной отпуск. И она, Марина, проводила свой отпуск в этом же
пансионате. И они в нем встретились и познакомились, и полюбили друг друга,
имея в виду далеко идущие намерения на будущее.
А с Галиной Салова сама же Марина и познакомила, по собственному
желанию. Уже когда они отпуск провели и обратно в город вернулись. Галина
подругой была Марине со школьной парты и, конечно, Марина ее с Саловым
познакомила, не утерпела. И, конечно, Салова нельзя обвинять в том, что он
на нее оказал неизгладимое впечатление своей обаятельной наружностью и что
она, Галина, ему понравилась не меньше Марины. А Марина тоже - как раньше
нравилась, так и осталась нравиться, несмотря на Галину. И ему захотелось,
чтоб и Марина была с ним. как и прежде до этого, и Галину тоже он хотел
сохранить при себе и любить, тем более что и она, так же, как и подруга ее
Марина, в браке ни с кем не состояла, и препятствий никаких в этой области у
Салова с ней создаться не могло.
Вот так, значит, это все выглядело насчет возникновения у Мити Салова
двух женщин параллельно. И теперь он ходил то к Марине, то к Гале. То с
Мариной делил свое личное время, то с Галиной. А иногда бывало, что и с
обеими с ними вместе. Допустим, надо идти ему к Марине, а вдруг появляется
желание и Галину повидать вне плана, ну он ей позвонит с работы, так как у
него не было домашнего телефона, и скажет, что к Марине сегодня пойдет, а
она тоже тогда созвонится с Мариной и тоже к ней в гости попросится. И они
все втроем в таких случаях вечер отдыхали. И Салов после этого у Марины не
оставался, а, наоборот, шел с ее, Марининого, согласия и, уступая ее
убедительным просьбам, Галину провожать, чтоб не страшно ей было поздно
домой возвращаться. И оставался у Галины. И с ней ночевал.
Конечно, Галину не особо радовало и устраивало такое ее двусмысленное
положение в отношениях с Митей, но она придерживалась того мнения, что лучше
иметь хоть какую-нибудь свою личную жизнь, чем не иметь вообще никакой
совсем, тем более что он, Митя, обещал ей связь с Мариной прекратить, но
как-нибудь постепенно, чтоб не причинять ей чрезмерной душевной боли и
излишних мук и страданий. А Марине Салов никаких обещаний не давал, так как
она про их с Галей тайную близость и связь не догадывалась и находилась в
полном неведении. Но и прекращать с ней отношения в соответствии с
обещанием, данным Гале, Салову не улыбалось и не хотелось. Ему же хорошо
было и с Мариной, и с Галей. С Мариной, например, ему более интересно было в
общении, потому что она и книжек много прочитала и вообще, а с Галей Салову
лучше было в интимном смысле слова. И готовить она умела разные вкусные
блюда восточной кухни. Ну, короче, они как бы дополняли в его глазах одна
другую, и без любой из них ему было бы намного хуже и скучнее жить на свете.
И им без него тоже было бы хуже. А так все-таки всем им троим вместе взятым
было вполне более-менее. Только с праздниками проблемы перед Саловым
вставали, так как праздники же и Марина хотела праздновать в компании с
Митей, и Галина хотела быть с ним, а не в полном одиночестве. А Салов, как
всегда, и Марине не мог отказать, и Галине. И поэтому он совсем падал духом
от безвыходности обстановки и соглашался дежурить на своем производственном
предприятии по двенадцать часов за оплату в двойном размере. А они - Марина
и Галя - звонили ему в дежурку по телефону и разговаривали с ним. И обе
жалели, что он вынужден нести праздничные дежурства в то время, когда все
люди всей страны празднуют и отдыхают в свое удовольствие, и высказывали ему
справедливые нарекания и упреки за то, что он дает согласие на эти
дежурства, хотя мог бы и не давать. А Салов говорил им обеим одно и то же -
что не может он не давать согласия, если хочет, чтоб ему не мотали нервы и
давали спокойно работать и жить. Говорил он им так, а сам про себя думал,
что вот же и Новый год уже не за горами, а на Новый год этот спасительный
вариант с дежурством никак не пройдет, ни под каким соусом и видом. И не
надо бы им, Марине то есть и Гале, портить праздничное настроение и кровь.
Он же, Салов, наоборот, хотел, чтоб и им, и ему хорошо всегда было, а
получалось, что выходило прямо противоположное. И надо было с этим
что-нибудь срочно делать, а что - неясно и неизвестно. И Салов не делал
вообще ничего. Он пустил все на самотек, чтоб, значит, само собой что-нибудь
произошло и разрешило весь этот гамлетовский вопрос. И в конце концов,
конечно, произошло то, что всегда происходит в результате тесных половых
контактов между мужчиной и женщиной. А именно, произошла у Гали
беременность. Салов как-то пришел к ней по своему графику и говорит, что
пошли, сходим куда угодно, в кафе, что ли, мороженого съедим мягкого дли
вина выпьем в дегустационном зале "Нектар". А Галя говорит ему:
- Не хочу я.
