Ирвин Шоу. Любовь на темной улице

которых носы куда смешнее моего.
Старик, улыбнувшись, пожал плечами.
-- Но ведь они "звезды". Они все -- личности. А публика принимает
личность безоговорочно, проглатывает сразу. Если бы вы были "звездой", то мы
заставили бы изготовителей рекламы слагать поэму в честь вашего носа. И
тогда, если к нам в контору пришла бы неизвестная никому девушка, все стали
бы говорить: "Вы только посмотрите, у нее нос точно такой, как у Хант.
Немедленно берем ее!"
Он снова ей улыбнулся, и она не могла сдержать своей улыбки в ответ,
хотя и была сейчас разочарована его абсурдными, пусть и вежливыми,
претензиями.
-- Ну, ладно,-- сказала она, вставая со своего места,-- вы были очень
любезны.
Но старик оставался сидеть. Он сидел на большом кожаном стуле,
рассеянно прикасаясь рукой к рычажкам пульта, связанного с будкой
киномеханика, молча уставившись на нее, выполняя порученную ему работу.
-- Конечно,-- сказал он,-- кое-что можно сделать.
-- Что вы имеете в виду? -- спросила Кэрол.
-- Носы,-- продолжал старик,-- тоже творения Господни, и они тоже могут
подвергаться вмешательству со стороны человека.
Теперь Кэрол ясно видела, что он смущен тем, что ему навязывают сверху,
и поэтому и разговаривает с ней столь напыщенно и красноречиво, словно
оратор, чтобы она не догадалась, насколько он всем этим смущен. Она была
уверена, что найдется не так много актеров или актрис, способных привести в
замешательство этого старика, ветерана экрана, и ей это явно льстило.
-- Пластическая операция,-- продолжал старик,-- тут убрать кусочек, тут
немного поцарапать косточку, и через три недели вам почти гарантирован такой
нос, который получит всеобщее одобрение повсюду.
-- То есть, вы хотите сказать, что через три недели у меня будет
настоящий, стандартный, совершенный нос маленькой "звезды", так?
Старик печально улыбнулся.
-- Ну, более или менее так.
-- И что вы потом сделаете?
-- Я добьюсь для вас контракта,-- сказал старик,-- и предскажу для вас
вполне многообещающее будущее на побережье.
"Вполне,-- повторила про себя Кэрол.-- Вполне многообещающее. Он не
лжет даже в своих предсказаниях". Теперь ей казалось, что она ясно видела те
образы, которые сейчас родились у него в голове. Даже если он молчал, ничего
ей не говорил.
Красивая девушка, подписавшая контракт, с ее приемлемым подделанным
носом, которую используют для рекламы купальников в неподвижных кадрах, для
небольших ролей, а потом, может, и в не столь увлекательных главных ролях и
не столь увлекательных картинах в течение двух, трех, четырех лет, а после
этого ей придется уйти, уступить место другим девушкам, помоложе, таким,
которые в данный момент кажутся более привлекательными.
-- Нет, благодарю вас,-- сказала Кэрол.-- Я так привязана к своему
длинному кривому носу.
Теперь старик встал, кивая головой, как будто он и сам лично был без
оглядки за компанию доволен принятым ею твердым решением.
-- Но для театральной сцены он у вас совершенен,-- сказал он,--
абсолютно совершенен. Даже больше.
-- Я хочу сказать вам кое-что по секрету,-- с привычной искренностью
ответила Кэрол, чувствуя, что может открыться перед этим человеком куда
больше, чем перед любым другим в этом громадном городе.-- Знаете, я здесь
только потому, что если сделаешь себе имя в кино, то будет куда легче
устроиться в любом театре. Я всегда мечтала только о театральной сцене.
Старик внимательно в упор смотрел на нее, воздавая ей за ее искренность
вначале своим удивлением, а потом горячим одобрением.
-- Тем лучше для театра, для театральной сцены,-- галантно,
по-старинному сказал он.-- Я вас снова позову.
-- Когда же? -- спросила Кэрол.
-- Когда станете великой театральной "звездой",-- тихо сказал он.-- И
тогда я предложу вам все деньги мира, только чтобы вы работали у нас.
