Страница:
же духе.
-- Ни в каком духе я себя не веду,-- возразила ей Роберта.
-- Ха!
-- Что значит твое "ха"?!
Луиза не удостоила ее ответом. Она еще дальше высунулась из окна и на
ее лице появилось критическое, разочарованное выражение.
-- Так сколько ему лет, говоришь?
-- Двадцать один.
-- Он набрасывался на тебя? -- спросила Луиза.
-- Конечно нет.
-- В таком случае, ему не двадцать один.-- Луиза, оторвавшись от окна,
пошла через комнату к своему прежнему месту. Опустилась на пол перед
коробкой с оставшимся единственным микроскопическим пирожным и,
прислонившись к книжному шкафу, снова взяла в руки французский перевод
"Гекльберри Финна".
-- Послушай, Луиза,-- сказала Роберта, надеясь, что голос ее звучит
довольно сурово и вполне убедительно.-- Я не намерена вмешиваться в твою
частную жизнь и буду тебе весьма признательна, если и ты последуешь моему
примеру...
-- Просто я хочу, чтобы ты помнила о моем личном опыте и не
обожглась,-- ответила Луиза с набитым пирожным ртом.-- Моем горьком опыте. К
тому же я обещала твоей матери присматривать за тобой.
-- Забудь о моей матери, прошу тебя. Одна из причин, объясняющих мой
приезд во Францию,-- это как раз желание быть подальше от нее.
-- Думаю, на свою голову,-- оценила ее шаг Луиза, щелчком переворачивая
страницу.-- Всегда нужно полагаться на подругу. Она не подведет.
В комнате воцарилась продолжительная тишина. Роберта занималась делами
-- проверяла свои акварельки в портфеле, которые собиралась захватить с
собой, расчесывала волосы, повязывала шарфик помоднее, красила помадой губы,
с тревогой поглядывая на себя в зеркало,-- ее, как всегда, беспокоило
множество вещей. Ей казалось, что она выглядит слишком юной, слишком
голубоглазой, слишком невинной, слишком по-американски, слишком робкой,
слишком безнадежно неподготовленной.
Остановившись у двери, она сказала Луизе, нарочито углубившейся в
книгу:
-- Я не вернусь домой к обеду.
-- Мое последнее тебе предупреждение,-- сказала беспощадная Луиза.--
Будь настороже!
Роберта что было сил захлопнула за собой дверь и пошла по длинному
темному холлу с портфелем в руках. Мадам Рюффа сидела в салоне на маленьком,
с позолотой стульчике спиной к окну, и ее горящие любопытством глаза впились
через открытую дверь салона в пространство холла; так она, сидя в
одиночестве, строго контролировала все уходы и все приходы. Они с Робертой
холодно кивнули друг дружке.
-- Старая невыносимая сука,-- процедила сквозь зубы Роберта, мучаясь с
тремя замками на входной двери, с помощью которых мадам Рюффа оградила себя
от окружающего мира.
Спускаясь по темной лестнице с ее привычными, как в пещере, сырыми
запахами подземных рек и давно остывшими обедами, Роберта почувствовала, как
ее охватывает меланхолия, как она ее угнетает.
Когда отец там, в Чикаго, сказал ей, что сможет наскрести деньжат,
чтобы послать ее на год в Париж заниматься живописью, то добавил: "Ну, даже
если у тебя ничего не получится, по крайней мере, у тебя будет год, чтобы
выучить язык".
Роберта тогда была уверена, что сразу погрузится в новую, незнакомую ей
жизнь, жизнь свободную, независимую и надежную, которая сулит ей процветание
с легким волнующим налетом авантюры. Но что она получила на самом деле? Все
эти треволнения по поводу чужого влияния на ее живопись, мрачная бдительная
слежка за ней со стороны мадам Рюффа, постоянные, нудные, беспросветные
предостережения Луизы. Роберта теперь чувствовала себя гораздо более
связанной, неуверенной в себе, подчиненной чужой воле, чем прежде.
Ей даже солгали по поводу языка. "Ах,-- говорили все,-- в твоем
возрасте всего через три месяца ты будешь говорить, как заправский местный
житель". Прошло уже не три, а целых восемь месяцев, она старательно
штудировала французскую грамматику, понимала почти все, о чем говорили люди
вокруг нее, но стоило самой произнести пять слов по-французски, как
собеседники начинали отвечать ей по-английски. Даже Ги, который убеждал, что
ее любит, сам говорил на английском так, как Морис Шевалье1 в своих первых
картинах, всегда настаивал на том, чтобы они вели свои, даже самые интимные,
самые французские по характеру беседы только по-английски.
Иногда, вот, как, например, сегодня, казалось, что ей никогда не
выпорхнуть из клетки детства, как бы она ни старалась, что ощущение свободы,
отчаянного риска, конечные воздаяния и кары молодости ей недоступны.
Остановившись на секунду, чтобы нажать кнопку и заставить с жужжанием
открыться дверь на улицу, она представила себя одной из худых, целомудренных
старых дев, навечно закованных в хрупкие цепи детской невинности, рядом с
которыми никто не отваживался говорить о громких скандалах, страстях,
смерти.
Чувствуя громадное неудовлетворение собой, она поправила шарф,
намотанный на голову ради простого кокетства, и вышла на улицу, где ее уже
ждал перед витриной мясной лавки Ги, протирая тряпкой руль своей "Веспы".
Его продолговатое смуглое, напряженное лицо средиземноморского жителя,
казалось, написанное самим Модильяни, хотя она об этом обмолвилась только
раз перед Луизой, озарилось приветливой улыбкой. Но на сей раз не произвело
на Роберту обычного впечатления.
-- Луиза была права,-- зло сказала она, не щадя его самолюбия,-- тебе
нужно постричься.
Улыбка тотчас исчезла с его лица. Вместо нее появилось скучноватое,
утомленное выражение, одна бровь поползла вверх. Это часто раздражало
Роберту, но сегодня -- отметила она про себя холодно -- это ее совсем не
тронуло.
-- Твоя Луиза,-- сказал Ги, морща нос,-- старый мешок, набитый гнилыми
помидорами.
-- Прежде всего,-- сурово возразила Роберта,-- Луиза -- моя подруга, и
ты не имеешь права так отзываться о моих друзьях. Во-вторых, если ты
возомнил, что говоришь на американском сленге, то должна тебя разочаровать.
Ну, "старый мешок",-- еще куда ни шло, если именно это ты имеешь в виду. Но
никто в Америке со времен Перл-Харбора не называет девушку "помидором". Если
тебе угодно оскорблять моих друзей, почему ты не прибегаешь к французскому?
-- Еcoute, mon chou1,-- сказал Ги усталым, поистине безжизненным тоном,
который делал его куда более старше и возбуждал ее больше, чем эти
малоподвижные, жужжащие над ухом, как шмели, ребята там, в Чикаго.-- Я хочу
общаться с тобой и заниматься с тобой любовью. Может, даже женюсь на тебе.
