Страница:
кинотеатра и остановилась, чтобы выпить кружку пива в баре и отправиться
спать.
-- В конечном счете,-- нетерпеливо продолжал человек в черном
костюме,-- ты ничего не имела против, чтобы я тебя взял.
-- Никто меня не брал,-- стояла на своем испанка.
-- Послушай, если мы будем здесь уточнять термины: взял не взял,
пригласил не пригласил,-- то проведем на этой улице всю ночь до утра.
-- Я позволила тебе заплатить вместо меня за кружку пива,-- сказала
женщина.-- И мне нет никакого дела до того, каким грязным способом ты это
интерпретировал.
-- Но ты еще позволила мне заплатить триста франков за букетик
фиалок,-- сказал он.
-- Да, я позволила тебе сделать такой жест, свойственный галантному
кавалеру,-- высокомерно ответила она.-- В Испании именно так поступают все
истинные джентльмены.
-- Ты также позволила мне усадить тебя в мой автомобиль,-- сказал
человек в черном костюме,-- потом ты позволила себе возбудить меня поцелуем
в губы.
-- Ну, знаете ли,-- драматичным тоном возразила испанка, поворачиваясь
к отцу Муму.-- Это явная, вдохновенная ложь.
-- Нет, это не ложь,-- сказал человек в черном костюме.-- Если это
ложь, то что же это такое? -- Резким жестом руки он, ухватившись за кончик
накладного воротника, сорвал его с шеи. Поднес его к глазам месье
Банари-Коинталя.
Старик, наклонившись, смотрел на него в упор своими подслеповатыми
глазами.
-- Что там? -- спросил он.-- Здесь ужасно темно. Ничего не видно.
-- Губная помада,-- сказал человек в черном костюме.-- Вот, смотрите.--
Взяв старика за руку, он подвел его поближе к зажженным фарам. Оба они низко
наклонились перед ними, чтобы как следует разглядеть его воротничок. Месье
Банари-Коинталь выпрямился.
-- Да, никаких сомнений, это губная помада,-- вынес он свой вердикт.
-- Ага! -- воскликнул человек в черном костюме, бросая на испанку
сердитый взгляд одержанного триумфа.
-- Это не моя,-- хладнокровно сказала она.-- Кто знает, где этот месье
проводит свое свободное время и сколько раз в неделю он меняет рубашки?
-- Предупреждаю,-- сказал он, закипая от гнева,-- я рассматриваю это
заявление как личное оскорбление.-- Голос у него охрип от охватившей его
ярости.
-- Какая мне разница, чья это губная помада? -- сказала женщина с тем
же равнодушием.-- Ты мне не понравился. Я хотела только одного, как можно
скорее добраться до дома. Одна.
-- Ах,-- тяжело вздохнула Муму, наконец, "включившись",-- как приятно
возвращаться домой одной. Но это просто невозможно.
Все теперь, включая и отца Муму, с озадаченным видом глядели на темную
женскую фигурку на фоне стены, словно это какая-то статуя вдруг произнесла
перед ними загадочные слова.
-- Мой дорогой месье,-- благоразумно начал Банари-Коинталь, обращаясь к
человеку в черном костюме.-- Нужно сказать, что эта дама все толково
объяснила.-- Он слегка поклонился испанке, и та вежливо кивнула ему в
ответ.-- Она ведь просит так немного. Просто с миром вернуться домой.
По-моему, это не такая уже невыполнимая просьба.
-- Она может идти, куда ей заблагорассудится, хоть к чертовой матери,--
сказал человек в черном костюме,-- но только после того, как вернет мне мои
триста франков.
Лицо старика сморщилось из-за явного осуждения этого человека. Довольно
суровым тоном он сказал:
-- Месье, я несколько удивлен. Такой видный месье, как вы, владелец
такого дорогого автомобиля наивысшего класса,-- он провел рукой по сияющей
крыше маленького итальянского автомобиля,-- из-за каких-то трехсот франков
поднимает здесь весь...
-- Дело не в трехстах франках,-- перебил его человек в черном костюме.
Голос у него, казалось, вот-вот сорвется из-за нервного перевозбуждения. Еще
бы -- его обвинили в скаредности! -- И дело даже не в какой-то сумме денег,
пусть она будет хоть пятьдесят тысяч. Дело -- в принципе. Меня увели, меня,
как я уже сказал, возбудили, меня заставили растратить свои деньги,-- сумма
здесь абсолютно не имеет никакого значения, уверяю вас, месье,-- и все это
было сделано из-за ее продажности и под ложным предлогом. Я щедрый и
разумный человек, но я не позволю какой-то шлюхе строить из меня циничного
идиота!
-- Тише, тише,-- пытался урезонить его старик.
-- Больше того. Вы взгляните на ее руку! -- Человек в черном костюме,
схватив испанку за руку, поднес ее к глазам месье Банари-Коинталя.-- Вы
видите? Обручальное кольцо! Эта шлюха к тому же и замужем!
Тиббел, очарованный этой перебранкой, внимательно выслушивал все
стороны, но никак не мог понять, почему замужество этой девушки так сильно
разгневало человека в черном костюме. Поразмыслив над этим, он пришел к
выводу, что все это, по-видимому, связано с его прошлым: он, может, когда-то
пережил сильнейшее разочарование с какой-то замужней женщиной, и из-за нее
так болезненно реагирует на эту тему. Эти горькие воспоминания лишь еще
сильнее распаляли его гнев.
-- Может ли быть большее бесчестье на свете? Испанская шлюха с
обручальным кольцом на пальце!
-- Ладно, достаточно,-- авторитетным, властным тоном сказал месье
Банари-Коинталь, когда вдруг неожиданно эта женщина разрыдалась. Сколько уже
пришлось старику вынести женских слез за ночь, уму непостижимо, и этот новый
поток заставил его вспылить.-- Я больше не позволю вам произносить подобные
слова в присутствии дам, тем более, что одна из них -- моя дочь,-- грозно
сказал он человеку в черном костюме.-- Я прошу вас немедленно уйти.
-- Я уйду только после того, как получу свои триста франков назад,--
упрямился тот, нарочито скрестив руки на груди.
-- Вот, возьмите,-- Банари-Коинталь, сердито порывшись в карманах,
извлек оттуда несколько монет.-- Вот, возьмите ваши триста франков! -- Он
швырнул их в человека в черном костюме. Они, стукнувшись о его грудь, со
звоном упали на мостовую. Проявляя необычную ловкость, человек в черном
костюме, наклонившись, быстро собрал все монеты и швырнул их обратно в лицо
месье Банари-Коинталю.
-- Если не поостережетесь, месье,-- с достоинством сказал старик,-- то
можете схлопотать по носу.
Человек в черном костюме, подняв к груди руки, сжал кулаки. Теперь он
стоял в позе английского борца начала первой половины восемнадцатого
столетия, ведущего бой без перчаток, голыми руками.
