Хургин Александр. Ночной ковбой

свое идиотское джентльменство - сказал, что поеду с ними. Потом я спросил у
пришельца:
- Яша умер или еще нет? - я решил уточнить - он-то говорил о смерти Яши
в будущем времени, хотя и уверенно.
Гость думал долго, после пожал плечами, отвернулся и сказал:
- Умирет.
Ни как он нас нашел, ни что случилось с Яшей, ни зачем Дине ехать на
похороны человека, о котором двенадцать лет она ничего не знала и не
слышала, ордынец объяснить не смог. У него не хватало на это русского
словарного запаса. И на все наши вопросы он молча склонял голову к левому
плечу. Или улыбался и прикладывал руку к груди.
А билет мне он купил легко и как-то очень просто. До странного просто.
Он позвонил кому-то с нашего домашнего телефона и сказал два слова: "Билиет
нада." И положил трубку на рычаг. В аэропорту к нему подошел такой же, как и
он сам, азиат бандитского вида. В руке этот азиат держал билет. На мое имя.
Мне этот деревенский детектив уже тогда сильно не понравился и вызвал
справедливые подозрения. Откуда они знали, как меня зовут, откуда знали
фамилию? Черт их, азиатов, поймет и разберет. Восток - дело темное. Особенно
если смотреть на него с запада. Или - с северо-запада. Так точнее.

Я лег на постель и стал ждать возвращения Дины. Ждать лежа всегда
удобнее. А здесь все время приходилось чего-то ждать. И мы ждали, не зная
даже, чего ждем, ждали в неведении. С самого начала.
Ордынец оставил нас у порога гостиницы. Дал денег, сказал "живите
зидесь" и ушел по пустой иссохшей дороге, треснувшей вдоль. Мы вошли в
гостиницу, и я спросил у Дины:
- Сколько мы тут пробудем?
- Сутки, - сказала Дина. - Или двое. Я не знаю.
- Хорошо, - сказал я, - возьмем номер на два дня. Все равно деньги не
наши и их хватит.
Мы подошли к стойке. Я протянул паспорта сонной дежурной. Она скосила
на них глаза и начала что-то прилежно, по-ученически, писать на серой
шершавой бумаге. Потом из-за ширмы появились еще две сонные в морщинах
женщины, и у нас произошло с ними объяснение насчет двухместных и
двухспальных номеров. Потом мы заплатили названную дежурной сумму и получили
ключ. Никто у нас не спросил, на сколько мы приехали. Это я сообразил уже в
номере. И сразу поделился своим соображением с Диной. Но она не придала
этому факту никакого серьезного значения. Она сказала, что устала, как давно
уже не уставала, и что хочет лечь. Я тоже хотел лечь. Не меньше Дины. И мы
легли. И быстро уснули. А проснулись от духоты и жары. Солнце поднялось и
накалило стены, остывшие за ночь, и спать стало невозможно. В такую жару
человек просыпается от жара своего собственного дыхания.
Сначала мы просто лежали, истекая потом. Лежали, пока я не додумался
открыть дверь в коридор. Но через пять секунд прибежала дежурная и стала
кричать "виселю", свирепея от собственного крика. Дверь пришлось закрыть,
потому что от ее воплей стало еще жарче, и я весь покрылся испариной. Мы
разделись донага и приняли вялый несвежий душ. Одеваться не стали. Хотя
прийти к нам могли в любой момент. Дина легла, даже не вытершись, в каплях
воды на коже, я вытерся, и быстро об этом пожалел. А вставать еще раз и еще
раз идти в душ не хотелось смертельно. Потому что вообще не хотелось
шевелиться. И так мы лежали в жаре и в медленно идущем времени, лежали и
ждали чего-то - чего-то, что обязательно должно произойти не сегодня завтра.
Не знаю, как у Дины, а мое ожидание довольно быстро стало тоскливым, и тоску
я ощущал какую-то незнакомую и неясную. Видимо, неясность объяснялась тем,
что это была тоска по будущему. По самому ближайшему будущему, от которого
неизвестно, чего можно и нужно ждать.