Но я не желаю служить заменой Берлитской школы живописи. Если будешь со мной
вежлива до конца дня, то я разрешу тебе забраться на заднее сиденье и отвезу
тебя туда, куда ты захочешь. Ну а если ты собираешься действовать мне на
нервы, то лучше отправляйся пешком, куда угодно.
Такой резкий и грубый отпор отстаивающего свою независимость молодого
человека, терпеливо ожидавшего ее на морозе целых полчаса, вдруг
подействовал на Роберту, и она сразу сникла. Это лишний раз подтверждало то,
что она не раз слышала от других (большей частью от самого Ги), что французы
умеют держать женщину в руках решительным образом, что делало в ее глазах
всех тех парней, которые гонялись за ней на берегу озера Мичиган, слабаками
и размазнями.
-- Ну что особенного я сказала? -- продолжала она уже более мирно.--
Может, тебе на самом деле будет лучше с короткой стрижкой?
-- Ладно, садись,-- сказал Ги. Он сел на седло мотоцикла, она
устроилась за его спиной. Ей было довольно неудобно прижимать к себе одной
рукой громадный портфель, а другой держаться за талию Ги. На ней были
голубые джинсы, которые она надевала специально для прогулок на мотоцикле,
так как ей не нравилось, что ветер раздувал ее юбки, как парашют, когда она
пару раз отважилась их надеть, к тому же это неприлично -- в самый
неожиданный момент их задирало порывами шаловливого ветра, и прохожие
мужчины, останавливаясь, бросали на нее многозначительные, неприятные для
нее, похотливые взгляды.
Она дала Ги адрес художественной галереи на улице Фобур Сент-Оноре, где
была назначена встреча с ее директором, устроенная специально для нее месье
Раймондом, художником из того же ателье, в котором она занималась.
-- Галерея Патрини ничего особенного из себя не представляет,--
рассказывал ей месье Раймонд,-- но этот парень постоянно ищет молодых
художников, которые не требуют больших денег за свои работы, чтобы на них,
естественно, нажиться. К тому же ему нравятся американцы. Может, тебе
повезет, и он возьмет и выставит у себя пару твоих акварелей, может, для
начала временно, в заднем зале, только чтобы увидеть, к чему это может
привести. Ничего с ним загодя не подписывай, ничего, и тогда убережешься от
всяких неожиданных неприятностей.
Ги завел свою "Веспу", и они с места рванули вперед, с грохотом петляя
между несущимися автомобилями, автобусами, велосипедистами и зазевавшимися
прохожими с обреченным выражением на лицах. Ги гнал и гнал свою машину,
демонстрируя железные нервы и добродушное безразличие к смертельному риску.
Это -- одна из черт его характера,-- объяснял он свое безрассудство Роберте,
и к тому же символ его мятежа против того, что он называл робкой буржуазной
любовью своих родителей к полной безопасности. Он жил с родителями, потому
что еще учился, хотел стать инженером и после получения диплома строить
плотины в Египте, железнодорожные мосты в Андах, дороги по всей Индии. Так
что он не был одним из тех лохматых, ни к чему не способных лоботрясов,
которые только и слонялись и день и ночь вокруг Сен-Жермен-де-Пре1, "доили"
иностранцев, проклинали свое будущее и занимались любым видом секса, как
персонажи в картинах "новой волны". Он верил в любовь, верность, в
достижение поставленной перед собой цели, но здесь ему не хватало
серьезности, и к тому же ужасно нравилось порисоваться; он не только на нее
не "набрасывался", как неудачно выразилась Луиза, но за три месяца
знакомства только раз поцеловал ее, да и то в щечку, когда однажды прощался
с ней, желая "спокойной ночи".
-- Я против всякого дешевого юношеского промискуитета2,-- высокопарно
объяснял он свое поведение Роберте.-- Когда мы сексуально созреем друг для
друга, мы это сразу почувствуем.
Роберта обожала его за это, чувствуя, что ей в одном пакете
преподносятся все наилучшие ценности Чикаго и Парижа. Он ее так и не
представил родителям.
-- Они хорошие, солидные люди -- de pauvres mais braves gens,-- говорил
он Роберте,-- но они не представляют никакого интереса ни для кого, кроме
своих родственников. Стоит тебе провести с ними лишь один вечер, и они тебе
так наскучат, что побежишь на вокзал, на первый поезд, уходящий в Гавр.
Они с ветерком домчались до Кэ д'Орсе, переехав Сену через мост, и
Лувр, эта греза Франции, остался на том берегу. Ветер, свирепея от скорости,
набранной мотоциклом, яростно развевал шарф ярких цветов на шее Ги и его
черные длинные волосы, покрывал пунцовыми пятнами щеки Роберты, сразу
замораживая выступающие у нее на глазах слезинки. Она крепко обхватила одной
рукой талию Ги, чувствуя его мягкое пальто из овчины, радуясь захватывающему
дух стремительному движению по городу в этот серый, промозглый, зимний день.
Подпрыгивая на заднем жестком сиденье грохочущей, чихающей дьявольской
машинки, мчащейся по мосту перед Национальной Ассамблеей, стараясь не
выпустить из-под мышки портфель со своими рисунками, она сильнее прижималась
к этому самому красивому во всей Европе ее мальчику, который все энергичнее
крутил ручку газа, гнал, ловко маневрируя в густом потоке уличного движения,
все вперед и вперед, мимо обелиска и каменных лошадей на площади Согласия;
он понимал, что никак нельзя опаздывать на встречу с человеком, продавшим
двадцать тысяч картин за всю свою карьеру дельца от искусства. Вдруг
неожиданно все сомнения покинули Роберту.
Теперь она была уверена, что правильно поступила, уехав из Чикаго, что
она правильно выбрала для себя новый город -- Париж, что на самом деле нужно
было дать свой номер телефона Ги три месяца назад, когда он попросил ее об
этом на вечеринке, куда пригласила ее Луиза, в доме своего второго
любовника-француза. Счастливые предзнаменования, предчувствия удачи витали у
нее над головой, словно невидимые звонко поющие птицы. Когда она соскочила с
заднего сиденья перед маленькой художественной галереей на улице Фобур
Сент-Оноре, она глядела на массивную дверь с уверенностью спортсмена,
готового одержать только безукоризненную победу.
-- Еcoute, Roberta,-- сказал Ги, похлопывая ее по щечке,-- je t'assure
gue tout va trиs bien se passer. Pour une femme, tu es un grand peintre, et
bientфt tout le monde le saura1.
Она улыбнулась ему своими подернутыми пленкой тумана глазами, мысленно
благодаря его за веру в нее, в ее талант, за деликатность, которую он на сей
раз выразил на французском.