-- Ну, я готов к атаке, месье,-- официальным тоном сказал он.
Теперь рыдали обе девушки, причем с каждой секундой все громче.
-- Хочу предупредить вас, месье,-- сказал Банари-Коинталь, делая шаг
назад,-- мне шестьдесят три года, у меня больное сердце, кроме того, я ношу
очки, как вы сами видите. Полиции будет интересно задать вам несколько
щекотливых вопросов, если произойдет несчастный случай.
-- Полиция! -- воскликнул человек в черном костюме.-- Отлично.
По-моему, это первое разумное предложение за ночь. Я приглашаю всех вас в
свою машину, и вы проводите меня до комиссариата.
-- Я ни за что не сяду в его автомобиль снова,-- испуганно сказала
испанка.
-- Я ни на шаг, ни на дюйм не отойду от этого места,-- вторила ей
Муму,-- покуда сюда не вернется Рауль.
За спиной Тиббела раздался какой-то звонок, и он, только сейчас
догадался, что это телефон и что он, по-видимому, звонит уже довольно долго.
Он, спотыкаясь в темной комнате, подошел к телефонному аппарату, снял
трубку. Голоса за окном утратили свою отчетливость, и теперь до него
доносилось лишь неразборчивое гудение в ночном прохладном воздухе.
Интересно, кто это ему названивает в столь поздний час?
-- Хэлло,-- сказал он в трубку.
-- Это Литтре, 2576? -- чей-то нетерпеливый женский голос потрескивал в
трубке.
-- Да,-- ответил Тиббел.
-- Вы вызывали Нью-Йорк,-- сказала оператор.-- Он на линии.
-- Ах, да,-- сказал Тиббел. Он совсем забыл, что заказал разговор с
Бетти. Он хотел взять себя в руки, вернуть то радостное, нежное настроение,
в котором пребывал пару часов назад, когда решил позвонить ей.-- Да, жду.
-- Минуточку, пожалуйста.-- Там, где-то над Атлантикой, гремели
электрические разряды, и в трубке ужасно трещало. Тиббел оторвал ее от уха.
Он все время пытался понять, о чем говорят там, за окном, на улице, но
ничего не мог разобрать. Он услыхал только шум заводимого мотора, резкий
рывок с места автомобиля, который помчался вниз по улице.
Он стоял рядом с полкой книг этого немца, прижав к щеке телефонную
трубку, вспоминая, что он хотел сказать Бетти. Ах, да! Он хотел сказать ей,
как ее любит, как скучает по ней, и если беседа пойдет в желанном для него
направлении, то ему за три минуты разговора придется ухитриться и сказать
ей, что хочет на ней жениться. Он вдруг осознал, как тяжело дышит, как
разные мысли сталкиваются у него в голове, сбиваются в кучу, сбивают его с
толку, и он никак не мог придумать первую подходящую фразу. У него в голове
все время звенели слова этого человека в черном костюме: "Может ли быть
большее бесчестье на свете? Испанская шлюха с обручальным кольцом на
пальце!"
-- Минуточку еще, пожалуйста,-- сказал американский голос.-- Мы
пытаемся связаться.
В трубке снова раздался треск, и Тиббел поднес ее к другому уху. Он все
время пытался разобрать, о чем говорили там, внизу, под его окном, и
вытолкнуть из сознания эту досаждавшую ему фразу об обручальном кольце.
-- Мисс Томпсон нет дома,-- сообщил ему тот же американский голос четко
и властно.-- Она оставила записку, что вернется приблизительно через час.
Будете возобновлять заказ?
-- Я... Я...-- Тиббел колебался, не зная, что ответить. Вдруг он
вспомнил о предостережении старика той девушке, которая целовалась со своим
любовником в подъезде: "Обратите себе на пользу все события, свидетельницей
которых вы неожиданно стали".
-- Вы меня слышите, сэр,-- резкий голос доносился до него из Нового
Света.-- Мисс Томпсон будет дома через час. Вы намерены повторить заказ?
-- Я... нет,-- наконец вымолвил он.-- Прошу вас, отмените заказ. Я
позвоню ей как-нибудь в другой раз.
-- Спасибо.-- Щелчок. Америка отключилась.
Тиббел медленно опустил трубку на рычаг. Подождав немного, подошел к
окну, выглянул из него, посмотрел вниз. На улице было тихо, ни души. Горный
проход Фермопилы открыт, все трупы убраны. Поле сражения в Ажинкуре уже
тосковало по плугу. Незаконченный, не поддающийся завершению, не поддающийся
решению конфликт вместе с запутавшимися вконец оппонентами ускользнул от
него, погрузился в темноту, и теперь слышались лишь мимолетные
предостерегающие слабые отзвуки, во мгле мелькали призраки с
предупредительно поднесенными пальцами к пустой щели вместо губ.
Вдруг Тиббел увидел фигуру человека. Он осторожно крался по той стороне
улицы, прижимаясь к стенам зданий. Это был Рауль. Он вышел на круг света от
уличного фонаря, чтобы осмотреть свой мотоцикл.
Пнул ногой стеклянные осколки от разбитой фары на мостовой. Помахал
кому-то рукой на углу. К нему подбежала девушка в белом подвенечном платье,
которое весело, танцующими искорками поблескивало на темной улице в свете
фонаря. Забравшись на заднее сиденье, она ласково, с любовью, обвила руками
его талию и тихо засмеялась. Ее легкий, веселый смех долетел через окно до
ушей Тиббела, приятно его возбуждая. Рауль завел свою "Веспу", и она издала
обычный громкий, но не на всю мощь, рык, словно заявляя о своей притворной
важности. Мотоцикл без переднего света помчался вниз по улице, а белое
подвенечное платье девушки исполняло какой-то диковинный танец, развеваясь
на ветру, и вскоре "Веспа", наклонившись в сторону, исчезла за дальним
углом. Тиббел, вздохнув, молча пожелал невесте удачи.
Где-то внизу раздался скрип ставни.
-- Испанцы,-- проговорил чей-то заспанный, тусклый голос.-- Ну что
взять с них, с этих испанцев?
Ставня скрипнула снова, и голос смолк.
Тиббел закрыл ставни на своем окне. Вернувшись от окна на свое место в
темной комнате, он думал о том, как должен быть благодарен себе за то, что
за своим образованием все же поехал в Эксетер и Суортмор.
Это -- рассказ о давно минувших днях, об историческом периоде, когда в
Соединенных Штатах был принят "сухой закон" и там же появилось общество
"Анонимных алкоголиков", о давно минувших днях, когда нужно было затратить
недели, чтобы добраться до любого места на карте, когда еще и в помине не
было реактивных лайнеров, способных доставить вас вовремя в нужную точку,
чтобы поспеть к обеду, когда вы с удивлением слышали, что ваш друг оказался
в Арле, Сибири или Джибути, когда колониализм был скорее тяжкой ношей для
белого человека, чем бранным словом, когда мы все считали своей обязанностью
нести слово Божие язычникам, чтобы не дождаться такого времени, когда сами
эти язычники будут заталкивать это Слово назад в наши глотки.
