Страница:
нескрываемым восхищением...
Пока она выискивала официанта, чтобы взять у него с подноса третий
стакан, раздалось громкое приглашение к обеду.
Она шла в столовую между покатыми женскими обнаженными плечами, над
которыми позвякивали сережки с бриллиантами. Вся она была освещена горящими
свечами, а длинный стол, покрытый громадной розовой кружевной скатертью, был
уставлен хрустальными стаканами для вина -- целыми батареями. "Нужно
обязательно написать матери об этом,-- подумала Роберта, выискивая свое имя
на карточках, расставленных на столе напротив каждого стула.-- Подумать
только, я вращаюсь в высшем французском свете! Как Пруст".
Ее место оказалось в самом конце стола рядом с каким-то лысым мужчиной,
который, машинально улыбнувшись ей единственный раз, больше не обращал на
нее абсолютно никакого внимания. Напротив нее за столом сидел еще один лысый
господин, вниманием которого прочно, на все время обеда, завладела крупная
блондинка, сидевшая слева от него. Барон сидел в центре стола, на расстоянии
четырех стульев от нее, на правах хозяина. После того как он бросил в ее
сторону взгляд, дальнейшее общение через стол прекратилось. Так как все люди
вокруг с ней не разговаривали, то, совершенно естественно, беседа шла только
по-французски. Все они говорили очень быстро, кратко, постоянно
отворачиваясь от Роберты, и такое их поведение вкупе с выпитыми двумя
стаканами мартини еще больше ослабили ее способность понимать язык, и ей
становились понятны лишь отдельные обрывки беседы, что заставляло
чувствовать себя такой одинокой, словно она очутилась в ссылке.
Ее застал врасплох уже знакомый официант, который разносил вино.
Наклонившись над ней, он, снова наполняя ее стакан, что-то прошептал ей на
ухо. Она не могла понять, что он говорит, и на какое-то мгновение ей
показалось, что он хочет узнать номер ее телефона.
-- Comment?1 -- громко сказала она, готовая своим ответом ввести его в
смущение.
-- "Монтраше", mil neuf cent cinquante-cinq2,-- снова прошептал он, и
до нее наконец дошло, что он называл ей сорт выдержанного вина. Оно
оказалось просто превосходным, она выпила целых два стакана и закусила
холодным омаром, которого подавали как первое блюдо. Она уплетала за обе
щеки, жадно, ведь ей еще никогда не приходилось есть такую вкусную пищу, но
одновременно с насыщением в ней возрастало чувство враждебности по отношению
к каждому сидящему за столом, потому что никто не обращал на нее внимания, и
ей казалось, что она обедала одна, посередине Булонского леса.
После омара подали суп, после супа -- фазана, за "Шато Лафит" 1928 года
на столе появилось "Монтраше" 1955 года. Теперь Роберта глядела на всех
гостей с холодным презрением, хотя и видела их словно в тумане. Во-первых,
как она была уверена, за столом не было ни одного, кому было бы меньше
сорока. "Что я делаю в этом доме для престарелых?" -- спрашивала она себя,
принимаясь за вторую порцию фазана и большой кусок дрожащего желе. Эта
изысканная пища лишь сильнее разжигала пламя ее ненависти. Эти трясущиеся
галльские Бэбитты, эти биржевые брокеры с их разодетыми писклявыми женщинами
не заслуживали компании художников, если они осмеливаются усаживать их в
конце стола или кормить благотворительным супом на кухне, целиком игнорируя
их присутствие.
Неизвестно почему, но во время обеда все больше крепло ее убеждение в
том, что все сидевшие за столом мужчины -- биржевые брокеры. Она жевала
грудку, и теперь вновь горько вспоминала о своих зеленых шерстяных чулках и
спутанных волосах. Роберта предпринимала героические усилия, чтобы понять, о
чем же шел разговор вокруг нее, и неожиданно ее лингвистические способности
настолько обострились, благодаря презрительному отношению к гостям, что она
вдруг стала отлично понимать долетавшие отрывки бесед. Кто-то говорил, что
дождливое лето губительно для охоты. Кто-то делился впечатлениями о пьесе, о
которой Роберта ничего не слышала, и жаловался, что второй акт из рук вон
плох. Какая-то дама в белом платье сказала, что, как она слышала от одного
американского друга, президент Кеннеди окружил себя коммунистами.
-- Какая чепуха! -- громко сказала Роберта, но никто даже не повернул
головы в ее сторону.
Она съела еще кусок фазана, выпила еще вина и впала в мрачные раздумья.
Роберта ужасно страдала от подозрения, что ее вообще не существует. Она
лихорадочно думала, что бы ей еще сказать погромче, чтобы все убедились, что
она еще жива. Нужно придумать что-то на самом деле сногсшибательное. Она
мысленно перепробовала все возможные вступления. "Я слышала, как здесь
кто-то упомянул имя президента Кеннеди. Я имею честь быть очень близкой к
членам его семьи. Мне кажется, кое-кому здесь будет интересно узнать, что
президент планирует вывести из Франции все американские войска к августу
месяцу". Может, хоть такое отчаянное вранье заставит их оторвать головы от
своих тарелок на несколько секунд -- мрачно размышляла она.
Может, более личностная атака позволит добиться большего. "Прошу меня
извинить за опоздание сегодня вечером, но я была занята -- разговаривала по
телефону с Музеем современного искусства в Нью-Йорке. Они хотят купить у
меня четыре картины, выполненные маслом, но мой агент против этого; он
говорит, нужно подождать до окончания моей персональной выставки, намеченной
на эту осень".
"Какие снобы,-- думала она, хищно оглядываясь по сторонам.-- Могу
побиться об заклад, что такие мои заявления смогут немного изменить
направление их плавной беседы. Ну, хоть чуть-чуть".
Но все это вздор! Она сидела, как статуя, отлично понимая, что ничего
не скажет,-- ее постыдно, словно клещами, сдерживали ее молодость, ее
диковинная одежда, ее невежество, ее приводящая в бешенство робость.
"Пруст,-- думала она с глубочайшим презрением к нему.-- Французское высшее
общество!"
Враждебность нарастала в ней. Гневно оглядываясь вокруг, прижимая к
губам холодноватый краешек стакана, она видела, насколько фальшивы,
насколько фривольны все эти люди с их глупыми разговорами о плохом
охотничьем сезоне на фазанов, о непереносимых вторых актах пьес, о
коммунистическом окружении президента Кеннеди. Она бросала свирепые взгляды
на барона, этого тщательно выбритого, модно подстриженного пижона, мнящего
себя самим совершенством, его-то она и ненавидела сильнее других. "Я знаю,
чего ему от меня нужно,-- цедила она неслышно сквозь зубы, постукивающие по
хрусталю стакана,-- но ничего от меня он не получит -- это яснее ясного!"
Она с удовольствием съела что-то еще.