-- Сейчас,-- продолжал он уже на английском Мориса Шевалье,-- мне
придется выполнить несколько утомительных поручений моей мамы. Жду тебя
через полчаса в Квенни.
Помахав ей рукой на прощание, он элегантно прыгнул на седло своей
"Веспы" и, дав газ, снова помчался вперед, лавируя на забитой машинами улице
по направлению к английскому посольству. Его шарф ярких цветов и черные
волосы развевались за спиной. Роберта, посмотрев ему вслед, подошла к
заветной двери. В витрине галереи стояла большая картина, выполненная в
ярко-красных тонах, на которой была изображена либо стиральная машина, либо
перипетии кошмара. Роберта, бегло оглядев это яркое творение, подумала про
себя: "Ну, все в порядке, я делаю гораздо лучше". С этой успокаивающей
мыслью она толкнула дверь и вошла.
Галерея оказалась маленьким помещением, пол которого был покрыт
мохнатым ковром. На стенах толпились, не уступая друг дружке ни дюйма
поверхности, картины,-- это были, главным образом, произведения того автора,
который нарисовал ярко-красную стиральную машину, и его учеников. По галерее
разгуливал лишь один посетитель, мужчина лет пятидесяти, в пальто с
соболиным воротником и красивой черной шляпе "гомбург". Владелец галереи,
выделявшийся красной гвоздичкой в бутоньерке и усталым и в то же время
хищническим выражением на худом, давно избавившемся от всяких иллюзий лице,
почтительно стоял в сторонке, держась подальше от этого господина в
отделанном дорогим мехом пальто. Его белые холеные руки, опущенные по швам,
дергались, словно им не терпелось скорее извлечь незаполненный чек из
кармана или схватить потенциального клиента за шиворот, стоило тому подать
мгновенный знак.
Роберта сама представилась месье Патрини, владельцу галереи, на своем
самом изысканном французском, а Патрини, как она и ожидала, ответил на
отличном английском.
-- Да, мне говорил Раймонд, что вы не без таланта. Вот, можете
использовать этот мольберт.
Он отошел футов на десять от мольберта, слегка нахмурившись, словно
вспоминая какое-то блюдо, поданное ему за ланчем, которое ему не
понравилось. Роберта, открыв портфель, поставила на мольберт свою первую
акварель. Картина ни чуточки не изменила прежнего выражения на лице Патрини.
Казалось, он с отвращением вспоминал очень жирный соус или рыбу "второй
свежести", которую слишком долго доставляли к столу от берегов Нормандии.
Он не позволял себе никаких комментариев. Время от времени его губы
чуть заметно подергивались, словно от болей в желудке, а Роберта, приняв это
за признак одобрения, смело выставила вторую акварель. В самый разгар
демонстрации Роберта вдруг заметила, что господин в "гомбурге" перестал
расхаживать по галерее, разглядывая картины на стенах, и теперь стоял чуть в
сторонке, сбоку, бросая косые взгляды на ее акварели, которые она доставала
из портфеля одну за другой, как из рога изобилия. Она была так увлечена
наблюдениями за реакцией Патрини, что ей просто было некогда бросить взгляд
на "шляпу".
Губы Патрини дернулись еще раз, словно от газов в желудке.
-- Ну вот,-- ровным тоном сказала Роберта, чувствуя в душе, как он ей
противен,-- все. Больше нет.-- Она уже приготовилась к равнодушному отказу.
-- Гм... гм... гм...-- мычал Патрини. У него был густой бас, и Роберта
вдруг испугалась. Ей казалось, что он сказал ей что-то по-французски, а она
не поняла. Но он сказал по-английски.-- Какая-то надежда есть,-- сказал
он,-- но затаилась слишком глубоко.
-- Прости меня, cher ami1,-- вмешался человек в шляпе "гомбург".--
Здесь есть нечто гораздо большее.-- Он говорил по-английски так, словно всю
жизнь прожил в Оксфорде, хотя, несомненно, был французом.-- Дорогая леди,--
продолжал он, снимая шляпу и открывая ее взору густую копну седых волос со
стальным отливом.-- Не могу ли я вас еще побеспокоить? Будьте настолько
любезны, разложите все ваши картины вокруг, чтобы я мог внимательно все их
разглядеть и сравнить без всякой спешки.
Роберта бросила немой взгляд на Патрини. Ей показалось, что от
удивления она широко раскрыла рот и, спохватившись, закрыла его, громко
клацнув зубами.
-- Дорогой барон,-- начал Патрини, и все лицо его неожиданно
преобразилось, на нем появилась сияющая, полусоциальная, полукоммерческая
улыбка,-- позвольте вам представить нашего американского друга с большим
талантом, мисс Роберту Джеймс. Мисс Джеймс, это барон де Уммгугзедье.
Так прозвучало его имя в ушах Роберты, и она теперь кляла себя за то,
что до сих пор не изучила произношения французских имен, но она, не
смущаясь, мило улыбалась этому седовласому французу.
-- Конечно, конечно,-- сказала она, голос ее от волнения зазвучал на
октаву выше.-- Буду просто счастлива.-- Она начала снимать картины с
мольберта и расставлять на полу, прижимая их верхнюю рамку к стене. Патрини,
вспомнив, что он профессионал, со всех ног кинулся ей помогать, и через пару
минут все ее работы за последние восемь месяцев красовались по галерее,
словно она открыла свою персональную выставку.
Все долго молчали. Барон переходил от одной картины к другой, у одних
он задерживался на несколько минут, у других не задерживался, быстро
проходил мимо, заложив руки за спину, с легкой, вежливой улыбкой на губах.
Время от времени он кивал головой. Роберта следовала за ним чуть в сторонке
и жадно пожирала глазами знакомую акварель, к которой приближался барон,
стараясь теперь взглянуть на нее по-новому, проницательными глазами этого,
по-видимому, весьма сведущего в искусстве человека. Патрини, повернувшись к
ним спиной, с равнодушным видом стоял у окна, наблюдая за уличным движением.
На оживленной улице и в этой большой комнате, устланной мохнатым ковром, оно
постоянно отзывалось глухим эхом -- хаш-хаш!
Первым заговорил барон. Он стоял у картины, которую Роберта написала в
зоопарке в Венсенне, на ней была изображена группа детишек в бледно-голубых
лыжных костюмчиках у клетки с леопардом.
-- Никак не могу решить,-- сказал он,-- нужна она мне или не нужна.--
Он медленно пошел вдоль стены.-- А может, вот эта?
-- У меня есть дельное предложение,-- пришел ему на помощь Патрини,
живо повернувшись к ним от окна, заслышав голос клиента.-- Вы можете взять
обе домой и там, изучив их как следует, принять окончательное решение.