Главная авеню Алеппо1 сияла на солнце. Обычная полуденная сиеста только
что закончилась, и в кафе посетители в фесках потягивали из крошечных
чашечек приторно сладкий кофе. Жирный турок с усами, еще до конца не
проснувшись, посасывал трубку кальяна. Когда возле его рта приземлялось
более трех мух, он лениво подымал свою безвольную ото сна руку и резко,
добродушно отгонял их.
Какая-то босая женщина в черном прошаркала мимо, неся на голове
прямоугольную корзину из сахарного тростника, в которой сидели пять жалких
цыплят, прикрытые сверху россыпью роз и крупными листьями папоротника.
Стэнфорд Лавджой, в своем отлично отутюженном белом костюме и шлеме от
солнца, медленно прогуливался по тенистой стороне улицы, мягко улыбаясь,
глядя на то вспыхивающую, то замирающую уличную жизнь в этом городе в
пустыне. Маленький, тихий человек, каждый раз, когда он проходил по городу,
между грязными, подвижными, как ртуть, детишками, маленькими осликами,
волокущими на своей спине воз люцерны или связку арбузов, между высокими,
стройными арабами в блестящих на солнце белых бурнусах, отороченных черной
тесьмой, похожими на возничих колесниц или пиратов, явившихся сюда из
какого-то забытого мира, он чувствовал в своих жилах приятный зуд
авантюризма. "Как далеко все же занесло меня,-- звенело у него где-то
глубоко в подсознании,-- как далеко все же занесло меня из родного штата
Вермонта".
Он только что завершил учебный год в школе их миссии, где преподавал
английский арабским детишкам, и каждый раз, открывая двери в свой класс, он
испытывал восторг от сознания исполненного долга, когда снова видел перед
собой эти вежливые, пытливые маленькие лица, слышал их гортанные арабские
голоса, когда они здоровались с ним: "Как поживаете, мистер Лавджой?"
по-английски, с тем же, как и у него, неискоренимым гнусавым выговором,
который он подцепил навсегда, навечно, в своем Вермонте. У него в классе
никогда не было никаких безобразий, которых всегда можно было ожидать от
таких же учеников там, в Америке. Хотя он был невысокого роста, у него был
громкий, внушительный голос, и к тому же еще очень впечатляющий широкий лоб,
средоточие его власти и авторитета. Сейчас он был похож на Сэмюэла Джонсона1
в молодости, но он не терял все же надежду, что в один прекрасный день
станет вылитым сэром Уолтером Рэли2.
Верблюд, нагруженный большими ноздреватыми кувшинами, покачиваясь,
медленно шел мимо него, не уступая ни дюйма своей дороги тяжело нагруженному
автобусу, который, заскрежетав тормозами, остановился на углу, пропуская
вперед этот корабль пустыни.
Какой-то фермер, превратившийся на один день в торговца, продающего
кроликов местному населению, держал за длинные уши на вытянутой руке самца,
демонстрируя все его достоинства продавцу ковров, решившему сделать покупку.
Они ударили по рукам. Фермер, тут же задрав кролику голову на спину,
полоснул острым ножом по горлу и бросил его на тротуар, чтобы вытекла вся
кровь. Ковровщик заплатил ему деньги, и когда дергавшийся кролик затих, он
поднял его и понес в свою лавку, чтобы приготовить себе обед. "Боже, как все
это непохоже на Вермонт",-- опять зазвенело у него в голове. Когда он
закончил учебу в колледже и получил степень бакалавра, один его родственник
в Калифорнии предложил ему работу на своем цементном заводе, с неплохой для
начала зарплатой и весьма соблазнительными перспективами быстрого повышения
по службе. Лавджой почти уже согласился, но вдруг появилась возможность
поехать в Алеппо, и он написал своему кузену письмо, поблагодарив за
предложение и вежливо его отклонив.
"Я знал двух или трех арабов,-- написал ему в ответ кузен,-- это
грязные, зараженные какой-нибудь болезнью люди, у которых нет абсолютно
никакого желания учить английский. Они вполне обходились без твоей помощи,
жили в полном невежестве, по горло в грязи, целых пять тысячелетий, и, как
мне кажется, проживут еще столько же точно в таком же состоянии, как прежде.
Кроме того, хочу сказать тебе, что только после встречи с твоей теткой
Сарой, которая сказала мне, что ты такой бедный, такой несчастный парень, у
которого нет почти никаких шансов пробиться в одиночку, без посторонней
помощи в этом мире, я согласился предложить тебе это место на моем заводе,
который, кстати, является одним из самых быстроразвивающихся предприятий в
этой самой быстроразвивающейся отрасли промышленности в стране.
Любой человек, готовый променять Калифорнию на Сирию, а калифорнийцев
на бедуинов, мгновенно утрачивает все мои симпатии. Я не стану делать тебе
во второй раз такое предложение. Остаюсь твой..."
Это письмо оставило неприятный осадок в душе Лавджоя, но приехав в
Алеппо, он никогда не жалел о своем решении. Он учил арабский язык, познавал
мистический сложный образ жизни на Среднем Востоке. Вокруг него простирались
необозримые поля истории, возделанные людьми, умершими многие тысячелетия
назад; кругами, утратившими представление о времени, уходила вдаль пустыня,
персидские горы, чудесная долина Нила. К востоку лежала Индия... Назревали
великие события, и для человека, знавшего местный язык, всегда было
уготовано прочное, важное место среди этих немногословных, невозмутимых
людей арабоязычного мира. Лоуренс Аравийский1 начинал точно так, как и он.
Еще два года, закончится контракт, он выучит все, что только можно выучить,
и потом спокойно вернется в Америку. Он уже ясно видел перед собой такую
картину: большой, черный лимузин подъезжает к его дому в Вермонте,
сумасшедшая, тайная гонка в ночи, полет чартерным рейсом в Вашингтон,
кабинет с опущенными шторами, желтый электрический свет, отражающийся на
знаменитых, хорошо всем известных лицах.
-- Мистер Лавджой, вряд ли стоит лишний раз напоминать вам, что
предстоит весьма деликатная миссия. Вы знаете эту проблему гораздо лучше
всех нас...
Два маленьких мальчика выбежали из лавки. Они резко остановились, чуть
не врезавшись в него, держа друг друга за руки. Это были его ученики,
правда, не такие чистые и опрятные, какими они обычно приходили на занятия в
класс.
-- Добрый вечер, мистер Лавджой,-- пропели они в унисон на своем
арабском английском с вермонтским акцентом.-- Мы себя чувствуем очень
хорошо, все в порядке, большое вам спасибо.-- Громко захихикав, они
бросились наутек и затерялись среди стада овец с жирными курдюками,
помеченных красной краской для забоя по случаю священного праздника Рамадан.
