Страница:
Валун побагровел лицом, от яростного крика помощники встрепенулись, разом бросились на насильника с подельником. Палата ахнула в голос: люди взлетели к потолку, больно приложившись к нему головами, и тут же горохом попадали на пол. У многих из носа текла кровь, от слабых стонов сердце сжималось.
Буслай изумленно смотрел на лежащих людей. Лют глянул на Грузда, от сердца отлегло: у князя котел каменный, еще десять годов назад на спор стены прошибал. Рванул зло Буслая. Дымящийся мешочек упал на пол. У входа беглецы перепрыгнули беспамятных стражников.
– Лют, что такое? – спросил Буслай захлебываясь.
– Вперед, олух, потом объясню! – рявкнул соратник.
Челядины во дворе глянули недоуменно на бегущих к конюшне гостей, воины на стенах насторожились, потом мигом сбежали вниз и исчезли в тереме. Лют выдохнул облегченно: Грузд точно преследовать не даст.
Конюх с довольной улыбкой подвел оседланных коней. Гридни налетели вихрем и небрежно оттолкнули конюха. Челядин с земли посмотрел обиженно, но перед глазами мелькнули конские хвосты и скрылись за воротами.
– Придержи ход! – буркнул Лют, схватив чужой повод. – Выедем спокойно, время есть.
Буслай послушно придержал коня, в распахнутых глазах горело жадное любопытство.
– Лют, как так?
Витязь пояснил нехотя:
– Дурман-трава. Стрый сказывал: кто сорвет, а после сушеную спалит в комнате, то, кроме него, все перекувыркнутся.
– Здорово! – восхитился Буслай.
Лют глянул неодобрительно: соратник расправил плечи, глядел орлом, задорно похохатывал. Витязь вздохнул горестно: в мешочке был еще и тирлич, оборотная трава, которая могла пригодиться, но сгорела ни за грош.
Кони неспешно цокали копытами, веселый Буслай раскланивался с прохожими, Лют же был мрачнее тучи. Задерживаться нельзя, но нельзя и прямиком отправляться к воротам на снежные перевалы – без теплой одежды, еды.
– Ну, – протянул Буслай недовольно, – никак отлипнуть не может.
Лют поднял голову: улица привела к выходу из города, ведущему в горы. Перед воротами толпился народ: уезжали немногие, больше провожатых. У стены под хмурым взором стражей притулился Нежелан. В руках – поводья статного коня и вьючного ослика, горбатого от поклажи.
Бедовик встретился взглядом с хоробром, несмело улыбнулся. Гридни подъехали: Лют глянул тепло, Буслай перекосил харю, будто под нос сунули парующую коровью лепешку.
– Я тут, – развел руками Нежелан и запнулся, не зная, что сказать дальше.
– Одежду и еду взял? – спросил Лют деловито.
Бедовик кивнул с жаром.
– Еще теплые одеяла и новый походный котелок – ведь на тропах корчм нету.
– Молодец.
Буслай с независимым видом старательно выворачивал шею, на лице застыла гримаса брезгливости.
Нежелан залез в седло, ослик с грустной мордой покорно потащился следом. Ворота миновали свободно. Теперь впереди расстилалась величественная гряда седых гор. Нитка дороги легла под копыта.
В полдень сделали привал на предусмотренной стоянке, воткнутой полукругом в плоть горы. Солнце казалось маленькой горошиной, грело мало. Привыкшие к небывалому летнему жару, гридни с удивлением смотрели на пар изо рта.
Буслай насмешливо наблюдал, как бедовик привязывает животных и на кострище неведомых путников разводит огонь.
– Видать, только смерть нас разлучит, – сказал он неприятным голосом. – Судьба – с тобой мотаться по свету.
Нежелан уткнулся в ворох веток, тонкая сизая струйка выползла из сплетения, коварно лизнула глаз. Бедовик отшатнулся с шипением и пальцами растер глаз до красноты. Буслай с удовольствием расхохотался.
– Лют, пока обуза будет кашеварить, давай расскажу, как ночью куролесил с боярской снохой.
Повернулся к соратнику, увидел перед глазами хмурое лицо, и смех застрял в горле. Лют без замаха ударил, в голове Буслая полыхнула молния. Сознание вернулось к нему, уже стоящему на коленях и ошалело трясущему головой.
– Ты что?!
Дурная кровь бросилась в голову, на глаза пала розовая пелена бешенства. С диким ором замахнулся он по ненавистной роже Люта, сладко представляя, как распадется под костяшками плоть и брызнет горячими струями.
Лют погасил удар ладонью, под второй замах поднырнул и коротко ударил. Голова Буслая дернулась, взрыв в виске ослепил, ноги против воли подломились. Твердая рука удержала за грудки, тряхнула, как щенка. Нежелан вскрикнул от жалости, когда удар кулака в лицо опрокинул задиру.
Лют еле сдержался, чтоб не попинать упавшего, и сам ужаснулся этому горячему желанию. Под ноги тяжело плюхнулся вязкий комок слюны – из-за олуха едва не совершил позорнейший поступок!
Буслай харкнул кровью и с трудом поднялся с камней. Гридня шатало, красивые усы-подкова слиплись красными сосульками, лицо напоминало отбивную. Лют легко уклонился, ответил кулаком, с восхитительной сладостью посмотрел на красные брызги и услышал сдавленный стон.
Буслай рухнул как подкошенный. С разбитого лица обильно текли красные струи, заполняя щели меж гравием. Лют присел рядом, брезгливо вгляделся в кусок мяса с бессмысленными глазами. Пальцы обхватили гривну, безжалостно рванули. Скрученный из медных с чутком серебра дротовых прутьев, воинский оберег исчез в ущелье.
Лют, тяжело дыша, отошел от поверженного соратника. Нежелан смотрел со страхом. Воин достал из поклажи тряпицу и промокнул ободранные костяшки.
Бедовик порывался помочь Буслаю, но строгий взгляд удерживал его на месте. Лют помог Нежелану привесить котелок над огнем. Бедовик спохватился и захлопотал над похлебкой.
– Он из-за чрезмерного женолюбия едва не погубил княжье поручение, – сказал Лют, глядя на танец костра. – Так нельзя. Женщины не могут быть превыше долга перед отечеством. Никогда.
Нежелан покивал – видно, в городе что-то случилось, всего не знает, но Лют зря не сделает. Жалость к Буслаю испарилась, к тому же вспомнились его бесконечные придирки.
Буслай пришел в себя быстро – Лют бил умеючи. Шатаясь, приблизился к поклаже, в руках заплясала баклажка. Засохшая маска отвалилась красными ломтями, лицо стало выглядеть куда лучше, хотя рассечения чернели неприятно, а глаза стремительно заплывали.
Гридень подковылял к костру. Бедовик вручил ему парующую бульоном плошку. Ложка зачерпнула жидкость и застыла у опухших губ.