-- Ну, если эта леди не будет возражать,-- сказал барон, направив на
Роберту свой заинтересованный, даже умоляющий взгляд.
-- Нет,-- ответила Роберта, всеми силами стараясь не заорать от
счастья.-- Я не буду возражать.
-- Отлично,-- сухо сказал барон.-- Я пришлю за ними завтра.-- Он,
слегка поклонившись, надел свою красивую шляпу на седовласую голову и
направился к двери. Патрини в ту же секунду, словно маг, распахнул ее перед
ним.
Проводив клиента, Патрини быстро вернулся в галерею, поднял обе
картины, которые выбрал барон.
-- Превосходно,-- сказал он.-- Это лишь подтверждает мое старинное
убеждение, что в некоторых случаях художнику весьма полезно с самого начала
встретиться с клиентом.
Держа обе акварели под мышкой, он критически разглядывал другую
многоцветную акварель, на которой была изображена обнаженная женщина. Ее
Роберта написала в студии Раймонда.
-- С вашего позволения, я подержу ее у себя недельку-другую,-- сказал
Патрини.-- Если я дам кое-кому знать, что барон проявил интерес к вашим
работам, этого достаточно, чтобы заинтересовать вашим творчеством еще
одного, может, двух любителей.-- Он взял и акварель с обнаженной.-- Вам,
конечно, известно, что у барона знаменитая коллекция картин.
-- Конечно,-- солгала Роберта.
-- У него несколько превосходных картин Сутина1, довольно много Матисса
и первоклассный Брак2. Ну, само собой, как и у всех видных коллекционеров, у
него есть несколько произведений Пикассо. Когда он мне что-нибудь сообщит, я
вам напишу.
В задней комнате зазвонил телефон, и Патрини побежал отвечать на
звонок, держа под мышкой три ее акварели. Вскоре началась оживленная беседа
шепотом, по тону которой можно было легко догадаться, что при общении эти
два агента-интеллектуала применяют свой разработанный ими код.
Роберта, постояв в нерешительности посередине зала, собрала все свои
картины и снова сунула их в портфель. Патрини все еще что-то нашептывал по
телефону. Роберта подошла к двери, постояла там. Он выглянул.
-- Au revoir, mademoiselle3,-- помахал он ей рукой и вновь продолжил
свое невнятное закодированное мы-чание.
Конечно, Роберта рассчитывала на более радушную, более прочувствованную
прощальную церемонию. Еще бы, впервые кто-то выразил, пусть смутное, желание
купить ее картину! Но Патрини был настолько увлечен беседой, что вряд ли
оторвется от трубки до полуночи, и, по-видимому, давно позабыл о ее
присутствии. Она, неопределенно улыбнувшись, вышла на улицу.
В холодных сгущавшихся сумерках она легко и весело шагала по улице,
мимо ярко освещенных, сияющих, словно драгоценные камни, витрин дорогих
магазинов, в своем развевающемся скромном шарфике, коротком пальтишке
мышиного цвета, в голубых джинсах и ботинках, с видавшим виды зеленым
портфелем под мышкой, стараясь держаться по-пуритански подальше от красивых,
разодетых в дорогие меха женщин, в роскошных туфлях на высоких каблуках, от
которых пахло ароматными духами,-- это они составляли естественную природную
фауну на улице Фобур Сент-Оноре. Осторожно пробираясь между ними, она
мечтала о том, как перед ней распахнутся двери музея, и она, словно в
каком-то желанном, дорогом для нее трансе, уже видела перед собой большие
афиши с написанным на них аршинными буквами ее именем -- Джеймс, повсюду на
стекле киосков и в дверях художественных галерей. Те невидимые птицы,
которые так дивно пели сегодня утром у нее над головой, теперь старались
вовсю, куда громче, они пели только для нее одной, и она, такая счастливая,
шла к кафе Квенни, где ее ожидал Ги.
Повинуясь чувству суеверия, она решила ничего не рассказывать Ги о том,
что произошло в галерее Патрини. Когда все удачно завершится, когда ее
картины купят (неважно, какие именно), когда за них будут отданы деньги, а
сами картины повешены на стене в доме барона, вот тогда можно будет обо всем
подробно рассказать и отметить такое важное событие на славу. К тому же было
стыдно признаваться Ги, что она не расслышала фамилию барона, что робела,
стеснялась спросить ее у него еще раз, когда он уходил из галереи. Завтра
она непременно зайдет к Патрини, и так, словно невзначай, попросит его
произнести фамилию барона по буквам.
Ги сидел в углу большого кафе, в котором было полно народа, нетерпеливо
поглядывая на часы. Перед ним на столике стоял выпитый наполовину стакан с
ананасовым соком. К разочарованию Роберты, которое она держала в строгой
тайне, он не пил вина и вообще не употреблял никакого алкоголя.
-- Алкоголь -- проклятье Франции,-- все время повторял он.-- Только
из-за вина мы превратились во второсортную державу.
Сама Роберта пила очень редко, но ей всегда было немного не по себе от
того, что общается с французом, здесь, в Париже, который заказывает всякий
раз, когда к их столику подходит ведающий спиртными напитками официант с
картой вин в руках, бутылку кока-колы или лимонад. Это было ей так же
неприятно, как и там, в Чикаго.
Ги неловко встал, когда она подошла к его столику.
-- Что случилось? -- спросил он.-- По-моему, я жду тебя здесь уже целую
вечность. За это время я выпил три стакана ананасового сока.
-- Прости,-- извинилась перед ним Роберта, поставив на пол свой
портфель и усаживаясь на стул рядом с Ги.-- Этот человек был занят.
Ги сел, слегка смягчившись.
-- Ну, как все прошло?
-- Не так плохо,-- ответила она, отчаянно борясь с соблазном выпалить
правду.-- Он сказал, что ему интересно взглянуть на мои картины маслом.
-- Все они дураки,-- резюмировал Ги, сжимая ее руку.-- Вот увидишь, ему
придется кусать свои локти, когда ты станешь знаменитостью. Да будет
поздно.-- Он махнул официанту рукой.-- Два ананасовых сока, пожалуйста.-- Он
в упор смотрел на Роберту.-- Скажи мне,-- начал он,-- каковы твои намерения?
-- Мои намерения? -- удивилась Роберта.-- По отношению к чему? Ты
имеешь в виду себя?
-- Да нет,-- с досадой отмахнулся от нее Ги.-- Все это проявится само
собой, когда придет время. Ну, я имею в виду в философском смысле -- твои
намерения в жизни.
-- Ну,-- неуверенно сказала Роберта. Хотя она часто думала над этим
вопросом, особенно сейчас, она не знала, как все это выразить словами.-- Ну,
я, конечно, хочу стать хорошей художницей, само собой. Мне хочется точно
знать, что я делаю, и почему, и что я пытаюсь заставить чувствовать людей,
когда они смотрят на мои картины.