Наконец, Дина сказала:
- Ты обратил внимание, что совершенно не хочется есть?
Я обратил. В последний раз мы ели в самолете.
- Интересно, они о нас забыли? - сказал я. - Может, спросить у этих
теток, как найти нашего ордынца?
Дина повернула голову на подушке, повернулась сама. Ее глаза и соски
смотрели теперь прямо на меня. Она сказала:
- Ты знаешь, как его зовут?
- Не знаю, - сказал я.
- И я не знаю.
Действительно, ни я, ни Дина не поинтересовались, с кем имеем дело, с
кем и за чей счет летим в самолете, живем в гостинице. Приехали в пустыню с
чужим подозрительным человеком, с каким-то криминальным типом. Никому ничего
не сказав дома. Никого не предупредив. И кто знает, что у этих азиатов на
уме?
- Ладно, - сказала Дина. - Подождем еще. В крайнем случае, уедем.
- Ты уверена?
- Нет.
- Давай выйдем в вестибюль. Там хоть можно дышать.
Мы оделись и вышли из своего номера. Прошли по коридору и заняли в
вестибюле два кресла. Те, что стояли вокруг низкого косолапого столика прямо
посредине помещения. Портье посмотрела на нас нехорошо. Но, возможно, мне
это показалось. В таких непонятных ситуациях поневоле становишься
мнительным.
Посидев минут пять, я встал и подошел к стойке.
- Где у вас поесть?
- В бюфет.
- Это где?
- Више.
Я сказал портье спасибо и спросил, когда похороны.
Она сказала:
- Не знаю похороны.
- Яша, - сказал я.
- Не знаю Аиша, - сказала она.
Значит, получалось, что на сколько дней мы приехали, она знала, а о
похоронах не знала. Я вернулся к Дине и сказал:
- Что-то здесь не так.
- Да ладно, - сказала Дина и встала.
Мы поднялись в буфет.
Никого. И мне показалось, что, кроме нас, в гостинице никто не живет.
Что гостиница пуста. Что в ней попросту некому жить, потому что никто сюда,
в эти пески, из внешнего мира не приезжает.
Я постучал по стойке. Появилась буфетчица, и у меня зарябило в глазах.
Наверно, от ее платья.
- Воды, - сказал я.
Она дала нам воду с витрины.
- Из холодильника нельзя? - спросил я.
На это буфетчица не ответила ничего.
Пыльную зеленую бутылку я открыл черенком вилки, валявшейся на стойке.
Стаканы взял с подноса. Буфетчица проследила за моими самостоятельными,
самовольными, действиями. Проследила молча и без всякого интереса. Даже
должностного. Наплевать ей было на вилку. И на нас - наплевать.
Воду мы пили так долго, как только можно. Чтобы растянуть иллюзию
занятости хоть чем-то. Когда ты чем-то занят, меньше задаешь себе вопросов,
на которые не можешь ответить. Правда, и меня, и, я уверен, Дину занимал
всего один вопрос. Нам нужно было знать, когда состоится то, ради чего нас
сюда привезли. И когда мы сможем вернуться из этой во всех смыслах пустыни
домой. Я захотел домой, как только сел в самолет, и он начал выруливать на
взлетную полосу. А уж здесь с первой минуты я как на иголках танцую. Хотя
мог бы спокойно отдыхать, например, в ванне - и горя не знать. Но что можно
делать, если у тебя беспокойный и неуравновешенный характер, если любая
смена обстановки воздействует на нервы. А обстановка меняется всю жизнь
постоянно. Правда, одно дело, когда эти изменения привычны и происходят в
каких-то известных рамках, в знакомых границах, и другое дело, когда все
смутно, неожиданно и непредсказуемо. Тут я сразу начинаю чувствовать себя
жертвой. Чего и кого жертвой - неважно, просто жертвой. А поведение жертвы
отличается ошибочностью. То есть жертва совершает множество неисправимых
ошибок, что и делает ее в конечном счете жертвой. Кстати, одну ошибку я
допустил даже в определении насущных наших вопросов. Потому что Дину
волновал не один вопрос, как я думал, а два. Дина хотела знать, от чего умер
Яша. В сорок один год, конечно, умирают своей законной смертью. Мало ли на
свете подходящих для этого дела неизлечимых болезней. Но Дина в Яшину
болезнь почему-то не верила. Она перебирала в голове самые различные, в том
числе довольно фантастические варианты, а вариант тяжелого заболевания с
летальным исходом даже не рассматривала. К сожалению, задать свой вопрос
Дина никому не могла. Некому было его задать. Разве что мне.