– Лют, – сказал Буслай хриплым опустошенным голосом, – зачем гривну выбросил? Жалко ведь.
Глава двенадцатая
Глава тринадцатая
Буслай изумленно смотрел на лежащих людей. Лют глянул на Грузда, от сердца отлегло: у князя котел каменный, еще десять годов назад на спор стены прошибал. Рванул зло Буслая. Дымящийся мешочек упал на пол. У входа беглецы перепрыгнули беспамятных стражников.
– Лют, что такое? – спросил Буслай захлебываясь.
– Вперед, олух, потом объясню! – рявкнул соратник.
Челядины во дворе глянули недоуменно на бегущих к конюшне гостей, воины на стенах насторожились, потом мигом сбежали вниз и исчезли в тереме. Лют выдохнул облегченно: Грузд точно преследовать не даст.
Конюх с довольной улыбкой подвел оседланных коней. Гридни налетели вихрем и небрежно оттолкнули конюха. Челядин с земли посмотрел обиженно, но перед глазами мелькнули конские хвосты и скрылись за воротами.
– Придержи ход! – буркнул Лют, схватив чужой повод. – Выедем спокойно, время есть.
Буслай послушно придержал коня, в распахнутых глазах горело жадное любопытство.
– Лют, как так?
Витязь пояснил нехотя:
– Дурман-трава. Стрый сказывал: кто сорвет, а после сушеную спалит в комнате, то, кроме него, все перекувыркнутся.
– Здорово! – восхитился Буслай.
Лют глянул неодобрительно: соратник расправил плечи, глядел орлом, задорно похохатывал. Витязь вздохнул горестно: в мешочке был еще и тирлич, оборотная трава, которая могла пригодиться, но сгорела ни за грош.
Кони неспешно цокали копытами, веселый Буслай раскланивался с прохожими, Лют же был мрачнее тучи. Задерживаться нельзя, но нельзя и прямиком отправляться к воротам на снежные перевалы – без теплой одежды, еды.
– Ну, – протянул Буслай недовольно, – никак отлипнуть не может.
Лют поднял голову: улица привела к выходу из города, ведущему в горы. Перед воротами толпился народ: уезжали немногие, больше провожатых. У стены под хмурым взором стражей притулился Нежелан. В руках – поводья статного коня и вьючного ослика, горбатого от поклажи.
Бедовик встретился взглядом с хоробром, несмело улыбнулся. Гридни подъехали: Лют глянул тепло, Буслай перекосил харю, будто под нос сунули парующую коровью лепешку.
– Я тут, – развел руками Нежелан и запнулся, не зная, что сказать дальше.
– Одежду и еду взял? – спросил Лют деловито.
Бедовик кивнул с жаром.
– Еще теплые одеяла и новый походный котелок – ведь на тропах корчм нету.
– Молодец.
Буслай с независимым видом старательно выворачивал шею, на лице застыла гримаса брезгливости.
Нежелан залез в седло, ослик с грустной мордой покорно потащился следом. Ворота миновали свободно. Теперь впереди расстилалась величественная гряда седых гор. Нитка дороги легла под копыта.
В полдень сделали привал на предусмотренной стоянке, воткнутой полукругом в плоть горы. Солнце казалось маленькой горошиной, грело мало. Привыкшие к небывалому летнему жару, гридни с удивлением смотрели на пар изо рта.
Буслай насмешливо наблюдал, как бедовик привязывает животных и на кострище неведомых путников разводит огонь.
– Видать, только смерть нас разлучит, – сказал он неприятным голосом. – Судьба – с тобой мотаться по свету.
Нежелан уткнулся в ворох веток, тонкая сизая струйка выползла из сплетения, коварно лизнула глаз. Бедовик отшатнулся с шипением и пальцами растер глаз до красноты. Буслай с удовольствием расхохотался.
– Лют, пока обуза будет кашеварить, давай расскажу, как ночью куролесил с боярской снохой.
Повернулся к соратнику, увидел перед глазами хмурое лицо, и смех застрял в горле. Лют без замаха ударил, в голове Буслая полыхнула молния. Сознание вернулось к нему, уже стоящему на коленях и ошалело трясущему головой.
– Ты что?!
Дурная кровь бросилась в голову, на глаза пала розовая пелена бешенства. С диким ором замахнулся он по ненавистной роже Люта, сладко представляя, как распадется под костяшками плоть и брызнет горячими струями.
Лют погасил удар ладонью, под второй замах поднырнул и коротко ударил. Голова Буслая дернулась, взрыв в виске ослепил, ноги против воли подломились. Твердая рука удержала за грудки, тряхнула, как щенка. Нежелан вскрикнул от жалости, когда удар кулака в лицо опрокинул задиру.
Лют еле сдержался, чтоб не попинать упавшего, и сам ужаснулся этому горячему желанию. Под ноги тяжело плюхнулся вязкий комок слюны – из-за олуха едва не совершил позорнейший поступок!
Буслай харкнул кровью и с трудом поднялся с камней. Гридня шатало, красивые усы-подкова слиплись красными сосульками, лицо напоминало отбивную. Лют легко уклонился, ответил кулаком, с восхитительной сладостью посмотрел на красные брызги и услышал сдавленный стон.
Буслай рухнул как подкошенный. С разбитого лица обильно текли красные струи, заполняя щели меж гравием. Лют присел рядом, брезгливо вгляделся в кусок мяса с бессмысленными глазами. Пальцы обхватили гривну, безжалостно рванули. Скрученный из медных с чутком серебра дротовых прутьев, воинский оберег исчез в ущелье.
Лют, тяжело дыша, отошел от поверженного соратника. Нежелан смотрел со страхом. Воин достал из поклажи тряпицу и промокнул ободранные костяшки.
Бедовик порывался помочь Буслаю, но строгий взгляд удерживал его на месте. Лют помог Нежелану привесить котелок над огнем. Бедовик спохватился и захлопотал над похлебкой.
– Он из-за чрезмерного женолюбия едва не погубил княжье поручение, – сказал Лют, глядя на танец костра. – Так нельзя. Женщины не могут быть превыше долга перед отечеством. Никогда.
Нежелан покивал – видно, в городе что-то случилось, всего не знает, но Лют зря не сделает. Жалость к Буслаю испарилась, к тому же вспомнились его бесконечные придирки.
Буслай пришел в себя быстро – Лют бил умеючи. Шатаясь, приблизился к поклаже, в руках заплясала баклажка. Засохшая маска отвалилась красными ломтями, лицо стало выглядеть куда лучше, хотя рассечения чернели неприятно, а глаза стремительно заплывали.
Гридень подковылял к костру. Бедовик вручил ему парующую бульоном плошку. Ложка зачерпнула жидкость и застыла у опухших губ.