-- Ни в каком духе я себя не веду,-- возразила ей Роберта.
-- Ха!
-- Что значит твое "ха"?!
Луиза не удостоила ее ответом. Она еще дальше высунулась из окна и на
ее лице появилось критическое, разочарованное выражение.
-- Так сколько ему лет, говоришь?
-- Двадцать один.
-- Он набрасывался на тебя? -- спросила Луиза.
-- Конечно нет.
-- В таком случае, ему не двадцать один.-- Луиза, оторвавшись от окна,
пошла через комнату к своему прежнему месту. Опустилась на пол перед
коробкой с оставшимся единственным микроскопическим пирожным и,
прислонившись к книжному шкафу, снова взяла в руки французский перевод
"Гекльберри Финна".
-- Послушай, Луиза,-- сказала Роберта, надеясь, что голос ее звучит
довольно сурово и вполне убедительно.-- Я не намерена вмешиваться в твою
частную жизнь и буду тебе весьма признательна, если и ты последуешь моему
примеру...
-- Просто я хочу, чтобы ты помнила о моем личном опыте и не
обожглась,-- ответила Луиза с набитым пирожным ртом.-- Моем горьком опыте. К
тому же я обещала твоей матери присматривать за тобой.
-- Забудь о моей матери, прошу тебя. Одна из причин, объясняющих мой
приезд во Францию,-- это как раз желание быть подальше от нее.
-- Думаю, на свою голову,-- оценила ее шаг Луиза, щелчком переворачивая
страницу.-- Всегда нужно полагаться на подругу. Она не подведет.
В комнате воцарилась продолжительная тишина. Роберта занималась делами
-- проверяла свои акварельки в портфеле, которые собиралась захватить с
собой, расчесывала волосы, повязывала шарфик помоднее, красила помадой губы,
с тревогой поглядывая на себя в зеркало,-- ее, как всегда, беспокоило
множество вещей. Ей казалось, что она выглядит слишком юной, слишком
голубоглазой, слишком невинной, слишком по-американски, слишком робкой,
слишком безнадежно неподготовленной.
Остановившись у двери, она сказала Луизе, нарочито углубившейся в
книгу:
-- Я не вернусь домой к обеду.
-- Мое последнее тебе предупреждение,-- сказала беспощадная Луиза.--
Будь настороже!
Роберта что было сил захлопнула за собой дверь и пошла по длинному
темному холлу с портфелем в руках. Мадам Рюффа сидела в салоне на маленьком,
с позолотой стульчике спиной к окну, и ее горящие любопытством глаза впились
через открытую дверь салона в пространство холла; так она, сидя в
одиночестве, строго контролировала все уходы и все приходы. Они с Робертой
холодно кивнули друг дружке.
-- Старая невыносимая сука,-- процедила сквозь зубы Роберта, мучаясь с
тремя замками на входной двери, с помощью которых мадам Рюффа оградила себя
от окружающего мира.
Спускаясь по темной лестнице с ее привычными, как в пещере, сырыми
запахами подземных рек и давно остывшими обедами, Роберта почувствовала, как
ее охватывает меланхолия, как она ее угнетает.
Когда отец там, в Чикаго, сказал ей, что сможет наскрести деньжат,
чтобы послать ее на год в Париж заниматься живописью, то добавил: "Ну, даже
если у тебя ничего не получится, по крайней мере, у тебя будет год, чтобы
выучить язык".
Роберта тогда была уверена, что сразу погрузится в новую, незнакомую ей
жизнь, жизнь свободную, независимую и надежную, которая сулит ей процветание
с легким волнующим налетом авантюры. Но что она получила на самом деле? Все
эти треволнения по поводу чужого влияния на ее живопись, мрачная бдительная
слежка за ней со стороны мадам Рюффа, постоянные, нудные, беспросветные
предостережения Луизы. Роберта теперь чувствовала себя гораздо более
связанной, неуверенной в себе, подчиненной чужой воле, чем прежде.
Ей даже солгали по поводу языка. "Ах,-- говорили все,-- в твоем
возрасте всего через три месяца ты будешь говорить, как заправский местный
житель". Прошло уже не три, а целых восемь месяцев, она старательно
штудировала французскую грамматику, понимала почти все, о чем говорили люди
вокруг нее, но стоило самой произнести пять слов по-французски, как
собеседники начинали отвечать ей по-английски. Даже Ги, который убеждал, что
ее любит, сам говорил на английском так, как Морис Шевалье1 в своих первых
картинах, всегда настаивал на том, чтобы они вели свои, даже самые интимные,
самые французские по характеру беседы только по-английски.
Иногда, вот, как, например, сегодня, казалось, что ей никогда не
выпорхнуть из клетки детства, как бы она ни старалась, что ощущение свободы,
отчаянного риска, конечные воздаяния и кары молодости ей недоступны.
Остановившись на секунду, чтобы нажать кнопку и заставить с жужжанием
открыться дверь на улицу, она представила себя одной из худых, целомудренных
старых дев, навечно закованных в хрупкие цепи детской невинности, рядом с
которыми никто не отваживался говорить о громких скандалах, страстях,
смерти.
Чувствуя громадное неудовлетворение собой, она поправила шарф,
намотанный на голову ради простого кокетства, и вышла на улицу, где ее уже
ждал перед витриной мясной лавки Ги, протирая тряпкой руль своей "Веспы".
Его продолговатое смуглое, напряженное лицо средиземноморского жителя,
казалось, написанное самим Модильяни, хотя она об этом обмолвилась только
раз перед Луизой, озарилось приветливой улыбкой. Но на сей раз не произвело
на Роберту обычного впечатления.
-- Луиза была права,-- зло сказала она, не щадя его самолюбия,-- тебе
нужно постричься.
Улыбка тотчас исчезла с его лица. Вместо нее появилось скучноватое,
утомленное выражение, одна бровь поползла вверх. Это часто раздражало
Роберту, но сегодня -- отметила она про себя холодно -- это ее совсем не
тронуло.
-- Твоя Луиза,-- сказал Ги, морща нос,-- старый мешок, набитый гнилыми
помидорами.
-- Прежде всего,-- сурово возразила Роберта,-- Луиза -- моя подруга, и
ты не имеешь права так отзываться о моих друзьях. Во-вторых, если ты
возомнил, что говоришь на американском сленге, то должна тебя разочаровать.
Ну, "старый мешок",-- еще куда ни шло, если именно это ты имеешь в виду. Но
никто в Америке со времен Перл-Харбора не называет девушку "помидором". Если
тебе угодно оскорблять моих друзей, почему ты не прибегаешь к французскому?
-- Еcoute, mon chou1,-- сказал Ги усталым, поистине безжизненным тоном,
который делал его куда более старше и возбуждал ее больше, чем эти
малоподвижные, жужжащие над ухом, как шмели, ребята там, в Чикаго.-- Я хочу
общаться с тобой и заниматься с тобой любовью. Может, даже женюсь на тебе.