Лавджой зашел в маленькую книжную лавку. Там продавались старые
экземпляры американских журналов "Лайф", "Лук", "Клик" и "Сэтердей ивнинг
пост", два перепутанных собрания сочинений Диккенса, множество книг Г. Д.
Уэллса, Виктор Гюго, Колет2, Мишле3,-- очень много их книг на французском,
не считая целых гор уцененных французских романов в тонких обложках. Большая
куча арабских журналов была сложена в одном углу небольшого магазинчика,
шесть экземпляров "Речной антологии" Спуна и один экземпляр "Смерти после
полудня" лежали между двумя гипсовыми бюстами Бетховена, тоже выставленными
на продажу. Среди биографий Наполеона, Шелли и Джона Д. Рокфеллера лежали
"Капитал" Маркса и целая библиотечка книг с изъеденными краями страниц по
физиологии и хирургии на немецком языке, Ленин, Толстой на русском и один
экземпляр сборника "Лучшие английские короткие рассказы 1927 года", гипсовые
копии статуэток, найденных в пирамидах, небольшие красно-голубые вазы, а
также обломок истинного Креста Иисуса в коробочке на вельветовой подушечке.
На стене висели семь ковриков, которые можно было здесь приобрести за
вполне приемлемую цену.
И там, конечно, еще была и Айрина.
Она стояла в углу, склонив свою светлую белокурую головку над
гроссбухом. Каждый раз, как только он смотрел на нее, на ее хрупкую фигурку,
на ее скромный вид, на ее тревожащую душу красоту, у него всегда падало
сердце. Он тихо подошел к ней, целиком поглощенной цифрами счетов, сзади,
взял за руку, поднес ее к своим губам и крепко прижал к ним.
Айрина испуганно отскочила в сторону.
-- Стэнфорд,-- воскликнула она своим тихим, музыкальным, по-русски
мелодичным голосом среди этих пыльных книг на шести языках.-- Как ты можешь
позволять себе такое!
-- Но здесь же никого нет,-- оправдывался Лавджой, нежно улыбаясь ей.
-- Сюда могут войти в любую минуту,-- Айрина испуганно посмотрела на
дверь.
-- Ну и что из этого?
-- Я так и знала, что это рано или поздно произойдет,-- плаксивым тоном
сказала она, отворачиваясь от него и закрывая ладонями лицо.-- Ты меня
больше уже не уважаешь. Я тебя, конечно, в этом не виню. Мужчину нельзя ни в
чем упрекать.
-- Я не уважаю тебя, откуда ты взяла? -- пылко сказал Лавджой.-- Уважаю
от всего сердца.
-- Слова, слова,-- сказала Айрина.-- Слова. Я знала, что это
произойдет. Я теперь должна во всем винить только саму себя, больше никого.
Нам нужно расстаться.
-- Айрина,-- сказал он, стараясь быть серьезным, но не показывая вида,
что он расстроен таким отношением к нему. Она часто страдала от припадков
деликатности и потом сожалела обо всем по нескольку раз на день, после чего
регулярно ходила в церковь исповедоваться. Ее сомнения, все эти девичьи
эксцессы чувствительности делали ее в глазах Лавджоя еще куда более
желанной, да он и не был таким человеком, которого можно было бы упрекнуть в
дурном поведении. Они были знакомы с Айриной целых восемь месяцев, и только
после этого испытательного срока она позволила ему взять ее за руку, а
потом, когда он впервые овладел ею, рыдала целых три часа кряду.
-- Айрина,-- сказал он для ее большей уверенности,-- я отношусь к тебе
с таким уважением, как к родной матери.
Айрина, повернувшись к нему, нежно ему улыбнулась. Губы ее дрожали,
глаза подернулись туманной пленкой.
-- Ах, как все же трудно быть женщиной,-- сказала она.
Лавджой улыбнулся ей в ответ, и она позволила ему легонько прикоснуться
к ее руке. Он достал из кармана бумажник, вытащил из него деньги и передал
их ей.
-- Мое сердце разрывается на куски,-- сказала она, засовывая бумажки
под лифчик, удерживающий ее маленькие, но такие невыразимо приятные груди,--
когда я беру у тебя деньги, Стэнфорд. Но мой несчастный отец...
-- Что ты,-- промычал в ответ Лавджой,-- мне это доставляет
удовольствие.
Отец Айрины был белым русским офицером. Он остался в России, а Айрине с
матерью удалось бежать от революции. Он был слишком гордым и решительным
человеком, чтобы заставить себя работать на красных, поэтому Айрине
приходилось высылать ему каждый месяц немного денег, чтобы он с такой
гордыней не умер от голода.
-- Это доставляет мне большое удовольствие,-- повторил Лавджой, хотя в
этот раз он соскребал со своего счета последнее, то, что осталось на
донышке.-- Ты не заглянешь ко мне часиков в девять, дорогая?
-- Сердце мое разрывается на куски,-- прошептала Айрина,-- вдруг меня
увидят, начнут подозревать.
-- Никто тебя не увидит, не бойся.
-- Ладно, дорогой мой Стэнфорд, в девять тридцать,-- сказала Айрина,
награждая его печальной славянской, скромной улыбкой, свидетельствовавшей о
ее капитуляции и одновременно обещавшей море невыносимо приятного
сладострастия.-- В это время будет темнее.
Лавджой, торопливо оглядевшись по сторонам, чмокнул ее в щечку.
-- Боже, прости меня грешную,-- скорбным тоном произнесла Айрина,-- ты
на самом деле необузданный парень...
-- Девять тридцать.-- Лавджой, помахав ей рукой на прощание, вышел из
этого литературного логова на ярко освещенную солнцем улицу. Теперь он думал
только об одном, о свидании с Айриной в девять тридцать вечера, он улыбался,
весело насвистывая, и быстро шагал между нищими, продавцами плодов манго,
торговцами скотом и сводниками. В конце улицы находилась маленькая площадь,
окруженная крошечными кафе. Лавджой увидел толпу, стоявшую полукругом перед
самым большим, самым запоминающимся кафе. Сгорая от любопытства, он ускорил
шаг. Может, произошел несчастный случай с каким-нибудь американцем или с
одним из его учеников...
Добравшись до густой толпы, он остановился, улыбаясь. Оказывается, шло
уличное представление. Такого, по его твердому убеждению, он еще никогда не
видел. Двое внушительных габаритов, сильных, мускулистых мужчин с голыми
коленками, в шортах и футболках, совершали какие-то замысловатые сложные
трюки на двух блестящих никелем велосипедах. Третий, довольно щупленький
человек, тоже в футболке, с маленькой шелудивой обезьянкой на плече, стоял в
стороне, держа за раму третий поблескивающий на солнце велосипед. На спинах
всех темно-зеленых футболок золотыми большими буквами было написано: "Кафе
"Анатоль Франс", Пляс Пигаль". На футболке одного из двух гигантов на груди
стояли большие цифры 95, как у футболиста на поле. На груди у второго --
спать.