– Лют, – сказал Буслай хриплым опустошенным голосом, – зачем гривну выбросил? Жалко ведь.
Глава двенадцатая
Солнце величаво садилось на взбитые перины золотистых облаков. Мир потускнел, лучи налились сонной краской. Великолепие заката отразилось во влажных от слез глазах, трели насекомых нарушил всхлип.
Юный пастушонок протер кулачком покрасневшие глаза. Его босые ноги с хрустом сминали траву. Кнут в безвольной руке волочится хвостом. При каждом шаге в живот тыкалась запрятанная за пазухой дудочка.
Перед глазами мелькали заросли густой сочной травы, иногда сменялись чахлыми кустами, затем порослью пожелтевших стеблей, короткой, будто подшерсток. Земля была усеяна отпечатками коровьих копыт, но самого стада не было видно.
Пастушок проследил за следами и громко разрыдался. Горячая запруда прорвалась, залив щеки: следы вели к мрачной стене леса. Даже с большого расстояния от стволов веяло недоброй прохладой.
– Ой и попадет мне! – тонко взвыл паренек, присев на корточки. Руки обхватили голову, сжали сильно, надеясь выдавить из нее страшные образы порки.
От отчаяния он выхватил дудочку, и поле огласили прерывистые звуки, похожие на плач избиваемой собаки. Рулады насекомых на миг притихли, затем грянули с новой силой. И с насмешкой.
Ивашка со страхом посмотрел на лес – в груди бушевала холодная вьюга, а ноги супротив воли сделали шажок вперед: может, лес не так страшен, а без стада дядька Нечай уши оборвет, без еды оставит. А как без еды, если нужны силы на заживление выпоротой задницы?
Умирая при каждом шаге, пастушонок двинулся к лесу, издавая дудкой сиплый вой. Деревья росли при каждом шаге. Ивашка заломил голову до хруста – лес стоял громадной стеной. С опаской скосил глаза вниз, пятки потоптали траву опушки.
За стеной стволов страшно ухало, от треска веток сердце обмирало, сильнее сочился холод. Ивашка оглянулся на чистое поле, ничуть не страшное даже в свете закатного солнца. Неистово потянулся к простору, подальше от страшных деревьев.
Слуха коснулось отдаленное мычание, сердце подпрыгнуло, в груди разлилась горячая волна. Радостное ослепление развеялось уже под сенью леса. В уши врывался настороженный шелест листвы, чудилось, что в голос листвы вплетался людской шепот или…
Мягкая лесная трава была обильно утоптана прошедшим стадом, стригущим лишаем выглядели ощипанные участки. Цепь следов уводила за деревья: могучие замшелые великаны с кроной размером с крышу терема. Меж стволов угодливо ютилась молодая поросль, не стволы, а так – стебли крупной и сочной травы.
Ивашка застыл в мучительном выборе: пойти в лес за убежавшим стадом или вернуться к дядьке Нечаю, который кожу со спины и задницы ремнем сдерет, будто заяц бересту. Идти в чащу не хотелось. Дудочка застыла у губ, несмелая мелодия вплелась в лесные шорохи. Пастушок от усердия глаза выпучил, ждал, когда прибегут рогатые, очарованные музыкой.
На сей раз буренки не зашумели в зарослях, не замычали протяжно, будто подпевая знакомой дудочке. Пастушок оборвал мелодию с противным воем, дудка скрылась за пазухой. На негнущихся ногах он двинулся в заросли.
Кусты с хрустом раздвинулись, и открылась небольшая прогалина. Сердце юнака радостно прыгнуло и… рухнуло в пятки, разлетевшись острыми осколками. Туши коров лежали вповалку, в стеклянных глазах мутно отражался лес, возле одной кишела вереница муравьев, жуков, да и к остальным подбирались мелкие жруны, спеша урвать кусок до прихода крупных.
Пастушок повернулся на костяной стук, и дыхание вылетело из груди с сиплым свистом, будто взял неверную ноту. Трясучка мигом выбила силы, даже ног не чуял. Пальцы ухватились за резные обереги на поясе, фигурки уточек, коней скользнули под кожей холодно, привычного тепла не вызвав.
Существо нехотя оторвалось от созерцания павших коров. Загремело, потом противно хрустнуло. Пастушонок с ужасом уставился в черные провалы рогатого черепа, на траву, видную сквозь прутья ребер. Коровий скелет «глянул» жутко. В груди у паренька мгновенно смерзлось, со звоном к голове подкатила тошнота, лес залила ночная тьма.
Он потер трясущиеся ладони друг о дружку, будто хотел зажечь огонь. Мелькнула мысль: петуха бы да лопату, но насмешливое понимание, что не успеет зарыть пернатого и пошептать заумь, стерло желание без следа.
«Волос благой, защити!» – молится мальчишка истово.
Коровья Смерть повела головой, будто принюхиваясь дырками ноздрей, шейные позвонки противно скрипели – как дверь на ржавой петле под порывами ветра. Ноги согнулись с глухим визгом. Громыхая костями, неестественно белыми, будто их долго вываривали, а затем побелили, нечисть приблизилась к замершему человечку.
– Мамочки!
В голове лихорадочно пронеслась успокаивающая мысль, что Коровья Смерть страшна скоту, а людям бояться нечего, но в груди рос тошнотворный холод, потом свет в глазах померк.
Сквозь мощный гул в ушах пробилась слабая человечья речь:
– А ну, кто тут озорует?
Пастушок приоткрыл глаза. В воздухе со свистом мелькнула размазанная полоса, громко кракнуло. Ладонь инстинктивно закрыла лицо от обломков костей. Острые рога кувыркнулись в воздухе и вонзились в мягкую почву. Коровий скелет с шумом дернулся и со скрипом осыпался на траву белой кучкой.
Войлочная глухота в ушах исчезла, пастушок поспешно вдохнул полной грудью. Воздух был такой вкусный, упоительный! Взглядом он поискал нежданного спасителя. С губ сорвался невнятный хрип, ноги подломились. Тело безвольно свалилось под копыта громадного коня с багровыми, как пекельные угли, глазами.
Всадник, могучан, будто оживший асилок, возвышался в седле вежей, закованной в кольчатую броню.
Не спеша он поправил ножны, свесился с седла и, как котенка, поднял парнишку.
Пастушок очнулся и взглянул: стена деревьев, пробитая багровыми просветами, виднелась меж длинных, остроконечных конских ушей. Юноша пискнул: меж ушами мог уместиться без труда он сам. Спиной он утыкался в железную стену. В испуге он вскинул голову, взгляд затерялся в черном лесу бороды.
Сверху, где-то под кронами, громыхнул гром, пастушок пораженно разобрал слова:
– Очнулся, хоробр. Что молчишь? Скажи что-нибудь.
– Я… я… дя…
– Меня Стрыем кличут, – прогремело сверху. – Ты кто?