Но я не желаю служить заменой Берлитской школы живописи. Если будешь со мной
вежлива до конца дня, то я разрешу тебе забраться на заднее сиденье и отвезу
тебя туда, куда ты захочешь. Ну а если ты собираешься действовать мне на
нервы, то лучше отправляйся пешком, куда угодно.
Такой резкий и грубый отпор отстаивающего свою независимость молодого
человека, терпеливо ожидавшего ее на морозе целых полчаса, вдруг
подействовал на Роберту, и она сразу сникла. Это лишний раз подтверждало то,
что она не раз слышала от других (большей частью от самого Ги), что французы
умеют держать женщину в руках решительным образом, что делало в ее глазах
всех тех парней, которые гонялись за ней на берегу озера Мичиган, слабаками
и размазнями.
-- Ну что особенного я сказала? -- продолжала она уже более мирно.--
Может, тебе на самом деле будет лучше с короткой стрижкой?
-- Ладно, садись,-- сказал Ги. Он сел на седло мотоцикла, она
устроилась за его спиной. Ей было довольно неудобно прижимать к себе одной
рукой громадный портфель, а другой держаться за талию Ги. На ней были
голубые джинсы, которые она надевала специально для прогулок на мотоцикле,
так как ей не нравилось, что ветер раздувал ее юбки, как парашют, когда она
пару раз отважилась их надеть, к тому же это неприлично -- в самый
неожиданный момент их задирало порывами шаловливого ветра, и прохожие
мужчины, останавливаясь, бросали на нее многозначительные, неприятные для
нее, похотливые взгляды.
Она дала Ги адрес художественной галереи на улице Фобур Сент-Оноре, где
была назначена встреча с ее директором, устроенная специально для нее месье
Раймондом, художником из того же ателье, в котором она занималась.
-- Галерея Патрини ничего особенного из себя не представляет,--
рассказывал ей месье Раймонд,-- но этот парень постоянно ищет молодых
художников, которые не требуют больших денег за свои работы, чтобы на них,
естественно, нажиться. К тому же ему нравятся американцы. Может, тебе
повезет, и он возьмет и выставит у себя пару твоих акварелей, может, для
начала временно, в заднем зале, только чтобы увидеть, к чему это может
привести. Ничего с ним загодя не подписывай, ничего, и тогда убережешься от
всяких неожиданных неприятностей.
Ги завел свою "Веспу", и они с места рванули вперед, с грохотом петляя
между несущимися автомобилями, автобусами, велосипедистами и зазевавшимися
прохожими с обреченным выражением на лицах. Ги гнал и гнал свою машину,
демонстрируя железные нервы и добродушное безразличие к смертельному риску.
Это -- одна из черт его характера,-- объяснял он свое безрассудство Роберте,
и к тому же символ его мятежа против того, что он называл робкой буржуазной
любовью своих родителей к полной безопасности. Он жил с родителями, потому
что еще учился, хотел стать инженером и после получения диплома строить
плотины в Египте, железнодорожные мосты в Андах, дороги по всей Индии. Так
что он не был одним из тех лохматых, ни к чему не способных лоботрясов,
которые только и слонялись и день и ночь вокруг Сен-Жермен-де-Пре1, "доили"
иностранцев, проклинали свое будущее и занимались любым видом секса, как
персонажи в картинах "новой волны". Он верил в любовь, верность, в
достижение поставленной перед собой цели, но здесь ему не хватало
серьезности, и к тому же ужасно нравилось порисоваться; он не только на нее
не "набрасывался", как неудачно выразилась Луиза, но за три месяца
знакомства только раз поцеловал ее, да и то в щечку, когда однажды прощался
с ней, желая "спокойной ночи".
-- Я против всякого дешевого юношеского промискуитета2,-- высокопарно
объяснял он свое поведение Роберте.-- Когда мы сексуально созреем друг для
друга, мы это сразу почувствуем.
Роберта обожала его за это, чувствуя, что ей в одном пакете
преподносятся все наилучшие ценности Чикаго и Парижа. Он ее так и не
представил родителям.
-- Они хорошие, солидные люди -- de pauvres mais braves gens,-- говорил
он Роберте,-- но они не представляют никакого интереса ни для кого, кроме
своих родственников. Стоит тебе провести с ними лишь один вечер, и они тебе
так наскучат, что побежишь на вокзал, на первый поезд, уходящий в Гавр.
Они с ветерком домчались до Кэ д'Орсе, переехав Сену через мост, и
Лувр, эта греза Франции, остался на том берегу. Ветер, свирепея от скорости,
набранной мотоциклом, яростно развевал шарф ярких цветов на шее Ги и его
черные длинные волосы, покрывал пунцовыми пятнами щеки Роберты, сразу
замораживая выступающие у нее на глазах слезинки. Она крепко обхватила одной
рукой талию Ги, чувствуя его мягкое пальто из овчины, радуясь захватывающему
дух стремительному движению по городу в этот серый, промозглый, зимний день.
Подпрыгивая на заднем жестком сиденье грохочущей, чихающей дьявольской
машинки, мчащейся по мосту перед Национальной Ассамблеей, стараясь не
выпустить из-под мышки портфель со своими рисунками, она сильнее прижималась
к этому самому красивому во всей Европе ее мальчику, который все энергичнее
крутил ручку газа, гнал, ловко маневрируя в густом потоке уличного движения,
все вперед и вперед, мимо обелиска и каменных лошадей на площади Согласия;
он понимал, что никак нельзя опаздывать на встречу с человеком, продавшим
двадцать тысяч картин за всю свою карьеру дельца от искусства. Вдруг
неожиданно все сомнения покинули Роберту.
Теперь она была уверена, что правильно поступила, уехав из Чикаго, что
она правильно выбрала для себя новый город -- Париж, что на самом деле нужно
было дать свой номер телефона Ги три месяца назад, когда он попросил ее об
этом на вечеринке, куда пригласила ее Луиза, в доме своего второго
любовника-француза. Счастливые предзнаменования, предчувствия удачи витали у
нее над головой, словно невидимые звонко поющие птицы. Когда она соскочила с
заднего сиденья перед маленькой художественной галереей на улице Фобур
Сент-Оноре, она глядела на массивную дверь с уверенностью спортсмена,
готового одержать только безукоризненную победу.
-- Еcoute, Roberta,-- сказал Ги, похлопывая ее по щечке,-- je t'assure
gue tout va trиs bien se passer. Pour une femme, tu es un grand peintre, et
bientфt tout le monde le saura1.
Она улыбнулась ему своими подернутыми пленкой тумана глазами, мысленно
благодаря его за веру в нее, в ее талант, за деликатность, которую он на сей
раз выразил на французском.