А Салов говорит:
- Почему это ты не хочешь?
А она отвечает, что не хочу, вот и все. И пить не хочу, и мороженого.
Не лезет мне, говорит, внутрь никакая пища. А Салов ей тогда говорит:
- Может, тебе, - говорит, - в таком случае к врачу сходить надо,
состояние здоровья обследовать?
А Галя говорит:
- Да была я у врача. И состояние здоровья, - говорит, - у меня в
пределах нормы, если принимать во внимание мое положение.
- Какое твое положение? - Салов у нее спрашивает.
А она отвечает:
- Ну, обыкновенное женское положение. Беременность.
- Это тебе врач лично сказал? - Салов спрашивает.
А она говорит:
- Лично.
И начинает плакать. А Салов вытер руками ей с лица слезы и говорит:
- Ты, - говорит, - это, давай одевайся нарядно. В ЗАГС пойдем. А Галя
говорит:
- Честно?
- А Салов ей отвечает:
- Ну!
И Галя быстренько оделась и лицо с прической перед зеркалом подправила.
Собралась, значит, и спрашивает:
- Митя, а как с Мариной теперь?
- А с Мариной, - Салов ей говорит уверенно, - теперь все. Покончено
навсегда.
Ну и пошли они в райотдел Дворца бракосочетаний и составили заявления,
что, мол, желают создать еще одну новую семью и быть мужем и женой. А
оттуда, из Дворца, Салов решил ехать непосредственно к Марине. Чтоб не
откладывать эту тему в долгий ящик.
- Я, - сказал, - сейчас к ней поеду, а ты иди домой и жди моего к тебе
скорого возвращения.
И вот приехал Митя Салов к Марине, а она отперла ему дверь и говорит:
- О, - говорит, - как удачно, что ты пришел. Ты, - говорит, - наверно,
почувствовал, да? И пришел.
А Салов ей отвечает, что просто пришел, по одному делу, и "что это я, -
спрашивает, - мог такого почувствовать?".
А Марина ему говорит весело:
- А то, - говорит, - что у нас с тобой ребенок будет.
- Кто у нас будет? С тобой? - Салов спрашивает.
- Ну ребенок, - Марина говорит и повторяет еще раз: - ребенок.
И после повторения этого слова "ребенок" у Салова, видно, что-то на
лице изменилось. Или отразилось, может быть. Потому что Марина глянула на
его лицо и спросила:
- Ты что это, - спросила, - не рад?
А Салов сначала замялся на какое-то неопределенное время, а потом
говорит:
- Чего это я не рад? Я рад.
И замолчал. А Марина говорит:
- Мить, - говорит, - а ты на мне теперь женишься или как?
- Женюсь, - Салов ей отвечает. - Конечно. Куда ж я, - отвечает, -
денусь?
Ну, Марина обниматься полезла, а он, Салов, говорит:
- Только я сейчас на минутку забежал. К тебе. По одному делу. И мне
обратно надо бежать. Назад. А завтра я позвоню и, это, приду. И женюсь. На
тебе.
И Салов ушел от Марины и поехал не к Гале, а к себе. Домой. Сел в
троллейбус и поехал. А в троллейбусе в этом, куда он сел, в нем ехали
следующие люди: сзади ехали двое парней подросткового возраста с такого же
близкого возраста девушкой, и девушка эта сидела на руках у одного парня и
целовалась с другим парнем. Потом там ехала группа женщин, находящихся в
алкогольном опьянении высокой степени, а одеты они были в натуральные
меховые изделия, и на пальцах у них блестело по многу колец с камнями и без
камней, и все они ругали матерными словами и выражениями сучка Геру Мухина.
Еще в троллейбусе ехал старый дед с костылем и без левой ноги. Он лежал,
обняв свой костыль, в проходе на полу и спал, и от него пахло свежей мочой.
А на сиденье впереди, которое развернуто против хода троллейбуса, ехал
плоский человек с зеленой гармошкой. Человек был вроде как не в себе. Он
таскал гармошку туда и сюда и дурным голосом на одной ноте орал украинскую
народную песню:
Ты ж мэнэ пидманула,
Ты ж мэнэ пидвэла,
Ты ж мэнэ молодого
З ума-розуму звэла.
Так орал этот человек всю дорогу без передыху. А когда троллейбус
приехал на конечную остановку и остановился, и открыл все двери, из них
никто не вышел. Ни один человек не вышел. И Митя Салов не вышел. И водитель
троллейбуса включил микрофон и сказал в него по типу того, как, слышал он,
говорят в метрополитене города Москвы:
- Конечная, - сказал водитель в микрофон, - троллейбус дальше не
пойдет, большая просьба освободить салон.