Ее ненависть к барону принимала силу тропического урагана. Он, конечно,
пригласил ее к себе, значит, превратил ее во всеобщее посмешище, чтобы
позабавить своих друзей,-- так решила она,-- и повесил ее картины в той же
комнате, где висят Матисс и Сутин,-- что это, если не насмешка с его
стороны? Он прекрасно понимает, что ей еще далеко до таких великих мэтров. И
через минуту после того, как он попытается добиться от нее желаемого и
получит отказ, он, конечно же, прикажет одному из своих дворецких немедленно
снять ее акварели и отнести их либо в подвал, либо на чердак -- там им и
место!
Вдруг перед ее глазами проплыла грустная картина: ее Ги, ее верный и
преданный Ги, стоит на морозе перед ее окном на улице. От мысли о подобном
бессердечии по отношению к нему у нее на глаза навернулись слезы. Он,
несомненно, был куда лучше всех этих болтающих обжор за столом. Она
вспомнила, как сильно он ее любит, какая чистая у него душа и как она могла
сделать его счастливым, стоило ей лишь пошевелить пальцем. Сидя перед своей
тарелкой с кусками фазана и пюре из съедобных каштанов, перед стаканом, на
сей раз наполненным "Бордо" 1928 года, она чувствовала, что все это просто
невыносимо. Почему она сейчас не с ним рядом? Раскаиваясь во всем, Роберта
чувствовала, как ее бессмертная душа развращается с каждой секундой.
Она резко встала. Стул за ней наверняка бы упал, если бы слуги в белых
перчатках его вовремя не подхватили. Роберта стояла, вытянувшись, как могла,
ей хотелось знать, действительно ли она сейчас бледна как полотно? Она это
чувствовала. Сразу все беседы прекратились, глаза всех гостей повернулись к
ней.
-- Мне ужасно жаль,-- сказала она извиняющимся тоном, обращаясь к
барону.-- Мне нужно сделать очень важный телефонный звонок.
-- Само собой, моя дорогая,-- любезно откликнулся он. Барон встал,
незаметным жестом давая понять своим гостям, чтобы они не беспокоились,
оставались на своих местах.-- Анри покажет вам, где телефон.
Официант с каменным лицом сделал шаг от стены, к которой, по-видимому,
прилип. Роберта вышла за официантом из притихшей комнаты с высоко поднятой
головой, вся выпрямившись, как палка, нарочито громко стуча своими тяжелыми
лыжными ботинками по отполированному полу. Эти звуки нельзя назвать
музыкальными!
Дверь за ней затворилась. "Больше никогда, никогда в жизни я не войду в
эту комнату,-- зарекалась она.-- Никогда не увижу ни одного из этих типов.
Все, выбор сделан. Мой выбор на всю вечность".
Коленки у нее дрожали, но она не чувствовала, какие усилия приходилось
прикладывать ей, чтобы идти ровно и не шататься из стороны в сторону. Она
шла за Анри через холл снова в эту розовую, знакомую ей комнату.
-- Voilа, mademoiselle,-- сказал Анри, указывая на телефонный аппарат,
стоявший на маленьком столике с инкрустацией.-- Dеsirez-vous qui je compose
le numеro pour vous?1
-- Non! -- ответила она холодно.-- Je le composerai moi-mкme mersi!2 --
Роберта подождала, пока тот не вышел из комнаты. Села на кушетку рядом с
телефоном. Набрала номер домашнего телефона Ги. Слушая гудки, она впилась
глазами в свои картины. Они показались ей такими бледными, невыразительными,
простенькими и какого только чужого влияния не демонстрировали. Она
вспомнила, какой душевный взлет испытала, когда барон привел ее сюда, чтобы
показать ей ее картины. Это было совсем недавно, а теперь внутри -- пустота.
"Я похожа на маятник,-- подумала она,-- классический случай маниакальной
депрессии. Если бы у меня были богатые родители, они наверняка отправили бы
меня на прием к психиатру. Нет, никакой я не художник. Нужно прекратить
носить голубые джинсы. Нужно быть просто хорошей, доброй женщиной и
приносить счастье мужчине. И больше не пить".
-- Алло! Алло! -- зазвучал в трубке раздраженный женский голос. Это,
конечно, была мать Ги.
Стараясь говорить как можно отчетливее, Роберта спросила, дома ли Ги.
Его мать, как обычно, вначале притворилась, что не понимает вопроса,
заставив ее дважды повторить его. Потом, давая волю своему гневу, она
сказала, что ее сын дома, но болен и лежит в кровати, у него высокая
температура, и поэтому не может говорить. Ни с кем.
Мать Ги, судя по ее решительному настроению, могла швырнуть трубку в
любой момент, и поэтому Роберта говорила так, словно случилось что-то
серьезное, пытаясь передать то, что хотела, до того, как в трубке зазвучат
гудки.
Мать Ги все время повторяла: "Comment? Comment?"1, и по ее голосу
чувствовалось, что она все больше распаляется.
Роберта, как только могла, пыталась объяснить ей, что через час она
будет дома, и если Ги не так опасно болен, то, может, позвонит ей... Потом
она услыхала в трубке мужские крики, какие-то глухие звуки, стук,--
по-видимому, там, на другом конце линии, шла отчаянная борьба за обладание
трубкой. Потом она услыхала голос Ги. Он тяжело дышал.
-- Роберта? Ты где? С тобой все хорошо? Ничего не случилось?
-- Я такая стерва,-- прошептала Роберта,-- прошу, прости меня.
-- Да ладно, не переживай,-- утешал ее Ги.-- Ты где сейчас?
-- Я в окружении самых чудовищных людей на свете,-- сказала Роберта.--
Так мне, дуре, и надо! Я вела себя как идиотка...
-- Где ты находишься? -- кричал в трубку Ги.-- Давай адрес!
-- Площадь Буа де Булонь, девятнадцать "бис",-- назвала Роберта.-- Как
мне жаль, что ты болен. Мне так хотелось увидеть тебя, сказать, что...
-- Никуда не уходи,-- кричал Ги,-- я буду на месте через десять минут.
Она услыхала бурный поток французской речи, низвергавшийся из уст его
матери, потом -- щелчок! Ги повесил трубку. Роберта посидела там с минуту
перед телефоном. Боль, словно от полученной раны, отступала, смягчалась
из-за этого бодрого, надежного голоса любви, который она только что услыхала
в трубке. "Нужно быть достойной его,-- подумала она с каким-то религиозным,
проникновенным чувством.-- Нужно быть достойной его".
Она встала, подошла поближе к своим картинам. Уставилась на них. С
каким удовольствием она сейчас выцарапала бы свою подпись, но, увы, акварели
теперь были под стеклом, в рамке. Ничего сделать нельзя.
Роберта вышла в холл, надела свое пальто, замотала голову шарфом. В
доме, казалось, так тихо, словно в нем никого не было. Нигде не было видно
слуг в белых перчатках, и если даже сейчас гости живо обсуждали ее за
столом, то, слава Богу, все их разговоры приглушало довольно большое
расстояние и несколько плотно закрытых дверей. Она огляделась в последний
раз,-- повсюду зеркала, мрамор, норковые шубы. "Нет, все это не для меня",--
подумала она с сожалением. Завтра же узнает у Патрини имя барона и пришлет
ему букет роз с извинениями за свои дурные манеры и невоспитанность.
Интересно, случалось ли что-либо подобное с ее матерью, когда ей было
девятнадцать?
Она неслышно отворила дверь, выскользнула на улицу. "Бентли" и другие
машины стояли на прежнем месте на морозе, а печальные шоферы этих богачей
стояли группкой в легком тумане под уличным фонарем. Роберта прислонилась
спиной к чугунному забору особняка барона, чувствуя, что на холодном зимнем
воздухе сумбур в ее голове постепенно пропадает. Уже через несколько минут
она продрогла до костей, но упорно стояла на месте -- это наказание ей за те
часы, которые Ги провел в ожидании перед ее окном. Ее покаяние. Она не
пыталась согреться.
Но даже быстрее, чем рассчитывала, она услыхала рев двигателя его
"Веспы", увидала знакомую фигуру Ги. Он весь сжался на своем сиденье,
казался таким странным, угловатым. Он с грохотом вылетел из узкого переулка
на площадь. Она направилась к уличному фонарю, чтобы он ее сразу заметил. Ги
резко затормозил перед ней. Его чуть занесло. Роберта кинулась ему на шею,
обняла, не обращая внимания на глазеющих на них водителей.
-- А теперь увези меня поскорее отсюда. Поскорее!
Ги чмокнул ее в щечку, крепко прижал к себе. Она забралась на заднее
сиденье и крепко схватилась обеими руками за его талию. Он завел свою
"Веспу". Они помчались между темными домами и быстро выскочили на авеню Фош.
Всего какое-то мгновение, но его было вполне достаточно. Безумная скорость,
свежий холодный ветер в лицо, его похрустывающее пальто под ее ладонями,
надежное чувство успешного побега... Они пересекли авеню Фош и теперь
мчались по бульварам к Триумфальной арке, которая, казалось, чуть
покачивалась, залитая ярким светом прожекторов в полупрозрачном тумане.
Она крепче прижималась к Ги, нашептывая в меховой воротник его пальто:
"Я люблю тебя, я люблю тебя",-- но его уши были куда выше ее губ, и он
ничего не слышал. Теперь она чувствовала себя очистившейся, словно какая-то
святая, словно только что убереглась от совершения смертного греха.
Когда они выехали на площадь Этуаль, Ги, притормозив, повернулся к ней.
Сосредоточенное, жесткое лицо.
-- Ну, куда? -- спросил он.
Она колебалась, не зная, что ответить. Затем сказала:
-- У тебя еще остался ключ от квартиры твоего приятеля? Ну того,
который уехал к родителям в Тур?
Ги резко крутанул ручку газа, и "Веспу" занесло. Они едва не упали, но
все же сумели сохранить равновесие в последнюю секунду.
Он подтащил свой мотоцикл к тротуару, выключил мотор. Резко обернулся к
ней. На какое-то мгновение ей показалось, что у него страшный, угрожающий
вид.
-- Ты что, пьяна? -- спросил он сурово.
-- Уже нет. Так ключ есть?
-- Нет,-- покачал в отчаянии головой Ги.-- Он вернулся из Тура два дня
назад. Что будем делать?
-- Можно пойти в отель,-- предложила Роберта.
Она сама удивилась своей храбрости. Какие слова произнесла сама!
Впрочем, разве нельзя?
-- В какой отель?
-- В любой, где нас поселят,-- сказала она.
Ги крепко схватил ее за руки повыше локтей, сильно сжал.
-- Ты отдаешь себе отчет в том, что делаешь?
-- Конечно,-- улыбнулась она ему. Ей нравилось выступать инициатором в
осуществлении их "преступного" плана. Это помогало ей стереть из памяти все
неприглядные поступки, совершенные ею этим вечером.-- Разве я не
предупреждала тебя, что сама стану к тебе приставать. Ну вот, я и пристаю.
Губы у Ги задрожали.
-- Послушай, американочка,-- сказал он,-- ты просто великолепна!
Роберта думала, что он ее за это поцелует, но он, по-видимому, пока не
хотел заходить так далеко -- не доверял себе. Он снова сел в седло и завел
"Веспу". Теперь он не гнал, ехал медленно, осторожно, словно вез груз
драгоценного хрупкого фарфора по ухабистой горной дороге.
Они колесили по восьми аррондисманам, от одного отеля к другому, но ни
один из них не нравился Ги. Увидев перед собой очередной, он вспыхивал
надеждой, но она при приближении к нему гасла, Ги качал головой и что-то
ворчал себе под нос, стараясь удерживать "Веспу" на средней, крейсерской
скорости. Роберте никогда и не приходило в голову, сколько же отелей в
Париже! Она уже окоченевала, но стойко терпела, не говоря ему ни слова. Это
был город Ги, а в таких делах у нее не было никакого опыта. Если по такому
случаю он хотел выбрать отель, который устроил бы его во всех отношениях, то
она безмолвно проехала бы с ним полгорода, ни разу не пожаловавшись ни на
что.
Они переехали через мост Александра III, помчались дальше, мимо
Ансамбля Инвалидов1 по направлению к Фобур Сент-Жермен по темным, узким
улочкам, где за высокими стенами маячили громадные особняки. Но даже здесь
было просто удивительное множество отелей на любой вкус -- больших,
маленьких, скромных, роскошных, ярко освещенных и в полутьме, которые,
казалось, дремали при тусклом свете уличных фонарей. Но Ги все это не
удовлетворяло.
Наконец, в том районе города, в котором Роберта никогда прежде не была,
неподалеку от авеню де Гоблен, на улице, которая, казалось, очень скоро
превратится в руины, Ги остановился. Сумеречный свет освещал вывеску "Отель
"Кардинал", все удобства". Нигде не указывалось, память какого именно
кардинала здесь чтят, но на надписи "все удобства" краска облупилась
маленькими чешуйками.
-- Ну вот, наконец, нашел,-- сказал Ги.-- Я слышал об этом отеле от
приятеля. Он сказал, что здесь очень хорошо и удобно.
Окоченевшая Роберта с трудом сползла с заднего сиденья.
-- Да, выглядит вполне прилично,-- лицемерно сказала она.
-- Постой здесь, посторожи мотоцикл,-- сказал Ги.-- Я сбегаю и все
устрою.-- Он казался каким-то рассеянным и старался не смотреть ей в глаза.
Достав бумажник, он вошел в отель, словно человек в толпе на спортивных
состязаниях, опасающийся карманных воришек.
Роберта стояла возле мотоцикла, положив, как владелица, руку на седло
"Веспы", пытаясь сосредоточиться, как следует представить, что ждет ее
впереди. Как жаль, что она не выпила третий мартини! Интересно, будут ли там
зеркала на потолке, а на стенах картины Ватто с изображениями нимф? Она о
многом слышала в Париже, слышала и об этом.
Нужно вести себя с достоинством, быть веселой и грациозной, непременно
красивой. Ведь предстоит такой лиричный и пока неведомый эксперимент.
Почему так долго там задерживается Ги? Большое удовольствие -- стоять
на холодной улице, стеречь его мотоцикл. Это действовало ей на нервы. Сейчас
ее беспокоила не столько мысль о том, что ей предстоит заниматься любовью,--
убеждала она себя,-- сколько практические детали, например, с каким
выражением на лице пройти мимо портье в вестибюле. В тех фильмах, на которые
ее водил Ги, даже семнадцатилетние или восемнадцатилетние девушки, судя по
всему, не обращали никакого внимания на подобные проблемы. Они все были
грациозны, как пантеры, чувственны, как сама Клеопатра, и проскальзывали под
простыни на кровати так же естественно, словно приступали к ланчу. Само
собой, они ведь француженки, и это у них в крови. Ну, Ги тоже ведь француз.
Эта мысль ее утешала. И все же впервые за несколько месяцев ей захотелось,
чтобы в последний момент рядом с ней оказалась Луиза, и теперь она с
сожалением задавала себе вопрос -- почему она, дура, не расспрашивала ее ни
о чем, когда та возвращалась очень поздно с любовного свидания, вся
переполненная впечатлениями, готовая все ей рассказать.
Наконец Ги вышел.
-- Все в порядке,-- сказал он.-- Владелец разрешил мне поставить
"Веспу" в вестибюле.
Ги, взяв свой мотоцикл за ручки, потащил его вверх по ступенькам
крыльца через двери в вестибюль отеля. Роберта шла за ним следом, размышляя,
не следует ли ему помочь с машиной, так как он тяжело дышал, затаскивая ее
по ступеням.
Вестибюль был узким и темным, там горела лишь одна лампочка над головой
клерка, сидевшего за конторкой. Это был старый седовласый человек. Он бросил
на нее короткий, все понимающий взгляд.
-- Soixante-deux1,-- бросил он. Он передал ключи Ги и вновь вернулся к
своей газете, которую развернул перед собой на стойке.
Лифта там не было, и Роберта вслед за Ги мужественно преодолела три
лестничных пролета по узкой лестнице. От потертого ковра на лестнице пахло
пылью. Ги долго не мог справиться с замком в двери номера 62, он вертел
ключом, что-то бормоча сквозь зубы. Борьба все же закончилась в его пользу.
Крепко сжав ее руку, он переступил порог комнаты. Она вошла следом, замок
поддался.
На потолке не было зеркал, а на стенах никаких изображений нимф.
Обычная маленькая комната, с низкой медной кроватью, деревянным, желтого
цвета креслом и столиком с тонкой пачкой промокашек на нем; в углу --
ободранный экран, за которым стояло биде, и всю эту весьма скромную
обстановку освещала одна-единственная голая электрическая лампочка, висящая
на скрученном проводе на потолке. Там было ужасно холодно, словно в этих
грязных, в пятнах, стенах накопилась стужа всех прошлых безжалостных
морозных зим.
-- Ах,-- в отчаянии прошептала Роберта.
Ги обнял ее со спины.
-- Прости меня,-- сказал он,-- я забыл взять с собой деньги, и в
кармане оказалось всего семьсот франков. Старых, конечно.
-- Да ладно,-- успокоила его Роберта. Повернувшись к нему, она ласково
улыбнулась.-- Наплевать!
Ги, сняв с себя пальто, швырнул его на кресло.
-- В конце концов,-- сказал он,-- это всего лишь место для встречи. Не
стоит обращать внимание на такие вещи.
Он старался не смотреть на нее, согревая дыханием покрасневшие от
холода "костяшки" рук.
-- Ну,-- продолжал он,-- теперь, по-моему, тебе нужно раздеться.
-- Нет уж, ты -- первый,-- машинально возразила Роберта.
-- Роберта, дорогая,-- не уступал Ги, все сильнее дуя на "костяшки",--
все знают, что в подобной ситуации первой всегда раздевается девушка.
-- Но только не такая, как я,-- сказала Роберта.
Она села на кресло, смяв его пальто. Да, вероятно, будет трудно вести
себя с ним грациозно и весело.
Ги стоял над ней, тяжело дыша. Губы его посинели от холода.
-- Ладно,-- согласился он.-- На сей раз уступаю. Только раз. Но обещай
мне, что не будешь подглядывать.
-- Охота была,-- с достоинством ответила Роберта.
-- Отойди к окну и повернись ко мне спиной,-- сказал Ги.
Роберта послушно встала и подошла к окну. Потертые шторы висели на
окне, и от них точно так же пахло пылью, как и от ковра на лестнице. Она
слышала, как за спиной раздевается Ги. "Боже,-- мелькнуло у нее в голове,--
никогда не думала, что все так будет". Секунд через двадцать она услыхала
скрип кровати.
-- Ну, теперь можешь смотреть.
Он лежал под простыней с одеялом, а его смуглое худое лицо выделялось
на сером фоне наволочки.
-- Ну, теперь очередь за тобой!
-- Отвернись к стене,-- сказала Роберта. Она подождала, пока Ги
выполнит ее распоряжение, быстро разделась, аккуратно сложив свою одежду на
беспорядочной куче, брошенной Ги на кресло. Чувствуя, что окончательно
замерзает, холодная, как ледышка, она проскользнула к нему под одеяло. Ги
прижался спиной к стене, лежа на краю кровати, и она к нему не прикасалась.
Он весь дрожал, дрожало над ним и одеяло с простыней.
Сделав резкое движение, он повернулся к Роберте. Но к ней по-прежнему
не прикасался.
-- Zut!1 -- мы не выключили свет.
Они оба посмотрели на лампочку. Она, словно желтый глаз, уставилась на
них, как тот ночной портье внизу.
-- Это ты забыла выключить,-- обвинил ее Ги.
-- Знаю,-- откликнулась она.-- Ну а ты выключи. Не собираюсь ни на дюйм
отходить от этой постели,-- решительно сказала Роберта.
-- Но ведь ты раздевалась последней,-- жалобно канючил Ги.
-- Мне наплевать! -- бросила она.
-- Но так нечестно,-- сказал Ги.
-- Честно или нечестно,-- продолжала Роберта решительным тоном,-- я
остаюсь в постели.
Когда она упрямилась, ей показалось, что у нее уже была подобная
перепалка когда-то давным-давно в ее жизни. Она вдруг вспомнила. Да, такая
же сценка произошла с ее братом. Он был младше ее на два года. Это было в
коттедже на летнем курорте, когда ей было всего шесть лет. Отзвук прошлого
чуть взволновал ее.
-- Но тебе ведь ближе. Ты лежишь с этой стороны. А мне придется через
тебя перелезать.
Роберта обдумала, что он ей сказал. Она знала, что ей невыносима сама
мысль о том, что он прикоснется к ней, пусть даже нечаянно, при
электрическом свете.
-- Ладно, лежи, не двигайся! -- приказала она. Резким движением она
Пока она выискивала официанта, чтобы взять у него с подноса третий
стакан, раздалось громкое приглашение к обеду.
Она шла в столовую между покатыми женскими обнаженными плечами, над
которыми позвякивали сережки с бриллиантами. Вся она была освещена горящими
свечами, а длинный стол, покрытый громадной розовой кружевной скатертью, был
уставлен хрустальными стаканами для вина -- целыми батареями. "Нужно
обязательно написать матери об этом,-- подумала Роберта, выискивая свое имя
на карточках, расставленных на столе напротив каждого стула.-- Подумать
только, я вращаюсь в высшем французском свете! Как Пруст".
Ее место оказалось в самом конце стола рядом с каким-то лысым мужчиной,
который, машинально улыбнувшись ей единственный раз, больше не обращал на
нее абсолютно никакого внимания. Напротив нее за столом сидел еще один лысый
господин, вниманием которого прочно, на все время обеда, завладела крупная
блондинка, сидевшая слева от него. Барон сидел в центре стола, на расстоянии
четырех стульев от нее, на правах хозяина. После того как он бросил в ее
сторону взгляд, дальнейшее общение через стол прекратилось. Так как все люди
вокруг с ней не разговаривали, то, совершенно естественно, беседа шла только
по-французски. Все они говорили очень быстро, кратко, постоянно
отворачиваясь от Роберты, и такое их поведение вкупе с выпитыми двумя
стаканами мартини еще больше ослабили ее способность понимать язык, и ей
становились понятны лишь отдельные обрывки беседы, что заставляло
чувствовать себя такой одинокой, словно она очутилась в ссылке.
Ее застал врасплох уже знакомый официант, который разносил вино.
Наклонившись над ней, он, снова наполняя ее стакан, что-то прошептал ей на
ухо. Она не могла понять, что он говорит, и на какое-то мгновение ей
показалось, что он хочет узнать номер ее телефона.
-- Comment?1 -- громко сказала она, готовая своим ответом ввести его в
смущение.
-- "Монтраше", mil neuf cent cinquante-cinq2,-- снова прошептал он, и
до нее наконец дошло, что он называл ей сорт выдержанного вина. Оно
оказалось просто превосходным, она выпила целых два стакана и закусила
холодным омаром, которого подавали как первое блюдо. Она уплетала за обе
щеки, жадно, ведь ей еще никогда не приходилось есть такую вкусную пищу, но
одновременно с насыщением в ней возрастало чувство враждебности по отношению
к каждому сидящему за столом, потому что никто не обращал на нее внимания, и
ей казалось, что она обедала одна, посередине Булонского леса.
После омара подали суп, после супа -- фазана, за "Шато Лафит" 1928 года
на столе появилось "Монтраше" 1955 года. Теперь Роберта глядела на всех
гостей с холодным презрением, хотя и видела их словно в тумане. Во-первых,
как она была уверена, за столом не было ни одного, кому было бы меньше
сорока. "Что я делаю в этом доме для престарелых?" -- спрашивала она себя,
принимаясь за вторую порцию фазана и большой кусок дрожащего желе. Эта
изысканная пища лишь сильнее разжигала пламя ее ненависти. Эти трясущиеся
галльские Бэбитты, эти биржевые брокеры с их разодетыми писклявыми женщинами
не заслуживали компании художников, если они осмеливаются усаживать их в
конце стола или кормить благотворительным супом на кухне, целиком игнорируя
их присутствие.
Неизвестно почему, но во время обеда все больше крепло ее убеждение в
том, что все сидевшие за столом мужчины -- биржевые брокеры. Она жевала
грудку, и теперь вновь горько вспоминала о своих зеленых шерстяных чулках и
спутанных волосах. Роберта предпринимала героические усилия, чтобы понять, о
чем же шел разговор вокруг нее, и неожиданно ее лингвистические способности
настолько обострились, благодаря презрительному отношению к гостям, что она
вдруг стала отлично понимать долетавшие отрывки бесед. Кто-то говорил, что
дождливое лето губительно для охоты. Кто-то делился впечатлениями о пьесе, о
которой Роберта ничего не слышала, и жаловался, что второй акт из рук вон
плох. Какая-то дама в белом платье сказала, что, как она слышала от одного
американского друга, президент Кеннеди окружил себя коммунистами.
-- Какая чепуха! -- громко сказала Роберта, но никто даже не повернул
головы в ее сторону.
Она съела еще кусок фазана, выпила еще вина и впала в мрачные раздумья.
Роберта ужасно страдала от подозрения, что ее вообще не существует. Она
лихорадочно думала, что бы ей еще сказать погромче, чтобы все убедились, что
она еще жива. Нужно придумать что-то на самом деле сногсшибательное. Она
мысленно перепробовала все возможные вступления. "Я слышала, как здесь
кто-то упомянул имя президента Кеннеди. Я имею честь быть очень близкой к
членам его семьи. Мне кажется, кое-кому здесь будет интересно узнать, что
президент планирует вывести из Франции все американские войска к августу
месяцу". Может, хоть такое отчаянное вранье заставит их оторвать головы от
своих тарелок на несколько секунд -- мрачно размышляла она.
Может, более личностная атака позволит добиться большего. "Прошу меня
извинить за опоздание сегодня вечером, но я была занята -- разговаривала по
телефону с Музеем современного искусства в Нью-Йорке. Они хотят купить у
меня четыре картины, выполненные маслом, но мой агент против этого; он
говорит, нужно подождать до окончания моей персональной выставки, намеченной
на эту осень".
"Какие снобы,-- думала она, хищно оглядываясь по сторонам.-- Могу
побиться об заклад, что такие мои заявления смогут немного изменить
направление их плавной беседы. Ну, хоть чуть-чуть".
Но все это вздор! Она сидела, как статуя, отлично понимая, что ничего
не скажет,-- ее постыдно, словно клещами, сдерживали ее молодость, ее
диковинная одежда, ее невежество, ее приводящая в бешенство робость.
"Пруст,-- думала она с глубочайшим презрением к нему.-- Французское высшее
общество!"
Враждебность нарастала в ней. Гневно оглядываясь вокруг, прижимая к
губам холодноватый краешек стакана, она видела, насколько фальшивы,
насколько фривольны все эти люди с их глупыми разговорами о плохом
охотничьем сезоне на фазанов, о непереносимых вторых актах пьес, о
коммунистическом окружении президента Кеннеди. Она бросала свирепые взгляды
на барона, этого тщательно выбритого, модно подстриженного пижона, мнящего
себя самим совершенством, его-то она и ненавидела сильнее других. "Я знаю,
чего ему от меня нужно,-- цедила она неслышно сквозь зубы, постукивающие по
хрусталю стакана,-- но ничего от меня он не получит -- это яснее ясного!"
Она с удовольствием съела что-то еще.
Ее ненависть к барону принимала силу тропического урагана. Он, конечно,
пригласил ее к себе, значит, превратил ее во всеобщее посмешище, чтобы
позабавить своих друзей,-- так решила она,-- и повесил ее картины в той же
комнате, где висят Матисс и Сутин,-- что это, если не насмешка с его
стороны? Он прекрасно понимает, что ей еще далеко до таких великих мэтров. И
через минуту после того, как он попытается добиться от нее желаемого и
получит отказ, он, конечно же, прикажет одному из своих дворецких немедленно
снять ее акварели и отнести их либо в подвал, либо на чердак -- там им и
место!
Вдруг перед ее глазами проплыла грустная картина: ее Ги, ее верный и
преданный Ги, стоит на морозе перед ее окном на улице. От мысли о подобном
бессердечии по отношению к нему у нее на глаза навернулись слезы. Он,
несомненно, был куда лучше всех этих болтающих обжор за столом. Она
вспомнила, как сильно он ее любит, какая чистая у него душа и как она могла
сделать его счастливым, стоило ей лишь пошевелить пальцем. Сидя перед своей
тарелкой с кусками фазана и пюре из съедобных каштанов, перед стаканом, на
сей раз наполненным "Бордо" 1928 года, она чувствовала, что все это просто
невыносимо. Почему она сейчас не с ним рядом? Раскаиваясь во всем, Роберта
чувствовала, как ее бессмертная душа развращается с каждой секундой.
Она резко встала. Стул за ней наверняка бы упал, если бы слуги в белых
перчатках его вовремя не подхватили. Роберта стояла, вытянувшись, как могла,
ей хотелось знать, действительно ли она сейчас бледна как полотно? Она это
чувствовала. Сразу все беседы прекратились, глаза всех гостей повернулись к
ней.
-- Мне ужасно жаль,-- сказала она извиняющимся тоном, обращаясь к
барону.-- Мне нужно сделать очень важный телефонный звонок.
-- Само собой, моя дорогая,-- любезно откликнулся он. Барон встал,
незаметным жестом давая понять своим гостям, чтобы они не беспокоились,
оставались на своих местах.-- Анри покажет вам, где телефон.
Официант с каменным лицом сделал шаг от стены, к которой, по-видимому,
прилип. Роберта вышла за официантом из притихшей комнаты с высоко поднятой
головой, вся выпрямившись, как палка, нарочито громко стуча своими тяжелыми
лыжными ботинками по отполированному полу. Эти звуки нельзя назвать
музыкальными!
Дверь за ней затворилась. "Больше никогда, никогда в жизни я не войду в
эту комнату,-- зарекалась она.-- Никогда не увижу ни одного из этих типов.
Все, выбор сделан. Мой выбор на всю вечность".
Коленки у нее дрожали, но она не чувствовала, какие усилия приходилось
прикладывать ей, чтобы идти ровно и не шататься из стороны в сторону. Она
шла за Анри через холл снова в эту розовую, знакомую ей комнату.
-- Voilа, mademoiselle,-- сказал Анри, указывая на телефонный аппарат,
стоявший на маленьком столике с инкрустацией.-- Dеsirez-vous qui je compose
le numеro pour vous?1
-- Non! -- ответила она холодно.-- Je le composerai moi-mкme mersi!2 --
Роберта подождала, пока тот не вышел из комнаты. Села на кушетку рядом с
телефоном. Набрала номер домашнего телефона Ги. Слушая гудки, она впилась
глазами в свои картины. Они показались ей такими бледными, невыразительными,
простенькими и какого только чужого влияния не демонстрировали. Она
вспомнила, какой душевный взлет испытала, когда барон привел ее сюда, чтобы
показать ей ее картины. Это было совсем недавно, а теперь внутри -- пустота.
"Я похожа на маятник,-- подумала она,-- классический случай маниакальной
депрессии. Если бы у меня были богатые родители, они наверняка отправили бы
меня на прием к психиатру. Нет, никакой я не художник. Нужно прекратить
носить голубые джинсы. Нужно быть просто хорошей, доброй женщиной и
приносить счастье мужчине. И больше не пить".
-- Алло! Алло! -- зазвучал в трубке раздраженный женский голос. Это,
конечно, была мать Ги.
Стараясь говорить как можно отчетливее, Роберта спросила, дома ли Ги.
Его мать, как обычно, вначале притворилась, что не понимает вопроса,
заставив ее дважды повторить его. Потом, давая волю своему гневу, она
сказала, что ее сын дома, но болен и лежит в кровати, у него высокая
температура, и поэтому не может говорить. Ни с кем.
Мать Ги, судя по ее решительному настроению, могла швырнуть трубку в
любой момент, и поэтому Роберта говорила так, словно случилось что-то
серьезное, пытаясь передать то, что хотела, до того, как в трубке зазвучат
гудки.
Мать Ги все время повторяла: "Comment? Comment?"1, и по ее голосу
чувствовалось, что она все больше распаляется.
Роберта, как только могла, пыталась объяснить ей, что через час она
будет дома, и если Ги не так опасно болен, то, может, позвонит ей... Потом
она услыхала в трубке мужские крики, какие-то глухие звуки, стук,--
по-видимому, там, на другом конце линии, шла отчаянная борьба за обладание
трубкой. Потом она услыхала голос Ги. Он тяжело дышал.
-- Роберта? Ты где? С тобой все хорошо? Ничего не случилось?
-- Я такая стерва,-- прошептала Роберта,-- прошу, прости меня.
-- Да ладно, не переживай,-- утешал ее Ги.-- Ты где сейчас?
-- Я в окружении самых чудовищных людей на свете,-- сказала Роберта.--
Так мне, дуре, и надо! Я вела себя как идиотка...
-- Где ты находишься? -- кричал в трубку Ги.-- Давай адрес!
-- Площадь Буа де Булонь, девятнадцать "бис",-- назвала Роберта.-- Как
мне жаль, что ты болен. Мне так хотелось увидеть тебя, сказать, что...
-- Никуда не уходи,-- кричал Ги,-- я буду на месте через десять минут.
Она услыхала бурный поток французской речи, низвергавшийся из уст его
матери, потом -- щелчок! Ги повесил трубку. Роберта посидела там с минуту
перед телефоном. Боль, словно от полученной раны, отступала, смягчалась
из-за этого бодрого, надежного голоса любви, который она только что услыхала
в трубке. "Нужно быть достойной его,-- подумала она с каким-то религиозным,
проникновенным чувством.-- Нужно быть достойной его".
Она встала, подошла поближе к своим картинам. Уставилась на них. С
каким удовольствием она сейчас выцарапала бы свою подпись, но, увы, акварели
теперь были под стеклом, в рамке. Ничего сделать нельзя.
Роберта вышла в холл, надела свое пальто, замотала голову шарфом. В
доме, казалось, так тихо, словно в нем никого не было. Нигде не было видно
слуг в белых перчатках, и если даже сейчас гости живо обсуждали ее за
столом, то, слава Богу, все их разговоры приглушало довольно большое
расстояние и несколько плотно закрытых дверей. Она огляделась в последний
раз,-- повсюду зеркала, мрамор, норковые шубы. "Нет, все это не для меня",--
подумала она с сожалением. Завтра же узнает у Патрини имя барона и пришлет
ему букет роз с извинениями за свои дурные манеры и невоспитанность.
Интересно, случалось ли что-либо подобное с ее матерью, когда ей было
девятнадцать?
Она неслышно отворила дверь, выскользнула на улицу. "Бентли" и другие
машины стояли на прежнем месте на морозе, а печальные шоферы этих богачей
стояли группкой в легком тумане под уличным фонарем. Роберта прислонилась
спиной к чугунному забору особняка барона, чувствуя, что на холодном зимнем
воздухе сумбур в ее голове постепенно пропадает. Уже через несколько минут
она продрогла до костей, но упорно стояла на месте -- это наказание ей за те
часы, которые Ги провел в ожидании перед ее окном. Ее покаяние. Она не
пыталась согреться.
Но даже быстрее, чем рассчитывала, она услыхала рев двигателя его
"Веспы", увидала знакомую фигуру Ги. Он весь сжался на своем сиденье,
казался таким странным, угловатым. Он с грохотом вылетел из узкого переулка
на площадь. Она направилась к уличному фонарю, чтобы он ее сразу заметил. Ги
резко затормозил перед ней. Его чуть занесло. Роберта кинулась ему на шею,
обняла, не обращая внимания на глазеющих на них водителей.
-- А теперь увези меня поскорее отсюда. Поскорее!
Ги чмокнул ее в щечку, крепко прижал к себе. Она забралась на заднее
сиденье и крепко схватилась обеими руками за его талию. Он завел свою
"Веспу". Они помчались между темными домами и быстро выскочили на авеню Фош.
Всего какое-то мгновение, но его было вполне достаточно. Безумная скорость,
свежий холодный ветер в лицо, его похрустывающее пальто под ее ладонями,
надежное чувство успешного побега... Они пересекли авеню Фош и теперь
мчались по бульварам к Триумфальной арке, которая, казалось, чуть
покачивалась, залитая ярким светом прожекторов в полупрозрачном тумане.
Она крепче прижималась к Ги, нашептывая в меховой воротник его пальто:
"Я люблю тебя, я люблю тебя",-- но его уши были куда выше ее губ, и он
ничего не слышал. Теперь она чувствовала себя очистившейся, словно какая-то
святая, словно только что убереглась от совершения смертного греха.
Когда они выехали на площадь Этуаль, Ги, притормозив, повернулся к ней.
Сосредоточенное, жесткое лицо.
-- Ну, куда? -- спросил он.
Она колебалась, не зная, что ответить. Затем сказала:
-- У тебя еще остался ключ от квартиры твоего приятеля? Ну того,
который уехал к родителям в Тур?
Ги резко крутанул ручку газа, и "Веспу" занесло. Они едва не упали, но
все же сумели сохранить равновесие в последнюю секунду.
Он подтащил свой мотоцикл к тротуару, выключил мотор. Резко обернулся к
ней. На какое-то мгновение ей показалось, что у него страшный, угрожающий
вид.
-- Ты что, пьяна? -- спросил он сурово.
-- Уже нет. Так ключ есть?
-- Нет,-- покачал в отчаянии головой Ги.-- Он вернулся из Тура два дня
назад. Что будем делать?
-- Можно пойти в отель,-- предложила Роберта.
Она сама удивилась своей храбрости. Какие слова произнесла сама!
Впрочем, разве нельзя?
-- В какой отель?
-- В любой, где нас поселят,-- сказала она.
Ги крепко схватил ее за руки повыше локтей, сильно сжал.
-- Ты отдаешь себе отчет в том, что делаешь?
-- Конечно,-- улыбнулась она ему. Ей нравилось выступать инициатором в
осуществлении их "преступного" плана. Это помогало ей стереть из памяти все
неприглядные поступки, совершенные ею этим вечером.-- Разве я не
предупреждала тебя, что сама стану к тебе приставать. Ну вот, я и пристаю.
Губы у Ги задрожали.
-- Послушай, американочка,-- сказал он,-- ты просто великолепна!
Роберта думала, что он ее за это поцелует, но он, по-видимому, пока не
хотел заходить так далеко -- не доверял себе. Он снова сел в седло и завел
"Веспу". Теперь он не гнал, ехал медленно, осторожно, словно вез груз
драгоценного хрупкого фарфора по ухабистой горной дороге.
Они колесили по восьми аррондисманам, от одного отеля к другому, но ни
один из них не нравился Ги. Увидев перед собой очередной, он вспыхивал
надеждой, но она при приближении к нему гасла, Ги качал головой и что-то
ворчал себе под нос, стараясь удерживать "Веспу" на средней, крейсерской
скорости. Роберте никогда и не приходило в голову, сколько же отелей в
Париже! Она уже окоченевала, но стойко терпела, не говоря ему ни слова. Это
был город Ги, а в таких делах у нее не было никакого опыта. Если по такому
случаю он хотел выбрать отель, который устроил бы его во всех отношениях, то
она безмолвно проехала бы с ним полгорода, ни разу не пожаловавшись ни на
что.
Они переехали через мост Александра III, помчались дальше, мимо
Ансамбля Инвалидов1 по направлению к Фобур Сент-Жермен по темным, узким
улочкам, где за высокими стенами маячили громадные особняки. Но даже здесь
было просто удивительное множество отелей на любой вкус -- больших,
маленьких, скромных, роскошных, ярко освещенных и в полутьме, которые,
казалось, дремали при тусклом свете уличных фонарей. Но Ги все это не
удовлетворяло.
Наконец, в том районе города, в котором Роберта никогда прежде не была,
неподалеку от авеню де Гоблен, на улице, которая, казалось, очень скоро
превратится в руины, Ги остановился. Сумеречный свет освещал вывеску "Отель
"Кардинал", все удобства". Нигде не указывалось, память какого именно
кардинала здесь чтят, но на надписи "все удобства" краска облупилась
маленькими чешуйками.
-- Ну вот, наконец, нашел,-- сказал Ги.-- Я слышал об этом отеле от
приятеля. Он сказал, что здесь очень хорошо и удобно.
Окоченевшая Роберта с трудом сползла с заднего сиденья.
-- Да, выглядит вполне прилично,-- лицемерно сказала она.
-- Постой здесь, посторожи мотоцикл,-- сказал Ги.-- Я сбегаю и все
устрою.-- Он казался каким-то рассеянным и старался не смотреть ей в глаза.
Достав бумажник, он вошел в отель, словно человек в толпе на спортивных
состязаниях, опасающийся карманных воришек.
Роберта стояла возле мотоцикла, положив, как владелица, руку на седло
"Веспы", пытаясь сосредоточиться, как следует представить, что ждет ее
впереди. Как жаль, что она не выпила третий мартини! Интересно, будут ли там
зеркала на потолке, а на стенах картины Ватто с изображениями нимф? Она о
многом слышала в Париже, слышала и об этом.
Нужно вести себя с достоинством, быть веселой и грациозной, непременно
красивой. Ведь предстоит такой лиричный и пока неведомый эксперимент.
Почему так долго там задерживается Ги? Большое удовольствие -- стоять
на холодной улице, стеречь его мотоцикл. Это действовало ей на нервы. Сейчас
ее беспокоила не столько мысль о том, что ей предстоит заниматься любовью,--
убеждала она себя,-- сколько практические детали, например, с каким
выражением на лице пройти мимо портье в вестибюле. В тех фильмах, на которые
ее водил Ги, даже семнадцатилетние или восемнадцатилетние девушки, судя по
всему, не обращали никакого внимания на подобные проблемы. Они все были
грациозны, как пантеры, чувственны, как сама Клеопатра, и проскальзывали под
простыни на кровати так же естественно, словно приступали к ланчу. Само
собой, они ведь француженки, и это у них в крови. Ну, Ги тоже ведь француз.
Эта мысль ее утешала. И все же впервые за несколько месяцев ей захотелось,
чтобы в последний момент рядом с ней оказалась Луиза, и теперь она с
сожалением задавала себе вопрос -- почему она, дура, не расспрашивала ее ни
о чем, когда та возвращалась очень поздно с любовного свидания, вся
переполненная впечатлениями, готовая все ей рассказать.
Наконец Ги вышел.
-- Все в порядке,-- сказал он.-- Владелец разрешил мне поставить
"Веспу" в вестибюле.
Ги, взяв свой мотоцикл за ручки, потащил его вверх по ступенькам
крыльца через двери в вестибюль отеля. Роберта шла за ним следом, размышляя,
не следует ли ему помочь с машиной, так как он тяжело дышал, затаскивая ее
по ступеням.
Вестибюль был узким и темным, там горела лишь одна лампочка над головой
клерка, сидевшего за конторкой. Это был старый седовласый человек. Он бросил
на нее короткий, все понимающий взгляд.
-- Soixante-deux1,-- бросил он. Он передал ключи Ги и вновь вернулся к
своей газете, которую развернул перед собой на стойке.
Лифта там не было, и Роберта вслед за Ги мужественно преодолела три
лестничных пролета по узкой лестнице. От потертого ковра на лестнице пахло
пылью. Ги долго не мог справиться с замком в двери номера 62, он вертел
ключом, что-то бормоча сквозь зубы. Борьба все же закончилась в его пользу.
Крепко сжав ее руку, он переступил порог комнаты. Она вошла следом, замок
поддался.
На потолке не было зеркал, а на стенах никаких изображений нимф.
Обычная маленькая комната, с низкой медной кроватью, деревянным, желтого
цвета креслом и столиком с тонкой пачкой промокашек на нем; в углу --
ободранный экран, за которым стояло биде, и всю эту весьма скромную
обстановку освещала одна-единственная голая электрическая лампочка, висящая
на скрученном проводе на потолке. Там было ужасно холодно, словно в этих
грязных, в пятнах, стенах накопилась стужа всех прошлых безжалостных
морозных зим.
-- Ах,-- в отчаянии прошептала Роберта.
Ги обнял ее со спины.
-- Прости меня,-- сказал он,-- я забыл взять с собой деньги, и в
кармане оказалось всего семьсот франков. Старых, конечно.
-- Да ладно,-- успокоила его Роберта. Повернувшись к нему, она ласково
улыбнулась.-- Наплевать!
Ги, сняв с себя пальто, швырнул его на кресло.
-- В конце концов,-- сказал он,-- это всего лишь место для встречи. Не
стоит обращать внимание на такие вещи.
Он старался не смотреть на нее, согревая дыханием покрасневшие от
холода "костяшки" рук.
-- Ну,-- продолжал он,-- теперь, по-моему, тебе нужно раздеться.
-- Нет уж, ты -- первый,-- машинально возразила Роберта.
-- Роберта, дорогая,-- не уступал Ги, все сильнее дуя на "костяшки",--
все знают, что в подобной ситуации первой всегда раздевается девушка.
-- Но только не такая, как я,-- сказала Роберта.
Она села на кресло, смяв его пальто. Да, вероятно, будет трудно вести
себя с ним грациозно и весело.
Ги стоял над ней, тяжело дыша. Губы его посинели от холода.
-- Ладно,-- согласился он.-- На сей раз уступаю. Только раз. Но обещай
мне, что не будешь подглядывать.
-- Охота была,-- с достоинством ответила Роберта.
-- Отойди к окну и повернись ко мне спиной,-- сказал Ги.
Роберта послушно встала и подошла к окну. Потертые шторы висели на
окне, и от них точно так же пахло пылью, как и от ковра на лестнице. Она
слышала, как за спиной раздевается Ги. "Боже,-- мелькнуло у нее в голове,--
никогда не думала, что все так будет". Секунд через двадцать она услыхала
скрип кровати.
-- Ну, теперь можешь смотреть.
Он лежал под простыней с одеялом, а его смуглое худое лицо выделялось
на сером фоне наволочки.
-- Ну, теперь очередь за тобой!
-- Отвернись к стене,-- сказала Роберта. Она подождала, пока Ги
выполнит ее распоряжение, быстро разделась, аккуратно сложив свою одежду на
беспорядочной куче, брошенной Ги на кресло. Чувствуя, что окончательно
замерзает, холодная, как ледышка, она проскользнула к нему под одеяло. Ги
прижался спиной к стене, лежа на краю кровати, и она к нему не прикасалась.
Он весь дрожал, дрожало над ним и одеяло с простыней.
Сделав резкое движение, он повернулся к Роберте. Но к ней по-прежнему
не прикасался.
-- Zut!1 -- мы не выключили свет.
Они оба посмотрели на лампочку. Она, словно желтый глаз, уставилась на
них, как тот ночной портье внизу.
-- Это ты забыла выключить,-- обвинил ее Ги.
-- Знаю,-- откликнулась она.-- Ну а ты выключи. Не собираюсь ни на дюйм
отходить от этой постели,-- решительно сказала Роберта.
-- Но ведь ты раздевалась последней,-- жалобно канючил Ги.
-- Мне наплевать! -- бросила она.
-- Но так нечестно,-- сказал Ги.
-- Честно или нечестно,-- продолжала Роберта решительным тоном,-- я
остаюсь в постели.
Когда она упрямилась, ей показалось, что у нее уже была подобная
перепалка когда-то давным-давно в ее жизни. Она вдруг вспомнила. Да, такая
же сценка произошла с ее братом. Он был младше ее на два года. Это было в
коттедже на летнем курорте, когда ей было всего шесть лет. Отзвук прошлого
чуть взволновал ее.
-- Но тебе ведь ближе. Ты лежишь с этой стороны. А мне придется через
тебя перелезать.
Роберта обдумала, что он ей сказал. Она знала, что ей невыносима сама
мысль о том, что он прикоснется к ней, пусть даже нечаянно, при
электрическом свете.
-- Ладно, лежи, не двигайся! -- приказала она. Резким движением она