– И… Ивашка, пастух, – промямлил юнец, тщательно уберегая язык от клацающих зубов.
Бородища пошла вниз, пощекотала русые волосенки на детской головке. Ивашка на миг зажмурился от веселых мурашек. Стрый кивнул, оглянулся, буркнул сочувственно:
– Попадет тебе за стадо.
Ивашка всхлипнул:
– А!.. Дядька Нечай задницу исполосует. А рази виноват, что окрестная нечисть взбушевалась?
Железная стена за спиной насторожилась, великан спросил недоуменно:
– Не первый раз, что ли?
– А то, – сказал малец запальчиво. – У соседей корову леший задрал, шуликуны озоруют, а обдериха в бане взбесилась: прикинулась мочалкой, дядька Панас стал тереться, разодрал мясо до кости. А мне дядька доверил общее стадо. Как теперь вертаться? Тяжко без коровушек, ить война скоро.
– Война, – прогрохотал могучан раздраженно. – Что слышно, Кременчуг цел?
Ивашка обернулся, жесткие волосы бороды накрыли лицо.
– Перун с тобой, витязь. Конечно, стоит, что ему сдеется? Степняки, как дядька Нечай сказывал, токмо веси жгут, лютуют без меры, женщин хватают и… как это… пользуют. Города не берут.
Огромная ладонь пригладила мальчишечью голову с неожиданной теплотой и заботой. Гором фыркнул обрадованно, ноздри широко растопырились, хватая потеплевший воздух. Стволы покорно расступились, в глаза плеснуло закатным светом, глаз радовало открытое поле.
Ивашка поглядел поверх конской головы, ахнул: небо было поделено на половины. Верхняя, нежно золотистая, заливала остатки облачного пуха густым медом. Середку перечеркивала гряда темных облаков, с золотистой каймой сверху, снизу – темно-багровой. В прорехе облака лукаво горел бледно-желтый глаз, нижняя половина неба густела багрецом, ровным, как загар у смерда. Небесное великолепие держала черная резная подставка.
Стрый сощурился, внимательно осмотрел Кременчуг: дома слиты в темные блоки, редко где мелькнет золотистая искорка. Взгляд споткнулся, не сразу разглядел мелкие, словно мураши, фигурки: копошатся на защитном валу, как черви после дождя.
– Дяденька, – сказал пастушок робко, – весь в другой стороне, мне туда бы, – закончил он почти моляще.
Воевода отвлекся от созерцания города, спросил насмешливо:
– И что там делать будешь?
Ивашка насупился, зад кольнуло, будто дядька Нечай уже выходил пряжкой.
– У тебя, кроме дядьки, никого, что ли?
– Да, – ответил пастушок горько.
– Так на кой тебе оставаться нелюбимым братучадом? Отправляйся в город, пристрою в хоромах, согласен? – бухнул Стрый дружелюбно.
У Ивашки зашумело в голове, грудь раздалась в стороны до треска ребер, не в силах сдержать волнение.
– Уйти? – пискнул он жалостливо.
Стрый хмыкнул ехидно:
– Боишься, что дядюшка сердцем изойдет, тебя искаючи?
Голос могучана пронесся над полем, и в траве испуганно умолкли насекомые. Даже ветерок утих, боясь напомнить о себе неосторожным шорохом стеблей. Гигантский конь, будто высеченный из угольной горы, неспешно ступал. Копыта глухо попирали землю, вырывая жирные комья.
Ивашка призадумался: в то, что дядька Нечай опечалится пропаже нерадивого братучада, не верится, от потери стада взвоет скорее. Но и так неожиданно, махом порвать со знакомым окружением – страшновато.
– На что я сгожусь? – спросил он пересохшим ртом. – В городе коров нет. Человек я маленький, ничтожный, толку не будет.
Конь фыркнул насмешливо, воевода вслед хохотнул:
– Ну, любой человек приносит пользу, даже мертвый. Иногда ничтожный способен вознестись выше богов. А пока пристрою тебя на конюшне. Дело нехитрое, освоишь.
Ивашка не понял, как можно быть выше богов и какая польза от мертвых, но промолчал. Проклюнулась надежда на более хорошую жизнь: прислуживать у боярина или знатного витязя куда лучше, чем жить в холодной строгости дядьки, постоянно попрекающего куском.
Стрый легонько коснулся пальцами хрупких плеч, ощупал осторожно, пастушок услышал участливое:
– Что такой худой, не кормили, что ли?
Ивашка помялся:
– Да кормили, но в избе закон хватать быстро, семья-то большая. А старшие часто отбирают лишний кусок, говорят, надо держать в строгости, а сами пухнут на глазах.
Стрый сочувственно поцокал, пастушок, ободренный поддержкой великана, продолжил с жарким хвастовством:
– Дядька грит, я слабый, потому что добрый, не могу кулаками работать, жаль бить людёв.
– Что еще говорит дядька? – спросил Стрый насмешливо.
– Говорит, добрым быть тяжко, зло теснит со страшной силой, диво, что хорошие люди на свете не переводятся. А ежели добро ответит кулаками, то и не добро вовсе, вот так.
Воевода скорчил презрительно лицо, сказал сварливо:
– Дурак твой дядька! Вот, посмотри на мои кулаки.
Пастушок с затаенным восхищением и боязнью глянул на рельефные валуны с бляхами твердых мозолей. Открытой ладонью можно укрыться, как одеялом, с головы до пят.
– Видишь? – продолжил Стрый, довольный реакцией мальца. – А я – добрый.
Тут же захохотал, мощно, раскатисто, как летняя гроза. Ивашка неуверенно улыбнулся.
Конь ступил в ямку, слегка споткнулся, в живот пастушка уткнулось твердое, пальцы сомкнулись на гладком дереве.
– А я играть могу, – сказал он, поражаясь смелости. – Дозволь, боярин, сыграю.
– Я воевода, – поправил Стрый. – Давай, скоротай дорогу.
Мелодия полилась хрупкая, нежная, поначалу неуверенная, но постепенно окрепшая, заполнившая поле незримой волшбой. Закатное солнце завороженно замерло, опираясь на темные подушки облаков, полевая живность смолкла.
Ивашка усердно раздувал щеки, в груди горело, но старался изо всех сил для доброго человека.
Затерялась в короткой траве последняя нота. Стрый вышел из оцепенения, ладонь пригладила пастушьи волосенки. Замерший во время песни, Гором тряхнул гривой, фыркнул озадаченно. Тронулся медленно, будто ступал по тонкому льду глубокого озера.
– Пожалуй, на конюшню тебя не отправлю, – выдохнул воевода задумчиво.
– Почему? – вырвалось у мальца отчаянное.
– Грешно пачкать пальцы такого умельца конским навозом. Будешь жить в палатах, конечно, прислуживать по-мелкому, чтоб не зазнавался, и играть. У тебя получается хорошо.
