Страница:
устраивает.
И так, за разговорами, они прошли регистрацию на рейс и попрощались с
провожавшими их мужчинами - с Вовиком, Сергеевым и с учителем танцев - и
скрылись от них в помещении накопителя пассажиров. А оттуда, из накопителя,
дежурная по сектору проводила их на посадку в самолет.
И они заняли места, указанные в купленных билетах, и самолет взлетел в
соответствии с расписанием полетов, и взмыв в синее небо, взял курс на
Карелию. Или точнее, так думали авиапассажиры, комфортабельно расположившись
в удобном салоне. И экипаж авиалайнера в полном личном составе, включая и
командира корабля, пилота первого класса Галеева Б.А. тоже, так считал и не
имел никаких на этот счет сомнений. И штурман Суйко тоже их не имел.
И вот полетели они, значит, намеченным курсом и летят. Стюардессы, как
обычно, по салону снуют туда и сюда. То застегните ремни, то отстегните, то
прохладительные напитки раздают, то игры электронные для детей и для всех,
кто хочет. А там и обед понесли положенный, ну и так далее. И пассажиры в
салоне полетом летят удовлетворенные и довольные и больше их всех Компаниец
доволен и счастлив, и он откинулся в кресле, и посасывает что-то из фляжки
плоской, и чувствует во всех абсолютно членах небывалый прилив легкости и
энергии. А экипаж в кабине тоже расслабился, закончив набор высоты, -
"Pepsi" пьет из горлышек и царичанскую, и так летят они себе, значит, в
лайнере и час, и два, и три, и четыре. И тут командир говорит:
- Штурман, курс.
А штурман ему отвечает:
- Следуем заданным.
А потом он в картах порылся в своих, штурманских, поразмыслил над ними
с измерителем и карандашом в руке и говорит:
- Хотя черт его знает.
Ну и, значит, продолжают они начатый полет, а под крылом самолета,
сколько хватает глаз, раскинулось море или, возможно, другая какая-нибудь
большая вода. И командир Галеев увидел такое количество воды под крылом и
говорит:
- Штурман, мы где? Доложи.
А штурман говорит:
- Ты командир, тебе видней.
А командир:
- А что говорит земля?
- А земля, - ему отвечают, - молчит, как рыба.
И так летели они и летели в одном направлении прямо, а внизу, под
крылом, все никак не кончалась вода. И вот уже стюардессы забеспокоились,
что чего-то там не то и не так, и пассажиры стали от полета уставать и
тяготиться. Даже Компанийцу надоело продолжительное сидение в мягком кресле,
а конца ему, полету, все не просматривалось в обозримом будущем. И на
седьмом или, может, на восьмом часу лета штурман предположение высказал в
форме опасения:
- А может, - говорит, - нас ветром снесло боковым?
А пилот первого класса Галеев говорит:
- Слушай, ты летишь? Ну и лети. А вообще, - говорит, - чтоб без дела не
сидеть, бери вон второго пилота и идите дозаправку произведите. Там, в
хвосте, пара канистр стоит. Я прямо, - говорит, - как знал.
А второй пилот услышал это и говорит:
- Командир, в воздухе по инструкции не положено дозаправляться.
А командир ему на это:
- Выполняй, что сказано. И кто тут, - говорит, - командир?
И они, штурман со вторым пилотом, ушли в хвост за канистрами, а в
кабину заглянул пассажир из салона. И он, постучавшись, приоткрыл дверь и
говорит, половины букв из алфавита не выговаривая:
- Разрешите, - говорит, - вопрос. Меня пассажиры к вам делегировали.
- Слушаю, - командир отвечает.
А пассажир говорит:
- А когда мы сядем? В какое расчетное время?
А командир подумал и говорит ему:
- Мне самому интересно - когда. - И говорит: - Ветром нас с курса
снесло. Но вы передайте, - говорит, - пассажирам, что самолет ведет пилот
первого класса Галеев, а значит, беспокоиться им не о чем.
И пассажир ушел в салон успокоенный, а вместо него вернулись второй
пилот и штурман Суйко.
А Галеев спрашивает:
- Как инструкция?
А они говорят:
- Полна коробочка.
И полетели они, значит, дальше, и продолжался их беспримерный и
беспересадочный полет часов тридцать, наверно, и большая его часть проходила
над бескрайними водными просторами. И до того самого момента они летели,
пока штурман, вперед все смотрящий, не заорал победно и жизнеутверждающе:
- Земля!
А командир сказал:
- Есть земля. Идем на посадку.
Ну и, конечно, покружили они еще немного для ориентировки - покуда,
значит, полосу нашли подходящую в дебрях каменных джунглей, и стали просить
посадки, мол, разрешите приземлиться, так как горючее на последнем исходе. И
им ответили с земли, что посадку разрешаем. И пилот первого класса Галеев
выполнил снижение и посадил серебристую стальную птицу мягко и красиво, как
пушинку. И она пробежалась, тормозя, по взлетно-посадочной полосе, и
вырулила на бетонное поле, и остановилась перед усиленным кордоном из
пожарных и полицейских машин. А за машинами уже занял выгодную позицию отряд
автоматчиков в бронежилетах и касках. И они, автоматчики, вошли в самолет и
проследовали строем по проходу в кабину экипажа, и один из них, по всему
самый главный, сказал пилоту первого класса Галееву:
- Вы грубо нарушили нашу государственную границу.
А пилот Галеев говорит:
- Заблудились мы в воздушном пространстве.
А главный говорит:
- Это нас не касается. И покиньте территорию аэропорта и пределы нашей
суверенной державы.
А пилот говорит:
- Мы готовы подчиниться немедленно, вы нас только заправьте.
А главный говорит:
- В какой валюте будете платить за горючее?
А пилот ему:
- У нас, - говорит, - купоны Украины. Но есть и русские рубли.
А автоматчик говорит:
- Значит, платить вам нечем.
А Галеев говорит:
- А вы заправьте нас в долг. Мы, как прилетим на место, так сразу вам
деньги и вышлем. Телеграфом. Я, - говорит, - могу вам расписку дать.
А главный этот, из автоматчиков, говорит:
- В долг заправить не можем.
А Галеев говорит:
- А что ж нам в таком случае прикажете делать?
А главный:
- Это ваши проблемы. Но через таможню - в страну - вас не пропустят.
И тут штурман Суйко не выдержал этикета и вмешался в разговор старших
по званию.
- А что мы будем, - говорит, - есть? И как быть, извините, с туалетом?
Это вопросы не праздные. На борту женщины находятся.