Он протянул ей руку. Кэрол ее пожала. Он держал ее руку в своих, а его
лицо мрачнело, она заметила на нем сожаление, легкую скорбь, вызванную его
воспоминаниями о всех тех красивых, пригожих, тщеславных и смелых девушках,
которых ему пришлось увидеть за последние тридцать лет своей жизни.
-- Ну разве у вас не захватывает дух? -- спросил он, широко улыбаясь и
похлопывая ее по руке своими розоватыми старческими руками.
* * *
-- Я тоже,-- сказал я, когда она рассказала мне об этом,-- очень
привязан к твоему носу, такому, какой он есть. И к твоим волосам, таким,
какие они есть. И к твоим губам. И к твоей...
-- Ну-ка поосторожнее,-- оборвала она.-- Не забывай, что одна из
причин, почему ты мне нравишься, заключается в том, что ты человек
сдержанный и не выходишь за рамки.
Так что мне пришлось после этого еще немного потерпеть и не выходить за
рамки.
Преданно храня свой талант, Кэрол всегда старалась не растрачивать его
зря, беречь только для себя одной. Одержимость,-- как-то вечером она
объяснила ему,-- собственными способностями и неизбежным триумфом в будущем
очень легко может создать для любой женщины репутацию грубой эгоистки и
вызвать отвращение со стороны тех людей, от которых мог зависеть ее хороший
шанс на успех. Но главными ее достоинствами, о которых она всегда судила
хладнокровно, обманывая себя понапрасну, были ее легкость, мечтательность,
одушевление, юность, романтический настрой. Это -- весьма достойные
качества, и их, конечно, неплохо иметь, и в театре с применением такого
оружия удачно складывалась не одна великая карьера, но она никогда не смогла
бы их продемонстрировать на сцене, если бы, сойдя с подмостков, начала
разглагольствовать с самоуверенностью генерала, командующего своими
победоносными войсками, или священника-евангелиста, проповедующего
реальность преисподней.
Поэтому она тащила за собой свои амбиции, как незадекларированный багаж
на таможне, обращалась с ними как со своим магическим, скрытым источником,
придававшим ей силы только тогда, когда никто и не подозревал о его
существовании. По сути дела, чтобы скрыть свой живой источник, многого не
требовалось. Так как ее тщеславие знало, подталкивало ее только к самому
полному самовыражению на сцене, она не разменивалась на временные,
бессмысленные успехи в светской жизни. На приемах и вечеринках она никогда
не стремилась стать центром всеобщего внимания, воздерживалась от резких
критических замечаний, даже не пыталась увести у своих соперниц драматургов
и директоров театров, с которыми те обычно появлялись на людях, то есть тех
деятелей, от которых во многом зависело получение хороших ролей. Она всегда
была осмотрительной и разборчивой с мужчинами и всегда старалась быть в
мужской компании нежной, мечтательной, одухотворенной, учтивой, в меру
веселой, юной, романтически настроенной девушкой... И только отчасти, слегка
циничной.
Постоянно делая за три месяца открытия, одно за другим, я преследовал
двойную цель. По своей природной склонности и по воспитанию, я человек
методичный, и чувствовал, что мне удается многое узнать о той девушке,
которой, когда придет время, мог бы сделать предложение. Кроме того, все,
что я узнавал о ней, казалось мне все более и более ценным приобретением.
Трезвость ее суждений, поставленная перед собой альтруистическая цель
возвышали ее над теми молодыми, ничего не имевшими за душой женщинами, с
которыми мне приходилось общаться, а ее отвага, смелость, ее ум, позволявшие
ей быть такой, как она была, мне казались весьма солидным основанием для
нашего будущего брака. К тому же сочетание таких довольно строгих
добродетелей с ее мягкостью и молодостью казалось мне особенно
очаровательным и трогательным.
Ну а сделанное ею самой открытие, что после пяти лет нарочитой
сдержанности она вдруг заводит себе конфидента1, который не будет
соперничать с ней и не станет предавать, который восхищался как раз теми ее
качествами, которые она старалась скрыть от других, кажется, ослабило туго
натянутые струны ее нервов, сняло тяжкий груз с ее плеч. Вначале мое
любопытство вызывало в ней только одно подозрение, но в конечном счете
именно оно, наравне со многим другим, подвело ее к той черте, когда она
призналась мне в любви.
Мы сидели с ней в моем автомобиле перед ее домом на Восточной Пятьдесят
восьмой улице, когда я сделал ей предложение. Это был воскресный вечер, и я
заехал за ней в театр, где она репетировала пьесу, которой открывается
театральный сезон в Бостоне ровно через двадцать дней. Чарли Синклер играл в
той же пьесе, и мы все вместе остановились, чтобы выпить, после чего я
должен был отвезти ее домой через весь город. Уже было поздно, кажется,
половина двенадцатого, ведь уже стояла осень, и на улице было темно и
безлюдно. "Почему бы не сделать этого сейчас,-- подумал я.-- Вполне
подходящее время, нисколько не хуже любого другого".
Я спросил ее, не хочет ли она выйти за меня замуж, но она промолчала.
Она сидела так же собранно в своем широком шерстяном пальто рядом со мной,
на переднем сиденье, и смотрела прямо перед собой, на темную улицу, на
выстроившиеся в ряд уличные фонари.
Впервые я предложил девушке выйти за меня замуж, и я, можно сказать, не
был знаком со всеми тонкостями такой процедуры, а судя по всему, от Кэрол
никакой помощи в этом деле ожидать не приходилось.
-- Я делаю такое предложение только из-за соображений здоровья,--
сказал я, шаловливо улыбаясь, чтобы покончить с ненужной церемонностью
такого момента, чтобы ей было легче сказать, что она на самом деле думает об
этом.-- Мне приходится вставать очень рано, в семь утра, чтобы вовремя
добраться до работы, и если мне придется каждый день возить тебя на ужин и
задерживаться в твоей компании до половины двенадцатого, то через пару
месяцев буду похож на жалкий старенький "форд" 1925 года выпуска. Я долго
так не выдержу, я не могу долго быть страдающим от безнадежной любви молодым
адвокатом, который отнимает так много времени у страдающей от безнадежной
любви актрисы.
Кэрол все молчала, глядя через ветровое стекло, и ее профиль отчетливо
вырисовывался на фоне лунного света уличных фонарей.
-- Погоди минуточку,-- наконец, вымолвила она.-- Я должна сказать тебе
кое-что очень важное.
-- Можешь располагать целым часом,-- сказал я.-- Целой благословенной
прекрасной ночью.
-- Я ждала, что ты это скажешь,-- сказала Кэрол.-- И я хотела чтобы ты
это сказал.
-- Что именно? -- спросил я.-- Что я подрываю свое здоровье ночной
работой?
-- Нет, что ты хочешь, чтобы я вышла за тебя замуж.
-- Послушай, у меня в голове возникла блестящая идея,-- сказал я,
придвигаясь к ней.-- Давай поженимся на следующей неделе, прежде чем ты все
разузнаешь о моем прошлом, или о моих прежних похождениях времен войны, и
поедем куда-нибудь, где тепло и не так много адвокатов. Проведем там наш
медовый месяц. Я могу отправиться в такое путешествие недель на шесть,
учитывая, что это -- мой первый медовый месяц.
-- Я не могу уехать на шесть недель,-- сказала Кэрол.-- Это только
часть того, что я хотела тебе сообщить.
-- Ах, да,-- вздохнул я.-- Театр. Я совсем запамятовал, но, может, в
Бостоне вас ожидает провал, все быстро кончится, и мы сможем улететь на
Сицилию уже на следующий день после начала гастролей...
-- Никакого провала не будет,-- возразила она.-- Будет успех. Но даже
если его не будет, я не могу оставить Нью-Йорк на целых шесть недель в
разгар театрального сезона.
-- Отлично,-- сказал я,-- в таком случае проведем наш медовый месяц на
Сорок четвертой улице.
-- Выслушай меня,-- сказала Кэрол,-- я хочу нарисовать тебе картину
нашей совместной жизни, если мы на самом деле поженимся.
-- Ну я-то знаю, как это будет, когда мы поженимся,-- уверенно
продолжал я.-- Просто сногсшибательно!
-- Я хочу, чтобы ты имел в виду одно. Я хочу стать великой актрисой.
-- Черт, я не собираюсь из-за этого переживать. Я -- человек
современный. Если бы на то была моя воля, я бы раскрыл настежь все двери
гаремов.
Я, конечно, не имел понятия, как нужно вести себя, когда делаешь
впервые предложение девушке, но я никогда не ожидал, что при этом стану
откалывать одну сомнительную шуточку за другой, от которой бросало в дрожь.
-- Я вот что хочу тебе сказать,-- упрямо продолжала Кэрол.-- Если я
выйду за тебя замуж, то только на определенных условиях. В общем, я беру на
себя роль мужчины...
-- Послушай, дорогая,-- сказал я.-- Никто ведь не возражает против
избирательного права женщин...
-- То есть, я хочу сказать,-- продолжала Кэрол,-- что я не намерена
быть одной из тех околотеатральных девушек, которые потопчут годика два
сцену, потом выскакивают замуж, рожают детей и переезжают из города в
пригород, и после этого лишь вспоминают до конца жизни, какими актрисами они
когда-то были в Нью-Йорке...
-- Послушай, дорогая, погоди минуточку,-- сказал я.-- Никто не
собирается переезжать в предместье...
-- Главным в моей жизни -- сказала Кэрол,-- муж никогда не будет.
Главным будет моя работа, то есть то, что является главным для любого
мужчины в его жизни -- его работа. Ну как ты посмотришь на это?
Положительно? -- хрипло спросила она.
-- Класс! -- воскликнул я.-- Я просто в восторге!
-- Пока он еще не появлялся,-- сказала Кэрол.-- Но обязательно
появится. Мой шанс. И когда он появится в непосредственной близости от меня,
то будь спокоен, я уж не пропущу его. Я не собираюсь ездить в отпуска,
нянчить детишек или организовывать дома игру в бридж. И если мне придется
уехать на гастроли с какой-то пьесой на целый год, потому что так нужно,
то...
-- Ах, моя дорогая леди,-- застонал я,-- только не сегодня вечером...
Она наконец засмеялась, и мы поцеловались. Потом мы просто сидели с
ней, прижавшись друг к дружке, в полузабытьи, и я уже толком не помнил, о
чем она мне говорила. Я сказал: "О'кей, все равно все устроится". Она
кивнула, поцеловала меня снова, и мы тут же пошли в бар, чтобы отметить
такое событие. Мы решили пожениться где-то в июне, к этому времени в любом
случае ее спектакль снимут с репертуара.
Когда я прощался с ней у двери, я поцеловал ее, пожелал спокойной ночи,
и потом, крепко сжимая ее в своих объятиях, очень серьезно сказал:
-- Один вопрос, Кэрол...
-- Да, слушаю тебя.
-- А что будет,-- сказал я,-- если ничего не произойдет? Если твой шанс
так никогда и не появится?
Она колебалась несколько мгновений. Потом медленно, здраво сказала: "Я
буду испытывать горькое разочарование всю оставшуюся жизнь".
Но шанс все же появился, причем всего три недели спустя после нашего
разговора, но появился так, как никто не мог предсказать, и он прикончил
нас.
Мы с ней говорили по телефону почти каждый вечер, и в предпоследний
раз, когда я позвонил ей, было уже около часу ночи и она была в своем номере
в отеле. Премьера состоялась за два дня до этого, и она сообщила, что в
одной из вечерних газет появилась небольшая приятная рецензия на ее игру,
что Эйлен Мансинг, "звезда", вернувшаяся из кино на сцену, чтобы сыграть
главную роль в спектакле, тоже получила очень хорошую прессу, и теперь уже
не закатывала истерик во время репетиций. Она также сказала, что любит меня,
что с нетерпением ждет воскресенья, когда я приеду утренним поездом
повидаться с ней на уик-энд.
Двенадцать часов спустя после этого звонка, когда я ушел с работы на
ланч, то по дороге купил газету, и там, на первой полосе, увидел фотографию
Кэрол. Рядом с ней была помещена фотография человека по имени Самуэль
Боренсен, и обе фотографии появились рядом по весьма странному случаю,--
этой ночью в четыре часа тридцать минут Самуэль Боренсен был обнаружен
мертвым в номере Кэрол Хант в отеле в Бостоне, на ее кровати.
Фотография Самуэля Боренсена часто мелькала в газетах на протяжении
всей его жизни,-- вот он, улыбающийся, стоит на трапе самолета перед вылетом
в Европу на очередную конференцию; вот он, как истинный патриот, выступает с
речью на банкете лидеров американской индустрии; вот он с торжественным
видом получает ученую степень на церемонии по случаю начала учебного года.