Ивашка от счастья пискнул, зарделся пуще неба:
– Дозволь еще сыграю.
– Нет-нет, – возразил могучан поспешно. – Скоро стемнеет, а конь почему-то не хочет идти под твои песни.
Гором фыркнул презрительно, глаза ярко полыхнули, окрасив воздух розовым. Пошел рысью, хвост бил по бокам, шлепки гулко разлетались окрест, будто лупили по воде веслом.
Слуха Стрыя коснулась людская речь. Поле перед холмом, где на вершине устроился Кременчуг, освещалось рваным светом факелов. Подъехали ближе: стали слышны крики животных, отборная ругань, глухие удары о землю.
Воевода засмотрелся на чумазых людей, в свете факелов усердно долбящих землю. Воловьи упряжки шли неспешно, оставляя на земле глубокий черный шрам. Поле наполнилось грохотом копыт, сторожевой разъезд заметил гигантскую фигуру, метнулся наперерез.
– Кто таков? – спросил старшой грозно. – А, ты, воевода! Вернулся, – поспешил сказать с почтением, разглядев пришлого в вечернем сумраке.
Стрый величаво кивнул, конники порскнули в сторону, как стайка мальков от щуки. Гором наградил сородичей ехидным фырком. Утомленные работой люди откладывали лопаты, мотыги и, разинув рты, смотрели на проезжающего великана. По рядам пронесся восхищенный говорок: «Стрый вернулся», «Таперича усе наладится».
– За работу, олухи, – раздался из темноты строгий голос.
– Копать! – поддержал кто-то с другой стороны.
Рабочие нехотя принялись долбить, расширяя и углубляя земную рану.
Стрый неспешно въехал на холм. Мимо катили телеги, груженные острыми кольями, возницы кричали приветственно. Воевода отвечал кивками. Ивашка, ошалевший от почета, оказанного новому хозяину, вжался в витязя. В темноте белело его взволнованное лицо.
Гором вошел в рощу невысоких деревьев, копыта застучали по утоптанной тропе. Стрый недовольно оглядел яблоневый сад, почти доходящий до стен: говорил же князю, что сметливый ворог укроется за деревьями, подожжет на хрен, а под прикрытием дыма сделает что угодно. Но нет, Яромир яростно отстаивал деревца, посаженные ради жены восемь или девять лет назад. А какой от них толк? Весной, правда, лепота сказочная, но…
Стрый устало вздохнул. Гором въехал в ворота, и людской гул рванулся навстречу: город спать не собирался.
– Стрый! Стрый вернулся! – крикнул кто-то со стены.
Воевода почувствовал прицел десятков глаз, ощерился: чай не девка красная, глядеть неча.
Крикун с грохотом сбежал со стены. Гором с недовольным ворчанием притормозил, чтобы не раздавить бросившегося под копыта человека.
– Батюшка! Вернулся! – залопотал седовласый дядька, согнутый в поклоне пополам. – Слава богам, а то князь наш всех на стены выгнал, спать не велит. Хуже того, заставляет работать!
Стрый поморщился брезгливо, вон, люди смотрят, неловко.
– Будет, Короед. Ступай домой, я разрешаю.
Короед взвизгнул обрадованно, метнулся молнией, разъяренный рык воеводы догнал его уже на конце улицы:
– Вернись, собака, не всё сказал!
Ключник мигом вернулся, уставился выжидательно. Стрый ссадил пастушка, сказал строго:
– Возьми Ивашку, устрой в доме, да не в будке, а в приличной комнате. Отмой, накорми, напои, дай одежу. Вернусь, и ежели что не так – шкуру спущу. Понял?
Короед закивал часто-часто, подхватил растерянного мальчишку под мышку. Стрый глазом моргнуть не успел, как ключник исчез. С усмешкой покачал головой, спросил у проходящего ратника, где князь: на стенах али в палатах?
– На северной стене, воевода-батюшка, – ответил воин почтительно. – Прясло поправляет.
Гором двинулся. Небо слабо дотлевало, ночь властно вступала в права. Людей на улицах было многовато, улицы оружейников шумели рабочей жизнью.
В воздухе висело напряжение, пока смутное, смешанное с недоумением, но скоро оно загустеет, как кисель, – когда у стен встанут полки врага.
Юный пастушонок протер кулачком покрасневшие глаза. Его босые ноги с хрустом сминали траву. Кнут в безвольной руке волочится хвостом. При каждом шаге в живот тыкалась запрятанная за пазухой дудочка.
Перед глазами мелькали заросли густой сочной травы, иногда сменялись чахлыми кустами, затем порослью пожелтевших стеблей, короткой, будто подшерсток. Земля была усеяна отпечатками коровьих копыт, но самого стада не было видно.
Пастушок проследил за следами и громко разрыдался. Горячая запруда прорвалась, залив щеки: следы вели к мрачной стене леса. Даже с большого расстояния от стволов веяло недоброй прохладой.
– Ой и попадет мне! – тонко взвыл паренек, присев на корточки. Руки обхватили голову, сжали сильно, надеясь выдавить из нее страшные образы порки.
От отчаяния он выхватил дудочку, и поле огласили прерывистые звуки, похожие на плач избиваемой собаки. Рулады насекомых на миг притихли, затем грянули с новой силой. И с насмешкой.
Ивашка со страхом посмотрел на лес – в груди бушевала холодная вьюга, а ноги супротив воли сделали шажок вперед: может, лес не так страшен, а без стада дядька Нечай уши оборвет, без еды оставит. А как без еды, если нужны силы на заживление выпоротой задницы?
Умирая при каждом шаге, пастушонок двинулся к лесу, издавая дудкой сиплый вой. Деревья росли при каждом шаге. Ивашка заломил голову до хруста – лес стоял громадной стеной. С опаской скосил глаза вниз, пятки потоптали траву опушки.
За стеной стволов страшно ухало, от треска веток сердце обмирало, сильнее сочился холод. Ивашка оглянулся на чистое поле, ничуть не страшное даже в свете закатного солнца. Неистово потянулся к простору, подальше от страшных деревьев.
Слуха коснулось отдаленное мычание, сердце подпрыгнуло, в груди разлилась горячая волна. Радостное ослепление развеялось уже под сенью леса. В уши врывался настороженный шелест листвы, чудилось, что в голос листвы вплетался людской шепот или…
Мягкая лесная трава была обильно утоптана прошедшим стадом, стригущим лишаем выглядели ощипанные участки. Цепь следов уводила за деревья: могучие замшелые великаны с кроной размером с крышу терема. Меж стволов угодливо ютилась молодая поросль, не стволы, а так – стебли крупной и сочной травы.