-- В конечном счете,-- нетерпеливо продолжал человек в черном
костюме,-- ты ничего не имела против, чтобы я тебя взял.
-- Никто меня не брал,-- стояла на своем испанка.
-- Послушай, если мы будем здесь уточнять термины: взял не взял,
пригласил не пригласил,-- то проведем на этой улице всю ночь до утра.
-- Я позволила тебе заплатить вместо меня за кружку пива,-- сказала
женщина.-- И мне нет никакого дела до того, каким грязным способом ты это
интерпретировал.
-- Но ты еще позволила мне заплатить триста франков за букетик
фиалок,-- сказал он.
-- Да, я позволила тебе сделать такой жест, свойственный галантному
кавалеру,-- высокомерно ответила она.-- В Испании именно так поступают все
истинные джентльмены.
-- Ты также позволила мне усадить тебя в мой автомобиль,-- сказал
человек в черном костюме,-- потом ты позволила себе возбудить меня поцелуем
в губы.
-- Ну, знаете ли,-- драматичным тоном возразила испанка, поворачиваясь
к отцу Муму.-- Это явная, вдохновенная ложь.
-- Нет, это не ложь,-- сказал человек в черном костюме.-- Если это
ложь, то что же это такое? -- Резким жестом руки он, ухватившись за кончик
накладного воротника, сорвал его с шеи. Поднес его к глазам месье
Банари-Коинталя.
Старик, наклонившись, смотрел на него в упор своими подслеповатыми
глазами.
-- Что там? -- спросил он.-- Здесь ужасно темно. Ничего не видно.
-- Губная помада,-- сказал человек в черном костюме.-- Вот, смотрите.--
Взяв старика за руку, он подвел его поближе к зажженным фарам. Оба они низко
наклонились перед ними, чтобы как следует разглядеть его воротничок. Месье
Банари-Коинталь выпрямился.
-- Да, никаких сомнений, это губная помада,-- вынес он свой вердикт.
-- Ага! -- воскликнул человек в черном костюме, бросая на испанку
сердитый взгляд одержанного триумфа.
-- Это не моя,-- хладнокровно сказала она.-- Кто знает, где этот месье
проводит свое свободное время и сколько раз в неделю он меняет рубашки?
-- Предупреждаю,-- сказал он, закипая от гнева,-- я рассматриваю это
заявление как личное оскорбление.-- Голос у него охрип от охватившей его
ярости.
-- Какая мне разница, чья это губная помада? -- сказала женщина с тем
же равнодушием.-- Ты мне не понравился. Я хотела только одного, как можно
скорее добраться до дома. Одна.
-- Ах,-- тяжело вздохнула Муму, наконец, "включившись",-- как приятно
возвращаться домой одной. Но это просто невозможно.
Все теперь, включая и отца Муму, с озадаченным видом глядели на темную
женскую фигурку на фоне стены, словно это какая-то статуя вдруг произнесла
перед ними загадочные слова.
-- Мой дорогой месье,-- благоразумно начал Банари-Коинталь, обращаясь к
человеку в черном костюме.-- Нужно сказать, что эта дама все толково
объяснила.-- Он слегка поклонился испанке, и та вежливо кивнула ему в
ответ.-- Она ведь просит так немного. Просто с миром вернуться домой.
По-моему, это не такая уже невыполнимая просьба.
-- Она может идти, куда ей заблагорассудится, хоть к чертовой матери,--
сказал человек в черном костюме,-- но только после того, как вернет мне мои
триста франков.
Лицо старика сморщилось из-за явного осуждения этого человека. Довольно
суровым тоном он сказал:
-- Месье, я несколько удивлен. Такой видный месье, как вы, владелец
такого дорогого автомобиля наивысшего класса,-- он провел рукой по сияющей
крыше маленького итальянского автомобиля,-- из-за каких-то трехсот франков
поднимает здесь весь...
-- Дело не в трехстах франках,-- перебил его человек в черном костюме.
Голос у него, казалось, вот-вот сорвется из-за нервного перевозбуждения. Еще
бы -- его обвинили в скаредности! -- И дело даже не в какой-то сумме денег,
пусть она будет хоть пятьдесят тысяч. Дело -- в принципе. Меня увели, меня,
как я уже сказал, возбудили, меня заставили растратить свои деньги,-- сумма
здесь абсолютно не имеет никакого значения, уверяю вас, месье,-- и все это
было сделано из-за ее продажности и под ложным предлогом. Я щедрый и
разумный человек, но я не позволю какой-то шлюхе строить из меня циничного
идиота!
-- Тише, тише,-- пытался урезонить его старик.
-- Больше того. Вы взгляните на ее руку! -- Человек в черном костюме,
схватив испанку за руку, поднес ее к глазам месье Банари-Коинталя.-- Вы
видите? Обручальное кольцо! Эта шлюха к тому же и замужем!
Тиббел, очарованный этой перебранкой, внимательно выслушивал все
стороны, но никак не мог понять, почему замужество этой девушки так сильно
разгневало человека в черном костюме. Поразмыслив над этим, он пришел к
выводу, что все это, по-видимому, связано с его прошлым: он, может, когда-то
пережил сильнейшее разочарование с какой-то замужней женщиной, и из-за нее
так болезненно реагирует на эту тему. Эти горькие воспоминания лишь еще
сильнее распаляли его гнев.
-- Может ли быть большее бесчестье на свете? Испанская шлюха с
обручальным кольцом на пальце!
-- Ладно, достаточно,-- авторитетным, властным тоном сказал месье
Банари-Коинталь, когда вдруг неожиданно эта женщина разрыдалась. Сколько уже
пришлось старику вынести женских слез за ночь, уму непостижимо, и этот новый
поток заставил его вспылить.-- Я больше не позволю вам произносить подобные
слова в присутствии дам, тем более, что одна из них -- моя дочь,-- грозно
сказал он человеку в черном костюме.-- Я прошу вас немедленно уйти.
-- Я уйду только после того, как получу свои триста франков назад,--
упрямился тот, нарочито скрестив руки на груди.
-- Вот, возьмите,-- Банари-Коинталь, сердито порывшись в карманах,
извлек оттуда несколько монет.-- Вот, возьмите ваши триста франков! -- Он
швырнул их в человека в черном костюме. Они, стукнувшись о его грудь, со
звоном упали на мостовую. Проявляя необычную ловкость, человек в черном
костюме, наклонившись, быстро собрал все монеты и швырнул их обратно в лицо
месье Банари-Коинталю.
-- Если не поостережетесь, месье,-- с достоинством сказал старик,-- то
можете схлопотать по носу.
Человек в черном костюме, подняв к груди руки, сжал кулаки. Теперь он
стоял в позе английского борца начала первой половины восемнадцатого
столетия, ведущего бой без перчаток, голыми руками.
-- Ну, я готов к атаке, месье,-- официальным тоном сказал он.