А главный улыбнулся так, сверху вниз, и отвечает:
- В нашем аэропорту - с этой стороны таможни - в достаточном количестве
имеются кафе, рестораны, бары и магазины. И туалеты тоже функционируют
круглосуточно.
И автоматчики покинули самолет, оставив экипаж и пассажиров наедине
друг с другом и в очень непростой ситуации. И Елена сказала подругам:
- Отдохнули. Нечего сказать.
А Компаниец сказал:
- Вляпались.
А пилот первого класса и командир корабля Галеев вышел из кабины и
сказал:
- Товарищи! Разрешите экстренное общее собрание пассажиров и экипажа
нашего авиалайнера считать открытым.
И еще он сказал:
- На повестке дня у нас стоит один вопрос - это вопрос жизни. - И он
коротко и в общих чертах изложил результаты переговоров с автоматчиками и
сказал, что необходимо создать общественный фонд выживания в условиях
вынужденной посадки и задержки на неопределенное время. И составить его,
этот фонд, он предложил из личных вещей, принадлежащих пассажирам и
находящихся в багаже и в ручной клади и пригодных для продажи в местных
специфических условиях. А на вырученную твердую валюту, сказал, будем
закупать продукты питания. И это предложение было в основном понято
правильно и получило одобрение и поддержку со стороны всех здравомыслящих
пассажиров, хотя нашлись в их рядах и такие, которые высказались
категорически против. В частности, шесть человек так называемых
коммерсантов. И они заявили, что у них в багаже содержатся оптовые партии
товаров широкого потребления для народа, а у преобладающего большинства
ничего за душой нет, одни чемоданы. И делить, сказали, все поровну - это
уравниловка и возврат в застойное социалистическое прошлое.
А Галеев ответил, что если они чем-нибудь недовольны, то могут
жаловаться, и закончил собрание словами:
- Вопросы есть? Вопросов нет.
Но один вопрос у присутствующих на собрании все же возник, и они
поставили его перед Галеевым.
- А где мы, - спросили у Галеева присутствующие, - находимся?
Собственно говоря. В какой хотя бы стране или части света?
И Галеев на этот поставленный вопрос ответил:
- А какая, - ответил он, - вам разница?
И все подумали, что и правда, разницы никакой практически не
существует, и собрание было объявлено закрытым.
И вот началась у них - как у пассажиров, так и у экипажа - иная
повседневная жизнь, и протекала она в заботах и хлопотах о хлебе насущном в
буквальном и прямом смысле слова. А в первые дни так совсем казалось,
нависла над лайнером костлявая рука голода, потому что там у них, в этой
стране, не привыкли, чтоб, скажем, на летном поле предлагали купить
какие-нибудь носильные вещи. А вещи у них там, промтовары то есть, продают в
магазинах и в супермаркетах, а также и в бутиках. И они к этому с детства
привыкли. А чтоб вот так - вышел из самолета, а тебе уже подносят - к этому
там не привыкли. И в туалетах они не привыкли косметику приобретать или там
духи и колготки. А пассажиры, они, боясь притеснений полиции, поначалу
именно там, в туалетах, и стремились осуществлять торговые операции и сделки
И конечно, в первые дни все от продавцов шарахались и разбегались в разные
стороны, и делать покупки на ходу и не в специально отведенных местах
отказывались, хоть убей. И в эти трудные решающие дни один только пассажир
деньги зарабатывал на всех. Но он работал по своей отдельной специальности.
Другими словами, он смешивался и растворялся в толпе прилетевших
откуда-нибудь пассажиров и ехал с ними в автобусе от самолета до здания
аэровокзала, а потом возвращался пешком, как говорится, на базу, к своим. И
ожидал приземления следующего самолета и опять смешивался и растворялся в
толпе. И приносил деньги. И он отдавал их в общий котел бескорыстно и ни у
кого не требовал взамен какой-нибудь компенсации. Только стюардесс
настоятельно просил ему не отказывать, а то, говорил, если я сексуально
озабоченным работаю, у меня руки на кармане дрожат. А это, говорил, для
моего рода трудовой деятельности - профессиональная смерть и огромный
неоправданный риск. И стюардессы входили в его положение и делали все, от
них зависящее, как можно лучше.
Ну а через время все в аэропорту привыкли к новому виду сервисного
обслуживания и охотно им пользовались, покупая все подряд по ценам ниже
рыночных, особенно в туалетах. А продавать у пассажиров лайнера тоже было
пока что. И коммерсанты выдавали специально сформированным группам рядовых
пассажиров товары под отчет, и эти мобильные группы сбыта посменно их
продавали. Только члены экипажа в торговых делах не участвовали, так как им
было поручено общим собранием добиваться скорейшего возвращения домой, к
родным, как говорится, берегам и пенатам.
И под давлением экипажа, возглавляемого пилотом первого класса
Галеевым, представители местной администрации несколько раз выходили на
связь с городами Киевом и Москвой и запрашивали рекомендаций - что то есть
делать с их заблудившимся самолетом и как с ним поступать? А им оттуда
отвечали, что их самолет заблудиться категорически не мог, так как все
самолеты Аэрофлота и его правопреемников снабжены навигационными приборами,
а фамилия Галеев, говорили, не русская и не украинская, а, судя по всем
приметам, явно вымышленная.
Но даже такие безответственные ответы не обескураживали пилота первого
класса Галеева и его верный экипаж своей вопиющей несправедливостью и
беспринципностью, и они спокойно продолжали вести с местными туземными
властями взвешенный конструктивный диалог.
А почти все остальные занимались, значит, на первых порах торговым
отхожим промыслом. И Лена, и Даша, несмотря на болезненное состояние, и
Стеша с Еленой, и с ними Компаниец торговали вразнос с рук, составляя,
кстати сказать, одну из самых ударных рабочих групп. А Елена и Компаниец в
процессе совместной торговли так еще и полюбили друг друга. И Компаниец
сказал ей без затей и без экивоков:
- Елена, - сказал, - выходи за меня замуж. А на зубы, - сказал, - ты не
смотри. Зубы я вставлю.
А она сказала:
- Не в зубах дело. А дело в том, что я замужем.
А он:
- Ну так и я пока не в разводе. И что из этого следует?
И, услышав такой его ответ, Елена дала Компанийцу свое согласие на
законный брак после возвращения.
- Потому что, - сказала, - я тебя полюбила.
А он ей сказал:
- Спасибо, - и сказал: - Меня же в жизни никто не любил. Ты первая.
А Стеша, узнав про это событие, сказала Елене:
- Ну, слава тебе, Господи. А то заклинило тебя на твоем учителе
придурочном.