Допив бутылку до конца, мы встали и спустились вниз.
- Может, выйдем, прогуляемся? - это было мое предложение.
- Давай, - согласилась Дина.
Мы вышли и сразу поняли, насколько дикое предложение я выдвинул. Нас
обдало горячей волной, ошпарило, сбило дыхание!
- По-моему, мы попали в кипящий суп, - сказал я.
- Вечно ты со своими метафорами лезешь, - сказала Дина.
И она сделала шаг с крыльца и пошла по дороге. Я пошел следом. Мы шли
туда, куда ушел ордынец. То есть мы шли в том же направлении. Наверно, Дина
надеялась его встретить. А я надеялся выжить. И не схватить солнечный или
тепловой удар. Дина по какому-то наитию взяла из дому свою белую шаль.
Сейчас она повязала ее вместо платка на голову - так, чтобы защитить от
лучей и лицо тоже. На моей голове не было ничего. К тому же я недавно
постригся. И солнце било мне прямо по черепу.
Я сказал об этом Дине и о том, что мой череп может не выдержать - тоже
сказал. Она тут же выполнила поворот налево, толкнула дверь и вошла в
магазинчик. Я вошел за ней. Как на привязи.
- Тюбетейку, пожалуйста, - сказала Дина продавцу с оплывшими желтым
жиром глазами. - Посветлее.
Продавец положил на прилавок три тюбетейки. Дина выбрала среднюю -
самую большую - и нахлобучила ее мне на макушку.
- Сувенир, - сказала она и расплатилась с продавцом.
- Куда мы идем? - спросил я на улице.
- Прямо, - ответила Дина.
- Давай вернемся.
Молчание.
Наверно, она все-таки знала, куда идет. А если не знала, то
чувствовала. Потому что мы встретили нашего ордынца. Хотя больше никого не
встретили. Ни одного человека. Ни единого. В это время суток нормальные люди
на улицу не выходят. Будь они хоть азиаты, хоть кто. В такую жару хороший
хозяин собаку во двор не выгонит.
Дина не стала затягивать беседу. Она не стала даже здороваться. Она
сказала:
- Ну?
- Ище ниет, - сказал ордынец.
- Когда? - сказала Дина.
- Я скажу, - пообещал ордынец, похлопал себя по карману и достал
деньги.
- На, - сказал он и хотел уже пройти мимо нас, но я схватил его за
руку.
- Как тебя найти, если понадобится?
Он посмотрел на мои сжатые пальцы и легко, плавно вынул из них свою
руку.
- Ни нада искать, - сказал он. - Ни панадабится.
И исчез в какой-то щели между домами.
Запоминать место его исчезновения смысла не имело.
- Слушай, - сказала Дина, - он опять дал нам четыре сотни.
- Долларов?
- Их.
- И опять не сказал, как его зовут. Может, уедем?
Дина не ответила. Она повернула обратно и пошла впереди меня. По
совершенно пустому, мертвому городу. К гостинице.
- Успеем, - сказала Дина минут через десять ни к селу ни к городу. И я
стал думать о том, что прожил с ней двенадцать лет, прожил хорошо, как
говорится, в любви и в согласии, а знать ее как следует, не знаю. Я и
раньше, случалось, замечал, что наступает некое мгновение, и с ним Дина
начинает жить отдельной от меня, своей жизнью. Живя в это же самое время и
общей жизнью со мной. В эти периоды я переставал понимать ее, переставал
чувствовать. И сейчас явно наступил именно такой период. Что у нее на уме,
чего она ждет от этих похорон, зачем они ей? Я не мог понять. Ну что и кому
могло дать ее присутствие, ее участие в погребении - здесь, в этих горячих
песках? Кто платит ей за ее присутствие? И ведь неплохо платит. А по нашим
заработкам и меркам - так очень даже щедро. Может, Яша стал тут у них баем
или беем? Или ханом? Хан Фельдман. Смешно, конечно, но не очень.