Теперь рыдали обе девушки, причем с каждой секундой все громче.
-- Хочу предупредить вас, месье,-- сказал Банари-Коинталь, делая шаг
назад,-- мне шестьдесят три года, у меня больное сердце, кроме того, я ношу
очки, как вы сами видите. Полиции будет интересно задать вам несколько
щекотливых вопросов, если произойдет несчастный случай.
-- Полиция! -- воскликнул человек в черном костюме.-- Отлично.
По-моему, это первое разумное предложение за ночь. Я приглашаю всех вас в
свою машину, и вы проводите меня до комиссариата.
-- Я ни за что не сяду в его автомобиль снова,-- испуганно сказала
испанка.
-- Я ни на шаг, ни на дюйм не отойду от этого места,-- вторила ей
Муму,-- покуда сюда не вернется Рауль.
За спиной Тиббела раздался какой-то звонок, и он, только сейчас
догадался, что это телефон и что он, по-видимому, звонит уже довольно долго.
Он, спотыкаясь в темной комнате, подошел к телефонному аппарату, снял
трубку. Голоса за окном утратили свою отчетливость, и теперь до него
доносилось лишь неразборчивое гудение в ночном прохладном воздухе.
Интересно, кто это ему названивает в столь поздний час?
-- Хэлло,-- сказал он в трубку.
-- Это Литтре, 2576? -- чей-то нетерпеливый женский голос потрескивал в
трубке.
-- Да,-- ответил Тиббел.
-- Вы вызывали Нью-Йорк,-- сказала оператор.-- Он на линии.
-- Ах, да,-- сказал Тиббел. Он совсем забыл, что заказал разговор с
Бетти. Он хотел взять себя в руки, вернуть то радостное, нежное настроение,
в котором пребывал пару часов назад, когда решил позвонить ей.-- Да, жду.
-- Минуточку, пожалуйста.-- Там, где-то над Атлантикой, гремели
электрические разряды, и в трубке ужасно трещало. Тиббел оторвал ее от уха.
Он все время пытался понять, о чем говорят там, за окном, на улице, но
ничего не мог разобрать. Он услыхал только шум заводимого мотора, резкий
рывок с места автомобиля, который помчался вниз по улице.
Он стоял рядом с полкой книг этого немца, прижав к щеке телефонную
трубку, вспоминая, что он хотел сказать Бетти. Ах, да! Он хотел сказать ей,
как ее любит, как скучает по ней, и если беседа пойдет в желанном для него
направлении, то ему за три минуты разговора придется ухитриться и сказать
ей, что хочет на ней жениться. Он вдруг осознал, как тяжело дышит, как
разные мысли сталкиваются у него в голове, сбиваются в кучу, сбивают его с
толку, и он никак не мог придумать первую подходящую фразу. У него в голове
все время звенели слова этого человека в черном костюме: "Может ли быть
большее бесчестье на свете? Испанская шлюха с обручальным кольцом на
пальце!"
-- Минуточку еще, пожалуйста,-- сказал американский голос.-- Мы
пытаемся связаться.
В трубке снова раздался треск, и Тиббел поднес ее к другому уху. Он все
время пытался разобрать, о чем говорили там, внизу, под его окном, и
вытолкнуть из сознания эту досаждавшую ему фразу об обручальном кольце.
-- Мисс Томпсон нет дома,-- сообщил ему тот же американский голос четко
и властно.-- Она оставила записку, что вернется приблизительно через час.
Будете возобновлять заказ?
-- Я... Я...-- Тиббел колебался, не зная, что ответить. Вдруг он
вспомнил о предостережении старика той девушке, которая целовалась со своим
любовником в подъезде: "Обратите себе на пользу все события, свидетельницей
которых вы неожиданно стали".
-- Вы меня слышите, сэр,-- резкий голос доносился до него из Нового
Света.-- Мисс Томпсон будет дома через час. Вы намерены повторить заказ?
-- Я... нет,-- наконец вымолвил он.-- Прошу вас, отмените заказ. Я
позвоню ей как-нибудь в другой раз.
-- Спасибо.-- Щелчок. Америка отключилась.
Тиббел медленно опустил трубку на рычаг. Подождав немного, подошел к
окну, выглянул из него, посмотрел вниз. На улице было тихо, ни души. Горный
проход Фермопилы открыт, все трупы убраны. Поле сражения в Ажинкуре уже
тосковало по плугу. Незаконченный, не поддающийся завершению, не поддающийся
решению конфликт вместе с запутавшимися вконец оппонентами ускользнул от
него, погрузился в темноту, и теперь слышались лишь мимолетные
предостерегающие слабые отзвуки, во мгле мелькали призраки с
предупредительно поднесенными пальцами к пустой щели вместо губ.
Вдруг Тиббел увидел фигуру человека. Он осторожно крался по той стороне
улицы, прижимаясь к стенам зданий. Это был Рауль. Он вышел на круг света от
уличного фонаря, чтобы осмотреть свой мотоцикл.
Пнул ногой стеклянные осколки от разбитой фары на мостовой. Помахал
кому-то рукой на углу. К нему подбежала девушка в белом подвенечном платье,
которое весело, танцующими искорками поблескивало на темной улице в свете
фонаря. Забравшись на заднее сиденье, она ласково, с любовью, обвила руками
его талию и тихо засмеялась. Ее легкий, веселый смех долетел через окно до
ушей Тиббела, приятно его возбуждая. Рауль завел свою "Веспу", и она издала
обычный громкий, но не на всю мощь, рык, словно заявляя о своей притворной
важности. Мотоцикл без переднего света помчался вниз по улице, а белое
подвенечное платье девушки исполняло какой-то диковинный танец, развеваясь
на ветру, и вскоре "Веспа", наклонившись в сторону, исчезла за дальним
углом. Тиббел, вздохнув, молча пожелал невесте удачи.
Где-то внизу раздался скрип ставни.
-- Испанцы,-- проговорил чей-то заспанный, тусклый голос.-- Ну что
взять с них, с этих испанцев?
Ставня скрипнула снова, и голос смолк.
Тиббел закрыл ставни на своем окне. Вернувшись от окна на свое место в
темной комнате, он думал о том, как должен быть благодарен себе за то, что
за своим образованием все же поехал в Эксетер и Суортмор.
Это -- рассказ о давно минувших днях, об историческом периоде, когда в
Соединенных Штатах был принят "сухой закон" и там же появилось общество
"Анонимных алкоголиков", о давно минувших днях, когда нужно было затратить
недели, чтобы добраться до любого места на карте, когда еще и в помине не
было реактивных лайнеров, способных доставить вас вовремя в нужную точку,
чтобы поспеть к обеду, когда вы с удивлением слышали, что ваш друг оказался
в Арле, Сибири или Джибути, когда колониализм был скорее тяжкой ношей для
белого человека, чем бранным словом, когда мы все считали своей обязанностью
нести слово Божие язычникам, чтобы не дождаться такого времени, когда сами
эти язычники будут заталкивать это Слово назад в наши глотки.
Главная авеню Алеппо1 сияла на солнце. Обычная полуденная сиеста только
что закончилась, и в кафе посетители в фесках потягивали из крошечных
чашечек приторно сладкий кофе. Жирный турок с усами, еще до конца не
проснувшись, посасывал трубку кальяна. Когда возле его рта приземлялось
более трех мух, он лениво подымал свою безвольную ото сна руку и резко,
добродушно отгонял их.
Какая-то босая женщина в черном прошаркала мимо, неся на голове
прямоугольную корзину из сахарного тростника, в которой сидели пять жалких
цыплят, прикрытые сверху россыпью роз и крупными листьями папоротника.
Стэнфорд Лавджой, в своем отлично отутюженном белом костюме и шлеме от
солнца, медленно прогуливался по тенистой стороне улицы, мягко улыбаясь,
глядя на то вспыхивающую, то замирающую уличную жизнь в этом городе в
пустыне. Маленький, тихий человек, каждый раз, когда он проходил по городу,
между грязными, подвижными, как ртуть, детишками, маленькими осликами,
волокущими на своей спине воз люцерны или связку арбузов, между высокими,
стройными арабами в блестящих на солнце белых бурнусах, отороченных черной
тесьмой, похожими на возничих колесниц или пиратов, явившихся сюда из
какого-то забытого мира, он чувствовал в своих жилах приятный зуд
авантюризма. "Как далеко все же занесло меня,-- звенело у него где-то
глубоко в подсознании,-- как далеко все же занесло меня из родного штата
Вермонта".
Он только что завершил учебный год в школе их миссии, где преподавал
английский арабским детишкам, и каждый раз, открывая двери в свой класс, он
испытывал восторг от сознания исполненного долга, когда снова видел перед
собой эти вежливые, пытливые маленькие лица, слышал их гортанные арабские
голоса, когда они здоровались с ним: "Как поживаете, мистер Лавджой?"
по-английски, с тем же, как и у него, неискоренимым гнусавым выговором,
который он подцепил навсегда, навечно, в своем Вермонте. У него в классе
никогда не было никаких безобразий, которых всегда можно было ожидать от
таких же учеников там, в Америке. Хотя он был невысокого роста, у него был
громкий, внушительный голос, и к тому же еще очень впечатляющий широкий лоб,
средоточие его власти и авторитета. Сейчас он был похож на Сэмюэла Джонсона1
в молодости, но он не терял все же надежду, что в один прекрасный день
станет вылитым сэром Уолтером Рэли2.
Верблюд, нагруженный большими ноздреватыми кувшинами, покачиваясь,
медленно шел мимо него, не уступая ни дюйма своей дороги тяжело нагруженному
автобусу, который, заскрежетав тормозами, остановился на углу, пропуская
вперед этот корабль пустыни.
Какой-то фермер, превратившийся на один день в торговца, продающего
кроликов местному населению, держал за длинные уши на вытянутой руке самца,
демонстрируя все его достоинства продавцу ковров, решившему сделать покупку.
Они ударили по рукам. Фермер, тут же задрав кролику голову на спину,
полоснул острым ножом по горлу и бросил его на тротуар, чтобы вытекла вся
кровь. Ковровщик заплатил ему деньги, и когда дергавшийся кролик затих, он
поднял его и понес в свою лавку, чтобы приготовить себе обед. "Боже, как все
это непохоже на Вермонт",-- опять зазвенело у него в голове. Когда он
закончил учебу в колледже и получил степень бакалавра, один его родственник
в Калифорнии предложил ему работу на своем цементном заводе, с неплохой для
начала зарплатой и весьма соблазнительными перспективами быстрого повышения
по службе. Лавджой почти уже согласился, но вдруг появилась возможность
поехать в Алеппо, и он написал своему кузену письмо, поблагодарив за
предложение и вежливо его отклонив.
"Я знал двух или трех арабов,-- написал ему в ответ кузен,-- это
грязные, зараженные какой-нибудь болезнью люди, у которых нет абсолютно
никакого желания учить английский. Они вполне обходились без твоей помощи,
жили в полном невежестве, по горло в грязи, целых пять тысячелетий, и, как
мне кажется, проживут еще столько же точно в таком же состоянии, как прежде.
Кроме того, хочу сказать тебе, что только после встречи с твоей теткой
Сарой, которая сказала мне, что ты такой бедный, такой несчастный парень, у
которого нет почти никаких шансов пробиться в одиночку, без посторонней
помощи в этом мире, я согласился предложить тебе это место на моем заводе,
который, кстати, является одним из самых быстроразвивающихся предприятий в
этой самой быстроразвивающейся отрасли промышленности в стране.
Любой человек, готовый променять Калифорнию на Сирию, а калифорнийцев
на бедуинов, мгновенно утрачивает все мои симпатии. Я не стану делать тебе
во второй раз такое предложение. Остаюсь твой..."
Это письмо оставило неприятный осадок в душе Лавджоя, но приехав в
Алеппо, он никогда не жалел о своем решении. Он учил арабский язык, познавал
мистический сложный образ жизни на Среднем Востоке. Вокруг него простирались
необозримые поля истории, возделанные людьми, умершими многие тысячелетия
назад; кругами, утратившими представление о времени, уходила вдаль пустыня,
персидские горы, чудесная долина Нила. К востоку лежала Индия... Назревали
великие события, и для человека, знавшего местный язык, всегда было
уготовано прочное, важное место среди этих немногословных, невозмутимых
людей арабоязычного мира. Лоуренс Аравийский1 начинал точно так, как и он.
Еще два года, закончится контракт, он выучит все, что только можно выучить,
и потом спокойно вернется в Америку. Он уже ясно видел перед собой такую
картину: большой, черный лимузин подъезжает к его дому в Вермонте,
сумасшедшая, тайная гонка в ночи, полет чартерным рейсом в Вашингтон,
кабинет с опущенными шторами, желтый электрический свет, отражающийся на
знаменитых, хорошо всем известных лицах.
-- Мистер Лавджой, вряд ли стоит лишний раз напоминать вам, что
предстоит весьма деликатная миссия. Вы знаете эту проблему гораздо лучше
всех нас...
Два маленьких мальчика выбежали из лавки. Они резко остановились, чуть
не врезавшись в него, держа друг друга за руки. Это были его ученики,
правда, не такие чистые и опрятные, какими они обычно приходили на занятия в
класс.
-- Добрый вечер, мистер Лавджой,-- пропели они в унисон на своем
арабском английском с вермонтским акцентом.-- Мы себя чувствуем очень
хорошо, все в порядке, большое вам спасибо.-- Громко захихикав, они
бросились наутек и затерялись среди стада овец с жирными курдюками,
помеченных красной краской для забоя по случаю священного праздника Рамадан.
Лавджой зашел в маленькую книжную лавку. Там продавались старые
экземпляры американских журналов "Лайф", "Лук", "Клик" и "Сэтердей ивнинг
пост", два перепутанных собрания сочинений Диккенса, множество книг Г. Д.
Уэллса, Виктор Гюго, Колет2, Мишле3,-- очень много их книг на французском,
не считая целых гор уцененных французских романов в тонких обложках. Большая
куча арабских журналов была сложена в одном углу небольшого магазинчика,
шесть экземпляров "Речной антологии" Спуна и один экземпляр "Смерти после
полудня" лежали между двумя гипсовыми бюстами Бетховена, тоже выставленными
на продажу. Среди биографий Наполеона, Шелли и Джона Д. Рокфеллера лежали
"Капитал" Маркса и целая библиотечка книг с изъеденными краями страниц по
физиологии и хирургии на немецком языке, Ленин, Толстой на русском и один
экземпляр сборника "Лучшие английские короткие рассказы 1927 года", гипсовые
копии статуэток, найденных в пирамидах, небольшие красно-голубые вазы, а
также обломок истинного Креста Иисуса в коробочке на вельветовой подушечке.
На стене висели семь ковриков, которые можно было здесь приобрести за
вполне приемлемую цену.
И там, конечно, еще была и Айрина.
Она стояла в углу, склонив свою светлую белокурую головку над
гроссбухом. Каждый раз, как только он смотрел на нее, на ее хрупкую фигурку,
на ее скромный вид, на ее тревожащую душу красоту, у него всегда падало
сердце. Он тихо подошел к ней, целиком поглощенной цифрами счетов, сзади,
взял за руку, поднес ее к своим губам и крепко прижал к ним.
Айрина испуганно отскочила в сторону.
-- Стэнфорд,-- воскликнула она своим тихим, музыкальным, по-русски
мелодичным голосом среди этих пыльных книг на шести языках.-- Как ты можешь
позволять себе такое!
-- Но здесь же никого нет,-- оправдывался Лавджой, нежно улыбаясь ей.
-- Сюда могут войти в любую минуту,-- Айрина испуганно посмотрела на
дверь.
-- Ну и что из этого?
-- Я так и знала, что это рано или поздно произойдет,-- плаксивым тоном
сказала она, отворачиваясь от него и закрывая ладонями лицо.-- Ты меня
больше уже не уважаешь. Я тебя, конечно, в этом не виню. Мужчину нельзя ни в
чем упрекать.
-- Я не уважаю тебя, откуда ты взяла? -- пылко сказал Лавджой.-- Уважаю
от всего сердца.
-- Слова, слова,-- сказала Айрина.-- Слова. Я знала, что это
произойдет. Я теперь должна во всем винить только саму себя, больше никого.
Нам нужно расстаться.
-- Айрина,-- сказал он, стараясь быть серьезным, но не показывая вида,
что он расстроен таким отношением к нему. Она часто страдала от припадков
деликатности и потом сожалела обо всем по нескольку раз на день, после чего
регулярно ходила в церковь исповедоваться. Ее сомнения, все эти девичьи
эксцессы чувствительности делали ее в глазах Лавджоя еще куда более
желанной, да он и не был таким человеком, которого можно было бы упрекнуть в
дурном поведении. Они были знакомы с Айриной целых восемь месяцев, и только
после этого испытательного срока она позволила ему взять ее за руку, а
потом, когда он впервые овладел ею, рыдала целых три часа кряду.
-- Айрина,-- сказал он для ее большей уверенности,-- я отношусь к тебе
с таким уважением, как к родной матери.
Айрина, повернувшись к нему, нежно ему улыбнулась. Губы ее дрожали,
глаза подернулись туманной пленкой.
-- Ах, как все же трудно быть женщиной,-- сказала она.
Лавджой улыбнулся ей в ответ, и она позволила ему легонько прикоснуться
к ее руке. Он достал из кармана бумажник, вытащил из него деньги и передал
их ей.
-- Мое сердце разрывается на куски,-- сказала она, засовывая бумажки
под лифчик, удерживающий ее маленькие, но такие невыразимо приятные груди,--
когда я беру у тебя деньги, Стэнфорд. Но мой несчастный отец...
-- Что ты,-- промычал в ответ Лавджой,-- мне это доставляет
удовольствие.
Отец Айрины был белым русским офицером. Он остался в России, а Айрине с
матерью удалось бежать от революции. Он был слишком гордым и решительным
человеком, чтобы заставить себя работать на красных, поэтому Айрине
приходилось высылать ему каждый месяц немного денег, чтобы он с такой
гордыней не умер от голода.
-- Это доставляет мне большое удовольствие,-- повторил Лавджой, хотя в
этот раз он соскребал со своего счета последнее, то, что осталось на
донышке.-- Ты не заглянешь ко мне часиков в девять, дорогая?
-- Сердце мое разрывается на куски,-- прошептала Айрина,-- вдруг меня
увидят, начнут подозревать.
-- Никто тебя не увидит, не бойся.
-- Ладно, дорогой мой Стэнфорд, в девять тридцать,-- сказала Айрина,
награждая его печальной славянской, скромной улыбкой, свидетельствовавшей о
ее капитуляции и одновременно обещавшей море невыносимо приятного
сладострастия.-- В это время будет темнее.
Лавджой, торопливо оглядевшись по сторонам, чмокнул ее в щечку.
-- Боже, прости меня грешную,-- скорбным тоном произнесла Айрина,-- ты
на самом деле необузданный парень...
-- Девять тридцать.-- Лавджой, помахав ей рукой на прощание, вышел из
этого литературного логова на ярко освещенную солнцем улицу. Теперь он думал
только об одном, о свидании с Айриной в девять тридцать вечера, он улыбался,
весело насвистывая, и быстро шагал между нищими, продавцами плодов манго,
торговцами скотом и сводниками. В конце улицы находилась маленькая площадь,
окруженная крошечными кафе. Лавджой увидел толпу, стоявшую полукругом перед
самым большим, самым запоминающимся кафе. Сгорая от любопытства, он ускорил
шаг. Может, произошел несчастный случай с каким-нибудь американцем или с
одним из его учеников...
Добравшись до густой толпы, он остановился, улыбаясь. Оказывается, шло
уличное представление. Такого, по его твердому убеждению, он еще никогда не
видел. Двое внушительных габаритов, сильных, мускулистых мужчин с голыми
коленками, в шортах и футболках, совершали какие-то замысловатые сложные
трюки на двух блестящих никелем велосипедах. Третий, довольно щупленький
человек, тоже в футболке, с маленькой шелудивой обезьянкой на плече, стоял в
стороне, держа за раму третий поблескивающий на солнце велосипед. На спинах
всех темно-зеленых футболок золотыми большими буквами было написано: "Кафе
"Анатоль Франс", Пляс Пигаль". На футболке одного из двух гигантов на груди
стояли большие цифры 95, как у футболиста на поле. На груди у второго --