Да, и вот однажды как-то, выгодно распродав товар, подумали Стеша и
Лена, что надо бы им по пути заглянуть в туалет. Чтоб лишний раз потом не
возвращаться. А Даша с Еленой и Компанийцем их эту мысль одобрили. И они
всей группой туда направились. И вот идут они и видят, что навстречу им
движется совсем знакомый мужчина среднего роста, хотя по внешнему виду он и
иностранец. И тоже, значит, их узнает. И Елена говорит:
- Смотрите, Михайлов - напарник Жоры покойного!
А Михайлов говорит:
- Ага, - говорит, - это я.
А Стеша ему:
- А ты ж без вести пропал. Я в газете читала.
А Михайлов:
- Чего это я пропал? Я вот он, тут.
И все они порадовались такой фантастической встрече вдали от родины. И
Лена с Дашей, хоть и видели этого Михайлова раз в жизни - на похоронах и на
поминках - тоже искренне ему обрадовались, как родному, а Стеша так просто
обняла его, Михайлова, прижав к груди, и расцеловала. И она сказала:
- А пахнешь ты, Михайлов, ну чуть ли не "Шанель" No 5.
А Михайлов поправил сбитый объятиями узел галстука и сказал:
- Стараюсь соответствовать.
А Елена говорит:
- Слушай, Михайлов, а что это за страна-то? А?
А Михайлов говорит:
- А кто ее знает? Может и Австралия, а может, и другая какая-нибудь. Их
тут, в свободном мире, до черта.
А Стеша:
- Так ты чего, живешь и не знаешь, где?
А Михайлов:
- Да я там, в стране в смысле, и не был ни разу. Я тут, в аэропорту,
живу постоянно. По эту, как бы это сказать, сторону баррикад.
- Ну и как же ты тут живешь? - наши у него спрашивают.
А он:
- Нормально живу, - говорит. - Квартира у меня трехкомнатная, тут же,
при туалете. Все удобства, вплоть до телефона и телевизора. И платят, -
говорит, - хорошо. А работа непыльная, потому что чистота везде и уют, и
высокий технический уровень уборочных работ.
- А ностальгия, - Стеша говорит, - не грызет?
А Михайлов:
- Ностальгия? А по чему мне это, ностальгировать, - говорит. - По
подсобке или по вьетнамцу? Тем более что вьетнамцев и тут навалом на каждом
шагу, и туалетом они пользуются неаккуратно.
Ну и в такой непринужденной форме вопросов и ответов поговорили они с
Михайловым и в гости его к себе пригласили с ответным визитом в любое
удобное для него время, и пошли, куда шли. А Михайлов им и говорит, в спину
уже:
- А в смерти Жоры, напарника моего, прошу никого не винить. Случай это.
Хотя, - говорит, - ты, Компаниец, конечно, мудило. Сталь 45 приварить к
стали 20 позволил. Вот по сварке оно трубу и разорвало высоким давлением, и
Жору сзади ударило.
И Компаниец выслушал это огульное обвинение и говорит:
- При чем тут я? Не было тогда стали 20 в наличии, поэтому я и
позволил. Под давлением руководства.
И Михайлов пошел к себе в квартиру, жить, а Стеша и Даша, и Лена, и
Елена с Компанийцем в самолет вернулись. И Елена Компанийцу говорит по
дороге:
- Не принимай, - говорила, - близко к сердцу. Никто не виноват. Случай.
А Компаниец говорил ей:
- Да я и не принимаю.
И так вот, значит, незаметно потянулись и идут у них дни за днями,
суровые, как говорят, будни. И экипаж во главе с Галеевым Б.А. - командиром
корабля и пилотом первого класса - проводит сложную кропотливую работу по
подготовке и обеспечению предполагаемого обратного полета. И командир стойко
опровергает все обвинения в преднамеренном и преступном угоне авиалайнера и
противостоит всеми силами и средствами борьбе, возникшей неожиданно между
двумя великими и дружественными державами - Россией и Украиной - за право
обладания самолетом.
А пассажиры, пассажиры что ж? Они адаптировались к новому образу и
подобию своей жизни, потому что человек, он имеет свойство привыкать ко
всему и приспосабливаться. И они, пассажиры, трудятся каждый в меру своих
способностей и наклонностей в поте лица. И одни из них продолжают успешно
заниматься торговлей и уже создали, наладив дружественные связи с
таможенниками, совместное подпольное предприятие. А другие, и таких,
естественно, подавляющее количество, ушли из торговли и занялись сельским
хозяйством. И они, эти ушедшие, подняли целинные земли, которые прилегали к
бетонному летному полю, и нарезали участки по шесть соток, и все желающие
смогли получить эти участки в безвозмездное пользование и возделывать из от
зари до зари и от темна до темна. И они посадили на своих полученных
участках картошку и другие съедобные овощи, а Стеша при помощи Михайлова
завела к тому же кур, кролей и козу. Так как Стеша тоже взяла один участок.
Для себя и для остальных. Для Лены то есть и для Даши, и для Елены с
Компанийцем. Они все сомневались - брать или не брать, а она сказала:
- Кто знает, сколько мы тут будем сидеть на привязи. А жить как-то
надо, - и взяла. А живностью ее обеспечил Михайлов, по своим каким-то
каналом.
И пока, значит, идут с переменным успехом переговоры и дебаты между
экипажем и местной исполнительной властью, самолет - серебристая птица и
лайнер - стоит там же, где и приземлился, без какого-либо видимого движения.
И в нем живут люди со своими заботами и чаяниями, с радостями и горестями.
И, конечно, эти люди ждут возвращения домой, а дома их ждут не дождутся
родственники и мужья, а также жены, матери и дети. А может быть, уже и не
ждут их дома, может быть, потеряли они там, дома, всякое терпение и надежду
и смирились, а дети и просто могли их забыть - времени-то прошло много. Да и
не всех уже есть возможность дождаться, потому что Стеша, например, плюнула
вдруг на все и связала навечно свою судьбу с судьбой Михайлова и не хочет
никуда возвращаться. Лена ей говорит:
- Как ты, - говорит, - можешь тут оставаться?
А Стеша:
- А что? У тебя, понятное дело, дети, а у меня, - говорит, - там кота и
того нету. Меня там ждать некому.
Так что Стеша домой никогда уже не вернется. И Даша, конечно, не
вернется. Потому что умерла. Она же была как-никак инвалидом второй группы и
от этого в конце концов умерла. И ее предали земле со всеми подобающими
почестями и по обычаям отцов и дедов на одном из земельных огородных
участков, который не был никем занят и все равно пустовал и не приносил
людям никакой осязаемой пользы.