Хотя, с другой стороны, если он принял ислам, то и имя у него должно
было поменяться. Стал же когда-то Кассиус Клей Мохаммедом Али. Эти ребята
зовут Яшу не то Аиша, не то Айша. Наверно, это и есть его новое исламское
имя. А отчества у него теперь, видимо, нет. Впрочем - и его самого нет. Или
еще есть? И его нельзя хоронить. Заживо, надо надеяться, не хоронят даже
здесь.
- Слушай, а может, твой Яша жив? Пока что.
Дина остановилась на пороге гостиницы и обернулась.
- Сама об этом только подумала. И тип этот сказал "умрет". Помнишь?
Я-то помнил. Я все прекрасно и подробно помнил. И мне все больше эта
история не нравилась. Это же триллер какой-то на нашу голову. А я и по
телевизору их терпеть не могу, не то что в собственной, единственной и
уникальной жизни. Поэтому меня больше устроило, если б это оказалось
розыгрышем. Ну, допустим, Яша действительно разбогател в этих песках, как в
сказке, а жить тут ему явно скучно и не интересно. Ни тебе, театра, ни
пивной - мерзость. Вот он и вспомнил о своей жене. Дина же ему самая
настоящая законная жена. Не по законам шариата, конечно, но все-таки. А со
мной она, выходит, прелюбодействует, изменяя мужу и повелителю. Целых
двенадцать лет прелюбодействует еженощно. За редкими исключениями. Такими,
как сейчас. Хотя исключений этих было в нашей жизни немного. Мы же и дома, и
на работе всегда вместе, всегда, так сказать, под боком и под рукой. И что
интересно, до сих пор друг другу не осточертели. Как нам это удалось - я не
знаю, и Дина - не знает.

Кстати, если я ничего не путаю и не преувеличиваю, и если память моя
мне не очень изменяет, то по их этим шариатским законам и правилам, женщине
за супружескую измену полагается как минимум смерть и чуть ли не виселица. И
тому безбожному подлецу, с кем она мужу в свое удовольствие изменяла - то
есть, значит, мне - полагается то же самое за умышленное соучастие в
преступлении против мужа. Все это полагается, по-моему, публично, при
скоплении народа на какой-нибудь центральной площади. Чтоб другим, значит,
неповадно было и боязно, чтоб у них кровь стыла во всех жилах при одной
только мысли об измене и прелюбодеянии.
Может, они для этого нас сюда и привезли? Чтоб своих не казнить. Мы же
для них чужие, да еще неверные. То есть кандидатуры подходящие. В конце
концов - а почему бы и нет? Дело богоугодное и, значит, нужное. Не нам,
правда, нужное, но это ладно.
Выслушав мою версию, Дина сказала:
- У тебя богатое воображение. Верней - оно у тебя больное. Гриппом.
Яша, конечно, гад, но он интеллигентный человек. С высшим, и кажется,
университетским образованием.
- Образование - не помеха, - сказал я. А Дина сказала:
- Между прочим, на тебя они не рассчитывали, билет вначале был у них
один, для меня. Ты - сам напросился.
И мы вошли в гостиницу, в холл, в коридор, потом в свою комнату, потом
в ванную, потом в ванну. Только прохлады ради. Ни за чем другим. Вода в
кране, слава Аллаху, была. Мы с удовольствием помыли друг друга, и Дина
сказала:
- Как-то странно мы себя здесь ведем. По-братски.
- По-моему, мы никак себя не ведем, - сказал я.
- Это-то и странно. Тебе же тоже безразлично мое присутствие тут, в
ванне?
- "Тоже" - хорошо сказано... тоже...

Но тогда хотя бы была вода. Да и Дина - была. Со мной. В одной ванне. Я
ее видел, прикасался к ней, был с ней - в смысле, рядом, и она у меня была.