-- Сейчас,-- продолжал он уже на английском Мориса Шевалье,-- мне
придется выполнить несколько утомительных поручений моей мамы. Жду тебя
через полчаса в Квенни.
Помахав ей рукой на прощание, он элегантно прыгнул на седло своей
"Веспы" и, дав газ, снова помчался вперед, лавируя на забитой машинами улице
по направлению к английскому посольству. Его шарф ярких цветов и черные
волосы развевались за спиной. Роберта, посмотрев ему вслед, подошла к
заветной двери. В витрине галереи стояла большая картина, выполненная в
ярко-красных тонах, на которой была изображена либо стиральная машина, либо
перипетии кошмара. Роберта, бегло оглядев это яркое творение, подумала про
себя: "Ну, все в порядке, я делаю гораздо лучше". С этой успокаивающей
мыслью она толкнула дверь и вошла.
Галерея оказалась маленьким помещением, пол которого был покрыт
мохнатым ковром. На стенах толпились, не уступая друг дружке ни дюйма
поверхности, картины,-- это были, главным образом, произведения того автора,
который нарисовал ярко-красную стиральную машину, и его учеников. По галерее
разгуливал лишь один посетитель, мужчина лет пятидесяти, в пальто с
соболиным воротником и красивой черной шляпе "гомбург". Владелец галереи,
выделявшийся красной гвоздичкой в бутоньерке и усталым и в то же время
хищническим выражением на худом, давно избавившемся от всяких иллюзий лице,
почтительно стоял в сторонке, держась подальше от этого господина в
отделанном дорогим мехом пальто. Его белые холеные руки, опущенные по швам,
дергались, словно им не терпелось скорее извлечь незаполненный чек из
кармана или схватить потенциального клиента за шиворот, стоило тому подать
мгновенный знак.
Роберта сама представилась месье Патрини, владельцу галереи, на своем
самом изысканном французском, а Патрини, как она и ожидала, ответил на
отличном английском.
-- Да, мне говорил Раймонд, что вы не без таланта. Вот, можете
использовать этот мольберт.
Он отошел футов на десять от мольберта, слегка нахмурившись, словно
вспоминая какое-то блюдо, поданное ему за ланчем, которое ему не
понравилось. Роберта, открыв портфель, поставила на мольберт свою первую
акварель. Картина ни чуточки не изменила прежнего выражения на лице Патрини.
Казалось, он с отвращением вспоминал очень жирный соус или рыбу "второй
свежести", которую слишком долго доставляли к столу от берегов Нормандии.
Он не позволял себе никаких комментариев. Время от времени его губы
чуть заметно подергивались, словно от болей в желудке, а Роберта, приняв это
за признак одобрения, смело выставила вторую акварель. В самый разгар
демонстрации Роберта вдруг заметила, что господин в "гомбурге" перестал
расхаживать по галерее, разглядывая картины на стенах, и теперь стоял чуть в
сторонке, сбоку, бросая косые взгляды на ее акварели, которые она доставала
из портфеля одну за другой, как из рога изобилия. Она была так увлечена
наблюдениями за реакцией Патрини, что ей просто было некогда бросить взгляд
на "шляпу".
Губы Патрини дернулись еще раз, словно от газов в желудке.
-- Ну вот,-- ровным тоном сказала Роберта, чувствуя в душе, как он ей
противен,-- все. Больше нет.-- Она уже приготовилась к равнодушному отказу.
-- Гм... гм... гм...-- мычал Патрини. У него был густой бас, и Роберта
вдруг испугалась. Ей казалось, что он сказал ей что-то по-французски, а она
не поняла. Но он сказал по-английски.-- Какая-то надежда есть,-- сказал
он,-- но затаилась слишком глубоко.
-- Прости меня, cher ami1,-- вмешался человек в шляпе "гомбург".--
Здесь есть нечто гораздо большее.-- Он говорил по-английски так, словно всю
жизнь прожил в Оксфорде, хотя, несомненно, был французом.-- Дорогая леди,--
продолжал он, снимая шляпу и открывая ее взору густую копну седых волос со
стальным отливом.-- Не могу ли я вас еще побеспокоить? Будьте настолько
любезны, разложите все ваши картины вокруг, чтобы я мог внимательно все их
разглядеть и сравнить без всякой спешки.
Роберта бросила немой взгляд на Патрини. Ей показалось, что от
удивления она широко раскрыла рот и, спохватившись, закрыла его, громко
клацнув зубами.
-- Дорогой барон,-- начал Патрини, и все лицо его неожиданно
преобразилось, на нем появилась сияющая, полусоциальная, полукоммерческая
улыбка,-- позвольте вам представить нашего американского друга с большим
талантом, мисс Роберту Джеймс. Мисс Джеймс, это барон де Уммгугзедье.
Так прозвучало его имя в ушах Роберты, и она теперь кляла себя за то,
что до сих пор не изучила произношения французских имен, но она, не
смущаясь, мило улыбалась этому седовласому французу.
-- Конечно, конечно,-- сказала она, голос ее от волнения зазвучал на
октаву выше.-- Буду просто счастлива.-- Она начала снимать картины с
мольберта и расставлять на полу, прижимая их верхнюю рамку к стене. Патрини,
вспомнив, что он профессионал, со всех ног кинулся ей помогать, и через пару
минут все ее работы за последние восемь месяцев красовались по галерее,
словно она открыла свою персональную выставку.
Все долго молчали. Барон переходил от одной картины к другой, у одних
он задерживался на несколько минут, у других не задерживался, быстро
проходил мимо, заложив руки за спину, с легкой, вежливой улыбкой на губах.
Время от времени он кивал головой. Роберта следовала за ним чуть в сторонке
и жадно пожирала глазами знакомую акварель, к которой приближался барон,
стараясь теперь взглянуть на нее по-новому, проницательными глазами этого,
по-видимому, весьма сведущего в искусстве человека. Патрини, повернувшись к
ним спиной, с равнодушным видом стоял у окна, наблюдая за уличным движением.
На оживленной улице и в этой большой комнате, устланной мохнатым ковром, оно
постоянно отзывалось глухим эхом -- хаш-хаш!
Первым заговорил барон. Он стоял у картины, которую Роберта написала в
зоопарке в Венсенне, на ней была изображена группа детишек в бледно-голубых
лыжных костюмчиках у клетки с леопардом.
-- Никак не могу решить,-- сказал он,-- нужна она мне или не нужна.--
Он медленно пошел вдоль стены.-- А может, вот эта?
-- У меня есть дельное предложение,-- пришел ему на помощь Патрини,
живо повернувшись к ним от окна, заслышав голос клиента.-- Вы можете взять
обе домой и там, изучив их как следует, принять окончательное решение.