Ивашка застыл в мучительном выборе: пойти в лес за убежавшим стадом или вернуться к дядьке Нечаю, который кожу со спины и задницы ремнем сдерет, будто заяц бересту. Идти в чащу не хотелось. Дудочка застыла у губ, несмелая мелодия вплелась в лесные шорохи. Пастушок от усердия глаза выпучил, ждал, когда прибегут рогатые, очарованные музыкой.
На сей раз буренки не зашумели в зарослях, не замычали протяжно, будто подпевая знакомой дудочке. Пастушок оборвал мелодию с противным воем, дудка скрылась за пазухой. На негнущихся ногах он двинулся в заросли.
Кусты с хрустом раздвинулись, и открылась небольшая прогалина. Сердце юнака радостно прыгнуло и… рухнуло в пятки, разлетевшись острыми осколками. Туши коров лежали вповалку, в стеклянных глазах мутно отражался лес, возле одной кишела вереница муравьев, жуков, да и к остальным подбирались мелкие жруны, спеша урвать кусок до прихода крупных.
Пастушок повернулся на костяной стук, и дыхание вылетело из груди с сиплым свистом, будто взял неверную ноту. Трясучка мигом выбила силы, даже ног не чуял. Пальцы ухватились за резные обереги на поясе, фигурки уточек, коней скользнули под кожей холодно, привычного тепла не вызвав.
Существо нехотя оторвалось от созерцания павших коров. Загремело, потом противно хрустнуло. Пастушонок с ужасом уставился в черные провалы рогатого черепа, на траву, видную сквозь прутья ребер. Коровий скелет «глянул» жутко. В груди у паренька мгновенно смерзлось, со звоном к голове подкатила тошнота, лес залила ночная тьма.
Он потер трясущиеся ладони друг о дружку, будто хотел зажечь огонь. Мелькнула мысль: петуха бы да лопату, но насмешливое понимание, что не успеет зарыть пернатого и пошептать заумь, стерло желание без следа.
«Волос благой, защити!» – молится мальчишка истово.
Коровья Смерть повела головой, будто принюхиваясь дырками ноздрей, шейные позвонки противно скрипели – как дверь на ржавой петле под порывами ветра. Ноги согнулись с глухим визгом. Громыхая костями, неестественно белыми, будто их долго вываривали, а затем побелили, нечисть приблизилась к замершему человечку.
– Мамочки!
В голове лихорадочно пронеслась успокаивающая мысль, что Коровья Смерть страшна скоту, а людям бояться нечего, но в груди рос тошнотворный холод, потом свет в глазах померк.
Сквозь мощный гул в ушах пробилась слабая человечья речь:
– А ну, кто тут озорует?
Пастушок приоткрыл глаза. В воздухе со свистом мелькнула размазанная полоса, громко кракнуло. Ладонь инстинктивно закрыла лицо от обломков костей. Острые рога кувыркнулись в воздухе и вонзились в мягкую почву. Коровий скелет с шумом дернулся и со скрипом осыпался на траву белой кучкой.
Войлочная глухота в ушах исчезла, пастушок поспешно вдохнул полной грудью. Воздух был такой вкусный, упоительный! Взглядом он поискал нежданного спасителя. С губ сорвался невнятный хрип, ноги подломились. Тело безвольно свалилось под копыта громадного коня с багровыми, как пекельные угли, глазами.
Всадник, могучан, будто оживший асилок, возвышался в седле вежей, закованной в кольчатую броню.
Не спеша он поправил ножны, свесился с седла и, как котенка, поднял парнишку.
Пастушок очнулся и взглянул: стена деревьев, пробитая багровыми просветами, виднелась меж длинных, остроконечных конских ушей. Юноша пискнул: меж ушами мог уместиться без труда он сам. Спиной он утыкался в железную стену. В испуге он вскинул голову, взгляд затерялся в черном лесу бороды.
Сверху, где-то под кронами, громыхнул гром, пастушок пораженно разобрал слова:
– Очнулся, хоробр. Что молчишь? Скажи что-нибудь.
– Я… я… дя…
– Меня Стрыем кличут, – прогремело сверху. – Ты кто?
– И… Ивашка, пастух, – промямлил юнец, тщательно уберегая язык от клацающих зубов.
Бородища пошла вниз, пощекотала русые волосенки на детской головке. Ивашка на миг зажмурился от веселых мурашек. Стрый кивнул, оглянулся, буркнул сочувственно:
– Попадет тебе за стадо.
Ивашка всхлипнул:
– А!.. Дядька Нечай задницу исполосует. А рази виноват, что окрестная нечисть взбушевалась?
Железная стена за спиной насторожилась, великан спросил недоуменно:
– Не первый раз, что ли?
– А то, – сказал малец запальчиво. – У соседей корову леший задрал, шуликуны озоруют, а обдериха в бане взбесилась: прикинулась мочалкой, дядька Панас стал тереться, разодрал мясо до кости. А мне дядька доверил общее стадо. Как теперь вертаться? Тяжко без коровушек, ить война скоро.
– Война, – прогрохотал могучан раздраженно. – Что слышно, Кременчуг цел?
Ивашка обернулся, жесткие волосы бороды накрыли лицо.
– Перун с тобой, витязь. Конечно, стоит, что ему сдеется? Степняки, как дядька Нечай сказывал, токмо веси жгут, лютуют без меры, женщин хватают и… как это… пользуют. Города не берут.
Огромная ладонь пригладила мальчишечью голову с неожиданной теплотой и заботой. Гором фыркнул обрадованно, ноздри широко растопырились, хватая потеплевший воздух. Стволы покорно расступились, в глаза плеснуло закатным светом, глаз радовало открытое поле.
Ивашка поглядел поверх конской головы, ахнул: небо было поделено на половины. Верхняя, нежно золотистая, заливала остатки облачного пуха густым медом. Середку перечеркивала гряда темных облаков, с золотистой каймой сверху, снизу – темно-багровой. В прорехе облака лукаво горел бледно-желтый глаз, нижняя половина неба густела багрецом, ровным, как загар у смерда. Небесное великолепие держала черная резная подставка.
Стрый сощурился, внимательно осмотрел Кременчуг: дома слиты в темные блоки, редко где мелькнет золотистая искорка. Взгляд споткнулся, не сразу разглядел мелкие, словно мураши, фигурки: копошатся на защитном валу, как черви после дождя.
– Дяденька, – сказал пастушок робко, – весь в другой стороне, мне туда бы, – закончил он почти моляще.
Воевода отвлекся от созерцания города, спросил насмешливо:
– И что там делать будешь?
Ивашка насупился, зад кольнуло, будто дядька Нечай уже выходил пряжкой.
– У тебя, кроме дядьки, никого, что ли?
– Да, – ответил пастушок горько.
– Так на кой тебе оставаться нелюбимым братучадом? Отправляйся в город, пристрою в хоромах, согласен? – бухнул Стрый дружелюбно.