1991-1992
Что с ним происходило, старик Полухин не объяснял. Ни в прошлом своем
не имел он особенности объяснять - никому и ничего, - ни тем более в
настоящем. Не научен он был объяснениям предаваться и уделять им какое-то
время и внимание. Да еще объяснениям о себе и своих соматических состояниях.
А понять это без объяснений, самостоятельно, никому не под силу. Это каждый
в свой срок понимает. Или не понимает никогда. Не успевает с рождения до
смерти понять или не суждено ему бывает от Бога, не дано. Так что каждый
поведение и общее состояние старика Полухина по-своему оценивал и определял.
На глаз или, проще сказать, наобум.
Обычно более молодые и крепкие о таких уходящих стариках говорят, что
они в детство впадают. Это когда престарелые люди выпадают из времени до
того, как выпасть из пространства. Но в детство, оно, может, и в детство - в
смысле немочи умственной и физической. Только в детстве немочь есть начало и
предвестие силы, а в старости она - ее конец. Или, по крайней мере, начало
конца, начало его приближения по финишной прямой.
Нет, было тут еще что-то. Кроме немочи. Та же самая радость, допустим.
На Полухина моментами что-то находило, и он радовался непрерывно по самым
ничтожным и незначительным поводам. Хотя... это тоже при желании объяснить
можно исчерпывающе. Тем же самым. Впал человек в детство и радуется, как
дитя. В детстве радуются, потому что все вокруг новое и неизвестное, и
ребенок, не имея пока ни разума, ни опыта, испытывает на каждом шагу радость
от новизны и познания всего подряд в окружающем мире. А в старости человек
радуется, но совсем другому. Радуется тому, что все еще что-то испытывает и
ощущает. Вкус мороженого фруктового, запах дождя из окна, тепло от воды в
ванной, радость пробуждения живым и способным встать с постели. А то и не
способным встать, но живым. Уж чем-чем, а радостями человек обеспечивается
на все свои возрасты и все свои годы. Они ему по прейскуранту, так сказать,
свыше предусмотрены. Надо только уметь эти радости видеть и - пока есть на
то силы и средства - не пропускать мимо себя незамеченными. А если
приходится их искать и находить - нужно уметь искать и находить. Но это
умеют далеко не все живущие. Некоторые пробуют искать, ищут и ничего,
никаких радостей вокруг себя не обнаруживают. А некоторые и не ищут, считая
это бесполезным занятием для недалеких, легковерных и наивных во всем людей.
И живут безрадостно, думая, что это соответствует норме и так может
продолжаться и должно быть. Не только в старости, но и в зрелые, и в молодые
годы, а также в юности и в детстве.
Иногда, правда, детское состояние старика Полухина выплескивалось
наружу странно и не вполне ординарно с общепринятой точки зрения и по мнению
здраво мыслящих членов его семьи. То он, лежа на боку, лицом к стене,
спрашивал у своей будущей вдовы - допоздна ли она делала уроки, когда
училась в девятом классе средней общеобразовательной школы, то говорил, что
ему нужно сдать два государственных экзамена по политической экономии и
диалектическому материализму, и пусть, говорил, ему не мешают готовиться
своим шумом и гамом, и пустяками в кухне. Случалось, когда жена выходила за
чем-нибудь из дому, он вскакивал и, суетясь, вынимал из шкафа костюм,
висевший там без надобности. Надевал его уверенными движениями, на которые
давно не был способен, прибегал, мелко шаркая, в кухню, садился к столу и
сидел. Причем сидел, умудрившись закинуть правую ногу на левую. Покуда жена
не обнаруживала его по возвращении в таком безумном, сидячем положении.
- Куда ты собрался? - спрашивала она.
- В институт, - отвечал старик, не выходивший на улицу года два.
- Еще рано, - говорила жена. - Раздевайся.
Но раздеться самостоятельно он уже не мог, и жена помогала ему, и
укладывала обессиленного в постель. А то она заставала его тихо плачущим.
Зайдет на него взглянуть, а он лежит на спине и плачет. Слезы из глаз
вытекают ручьями и стекают по морщинам, мимо ушей на подушку. Она даст ему
свою руку, он за нее подержится и плакать перестанет.
Видимо, в нем восстанавливалась какая-то связь с началом жизни. Видимо,
в сознании старика Полухина его собственная прожитая жизнь, жизнь,
подошедшая к логическому завершению, начинала закольцовываться, замыкаясь на
своем начале. И он терял в этом замыкающемся, а может быть, уже и
замкнувшемся круге ориентиры и жил в том времени, какое в данный момент ему
виделось. Не глазами виделось, ослабевшими от многолетнего напряженного
в`идения, а особым внутренним зрением. Зрением памяти, что ли. Так, наверно,
можно его назвать.
А видеться могло ему какое угодно время. Поскольку все события
располагались теперь не в уходящей, обратной, перспективе, а на окружности.
Сам старик Полухин пребывал внутри этой временн`ой окружности. И он видел
то, что было на ней в данную минуту перед его взглядом. Но в любом случае
взгляд его был направлен в прошлое, в прошедшее время, в то время, которого
давно нет. В никуда, получается, был направлен. А в настоящем времени он
фактически уже не существовал. Разве что короткими эпизодами, перебежками,
обрывками. И тратились эти обрывки на одевание-раздевание, еду и хождение в
туалет, измерение давления и принятие лекарств. На то, значит, что требовало
от него физических напряженных усилий и хоть какого-то умственного внимания.
Сосредоточенности на себе нынешнем требовало. И еще, может быть, спал он в
настоящем времени, хотя это тоже вопрос без ясности. Когда же его мыла или
брила жена, когда он сидел, дыша воздухом, на лоджии или смотрел лежа
телесериал - старик Полухин отсутствовал. Здесь, в реальном времени, во
времени, текущем для большинства. Потому что он находился в своем времени. И
чем ближе к смерти, тем реальнее становилось для него его собственное,
нереальное, время, тем дольше он там бывал душой и телом, тем реже оттуда
выползал. Но все-таки иногда выползал. Или, пожалуй, выныривал. Часто - для
себя самого неожиданно и зачем, неизвестно. Он просто обнаруживал, что
пытается перевести свое беспомощное тело в сидячее положение, натягивая
веревочную лестницу, специально придуманную иностранцами для тех, у кого не
хватает сил подняться с постели напряжением собственных мышц.
- Куда ты собрался? - говорила жена.
- Мне надо, - говорил старик.
- Куда надо?
- Надо, - и шел в туалет. И там запирался.
- Зачем ты запираешься? - кричала жена.