Сейчас у меня не было ни Дины, ни воды. И я теперь уже не знаю, что мне
нужно больше - чтобы пришла Дина или чтобы пошла вода. Нужно и то, и другое.
И лучше, если немедленно. Не медленно, а быстро.
И конечно, когда тебе нужно одно, получаешь ты совершенно другое.
Вместо воды и вместо Дины пришла сонная дежурная портье. Она открыла дверь,
вошла и сказала не мне, а стенке: "Ки вам пиришли".
- Кто? - спросила не стенка, а я.
- Я.
Мимо портье в дверь протиснулся очень большой пыльный человек. Он
улыбался, оседал и кивал головой. Как фарфоровый болванчик. Когда я был
совсем маленьким, такой болванчик стоял на сооружении из дерева под
названием "сервант" и покачивал блестящей хрупкой головенкой - от шагов, от
сквозняка, от звука голосов. Мама очень его любила, любовалась им, всем его
показывала. Этот, пришедший, кивал головой по собственной воле и
собственному желанию. Кивал и задавал идиотские вопросы. И не ждал, пока я
на них отвечу. Он говорил:
- Ну как вам у нас - хорошо? - и: - Как вы себя чувствуете - не жарко?
- и даже: - Как жена, как дети?
Говорил этот болванчик без всякого акцента. Хотя то, что он говорил,
можно было и не говорить. Но самое интересное произошло через две минуты. Он
покивал, поулыбался, повернулся и ушел. Осторожно прикрыв за собой дверь. До
свидания он мне не сказал.
А я сказал:
- Бред какой-то.
И подумал: "Может, это у меня галлюцинации от жары начались? Может, я
все-таки перегрелся под белым солнцем пустыни?"
Естественно, мои вопросы остались без ответов точно так же, как и
вопросы моего недавнего гостя.

Нет, конечно, измена Яше, шариат и прочие страсти по исламу - все это
было чепухой. Это я начитался газет. Или телевизора насмотрелся. Что еще
хуже и вреднее. Для зрения и для психики. И воображение от телевизора вполне
может пострадать, в смысле стать излишне богатым. А лишнее богатство
воображения, как и любое лишнее богатство, к добру не приводит - наоборот,
оно приводит ко злу. Если бы они хотели нас использовать в качестве
исходного материала для образцово-показательной казни, они бы, как минимум,
не позволили нам жить самим без присмотра в гостинице и не тратили денег на
наше содержание. Привезли бы, заперли и никаких забот. Никакой возни, и не
надо опасаться, что мы смоемся. Не надо за нами следить. Хотя и так за нами
никто не следил. Всю неделю мы были любезно предоставлены сами себе и почему
не уехали - сказать трудно. Дина чего-то упорно ждала, не совершая никаких
резких движений, и я ждал вместе с ней.
Кстати, казнь в лучших традициях средневековья - не единственная из
гипотез, пришедших мне на ум. Оказалось, что я большой специалист по
гипотезам - Дина сказала "гипотезер". Почему бы им не потребовать за нас
выкуп - подумал я. Жаль эта красивая гипотеза отпала еще быстрее предыдущей.
Во-первых, можно было найти кого-то поближе, а во-вторых, какой и с кого за
нас можно взять выкуп? Нет такого дурака, который согласился бы за наше
освобождение что-нибудь заплатить. Его нет в природе, нет нигде, ни в
северном полушарии, ни в южном. Не родился еще такой человек, в смысле такой
идиот. Даже обидно. Ведь действительно выходит, что мы, симпатичная, в
общем-то пара, два неплохих человека - никому по-настоящему не нужны. Наша
жизнь и угроза ей всем до лампочки. И никто не захочет расстаться со своими
паршивыми деньгами из-за и ради нас. Потому что вообще никто никому не
нужен. А сейчас даже и я Дине не нужен. Судя по всему. Надеюсь, что это
временно. И вынужденно. Поскольку на нее навалилось неожиданное и непонятное
горе. Как ни крути, а смерть мужа, пусть и фиктивного, это смерть близкого -
или, может быть, близко знакомого - человека. Я думаю, если бы Яша тогда
скоропостижно не смылся, Дина и сегодня жила бы с ним в полном согласии и ни
о ком другом не мечтала и не помышляла. Но он смылся.