У Ивашки зашумело в голове, грудь раздалась в стороны до треска ребер, не в силах сдержать волнение.
– Уйти? – пискнул он жалостливо.
Стрый хмыкнул ехидно:
– Боишься, что дядюшка сердцем изойдет, тебя искаючи?
Голос могучана пронесся над полем, и в траве испуганно умолкли насекомые. Даже ветерок утих, боясь напомнить о себе неосторожным шорохом стеблей. Гигантский конь, будто высеченный из угольной горы, неспешно ступал. Копыта глухо попирали землю, вырывая жирные комья.
Ивашка призадумался: в то, что дядька Нечай опечалится пропаже нерадивого братучада, не верится, от потери стада взвоет скорее. Но и так неожиданно, махом порвать со знакомым окружением – страшновато.
– На что я сгожусь? – спросил он пересохшим ртом. – В городе коров нет. Человек я маленький, ничтожный, толку не будет.
Конь фыркнул насмешливо, воевода вслед хохотнул:
– Ну, любой человек приносит пользу, даже мертвый. Иногда ничтожный способен вознестись выше богов. А пока пристрою тебя на конюшне. Дело нехитрое, освоишь.
Ивашка не понял, как можно быть выше богов и какая польза от мертвых, но промолчал. Проклюнулась надежда на более хорошую жизнь: прислуживать у боярина или знатного витязя куда лучше, чем жить в холодной строгости дядьки, постоянно попрекающего куском.
Стрый легонько коснулся пальцами хрупких плеч, ощупал осторожно, пастушок услышал участливое:
– Что такой худой, не кормили, что ли?
Ивашка помялся:
– Да кормили, но в избе закон хватать быстро, семья-то большая. А старшие часто отбирают лишний кусок, говорят, надо держать в строгости, а сами пухнут на глазах.
Стрый сочувственно поцокал, пастушок, ободренный поддержкой великана, продолжил с жарким хвастовством:
– Дядька грит, я слабый, потому что добрый, не могу кулаками работать, жаль бить людёв.
– Что еще говорит дядька? – спросил Стрый насмешливо.
– Говорит, добрым быть тяжко, зло теснит со страшной силой, диво, что хорошие люди на свете не переводятся. А ежели добро ответит кулаками, то и не добро вовсе, вот так.
Воевода скорчил презрительно лицо, сказал сварливо:
– Дурак твой дядька! Вот, посмотри на мои кулаки.
Пастушок с затаенным восхищением и боязнью глянул на рельефные валуны с бляхами твердых мозолей. Открытой ладонью можно укрыться, как одеялом, с головы до пят.
– Видишь? – продолжил Стрый, довольный реакцией мальца. – А я – добрый.
Тут же захохотал, мощно, раскатисто, как летняя гроза. Ивашка неуверенно улыбнулся.
Конь ступил в ямку, слегка споткнулся, в живот пастушка уткнулось твердое, пальцы сомкнулись на гладком дереве.
– А я играть могу, – сказал он, поражаясь смелости. – Дозволь, боярин, сыграю.
– Я воевода, – поправил Стрый. – Давай, скоротай дорогу.
Мелодия полилась хрупкая, нежная, поначалу неуверенная, но постепенно окрепшая, заполнившая поле незримой волшбой. Закатное солнце завороженно замерло, опираясь на темные подушки облаков, полевая живность смолкла.
Ивашка усердно раздувал щеки, в груди горело, но старался изо всех сил для доброго человека.
Затерялась в короткой траве последняя нота. Стрый вышел из оцепенения, ладонь пригладила пастушьи волосенки. Замерший во время песни, Гором тряхнул гривой, фыркнул озадаченно. Тронулся медленно, будто ступал по тонкому льду глубокого озера.
– Пожалуй, на конюшню тебя не отправлю, – выдохнул воевода задумчиво.
– Почему? – вырвалось у мальца отчаянное.
– Грешно пачкать пальцы такого умельца конским навозом. Будешь жить в палатах, конечно, прислуживать по-мелкому, чтоб не зазнавался, и играть. У тебя получается хорошо.
Ивашка от счастья пискнул, зарделся пуще неба:
– Дозволь еще сыграю.
– Нет-нет, – возразил могучан поспешно. – Скоро стемнеет, а конь почему-то не хочет идти под твои песни.
Гором фыркнул презрительно, глаза ярко полыхнули, окрасив воздух розовым. Пошел рысью, хвост бил по бокам, шлепки гулко разлетались окрест, будто лупили по воде веслом.
Слуха Стрыя коснулась людская речь. Поле перед холмом, где на вершине устроился Кременчуг, освещалось рваным светом факелов. Подъехали ближе: стали слышны крики животных, отборная ругань, глухие удары о землю.
Воевода засмотрелся на чумазых людей, в свете факелов усердно долбящих землю. Воловьи упряжки шли неспешно, оставляя на земле глубокий черный шрам. Поле наполнилось грохотом копыт, сторожевой разъезд заметил гигантскую фигуру, метнулся наперерез.
– Кто таков? – спросил старшой грозно. – А, ты, воевода! Вернулся, – поспешил сказать с почтением, разглядев пришлого в вечернем сумраке.
Стрый величаво кивнул, конники порскнули в сторону, как стайка мальков от щуки. Гором наградил сородичей ехидным фырком. Утомленные работой люди откладывали лопаты, мотыги и, разинув рты, смотрели на проезжающего великана. По рядам пронесся восхищенный говорок: «Стрый вернулся», «Таперича усе наладится».
– За работу, олухи, – раздался из темноты строгий голос.
– Копать! – поддержал кто-то с другой стороны.
Рабочие нехотя принялись долбить, расширяя и углубляя земную рану.
Стрый неспешно въехал на холм. Мимо катили телеги, груженные острыми кольями, возницы кричали приветственно. Воевода отвечал кивками. Ивашка, ошалевший от почета, оказанного новому хозяину, вжался в витязя. В темноте белело его взволнованное лицо.
Гором вошел в рощу невысоких деревьев, копыта застучали по утоптанной тропе. Стрый недовольно оглядел яблоневый сад, почти доходящий до стен: говорил же князю, что сметливый ворог укроется за деревьями, подожжет на хрен, а под прикрытием дыма сделает что угодно. Но нет, Яромир яростно отстаивал деревца, посаженные ради жены восемь или девять лет назад. А какой от них толк? Весной, правда, лепота сказочная, но…
Стрый устало вздохнул. Гором въехал в ворота, и людской гул рванулся навстречу: город спать не собирался.
– Стрый! Стрый вернулся! – крикнул кто-то со стены.
Воевода почувствовал прицел десятков глаз, ощерился: чай не девка красная, глядеть неча.
Крикун с грохотом сбежал со стены. Гором с недовольным ворчанием притормозил, чтобы не раздавить бросившегося под копыта человека.