Но старик Полухин ее не слушал. Он обязательно, как назло, запирался в
туалете. Видимо, по привычке, выработавшейся за десятки предыдущих лет и
И так, за разговорами, они прошли регистрацию на рейс и попрощались с
провожавшими их мужчинами - с Вовиком, Сергеевым и с учителем танцев - и
скрылись от них в помещении накопителя пассажиров. А оттуда, из накопителя,
дежурная по сектору проводила их на посадку в самолет.
И они заняли места, указанные в купленных билетах, и самолет взлетел в
соответствии с расписанием полетов, и взмыв в синее небо, взял курс на
Карелию. Или точнее, так думали авиапассажиры, комфортабельно расположившись
в удобном салоне. И экипаж авиалайнера в полном личном составе, включая и
командира корабля, пилота первого класса Галеева Б.А. тоже, так считал и не
имел никаких на этот счет сомнений. И штурман Суйко тоже их не имел.
И вот полетели они, значит, намеченным курсом и летят. Стюардессы, как
обычно, по салону снуют туда и сюда. То застегните ремни, то отстегните, то
прохладительные напитки раздают, то игры электронные для детей и для всех,
кто хочет. А там и обед понесли положенный, ну и так далее. И пассажиры в
салоне полетом летят удовлетворенные и довольные и больше их всех Компаниец
доволен и счастлив, и он откинулся в кресле, и посасывает что-то из фляжки
плоской, и чувствует во всех абсолютно членах небывалый прилив легкости и
энергии. А экипаж в кабине тоже расслабился, закончив набор высоты, -
"Pepsi" пьет из горлышек и царичанскую, и так летят они себе, значит, в
лайнере и час, и два, и три, и четыре. И тут командир говорит:
- Штурман, курс.
А штурман ему отвечает:
- Следуем заданным.
А потом он в картах порылся в своих, штурманских, поразмыслил над ними
с измерителем и карандашом в руке и говорит:
- Хотя черт его знает.
Ну и, значит, продолжают они начатый полет, а под крылом самолета,
сколько хватает глаз, раскинулось море или, возможно, другая какая-нибудь
большая вода. И командир Галеев увидел такое количество воды под крылом и
говорит:
- Штурман, мы где? Доложи.
А штурман говорит:
- Ты командир, тебе видней.
А командир:
- А что говорит земля?
- А земля, - ему отвечают, - молчит, как рыба.
И так летели они и летели в одном направлении прямо, а внизу, под
крылом, все никак не кончалась вода. И вот уже стюардессы забеспокоились,
что чего-то там не то и не так, и пассажиры стали от полета уставать и
тяготиться. Даже Компанийцу надоело продолжительное сидение в мягком кресле,
а конца ему, полету, все не просматривалось в обозримом будущем. И на
седьмом или, может, на восьмом часу лета штурман предположение высказал в
форме опасения:
- А может, - говорит, - нас ветром снесло боковым?
А пилот первого класса Галеев говорит:
- Слушай, ты летишь? Ну и лети. А вообще, - говорит, - чтоб без дела не
сидеть, бери вон второго пилота и идите дозаправку произведите. Там, в
хвосте, пара канистр стоит. Я прямо, - говорит, - как знал.
А второй пилот услышал это и говорит:
- Командир, в воздухе по инструкции не положено дозаправляться.
А командир ему на это:
- Выполняй, что сказано. И кто тут, - говорит, - командир?
И они, штурман со вторым пилотом, ушли в хвост за канистрами, а в
кабину заглянул пассажир из салона. И он, постучавшись, приоткрыл дверь и
говорит, половины букв из алфавита не выговаривая:
- Разрешите, - говорит, - вопрос. Меня пассажиры к вам делегировали.
- Слушаю, - командир отвечает.
А пассажир говорит:
- А когда мы сядем? В какое расчетное время?
А командир подумал и говорит ему:
- Мне самому интересно - когда. - И говорит: - Ветром нас с курса
снесло. Но вы передайте, - говорит, - пассажирам, что самолет ведет пилот
первого класса Галеев, а значит, беспокоиться им не о чем.
И пассажир ушел в салон успокоенный, а вместо него вернулись второй
пилот и штурман Суйко.
А Галеев спрашивает:
- Как инструкция?
А они говорят:
- Полна коробочка.
И полетели они, значит, дальше, и продолжался их беспримерный и
беспересадочный полет часов тридцать, наверно, и большая его часть проходила
над бескрайними водными просторами. И до того самого момента они летели,
пока штурман, вперед все смотрящий, не заорал победно и жизнеутверждающе:
- Земля!
А командир сказал:
- Есть земля. Идем на посадку.
Ну и, конечно, покружили они еще немного для ориентировки - покуда,
значит, полосу нашли подходящую в дебрях каменных джунглей, и стали просить
посадки, мол, разрешите приземлиться, так как горючее на последнем исходе. И
им ответили с земли, что посадку разрешаем. И пилот первого класса Галеев
выполнил снижение и посадил серебристую стальную птицу мягко и красиво, как
пушинку. И она пробежалась, тормозя, по взлетно-посадочной полосе, и
вырулила на бетонное поле, и остановилась перед усиленным кордоном из
пожарных и полицейских машин. А за машинами уже занял выгодную позицию отряд
автоматчиков в бронежилетах и касках. И они, автоматчики, вошли в самолет и
проследовали строем по проходу в кабину экипажа, и один из них, по всему
самый главный, сказал пилоту первого класса Галееву:
- Вы грубо нарушили нашу государственную границу.
А пилот Галеев говорит:
- Заблудились мы в воздушном пространстве.
А главный говорит:
- Это нас не касается. И покиньте территорию аэропорта и пределы нашей
суверенной державы.
А пилот говорит:
- Мы готовы подчиниться немедленно, вы нас только заправьте.
А главный говорит:
- В какой валюте будете платить за горючее?
А пилот ему:
- У нас, - говорит, - купоны Украины. Но есть и русские рубли.
А автоматчик говорит:
- Значит, платить вам нечем.
А Галеев говорит:
- А вы заправьте нас в долг. Мы, как прилетим на место, так сразу вам
деньги и вышлем. Телеграфом. Я, - говорит, - могу вам расписку дать.
А главный этот, из автоматчиков, говорит:
- В долг заправить не можем.
А Галеев говорит:
- А что ж нам в таком случае прикажете делать?
А главный:
- Это ваши проблемы. Но через таможню - в страну - вас не пропустят.
И тут штурман Суйко не выдержал этикета и вмешался в разговор старших
по званию.
- А что мы будем, - говорит, - есть? И как быть, извините, с туалетом?
Это вопросы не праздные. На борту женщины находятся.