-- Ну, если эта леди не будет возражать,-- сказал барон, направив на
Роберту свой заинтересованный, даже умоляющий взгляд.
-- Нет,-- ответила Роберта, всеми силами стараясь не заорать от
счастья.-- Я не буду возражать.
-- Отлично,-- сухо сказал барон.-- Я пришлю за ними завтра.-- Он,
слегка поклонившись, надел свою красивую шляпу на седовласую голову и
направился к двери. Патрини в ту же секунду, словно маг, распахнул ее перед
ним.
Проводив клиента, Патрини быстро вернулся в галерею, поднял обе
картины, которые выбрал барон.
-- Превосходно,-- сказал он.-- Это лишь подтверждает мое старинное
убеждение, что в некоторых случаях художнику весьма полезно с самого начала
встретиться с клиентом.
Держа обе акварели под мышкой, он критически разглядывал другую
многоцветную акварель, на которой была изображена обнаженная женщина. Ее
Роберта написала в студии Раймонда.
-- С вашего позволения, я подержу ее у себя недельку-другую,-- сказал
Патрини.-- Если я дам кое-кому знать, что барон проявил интерес к вашим
работам, этого достаточно, чтобы заинтересовать вашим творчеством еще
одного, может, двух любителей.-- Он взял и акварель с обнаженной.-- Вам,
конечно, известно, что у барона знаменитая коллекция картин.
-- Конечно,-- солгала Роберта.
-- У него несколько превосходных картин Сутина1, довольно много Матисса
и первоклассный Брак2. Ну, само собой, как и у всех видных коллекционеров, у
него есть несколько произведений Пикассо. Когда он мне что-нибудь сообщит, я
вам напишу.
В задней комнате зазвонил телефон, и Патрини побежал отвечать на
звонок, держа под мышкой три ее акварели. Вскоре началась оживленная беседа
шепотом, по тону которой можно было легко догадаться, что при общении эти
два агента-интеллектуала применяют свой разработанный ими код.
Роберта, постояв в нерешительности посередине зала, собрала все свои
картины и снова сунула их в портфель. Патрини все еще что-то нашептывал по
телефону. Роберта подошла к двери, постояла там. Он выглянул.
-- Au revoir, mademoiselle3,-- помахал он ей рукой и вновь продолжил
свое невнятное закодированное мы-чание.
Конечно, Роберта рассчитывала на более радушную, более прочувствованную
прощальную церемонию. Еще бы, впервые кто-то выразил, пусть смутное, желание
купить ее картину! Но Патрини был настолько увлечен беседой, что вряд ли
оторвется от трубки до полуночи, и, по-видимому, давно позабыл о ее
присутствии. Она, неопределенно улыбнувшись, вышла на улицу.
В холодных сгущавшихся сумерках она легко и весело шагала по улице,
мимо ярко освещенных, сияющих, словно драгоценные камни, витрин дорогих
магазинов, в своем развевающемся скромном шарфике, коротком пальтишке
мышиного цвета, в голубых джинсах и ботинках, с видавшим виды зеленым
портфелем под мышкой, стараясь держаться по-пуритански подальше от красивых,
разодетых в дорогие меха женщин, в роскошных туфлях на высоких каблуках, от
которых пахло ароматными духами,-- это они составляли естественную природную
фауну на улице Фобур Сент-Оноре. Осторожно пробираясь между ними, она
мечтала о том, как перед ней распахнутся двери музея, и она, словно в
каком-то желанном, дорогом для нее трансе, уже видела перед собой большие
афиши с написанным на них аршинными буквами ее именем -- Джеймс, повсюду на
стекле киосков и в дверях художественных галерей. Те невидимые птицы,
которые так дивно пели сегодня утром у нее над головой, теперь старались
вовсю, куда громче, они пели только для нее одной, и она, такая счастливая,
шла к кафе Квенни, где ее ожидал Ги.
Повинуясь чувству суеверия, она решила ничего не рассказывать Ги о том,
что произошло в галерее Патрини. Когда все удачно завершится, когда ее
картины купят (неважно, какие именно), когда за них будут отданы деньги, а
сами картины повешены на стене в доме барона, вот тогда можно будет обо всем
подробно рассказать и отметить такое важное событие на славу. К тому же было
стыдно признаваться Ги, что она не расслышала фамилию барона, что робела,
стеснялась спросить ее у него еще раз, когда он уходил из галереи. Завтра
она непременно зайдет к Патрини, и так, словно невзначай, попросит его
произнести фамилию барона по буквам.
Ги сидел в углу большого кафе, в котором было полно народа, нетерпеливо
поглядывая на часы. Перед ним на столике стоял выпитый наполовину стакан с
ананасовым соком. К разочарованию Роберты, которое она держала в строгой
тайне, он не пил вина и вообще не употреблял никакого алкоголя.
-- Алкоголь -- проклятье Франции,-- все время повторял он.-- Только
из-за вина мы превратились во второсортную державу.
Сама Роберта пила очень редко, но ей всегда было немного не по себе от
того, что общается с французом, здесь, в Париже, который заказывает всякий
раз, когда к их столику подходит ведающий спиртными напитками официант с
картой вин в руках, бутылку кока-колы или лимонад. Это было ей так же
неприятно, как и там, в Чикаго.
Ги неловко встал, когда она подошла к его столику.
-- Что случилось? -- спросил он.-- По-моему, я жду тебя здесь уже целую
вечность. За это время я выпил три стакана ананасового сока.
-- Прости,-- извинилась перед ним Роберта, поставив на пол свой
портфель и усаживаясь на стул рядом с Ги.-- Этот человек был занят.
Ги сел, слегка смягчившись.
-- Ну, как все прошло?
-- Не так плохо,-- ответила она, отчаянно борясь с соблазном выпалить
правду.-- Он сказал, что ему интересно взглянуть на мои картины маслом.
-- Все они дураки,-- резюмировал Ги, сжимая ее руку.-- Вот увидишь, ему
придется кусать свои локти, когда ты станешь знаменитостью. Да будет
поздно.-- Он махнул официанту рукой.-- Два ананасовых сока, пожалуйста.-- Он
в упор смотрел на Роберту.-- Скажи мне,-- начал он,-- каковы твои намерения?
-- Мои намерения? -- удивилась Роберта.-- По отношению к чему? Ты
имеешь в виду себя?
-- Да нет,-- с досадой отмахнулся от нее Ги.-- Все это проявится само
собой, когда придет время. Ну, я имею в виду в философском смысле -- твои
намерения в жизни.
-- Ну,-- неуверенно сказала Роберта. Хотя она часто думала над этим
вопросом, особенно сейчас, она не знала, как все это выразить словами.-- Ну,
я, конечно, хочу стать хорошей художницей, само собой. Мне хочется точно
знать, что я делаю, и почему, и что я пытаюсь заставить чувствовать людей,
когда они смотрят на мои картины.