– Батюшка! Вернулся! – залопотал седовласый дядька, согнутый в поклоне пополам. – Слава богам, а то князь наш всех на стены выгнал, спать не велит. Хуже того, заставляет работать!
Стрый поморщился брезгливо, вон, люди смотрят, неловко.
– Будет, Короед. Ступай домой, я разрешаю.
Короед взвизгнул обрадованно, метнулся молнией, разъяренный рык воеводы догнал его уже на конце улицы:
– Вернись, собака, не всё сказал!
Ключник мигом вернулся, уставился выжидательно. Стрый ссадил пастушка, сказал строго:
– Возьми Ивашку, устрой в доме, да не в будке, а в приличной комнате. Отмой, накорми, напои, дай одежу. Вернусь, и ежели что не так – шкуру спущу. Понял?
Короед закивал часто-часто, подхватил растерянного мальчишку под мышку. Стрый глазом моргнуть не успел, как ключник исчез. С усмешкой покачал головой, спросил у проходящего ратника, где князь: на стенах али в палатах?
– На северной стене, воевода-батюшка, – ответил воин почтительно. – Прясло поправляет.
Гором двинулся. Небо слабо дотлевало, ночь властно вступала в права. Людей на улицах было многовато, улицы оружейников шумели рабочей жизнью.
В воздухе висело напряжение, пока смутное, смешанное с недоумением, но скоро оно загустеет, как кисель, – когда у стен встанут полки врага.
Глава тринадцатая
На небольшой площади перед стеной было не протолкнуться от взбудораженного люда. Гором раздвинул могучей грудью жалких людишек. На возмущенные вопли он гневно фыркал, огонь в глазах бушевал жутковато.
Стрый остановил коня, спешился, группа воинов неподалеку услужливо ринулась принимать поводья. Воевода отмахнулся от помощи: Гором в присмотре не нуждается.
Сбоку раздался стук по мостовой и прозвучал насмешливый голос:
– Явился, гора мяса.
Стрый с шутливым презрением смерил фигуру седого волхва, опирающегося на посох:
– И тебе, Вольга, по добру.
Рука волхва метнулась ко лбу, поправила выбившуюся из-под тесьмы прядь.
– Что так долго? Уже и гонец от Вышатича прибыл, завтра подойдет.
– Да так, – пожал воевода валунами плеч.
Гором фыркнул насмешливо, горящие глаза освещали площадь не хуже факелов. Снующие туда-сюда люди сторонились опасливо. Волхв посмотрел на угольную гору, губы скривились.
– Что, до сих пор подставка для задниц? – спросил он ехидно. – А было время…
Гором прервал волхва оскорбленным ржанием, окружающие испуганно-восхищенно заохали, когда громада с багровыми глазами встала на дыбы. Стрый дернул повод, копыта грянулись, проломив лаги, воевода метнул в волхва недовольный взгляд:
– Будет затевать свары. Скажи лучше, почему нечисть распоясалась? Кого только не встретил по пути!
Вольга потемнел лицом, посох раздраженно впился в мостовую.
– Да так, шалит один хлопец. Пока не до вражины.
Могучан отмахнулся и ловко зашагал по ступенькам на стену, минуя три яруса, полные воинов и рабочего люда. Волхв, постукивая посохом, двинулся следом. Гором проводил седого умника злобным взглядом.
Стена освещалась ярко, по помосту бегали люди с корзинами земли, кто-то держал факелы, иные стояли и покрикивали – занимались делом.
Фигура в алом корзно обернулась на тяжкую поступь и приветственные крики. На Стрыя остро глянули бирюзовые глаза, веки чуть дрогнули. Ратьгой высунулся из-за спины, хмурое лицо при виде могучана осветилось.
– Здрав будь, князь, – поздоровался богатырь почтительно.
Яромир поправил плащ – на кой надел, ведь для торжеств? – глаза потеплели.
– Рад видеть тебя, Стрый. Посольство завершил успешно, хвалю, но что так долго?
Воевода обменялся с Ратьгоем дружескими шлепками по спинам, отошли, краснорожие от довольства. Вольга простукал посохом, встал слева от князя.
– Не серчай, Яромир, – ответил Стрый чуть виновато. – Провожал олухов, понапрасну называемых гриднями, пока Лют не поправился.
Стрый остановил коня, спешился, группа воинов неподалеку услужливо ринулась принимать поводья. Воевода отмахнулся от помощи: Гором в присмотре не нуждается.
Сбоку раздался стук по мостовой и прозвучал насмешливый голос:
– Явился, гора мяса.
Стрый с шутливым презрением смерил фигуру седого волхва, опирающегося на посох:
– И тебе, Вольга, по добру.
Рука волхва метнулась ко лбу, поправила выбившуюся из-под тесьмы прядь.
– Что так долго? Уже и гонец от Вышатича прибыл, завтра подойдет.
– Да так, – пожал воевода валунами плеч.
Гором фыркнул насмешливо, горящие глаза освещали площадь не хуже факелов. Снующие туда-сюда люди сторонились опасливо. Волхв посмотрел на угольную гору, губы скривились.
– Что, до сих пор подставка для задниц? – спросил он ехидно. – А было время…
Гором прервал волхва оскорбленным ржанием, окружающие испуганно-восхищенно заохали, когда громада с багровыми глазами встала на дыбы. Стрый дернул повод, копыта грянулись, проломив лаги, воевода метнул в волхва недовольный взгляд:
– Будет затевать свары. Скажи лучше, почему нечисть распоясалась? Кого только не встретил по пути!
Вольга потемнел лицом, посох раздраженно впился в мостовую.
– Да так, шалит один хлопец. Пока не до вражины.
Могучан отмахнулся и ловко зашагал по ступенькам на стену, минуя три яруса, полные воинов и рабочего люда. Волхв, постукивая посохом, двинулся следом. Гором проводил седого умника злобным взглядом.
Стена освещалась ярко, по помосту бегали люди с корзинами земли, кто-то держал факелы, иные стояли и покрикивали – занимались делом.
Фигура в алом корзно обернулась на тяжкую поступь и приветственные крики. На Стрыя остро глянули бирюзовые глаза, веки чуть дрогнули. Ратьгой высунулся из-за спины, хмурое лицо при виде могучана осветилось.
– Здрав будь, князь, – поздоровался богатырь почтительно.
Яромир поправил плащ – на кой надел, ведь для торжеств? – глаза потеплели.
– Рад видеть тебя, Стрый. Посольство завершил успешно, хвалю, но что так долго?
Воевода обменялся с Ратьгоем дружескими шлепками по спинам, отошли, краснорожие от довольства. Вольга простукал посохом, встал слева от князя.
– Не серчай, Яромир, – ответил Стрый чуть виновато. – Провожал олухов, понапрасну называемых гриднями, пока Лют не поправился.