А главный улыбнулся так, сверху вниз, и отвечает:
- В нашем аэропорту - с этой стороны таможни - в достаточном количестве
имеются кафе, рестораны, бары и магазины. И туалеты тоже функционируют
круглосуточно.
И автоматчики покинули самолет, оставив экипаж и пассажиров наедине
друг с другом и в очень непростой ситуации. И Елена сказала подругам:
- Отдохнули. Нечего сказать.
А Компаниец сказал:
- Вляпались.
А пилот первого класса и командир корабля Галеев вышел из кабины и
сказал:
- Товарищи! Разрешите экстренное общее собрание пассажиров и экипажа
нашего авиалайнера считать открытым.
И еще он сказал:
- На повестке дня у нас стоит один вопрос - это вопрос жизни. - И он
коротко и в общих чертах изложил результаты переговоров с автоматчиками и
сказал, что необходимо создать общественный фонд выживания в условиях
вынужденной посадки и задержки на неопределенное время. И составить его,
этот фонд, он предложил из личных вещей, принадлежащих пассажирам и
находящихся в багаже и в ручной клади и пригодных для продажи в местных
специфических условиях. А на вырученную твердую валюту, сказал, будем
закупать продукты питания. И это предложение было в основном понято
правильно и получило одобрение и поддержку со стороны всех здравомыслящих
пассажиров, хотя нашлись в их рядах и такие, которые высказались
категорически против. В частности, шесть человек так называемых
коммерсантов. И они заявили, что у них в багаже содержатся оптовые партии
товаров широкого потребления для народа, а у преобладающего большинства
ничего за душой нет, одни чемоданы. И делить, сказали, все поровну - это
уравниловка и возврат в застойное социалистическое прошлое.
А Галеев ответил, что если они чем-нибудь недовольны, то могут
жаловаться, и закончил собрание словами:
- Вопросы есть? Вопросов нет.
Но один вопрос у присутствующих на собрании все же возник, и они
поставили его перед Галеевым.
- А где мы, - спросили у Галеева присутствующие, - находимся?
Собственно говоря. В какой хотя бы стране или части света?
И Галеев на этот поставленный вопрос ответил:
- А какая, - ответил он, - вам разница?
И все подумали, что и правда, разницы никакой практически не
существует, и собрание было объявлено закрытым.
И вот началась у них - как у пассажиров, так и у экипажа - иная
повседневная жизнь, и протекала она в заботах и хлопотах о хлебе насущном в
буквальном и прямом смысле слова. А в первые дни так совсем казалось,
нависла над лайнером костлявая рука голода, потому что там у них, в этой
стране, не привыкли, чтоб, скажем, на летном поле предлагали купить
какие-нибудь носильные вещи. А вещи у них там, промтовары то есть, продают в
магазинах и в супермаркетах, а также и в бутиках. И они к этому с детства
привыкли. А чтоб вот так - вышел из самолета, а тебе уже подносят - к этому
там не привыкли. И в туалетах они не привыкли косметику приобретать или там
духи и колготки. А пассажиры, они, боясь притеснений полиции, поначалу
именно там, в туалетах, и стремились осуществлять торговые операции и сделки
И конечно, в первые дни все от продавцов шарахались и разбегались в разные
стороны, и делать покупки на ходу и не в специально отведенных местах
отказывались, хоть убей. И в эти трудные решающие дни один только пассажир
деньги зарабатывал на всех. Но он работал по своей отдельной специальности.
Другими словами, он смешивался и растворялся в толпе прилетевших
откуда-нибудь пассажиров и ехал с ними в автобусе от самолета до здания
аэровокзала, а потом возвращался пешком, как говорится, на базу, к своим. И
ожидал приземления следующего самолета и опять смешивался и растворялся в
толпе. И приносил деньги. И он отдавал их в общий котел бескорыстно и ни у
кого не требовал взамен какой-нибудь компенсации. Только стюардесс
настоятельно просил ему не отказывать, а то, говорил, если я сексуально
озабоченным работаю, у меня руки на кармане дрожат. А это, говорил, для
моего рода трудовой деятельности - профессиональная смерть и огромный
неоправданный риск. И стюардессы входили в его положение и делали все, от
них зависящее, как можно лучше.
Ну а через время все в аэропорту привыкли к новому виду сервисного
обслуживания и охотно им пользовались, покупая все подряд по ценам ниже
рыночных, особенно в туалетах. А продавать у пассажиров лайнера тоже было
пока что. И коммерсанты выдавали специально сформированным группам рядовых
пассажиров товары под отчет, и эти мобильные группы сбыта посменно их
продавали. Только члены экипажа в торговых делах не участвовали, так как им
было поручено общим собранием добиваться скорейшего возвращения домой, к
родным, как говорится, берегам и пенатам.
И под давлением экипажа, возглавляемого пилотом первого класса
Галеевым, представители местной администрации несколько раз выходили на
связь с городами Киевом и Москвой и запрашивали рекомендаций - что то есть
делать с их заблудившимся самолетом и как с ним поступать? А им оттуда
отвечали, что их самолет заблудиться категорически не мог, так как все
самолеты Аэрофлота и его правопреемников снабжены навигационными приборами,
а фамилия Галеев, говорили, не русская и не украинская, а, судя по всем
приметам, явно вымышленная.
Но даже такие безответственные ответы не обескураживали пилота первого
класса Галеева и его верный экипаж своей вопиющей несправедливостью и
беспринципностью, и они спокойно продолжали вести с местными туземными
властями взвешенный конструктивный диалог.
А почти все остальные занимались, значит, на первых порах торговым
отхожим промыслом. И Лена, и Даша, несмотря на болезненное состояние, и
Стеша с Еленой, и с ними Компаниец торговали вразнос с рук, составляя,
кстати сказать, одну из самых ударных рабочих групп. А Елена и Компаниец в
процессе совместной торговли так еще и полюбили друг друга. И Компаниец
сказал ей без затей и без экивоков:
- Елена, - сказал, - выходи за меня замуж. А на зубы, - сказал, - ты не
смотри. Зубы я вставлю.
А она сказала:
- Не в зубах дело. А дело в том, что я замужем.
А он:
- Ну так и я пока не в разводе. И что из этого следует?
И, услышав такой его ответ, Елена дала Компанийцу свое согласие на
законный брак после возвращения.
- Потому что, - сказала, - я тебя полюбила.
А он ей сказал:
- Спасибо, - и сказал: - Меня же в жизни никто не любил. Ты первая.
А Стеша, узнав про это событие, сказала Елене:
- Ну, слава тебе, Господи. А то заклинило тебя на твоем учителе
придурочном.
Да, и вот однажды как-то, выгодно распродав товар, подумали Стеша и
Лена, что надо бы им по пути заглянуть в туалет. Чтоб лишний раз потом не
возвращаться. А Даша с Еленой и Компанийцем их эту мысль одобрили. И они
всей группой туда направились. И вот идут они и видят, что навстречу им
движется совсем знакомый мужчина среднего роста, хотя по внешнему виду он и
иностранец. И тоже, значит, их узнает. И Елена говорит:
- Смотрите, Михайлов - напарник Жоры покойного!
А Михайлов говорит:
- Ага, - говорит, - это я.
А Стеша ему:
- А ты ж без вести пропал. Я в газете читала.
А Михайлов:
- Чего это я пропал? Я вот он, тут.
И все они порадовались такой фантастической встрече вдали от родины. И
Лена с Дашей, хоть и видели этого Михайлова раз в жизни - на похоронах и на
поминках - тоже искренне ему обрадовались, как родному, а Стеша так просто
обняла его, Михайлова, прижав к груди, и расцеловала. И она сказала:
- А пахнешь ты, Михайлов, ну чуть ли не "Шанель" No 5.
А Михайлов поправил сбитый объятиями узел галстука и сказал:
- Стараюсь соответствовать.
А Елена говорит:
- Слушай, Михайлов, а что это за страна-то? А?
А Михайлов говорит:
- А кто ее знает? Может и Австралия, а может, и другая какая-нибудь. Их
тут, в свободном мире, до черта.
А Стеша:
- Так ты чего, живешь и не знаешь, где?
А Михайлов:
- Да я там, в стране в смысле, и не был ни разу. Я тут, в аэропорту,
живу постоянно. По эту, как бы это сказать, сторону баррикад.
- Ну и как же ты тут живешь? - наши у него спрашивают.
А он:
- Нормально живу, - говорит. - Квартира у меня трехкомнатная, тут же,
при туалете. Все удобства, вплоть до телефона и телевизора. И платят, -
говорит, - хорошо. А работа непыльная, потому что чистота везде и уют, и
высокий технический уровень уборочных работ.
- А ностальгия, - Стеша говорит, - не грызет?
А Михайлов:
- Ностальгия? А по чему мне это, ностальгировать, - говорит. - По
подсобке или по вьетнамцу? Тем более что вьетнамцев и тут навалом на каждом
шагу, и туалетом они пользуются неаккуратно.
Ну и в такой непринужденной форме вопросов и ответов поговорили они с
Михайловым и в гости его к себе пригласили с ответным визитом в любое
удобное для него время, и пошли, куда шли. А Михайлов им и говорит, в спину
уже:
- А в смерти Жоры, напарника моего, прошу никого не винить. Случай это.
Хотя, - говорит, - ты, Компаниец, конечно, мудило. Сталь 45 приварить к
стали 20 позволил. Вот по сварке оно трубу и разорвало высоким давлением, и
Жору сзади ударило.
И Компаниец выслушал это огульное обвинение и говорит:
- При чем тут я? Не было тогда стали 20 в наличии, поэтому я и
позволил. Под давлением руководства.
И Михайлов пошел к себе в квартиру, жить, а Стеша и Даша, и Лена, и
Елена с Компанийцем в самолет вернулись. И Елена Компанийцу говорит по
дороге:
- Не принимай, - говорила, - близко к сердцу. Никто не виноват. Случай.
А Компаниец говорил ей:
- Да я и не принимаю.
И так вот, значит, незаметно потянулись и идут у них дни за днями,
суровые, как говорят, будни. И экипаж во главе с Галеевым Б.А. - командиром
корабля и пилотом первого класса - проводит сложную кропотливую работу по
подготовке и обеспечению предполагаемого обратного полета. И командир стойко
опровергает все обвинения в преднамеренном и преступном угоне авиалайнера и
противостоит всеми силами и средствами борьбе, возникшей неожиданно между
двумя великими и дружественными державами - Россией и Украиной - за право
обладания самолетом.
А пассажиры, пассажиры что ж? Они адаптировались к новому образу и
подобию своей жизни, потому что человек, он имеет свойство привыкать ко
всему и приспосабливаться. И они, пассажиры, трудятся каждый в меру своих
способностей и наклонностей в поте лица. И одни из них продолжают успешно
заниматься торговлей и уже создали, наладив дружественные связи с
таможенниками, совместное подпольное предприятие. А другие, и таких,
естественно, подавляющее количество, ушли из торговли и занялись сельским
хозяйством. И они, эти ушедшие, подняли целинные земли, которые прилегали к
бетонному летному полю, и нарезали участки по шесть соток, и все желающие
смогли получить эти участки в безвозмездное пользование и возделывать из от
зари до зари и от темна до темна. И они посадили на своих полученных
участках картошку и другие съедобные овощи, а Стеша при помощи Михайлова
завела к тому же кур, кролей и козу. Так как Стеша тоже взяла один участок.
Для себя и для остальных. Для Лены то есть и для Даши, и для Елены с
Компанийцем. Они все сомневались - брать или не брать, а она сказала:
- Кто знает, сколько мы тут будем сидеть на привязи. А жить как-то
надо, - и взяла. А живностью ее обеспечил Михайлов, по своим каким-то
каналом.
И пока, значит, идут с переменным успехом переговоры и дебаты между
экипажем и местной исполнительной властью, самолет - серебристая птица и
лайнер - стоит там же, где и приземлился, без какого-либо видимого движения.
И в нем живут люди со своими заботами и чаяниями, с радостями и горестями.
И, конечно, эти люди ждут возвращения домой, а дома их ждут не дождутся
родственники и мужья, а также жены, матери и дети. А может быть, уже и не
ждут их дома, может быть, потеряли они там, дома, всякое терпение и надежду
и смирились, а дети и просто могли их забыть - времени-то прошло много. Да и
не всех уже есть возможность дождаться, потому что Стеша, например, плюнула
вдруг на все и связала навечно свою судьбу с судьбой Михайлова и не хочет
никуда возвращаться. Лена ей говорит:
- Как ты, - говорит, - можешь тут оставаться?
А Стеша:
- А что? У тебя, понятное дело, дети, а у меня, - говорит, - там кота и
того нету. Меня там ждать некому.
Так что Стеша домой никогда уже не вернется. И Даша, конечно, не
вернется. Потому что умерла. Она же была как-никак инвалидом второй группы и
от этого в конце концов умерла. И ее предали земле со всеми подобающими
почестями и по обычаям отцов и дедов на одном из земельных огородных
участков, который не был никем занят и все равно пустовал и не приносил
людям никакой осязаемой пользы.
1991-1992
Что с ним происходило, старик Полухин не объяснял. Ни в прошлом своем
не имел он особенности объяснять - никому и ничего, - ни тем более в
настоящем. Не научен он был объяснениям предаваться и уделять им какое-то
время и внимание. Да еще объяснениям о себе и своих соматических состояниях.
А понять это без объяснений, самостоятельно, никому не под силу. Это каждый
в свой срок понимает. Или не понимает никогда. Не успевает с рождения до
смерти понять или не суждено ему бывает от Бога, не дано. Так что каждый
поведение и общее состояние старика Полухина по-своему оценивал и определял.
На глаз или, проще сказать, наобум.
Обычно более молодые и крепкие о таких уходящих стариках говорят, что
они в детство впадают. Это когда престарелые люди выпадают из времени до
того, как выпасть из пространства. Но в детство, оно, может, и в детство - в
смысле немочи умственной и физической. Только в детстве немочь есть начало и
предвестие силы, а в старости она - ее конец. Или, по крайней мере, начало
конца, начало его приближения по финишной прямой.
Нет, было тут еще что-то. Кроме немочи. Та же самая радость, допустим.
На Полухина моментами что-то находило, и он радовался непрерывно по самым
ничтожным и незначительным поводам. Хотя... это тоже при желании объяснить
можно исчерпывающе. Тем же самым. Впал человек в детство и радуется, как
дитя. В детстве радуются, потому что все вокруг новое и неизвестное, и
ребенок, не имея пока ни разума, ни опыта, испытывает на каждом шагу радость
от новизны и познания всего подряд в окружающем мире. А в старости человек
радуется, но совсем другому. Радуется тому, что все еще что-то испытывает и
ощущает. Вкус мороженого фруктового, запах дождя из окна, тепло от воды в
ванной, радость пробуждения живым и способным встать с постели. А то и не
способным встать, но живым. Уж чем-чем, а радостями человек обеспечивается
на все свои возрасты и все свои годы. Они ему по прейскуранту, так сказать,
свыше предусмотрены. Надо только уметь эти радости видеть и - пока есть на
то силы и средства - не пропускать мимо себя незамеченными. А если
приходится их искать и находить - нужно уметь искать и находить. Но это
умеют далеко не все живущие. Некоторые пробуют искать, ищут и ничего,
никаких радостей вокруг себя не обнаруживают. А некоторые и не ищут, считая
это бесполезным занятием для недалеких, легковерных и наивных во всем людей.
И живут безрадостно, думая, что это соответствует норме и так может
продолжаться и должно быть. Не только в старости, но и в зрелые, и в молодые
годы, а также в юности и в детстве.
Иногда, правда, детское состояние старика Полухина выплескивалось
наружу странно и не вполне ординарно с общепринятой точки зрения и по мнению
здраво мыслящих членов его семьи. То он, лежа на боку, лицом к стене,
спрашивал у своей будущей вдовы - допоздна ли она делала уроки, когда
училась в девятом классе средней общеобразовательной школы, то говорил, что
ему нужно сдать два государственных экзамена по политической экономии и
диалектическому материализму, и пусть, говорил, ему не мешают готовиться
своим шумом и гамом, и пустяками в кухне. Случалось, когда жена выходила за
чем-нибудь из дому, он вскакивал и, суетясь, вынимал из шкафа костюм,
висевший там без надобности. Надевал его уверенными движениями, на которые
давно не был способен, прибегал, мелко шаркая, в кухню, садился к столу и
сидел. Причем сидел, умудрившись закинуть правую ногу на левую. Покуда жена
не обнаруживала его по возвращении в таком безумном, сидячем положении.
- Куда ты собрался? - спрашивала она.
- В институт, - отвечал старик, не выходивший на улицу года два.
- Еще рано, - говорила жена. - Раздевайся.
Но раздеться самостоятельно он уже не мог, и жена помогала ему, и
укладывала обессиленного в постель. А то она заставала его тихо плачущим.
Зайдет на него взглянуть, а он лежит на спине и плачет. Слезы из глаз
вытекают ручьями и стекают по морщинам, мимо ушей на подушку. Она даст ему
свою руку, он за нее подержится и плакать перестанет.
Видимо, в нем восстанавливалась какая-то связь с началом жизни. Видимо,
в сознании старика Полухина его собственная прожитая жизнь, жизнь,
подошедшая к логическому завершению, начинала закольцовываться, замыкаясь на
своем начале. И он терял в этом замыкающемся, а может быть, уже и
замкнувшемся круге ориентиры и жил в том времени, какое в данный момент ему
виделось. Не глазами виделось, ослабевшими от многолетнего напряженного
в`идения, а особым внутренним зрением. Зрением памяти, что ли. Так, наверно,
можно его назвать.
А видеться могло ему какое угодно время. Поскольку все события
располагались теперь не в уходящей, обратной, перспективе, а на окружности.
Сам старик Полухин пребывал внутри этой временн`ой окружности. И он видел
то, что было на ней в данную минуту перед его взглядом. Но в любом случае
взгляд его был направлен в прошлое, в прошедшее время, в то время, которого
давно нет. В никуда, получается, был направлен. А в настоящем времени он
фактически уже не существовал. Разве что короткими эпизодами, перебежками,
обрывками. И тратились эти обрывки на одевание-раздевание, еду и хождение в
туалет, измерение давления и принятие лекарств. На то, значит, что требовало
от него физических напряженных усилий и хоть какого-то умственного внимания.
Сосредоточенности на себе нынешнем требовало. И еще, может быть, спал он в
настоящем времени, хотя это тоже вопрос без ясности. Когда же его мыла или
брила жена, когда он сидел, дыша воздухом, на лоджии или смотрел лежа
телесериал - старик Полухин отсутствовал. Здесь, в реальном времени, во
времени, текущем для большинства. Потому что он находился в своем времени. И
чем ближе к смерти, тем реальнее становилось для него его собственное,
нереальное, время, тем дольше он там бывал душой и телом, тем реже оттуда
выползал. Но все-таки иногда выползал. Или, пожалуй, выныривал. Часто - для
себя самого неожиданно и зачем, неизвестно. Он просто обнаруживал, что
пытается перевести свое беспомощное тело в сидячее положение, натягивая
веревочную лестницу, специально придуманную иностранцами для тех, у кого не
хватает сил подняться с постели напряжением собственных мышц.
- Куда ты собрался? - говорила жена.
- Мне надо, - говорил старик.
- Куда надо?
- Надо, - и шел в туалет. И там запирался.
- Зачем ты запираешься? - кричала жена.
Но старик Полухин ее не слушал. Он обязательно, как назло, запирался в
туалете. Видимо, по привычке, выработавшейся за десятки предыдущих лет и