Теперь его хоронили. Во всяком случае, нам так сказали. Своими глазами
покойника я не видел, не имел, как говорится, чести и счастья - держась от
него подальше. Дина тоже его в лоб не целовала и как следует не видела.
Только издали. Вообще к носилкам никто по-настоящему близко не подходил.
Кроме тех, кто их нес. Каким-то странным образом живые были постоянно
отделены от мертвого некоторым расстоянием. Что дало мне повод подумать - а
не умер ли Яша от чего-нибудь очень инфекционного и заразного. Кроме того,
я, конечно, подумал - что, возможно, это и не Яша, возможно, под его видом
инкогнито хоронят другого покойника. Но это предположение вообще уже ни в
какие ворота не лезло, годилось для американского кино, и я его отбросил за
непригодностью и несуразностью.
А сейчас вот не возвращается Дина. Задерживается. Черт меня дернул уйти
без нее в гостиницу. Главное, я не посмотрел уходя на часы, и не
представляю, сколько прошло времени - двадцать минут, тридцать, сорок? Я
решил засечь время хотя бы сейчас, хотя бы с опозданием. Поднял руку к
глазам. Часов на руке не было. Ну да, очевидно, я снял их перед тем, как
идти в ванную. Я поискал часы на столе, в карманах. Часов не было нигде. Но
возможно, их не было вообще. Возможно, я забыл их дома. Да нет, не забыл.
Были на мне часы и в аэропорту, и в гостинице. Я помню, что были. А теперь
их нет. Неужели эти гостиничные тетки еще и поворовывают по мере
возможностей? Или это не тетки?
Часы есть в холле. Я вышел из комнаты и подошел к ним, висящим на голой
зеленой стене. Часы показывали девять. Что "девять" - неясно. Девять утра
быть сейчас не могло, девять вечера - тем более. Ну и, конечно, вряд ли они
показывали московское время. Откуда здесь оно? Тем более что и по
московскому сейчас не девять. Сколько угодно, но не девять. Задавать вопросы
пьющим чай не хотелось. И вообще не хотелось ничего. Только бы все это
как-нибудь естественно, само собой закончилось. Чтобы вернуться в привычную
и знакомую жизнь, в свое освоенное пространство. Там и время течет как-то не
так, как-то иначе, хотя сменяется довольно мучительно. Но одно дело, когда
мучительно сменяется, другое, когда мучительно течет.
Я почувствовал, что стою перед часами гораздо дольше, чем может стоять
перед часами человек для того, чтобы узнать время. Нужно было возвращаться.
В номер. И я уже отвернулся от стены и сделал шаг в сторону коридора. Но
услышал звук отворяющейся входной двери. Я посмотрел на дверь. Пьющие чай
тоже на нее посмотрели. Вошел человек. Мужчина. Похожий на нашего азиата, но
моложе. Возможно - брат. Или не брат. Для нашего непривычного глаза все
азиаты - братья, похожие друг на друга. Одет он был обычно - весь в белом.
Голова повязана не то шарфом, не то платком, не то полотенцем. Лицо внутри
повязки коричнево-желтое, сухое и плоское. Как на плохом рисунке.
На пьющих чай никакого внимания вошедший не обратил. Прошел мимо, как
будто их не было в помещении. А мне он сказал:
- Ты здесь? Хорошо.
Этот визитер тоже говорил без акцента. Хотя и с еле уловимой
неправильностью. Скорее южной, чем восточной.
- Мы знакомы? - спросил я.
- Нет, - сказал он. - Зачем?
- Чтобы знать того, кто знает тебя.
- Зачем?
На этом беседа исчерпалась. У нас не было больше общих тем. Собственно,
у нас их совсем не было. Меня, конечно, интересовала цель его появления. Но
я понимал, что спрашивать о ней бесполезно. Этот захочет сказать - скажет.
Не захочет - ничто его не заставит. И никто.