Но и водителя никто не послушал. Или же его не услышали. Или не поняли
из-за звуков гармошки и голоса плоского человека, который все громче и
громче орал свою жуткую песню, и песня эта не имела в его исполнении ни
конца, ни смысла.
1990

НОМЕР

Самолет улетал рано. То есть почти ночью. И такси Кротов вызвал по
телефону на два тридцать плюс-минус пятнадцать минут. А с женой он так
договорился заранее, что посадит их в это вызванное такси, а сам с ними в
аэропорт не поедет. Номер такси запомнит, если что на всякий случай и все. И
останется дома, так как завтра, хоть и суббота, а надо ему на работу. А на
работе у него был законный выходной и вообще он оформил очередной отпуск с
понедельника. И вот, значит, такси пришло в назначенный час, и жена с дочкой
сели в него на заднее сидение, и Кротов вещи их в багажник захлопнул, и они
уехали. А номер он, Кротов, вроде бы и запомнил, но цифры тут же у него
перепутались и из головы выскочили. А жена ему перед тем, как в машину
сесть, сказала, что когда-то ты меня не только что до аэропорта провожал, а
и намного дальше. Это она напомнила и намекнула, как он в первый год их
жизни купил себе тайно от нее билет на тот же самый самолет, что и ей и,
когда она уже начала плакать на регистрации, Кротов положил на стойку этот
свой билет и паспорт. И летел с ней до Львова, а потом тем же самолетом
вернулся назад. Был такой у них в биографии дурацкий эпизод. А теперь,
конечно, все у них по-другому и не так. И вообще никак. И они приняли,
значит, решение, что она уедет к своим родителям в гости, и они поживут
месяц врозь друг от друга и отдохнут и, может быть, соскучатся.
И самолет вылетел, считай, вовремя и по расписанию. Вырулил на взлетную
полосу, постоял на ней немного, а потом разогнался и задрал нос и стал лезть
и карабкаться в гору, набирая свою положенную высоту полета. И Лина громко
заплакала, потому что ей заложило уши, и она испугалась, не зная, что это
означает. А Лариса сказала ей, что надо проглотить слюну, и Лина плакать
перестала и взяла у Ларисы карамель "Мятную", и положила ее в рот, и стала
сосать.
И вот прошлась туда и сюда вдоль кресел нечесаная, в прыщах, стюардесса
и объявила, что самолет набрал свою высоту, и полет протекает нормально, и
можно отстегнуть привязные ремни. И все отстегнулись и осмотрелись по
сторонам. А в самолете было неубрано, бардак, можно сказать, был в самолете,
так как валялся на полу какой-то сор и грязными и засаленными были чехлы
сидений, и мутными иллюминаторы окон. И Лариса подумала, что дома она
оставила раскардаш и не успела прибрать за собой после сборов в дорогу.
Правда, она и не стремилась особо к этому, пускай, думала, остается, или
пускай его бляди прибирают. А нет, так и в бардаке посношаются, не сдохнут.
Ей сейчас, тут, отчего-то пришло на ум и показалось, что именно вот этим и
будет Кротов заниматься в период ее отсутствия и больше ничем. Потому что
недаром же он никак дотерпеть не мог и дождаться, пока уедет она. Наверно,
прямо теперь уже и понавел полную квартиру всякой шелупени. А самолет вдруг
ни с чего закачало и затрясло, и он провалился вниз сквозь тучи и взвыл
всеми моторами и снова полез вверх. А Кротов смотрел на часы и думал, что
вот наконец-то он совсем один и никого у него не осталось, только он сам. И
он позвонил Лидке, но телефон Лидкин ему не ответил. Или она его отключила
на ночь, или же где-то шлялась, тварь болотная. И Кротов знал, конечно, про
нее, что она тварь, но ему-то что с того, он же не жить с ней собирался и не
венчаться, а просто хотел поиметь ее по-человечески, без проблем и
пережитков прошлого. Потому что Лидка была в этом деле специалист широкого
профиля и пользовалась заслуженным успехом и давно на Кротова зарилась и
положила на него свой глаз. Но телефон ее не отвечал ни в какую, и Кротов
бродил без внимания по разоренной сборами жены квартире и тыкался в
раскрытые двери шкафов и в выдвинутые ящики, и наступал на разбросанные
дочкины игрушки, и они хрустели под его ногами. И когда в очередной какой-то
раз Лидкин телефон не ответил, Кротов позвонил другу детства и юности Гере
Мухину, и Гера ответил ему матом, то есть, какая это еще сука резвая звонит
в такую несусветную рань.
- Это я звоню, - успокоил Геру Мухина Кротов и спросил: - У тебя телки
есть? А то моя уехала и хата свободная, и от скуки хоть вешайся.
А Гера прикинул и сказал, что хата - это, конечно, хорошо и телок он,
Гера, найдет сколько угодно и пригонит хоть целое стадо.
А Кротов сказал: