Ирвин Шоу. Любовь на темной улице

ситуации, в которой мы очутились, у нас нет никакого способа зарабатывать
деньги, а обе наши семьи уже давно опустились на самое дно экономической
бездны, и посему на помощь от них рассчитывать не приходится. Нам, правда,
многого не нужно в этом далеком от окружающего мира месте, и, хотя я не могу
похвастать своим опытом в области литературного творчества, все же меня в
моем стремлении поощряет приводящее в отчаяние качество тех литературных
опусов, которые ежедневно печатаются в нашей стране. Несомненно,
образованный человек, который в течение долгого времени, почти целых
двадцать лет, находился в самом центре важнейших событий, вполне может,
принимая во внимание столь жалкий литературный уровень, заработать себе на
самое скромное существование, даже если у него почти полное отсутствие
образования.
Должна признаться, что я с удовольствием ожидаю результатов своего
эксперимента. Я -- женщина простая, мстительная, которой приходилось подолгу
не раскрывать рта в компании настоящих дураков и откровенных карьеристов, и
теперь, когда я намерена отплатить им за все, чувствую, что смогу извлечь
как свою выгоду, так и выгоду для тех читателей, внимание которых смогу
привлечь к своему творчеству, читателей, еще не утративших до конца своих
искренних чувств под потоками дешевой сентиментальности, яростного насилия и
лицемерия, которые постоянно ежедневно прорывают шлюзы наших печатных
станков.
Я где-то прочитала, что первоклассные писатели, как мужчины, так и
женщины,-- это одержимые люди. Хотя я нисколько не обманываюсь в отношении
своих способностей или тех высот величия, которых я смогу добиться в
конечном счете, я разделяю с ними целиком это единственное чувство.
Одержимость. У меня оно тоже есть. Это -- мой муж, и о нем я собираюсь
писать.
Мой муж -- выходец из семьи, которую в другой стране и в другие времена
по праву можно было бы назвать аристократической. Ее состояния хватило
надолго, что позволило ему ходить в соответствующие школы и закончить
соответствующий колледж, и ему случилось учиться в одном классе с
поразительно большим числом соучеников, которые проявили себя самым заметным
образом в бизнесе и на государственной службе. Испытывая неприязнь к миру
коммерции, будучи выходцем из семьи, в которой существовала долгая,
уважаемая всеми традиция общественного служения, мой муж поступил на
дипломатическую службу. Нужно сказать, это было такое время, когда двери
других государственных департаментов были широко распахнуты перед ордами
шумных, неприятных карьеристов весьма сомнительного происхождения, с дурными
манерами и весьма слабыми знаниями. Дипломатическая служба, в силу
существовавшей в ней строжайшей и жесткой системы отбора и ее откровенного
пристрастия к интеллектуальным, консервативно настроенным молодым кандидатам
из хороших семей, была единственным спокойным анклавом в этой бушующей
стихии мелочного элитаризма, в которой истинный джентльмен мог служить на
благо своей страны, не идя на компромисс со своей совестью.
Мой муж, который никогда не щадил ни своих усилий, ни себя самого,
когда речь заходила о честной работе, получал один хороший дипломатический
пост за другим. Он никогда не пользовался большой популярностью, но все
относились к нему с большим уважением, и, когда мы поженились, четыре года
спустя после его первого назначения, мы оба были абсолютно уверены, что с
течением времени он добьется самых высших дипломатических должностей. Во
время войны ему была поручена весьма деликатная и очень опасная миссия, и он
с ней так хорошо справился, что при встрече с ним государственный секретарь
лично поблагодарил его за то, что ему удалось своими умелыми действиями
спасти немало жизней американцев.
После окончания войны он был назначен в посольство в столице Х. (Прошу
прощения за использование таких старомодных символов. Сейчас в истории нашей
страны скромность считается безрассудством, за чем немедленно следуют самые
строгие репрессии.) Я не поехала с мужем в Х. В это время, к большому
сожалению, выяснилось, что мне предстоит перенести гораздо более сложную
операцию, чем до сих пор считал мой доктор. После первой последовала вторая,
начались всевозможного рода осложнения, и только спустя полгода мне удалось
приехать к мужу.
За шесть месяцев пребывания в этом неспокойном городе мой муж сошелся с
двумя людьми, которые, как потом выяснилось, хотели его уничтожить. Первого
звали Мундер (имена, конечно, везде вымышленные), который к этому времени
добился блестящей карьеры, став первым секретарем посольства. Джон с ним
дружил еще в колледже, и эта давнишняя дружба только возобновилась и окрепла
во время их работы в посольстве; она позволяла им уважать друг в друге
одинаковые по силе амбиции, вырабатывала одинаковое ревностное отношение к
работе, дополняла их похожие темпераменты. В то время на посту посла
находился весьма любезный, но ужасно ленивый человек, который пытался
переложить всю свою работу в посольстве на плечи подчиненных, и Мундеру с
моим мужем приходилось довольно часто самим выполнять директивы, поступавшие
из Вашингтона, и на месте вырабатывать американскую политику. В этот период
во всей Европе, где царил переполох и полная неразбериха после заключенного
перемирия, наибольшую выгоду получили коммунисты, и успешные действия
посольства, в результате которых там незаметно и без особого шума было
приведено к власти правительство, дружески настроенное по отношению к
Соединенным Штатам, были, конечно, отмечены, и в этом немалая заслуга
принадлежала Мундеру и моему мужу. Фактически из-за этих событий Мундера
вскоре отозвали в Вашингтон, где он в течение нескольких лет играл
важнейшую, лидирующую роль в выработке американской внешней политики. Но его
выдающиеся способности, как это часто бывает, стали причиной его
неожиданного падения. Когда пришло время, чтобы принести какую-то жертву,
чтобы успокоить раздраженный и разочарованный электорат, Мундера, как раз в
силу его прежнего отличия, все стали так невыносимо третировать, что ему
пришлось подать в отставку. Его друзья и помощники в Госдепартаменте, хотя и
не отдавали в то время себе отчета, тоже были все обречены на понижение в
должностях или, что еще хуже, на прозябание на мелких, не имеющих никакого
значения дипломатических постах.
Мой муж сблизился еще с одним человеком, на сей раз это оказалась
женщина, она была женой дипломата, прибывшего из другой страны,
поразительного идиота, который не задумываясь отправлялся куда угодно, чтобы
выполнять порученные ему миссии, и иногда пропадал по несколько месяцев
неизвестно где. Она же была светской дамой с самым опасным сочетанием всех
женских качеств: красивой, разговорчивой, сентиментальной, и всем вокруг
было ясно, что очень скоро она окажется в центре громкого скандала, это лишь
вопрос времени. К великому несчастью моего мужа, как раз на нем прервалась
затяжная череда ее удач, в то время он был ее любовником. Как выяснилось
позже, на его месте мог оказаться любой из трех или четырех джентльменов из
этой дипломатической колонии, которых она особенно поощряла в своей активной
деятельности.
Хотя я находилась на расстоянии четырех тысяч миль от места главных
событий, я сразу все поняла, поняла с самого начала, что там происходит. Ну,
здесь, как обычно, постарались друзья. Не стану притворяться, что я была
ужасно обрадована такой новостью или она застала меня врасплох. В таких
браках, как мой, когда партнеры разделены и разлука длится немало месяцев
подряд, а жена такая, как я, уже далеко не молодая и скучно однообразная, то
лишь закоренелая дура может ожидать от страстного, привлекательного мужчины
непреклонной супружеской верности. Я что-то не знаю ни одного брака в кругу
моих друзей и знакомых, в котором на том или ином этапе не приходилось
исполнять весьма болезненную процедуру либо одному из партнеров, либо обоим,
просить прощения за измену, если только они хотели в будущем сохранить
неразрывными свои супружеские узы. У меня не было никакого намерения
разрушать главный фундамент всей своей жизни ради мимолетного удовольствия
взаимных горьких обвинений или ради удовлетворения суетного лицемерия моих
друзей. Я не торопилась со своим окончательным выздоровлением, будучи
абсолютно уверена в том, что как только я появлюсь на сцене, то постепенно
определенный "modus vivendi"1 будет в конечном счете выработан.
К несчастью, когда мой муж сообщил этой даме о моем скором приезде и
заявил ей, что это означает конец их близким отношениям, она предприняла
нерешительную попытку покончить с собой. Таким способом глупые и фривольные
женщины стремятся доказать как себе, так и своим любовникам, что они совсем
не такие: не глупы и не фривольны. Наглотавшись таблеток, она позвонила
моему мужу. Когда он приехал, то застал ее лежащей без сознания в неглиже.
Джон оказал ей первую помощь, в общем, сделал все, что полагается в таких
случаях, и даже оставался рядом с ней в больнице до тех пор, пока врачи не
заверили его, что ей не грозит никакая опасность. К счастью, обслуживающий
персонал больницы оказался вполне нормальным, и все с симпатией отнеслись к
моему мужу. С помощью минимальных взяток ему удалось уладить все это дело,
чтобы оно, не дай Бог, не просочилось в газеты. Конечно, по городу
прокатилась волна слухов, особенно в некоторых недоброжелательно настроенных
кругах, и, несомненно, в течение недели или даже двух распространялись на
самом деле верные сведения о случившемся; но, как известно, в Европе
скандалы очень скоро гаснут, превращаются в десятки безобидных смешных
анекдотов, и когда эта несчастная темпераментная дама две недели спустя
появилась на дипломатическом приеме под руку со своим мужем, такая же
красивая и обворожительная, то всем стало предельно ясно -- это печальное
событие стало достоянием прошлого.
Муж честно рассказал мне обо всем в тот же день, когда я приехала к
нему. Я его внимательно выслушала и сказала, что больше ничего не желаю об
этом знать, и мы никогда об этом не упоминали до этого дня. Думаю, я могу
искренне признаться, что этот инцидент не изменил даже в малейшей степени
наших обычных взаимоотношений.
Но вот в этом месте своего рассказа я начинаю осознавать проблемы,
которые обычно возникают перед писателем. Для того чтобы доходчиво
объяснить, что произошло, нужно как можно полнее осветить прошлое моего
мужа, его личность, особенности нашего приятного для обоих брака, а также
все этапы и все важные происшествия в его карьере. Но все это не будет иметь
никакого смысла, если не рассматривать всего через призму той атмосферы, в
которой ему приходилось работать, жить, того постоянно оказываемого на него
давления. Более опытный, более искушенный писатель, несомненно, сумел бы
привести максимум такой информации, столь необходимой для описания
затейливых, драматических по характеру сцен, чтобы подготовить читателя,
увлеченного бурным конфликтом персонажей, сопереживающего им, подвести его
незаметно даже для него самого, к наивысшей точке повествования, его
кульминации. Я попыталась сделать это в силу двух причин. Прежде всего, это
пока выше моих творческих сил. Во-вторых, когда я читала книжки, то
обнаружила, повинуясь собственному вкусу, что из писателей лучше всех
справились с этой задачей такие, которых я просто не перевариваю.
В жизни людей, как мужчин, так и женщин, как и в жизни правительств и
армий, случаются критические дни; они могут с виду ничем не отличаться от
других, обычных и рутинных, без видимых признаков грядущих серьезных
кризисов с падением кабинетов, проигранных сражений, неожиданно, самым
катастрофическим образом оборвавшихся успешных карьер.
Такой критический для моего мужа день, ясный и теплый, наступил поздней
весной, когда вода в гавани того порта, в котором он служил вице-консулом,
была удивительно спокойной и пронзительно голубой. За завтраком мы с ним
пришли к выводу, что уже скоро лето и теперь можем обедать на террасе своей
квартиры. Я пообещала ему поискать в магазинах фонари "молнии", чтобы под
напором ветра по вечерам не гасли свечи на столе. После обеда к нам должны
были прийти двое друзей, чтобы сыграть партию-другую в бридж, и поэтому я
попросила мужа захватить с работы бутылку виски. Он вышел, как всегда,
безукоризненно, аккуратно одетый, с приглаженными щеткой волосами, такой
неторопливый, вдумчивый,-- настоящий американец, несмотря на многие годы,
проведенные за границей, и, когда он влился в толпу прохожих нашего
оживленного квартала, ни у одного из них в этом отношении не возникало ни
малейшего подозрения.
Мой муж -- человек педантичный, с хорошо натренированной памятью, и,
когда позже я спросила его, в силу собственных причин, что произошло сегодня
утром, он рассказал мне обо всем, слово в слово. Консул уехал на север
страны на несколько дней, и мой муж временно занял его место в кабинете.
Когда он пришел в офис и прочитал всю поступившую почту и депеши, то
заметил, что ни в одном письме, ни в одном донесении не было ничего особенно
важного.
Как только он закончил, в кабинет вошел Майкл Лаборд (прошу вас не
забыть, все приводимые мной имена -- вымышленные). Кабинет Майкла находился
рядом с кабинетом мужа, и они могли, когда хотели, приходить друг к другу
через разделяющую их внутреннюю дверь в стене. Ему не было еще и тридцати, у
него был невысокий дипломатический пост и занимался он в консульстве
торговыми делами. У него была весьма привлекательная внешность, и хотя он
был человеком со слабостями, мой муж считал, что он не обделен интеллектом.
Ему было одиноко в городе, и мы приглашали его пообедать с нами, по крайней
мере, раз в неделю. У него был быстрый ум, правда, мысли постоянно
перескакивали с одного на другое, он собирал все сплетни, и, по признанию
моего мужа, ему нравилось во время пятиминутного перерыва на работе
поболтать с ним, если тот заглядывал к нему в кабинет. В это утро Майкл, как
обычно, вошел к нему,-- в зубах тот держал сигарету, и у него был
расстроенный вид.
-- Боже праведный,-- начал он,-- этот Вашингтон, уму непостижимо!
-- Ну что там произошло на сей раз? -- поинтересовался мой муж.
-- Вчера я получил письмо,-- сказал Майкл.-- Один мой друг работает в
латиноамериканском отделе департамента. Там они просто воют от ужаса. Людей
увольняют пачками, каждый день.
-- Ну, освободиться от некоторого балласта,-- начал было мой муж. Но он
всегда очень осторожен в таких деликатных вопросах, даже со своими хорошими
друзьями.
-- Ничего себе, балласт! Черт подери! -- возмутился Майкл.-- Они режут
по живому. Как сумасшедшие гоняются за гомосексуалистами. Устраивают
настоящие облавы. Мой друг сообщает, что они установили тайные микрофоны в
половине отелей и баров в Вашингтоне, и уже удалось схватить, подслушав
разговоры, человек двадцать. И тут уж без всяких штучек. Никто не
интересуется благодарностями в личном деле, никому нет никакого дела до
продолжительности службы, вообще ни до чего. Пятиминутный разговор -- и
пошел вон, в тот же день, как только закончится работа.
-- Ну,-- сказал мой муж, улыбаясь.-- Мне кажется, вам нечего
беспокоиться по этому поводу.-- Майкл в местных кругах пользовался
репутацией дамского угодника, он был холостяком, и, как я уже сказала,
весьма и весьма привлекательным внешне молодым человеком.
-- Да я не беспокоюсь о себе, вообще об этом,-- ответил Майкл.-- Но я
не столь уверен в отношении главного принципа. Официально провозглашенная
чистота нравов. Как только люди начинают отстаивать принцип чистоты нравов,
то они, смею вас заверить, не остановятся до тех пор, пока не прищучат всех.
И мой друг посоветовал быть весьма осторожным в выборе слов, когда я пишу
свои письма. Мое последнее письмо запечатано скотчем, липкой лентой, но я
никогда им не пользуюсь.
-- По-моему, ваш друг слишком нервничает,-- пытался успокоить его мой
муж.
-- Он утверждает, что у Эль Бланко только в Европе девяносто платных
шпионов,-- сказал расстроенный вконец Майкл. (Эль Бланко -- так Майкл
называл сенатора, который держал всю американскую дипломатическую службу в
постоянном страхе.)-- Мой приятель говорит, что эти проклятые доносчики
постоянно шлют ему свои донесения. Он говорит, что они садятся с вами в
ресторане за один столик и записывают все ваши шутки, стоит вам отвернуться
в сторону.
-- В таком случае нужно питаться дома,-- посоветовал ему мой муж.-- Ну,
например, как это делаю я.
-- Он говорит еще, что слышал новую выдумку,-- продолжал Майкл.-- Один
псих, которого вы никогда и в глаза не видели, вдруг решил, что он вас
недолюбливает, и отправил анонимное письмо в ФБР, в котором утверждает, что
собственными глазами видел, как вы в день общенационального праздника
Соединенных Штатов четвертого июля вывесили американский флаг вверх ногами и
что вы сожительствуете с двумя одиннадцатилетними арабчонками. К тому же он
отправляет копию своего письма какому-то бешеному конгрессмену, и тот пару
дней спустя, вскакивая со своего места и размахивая этим письмом, громко
заявляет: "Я располагаю копией присланного донесения, оригинал которого в
настоящее время хранится в файлах ФБР". И вот вы, ничего не ведая, ни сном
ни духом, попадаете как кур в ощип.
-- Вы этому верите? -- спокойно спросил муж.
-- Откуда, черт подери, мне знать, чему верить, а чему не верить?
Сейчас я жду слуха о том, что им наконец удалось обнаружить единственного
человека в здравом уме на Пятой авеню. Получив его, немедленно прошусь в
отпуск, чтобы в этом убедиться собственными глазами.-- Он, погасив сигарету,
пошел к себе в кабинет.
Как потом рассказал мне муж, он сидел за своим письменным столом,
ужасно раздосадованный тем, что Майкл поднял тему, которая, если быть
честным до конца, отчасти имела отношение и к Джону. Ему дважды отказывали в
повышении, и его нынешнее назначение, даже при самом оптимистическом взгляде
на ситуацию, нельзя было рассматривать иначе как верный признак того, что он
лишился, по крайней мере, благосклонности в некоторых влиятельных кругах
дипломатической службы. Вот уже целый год он время от времени испытывал
неприятные чувства из-за своей почты, и, хотя старался, как мог, не
признаваться в этом даже самому себе, теперь в своих письмах даже к самым
близким друзьям старался выдерживать весьма нейтральный тон, не говоря уже о
содержании. Нельзя было ничем -- ни словом, ни намеком выдавать себя. Когда
он сидел за столом после ухода Майкла, то вдруг с тревогой вспомнил, что
среди его личных писем, полученных за последние несколько месяцев, было
несколько запечатанных скотчем с тыльной стороны конвертов. В ходе
исполнения своих служебных обязанностей он в паспортном и визовом отделах
получал через каналы разведки секретную информацию удивительно интимного
характера о тех людях, которые обращались за визой или паспортом в
посольство, причем информацию,-- в этом не могло быть ни малейшего
сомнения,-- которую кто-то собирал незаконным и весьма необычным способом. К
тому же в последние месяцы к нему зачастили различного рода расследователи,
эти нудные, без тени юмора, раздражавшие его молодые люди, которые, пристав
с ножом к горлу, нагло требовали от него компрометирующей информации о его
коллегах по работе, начиная с 1933 года. Хотя они постоянно убеждали его,
что в этом нет ничего особенного,-- так, обычная информация,-- он отлично
понимал, несмотря на все их заверения, что эти молодцы собирают сведения и о
нем самом.
Мой муж -- реалист по характеру, и не принадлежал к числу тех, кто
считал такую деятельность просто безответственным беспричинным
преследованием со стороны Госдепартамента.
Актер в душе, он куда лучше других осознавал тайный и опасный характер
борьбы в мире и необходимость принятия в связи с этим надежных
оборонительных мер; предательство по-прежнему существовало, его не вырвать с
корнем, и он считал весьма легковерными тех его друзей и знакомых, которые
либо на самом деле полагали, либо притворялись, что это не так. Его только
настораживала расплывчатость самого термина, его пределы, и от этого ему
становилось не по себе. Его учили, во время продолжительной службы в Европе,
признавать в равной степени как вину, так и невиновность, и все это вылилось
в привычку всегда относиться терпимо к разнообразию политических взглядов,
но он не мог не знать, что и начальство в результате будет считать его
дипломатом старомодным, недостаточно суровым и принципиальным.
Теперь он по обыкновению постоянно советовался со мной по поводу всех
получаемых им приглашений, с тем, чтобы по моей рекомендации избежать даже
самого поверхностного, "шапочного" общения с такими людьми, которые могли бы
его дискредитировать в глазах других. Хотя это необходимая процедура,
согласитесь, она неприятна и сильно действует на нервы.
Чтобы действительно получать удовольствие от пребывания в обществе,
требовались какие-то особые, привлекательные качества, но они, если и были
раньше, вообще исчезли за последний год. Одно дело судить о достоинствах
своих коллег и обращающихся к нему за визой или паспортом людей с
профессиональной точки зрения дипломата, но совершенно другое --
подвергаться принуждению по самым незначительным случаям и высказывать свое
мнение о политике, осмотрительном поведении, грядущей потенциальной
немилости в компании случайно встреченных собутыльников или туристов в баре.
Размышления Джона прервал приход Трента. Трент был исполнительным
директором американской нефтяной компании, и у него в городе был свой офис.
Крупный, с приятным мягким голосом человек, родом из штата Иллинойс, чуть
старше моего мужа. Они время от времени вместе играли в гольф, и Джон считал
его своим другом. Муж поднялся, обменялся с ним рукопожатиями, пригласил
сесть на стул напротив. Они поговорили о чем-то, совсем посторонних вещах, и
только после этого Трент приступил к делу, которое заставило его прийти
сюда, в консульство.
-- Мне нужно с тобой посоветоваться,-- сказал Трент. Вид у него был не
из лучших, и он чувствовал себя не в своей тарелке, ерзал на стуле, что, в
общем-то, было не свойственно этому бизнесмену.
-- Ты больше разбираешься в таких делах, тебе лучше, чем мне, известно,
что происходит в мире. Я торчу здесь уже довольно долго. Каждую неделю я
читаю журналы, которые мне присылают из Америки, но из них очень трудно
понять, насколько на самом деле серьезна та или иная возникающая ситуация.
Я, Джон, столкнулся с одной проблемой.
-- В чем она заключается? -- спросил муж.
Трент явно колебался, не зная, что ответить, вытащил сигару, откусил ее
кончик, отправил, незажженную, в рот.
-- Ну,-- наконец вымолвил он, сконфуженно улыбаясь.-- Однажды мне
предложили вступить в Коммунистическую партию.
-- Что такое? -- удивленно спросил муж. Трент, этот крупный тщеславный,
удачливый исполнительный директор, бизнесмен, в дорогом костюме, с аккуратно
приглаженными седыми волосами. Его никак нельзя было принять за кого-то
другого. И вдруг??!
-- Я говорю, мне предложили вступить в Коммунистическую партию,--
повторил Трент.
-- Когда? -- спросил его муж.
-- Это было в 1932 году,-- ответил Трент.-- Когда я учился в Чикагском
университете.
-- На самом деле? -- озадаченно спросил мой муж, не совсем понимая,
чего же хотел от него Трент.
-- Ну и что мне делать? -- спросил Трент.
-- Ты вступил? -- спросил муж.
-- Нет, не вступил,-- признался бизнесмен.-- Хотя не скрою, я долго
размышлял над этим.
-- В таком случае, я не вижу здесь никакой проблемы,-- сказал муж.
-- Тот человек, который сделал мне такое предложение,-- продолжал
Трент,-- был преподавателем. На экономическом факультете. Один из тех
молодых людей в твидовых пиджаках, которые побывали в России. Он обычно
приглашал способных студентов к себе домой выпить пива, потрепаться, как
правило, раз в неделю, и мы разговаривали обо всем на свете: о сексе,
политике, и нам казалось, что мы такие умные, интеллигентные -- хоть куда. В
те дни он был отчаянным парнем...
-- На самом деле? -- все еще удивленно, не веря своим ушам,
переспрашивал его мой муж.
-- Ну,-- продолжал Трент,-- я вижу, чем сейчас занимаются эти
комитеты,-- колледжами,-- и вот не знаю, должен ли я сообщить им его имя.
Сейчас мой муж решил быть настороже. Он вдруг вспомнил, что не очень
хорошо знает этого Трента, несмотря на их встречи по вечерам на площадке для
гольфа. Он, взяв карандаш, пододвинул к себе блокнот.
-- Его имя? -- спросил он.
-- Нет, нет,-- всполошился Трент,-- я не хочу вас в это втягивать. Я до
конца сам не уверен, стоит ли мне самому вмешиваться.
-- Где этот человек сейчас?
-- Не знаю,-- ответил Трент.-- В Чикаго он уже не живет. Я
переписывался с ним несколько лет, до того момента, когда все это выплыло
наружу. Насколько я знаю, он либо уже умер, либо где-то занимается йогой.
-- Скажи, только поточнее,-- с некоторым раздражением, довольно резко,
спросил его мой муж,-- что тебе нужно от меня?
-- Только твое мнение,-- не моргнув глазом, ответил он.-- Ну, помочь,
что ли, мне принять нужное решение.
-- Сообщи в комитет его имя.
-- Ну, знаешь ли,-- неуверенно протянул Трент.-- Нужно прежде как