- Будешь здесь ждать или пойдешь?
Вот. Значит, сейчас я все и узнаю.
- Ждать долго?
Молчание. Он даже плечами не пожал. Стоял не шевелясь.
- А куда идти?
То же самое.
- Где Дина?
Никакого видимого эффекта. Никакой, самой минимальной реакции.
Ну нет так нет. Я обошел его слева и ступил в коридор. Он остался
стоять. Я открыл дверь номера и вошел в нее. Дверь за собой закрыл. И запер.
Какое-то время я ждал, что он постучит, и мне хотелось схватить его за
горло и душить. Но он не постучал. Видимо, ушел. Решил, что я не хочу идти с
ним, а хочу ждать здесь. Если б он еще сказал, чего я должен ждать. Я, когда
знаю, чего, и то ждать не люблю. А когда не знаю - это просто тихое надо
мной издевательство, пытка, проверка нервов на прочность и на разрыв. На
такое ожидание мои нервы не годятся. Не предназначены они для таких вещей.
Я походил по комнате - по периметру и по диагоналям. Заглянул в ванную.
Открыл кран. Теперь кран зашипел и забулькал. Из него выстрелил пучок ржавых
брызг, оставив на дне и стенках ванны рыжие пятна, пятнышки и подтеки. Затем
шипение ослабело и прекратилось, иссякнув. И стало понятно, что Дина не
возвращается не потому, что церемония до сих пор продолжается. То есть,
возможно, она и продолжается, но в другой форме и в другом месте. Интересно,
бывают ли у них поминки? А если бывают, то долгая ли это песня?

Я снова разделся и снова лег. Если лежать на спине без подушки и совсем
не двигаться, жару переносишь легче. Правда, в голову начинает лезть черт
знает что. Какие-то истории из прошлого, не к месту смешные, а главное,
никак не связанные с жарой, Диной, Яшей и прочей Азией. Не связанные ни с
кем и ни с чем сегодняшним...
В раннем детстве у меня была нянька. Баба Даша. Огромная бабища с ногой
сорок третьего размера. Родители работали на две ставки. Что такое ясли, в
поселке тогда еще не знали. Когда я не хотел спать, баба Даша не пела мне
колыбельных и не баюкала. Она говорила: "Спы, а то я тоби зрОблю!" И я
моментально засыпал...
...К поезду шли довольно поздно. По какой-то длинной темной улице. Я
понял, что до вокзала не дотяну. Зашел за угол и облегчил себе душу.
Облегчил и только после этого огляделся. Оказалось, что я стою на
центральной улице города - неплохо освещенной и довольно людной...
Господи, что за чушь? Что за черт? Мне только детско-юношеских
воспоминаний не хватает сейчас для полного и окончательного счастья. Именно
сейчас. Господи, Господи. Однажды к Пасхе я отправил Гене Львову телеграмму:
"Христос воскрес Берлин". И тут же получил ответ: "Воистину Львов". Получил
и еще раз убедился в совершенной неудобоваримости наших с ним фамилий.
Особенно моей. По ее поводу шутили все, кому не лень и кому лень. Еще первая
моя свадьба началась с объявления того же Гены Львова: "Вы присутствуете при
взятии Берлина, - пауза, - в мужья". И все подхватили эту сверхоригинальную
мысль и бросились радостно без удержу шутить: "Берлин пал", "Берлин не
выдержал осады". Я уж не говорю о том, что все возможные конферансье
изгалялись не покладая рук во всех клубах и домах культуры нашей великой
области, равной (это между прочим) Швейцарии: "Поет Берлин! Не весь, а
Игорь." И тому подобное. Я давно не обращаю на это внимания, как не обращаю
его на то, что ударение в моей фамилии ставят не туда. Ударение в ней - на
"е", а не на "и". И если бы конферансье знали про трудную жизнь Ахматовой и
слышали что-нибудь про Исайю Берлина, они бы ставили ударение правильно. Но
они, естественно, не слышали. Ну, да ладно. Я и сам узнал о моем этом
однофамильце не слишком давно. Что жить мне ни в какой степени не мешало. Не