Он был одним из тех людей, которые постоянно перемещаются с места на место в
рекламных целях, произносят речи, делают всевозможные заявления, в общем
чем-то руководят. Я никогда его не встречал прежде и не знал, что они
знакомы с Кэрол.
Я внимательно изучил фотографию. Красивый, полный, крепко сбитый
мужчина, который явно знает себе цену. Я прочитал статью под фото и узнал,
что ему было пятьдесят лет, что он женат и у него почти взрослые дети,
которые живут в Палм-бич. По мнению корреспондента, Кэрол -- привлекательная
молодая блондинка, которая в настоящее время играет в спектакле "Миссис
Ховард", премьера которого должна состояться в Нью-Йорке через две недели.
Я выбросил газету в урну, вернулся домой и позвонил в Бостон.
Я был удивлен, как быстро меня соединили с номером отеля Кэрол. Я
считал, что сейчас, когда ее фотографии появились на первых полосах многих
газет, до нее будет невозможно дозвониться.
-- Да, слушаю,-- ответила она своим спокойным, мелодичным голосом.
-- Кэрол, это я, Питер.
-- Ах, ты.
-- Не приехать ли мне к тебе? -- спросил я, стараясь, чтобы в моем
голосе не проскальзывали нотки осуждения или какого-то вывода вообще.
-- Нет,-- ответила она,-- не стоит.
-- Ну,-- сказал я,-- в таком случае, прощай!
-- До свидания, Питер.
Я положил трубку. Я выпил, позвонил на работу и сказал, что меня не
будет десять дней. Я уезжаю из города.
Я ведь рассказал на работе о своей помолвке, и они все читали газеты,
поэтому никто из начальства не возражал. "Давай поезжай",-- напутствовали
меня.
Я сел в машину и поехал в штат Коннектикут, в небольшой городок, где
был очень приятный отель, в котором я останавливался прежде, летом, и где
завтракал. Я там оказался единственным постояльцем и проводил все свое время
за чтением, совершал прогулки, разглядывал голые ветки деревьев на фоне
зимнего, неживого пейзажа.
Я все время думал о Кэрол. Подробно анализировал эти три месяца, когда
мы были вместе, пытаясь отыскать какой-то ключ, который не заметил то ли
из-за своей глупости, то ли из-за страстного увлечения ею -- но сколько ни
искал, так ничего не нашел, ни одной зацепки. Имя Боренсена никогда не
всплывало в наших разговорах, к тому же я был уверен, что даже если у нее
были какие-то привязанности прежде, если у нее были какие-то мужчины, то она
наверняка порвала с ними со всеми после того, как мы с ней встретились, и я
не мог вспомнить, сколько ни старался, ни одного случая, когда она
отказывала мне, когда я звонил ей и просил о свидании.
Как это ни странно, я не рассердился на нее. Мне, конечно, было больно,
я был потрясен, и одно время даже хотел уехать навсегда из Нью-Йорка, начать
все сызнова где-нибудь в другом месте, но, увы, я беспокоился гораздо больше
из-за нее, чем из-за самого себя. Я постоянно видел перед собой Кэрол,--
такую хрупкую, чистенькую, совсем еще девочку, в окружении докторов,
полицейских, репортеров, к тому же ей приходилось выходить на сцену перед
пожиравшими ее глазами, жадной до сплетен, все новой и новой публикой, и
такая картина не давала мне спать по ночам. Ну а что касается ее карьеры, то
с ней все покончено,-- так считал я. После пяти дней вынужденного
одиночества в пустом отеле, когда почти постоянно думал только об одной
Кэрол, я начал лихорадочно размышлять, чем же могу ей помочь.
"Любовь,-- начинал открывать я для себя,-- не прекращается, когда это
для кого-то очень удобно, только потому, что в один прекрасный день ты
разворачиваешь за ланчем газету и видишь фотографию своей девушки на первой
полосе".
Я уже хотел сесть в машину и рвануть в Бостон, чтобы на месте
определить, чем я мог бы помочь Кэролин, когда вдруг вспомнил, что Чарли
Синклер играет с ней в одном спектакле. Вначале я позвонил Гарольду Синклеру
на работу, чтобы получить от него номер телефона его брата и потом вызвал по
телефону лично Чарли в Бостоне. Перед тем, как приехать в этот город, нужно
узнать, что там с Кэрол и можно ли ей чем-то помочь. У меня в голове теперь
и мысли не было о женитьбе. Я отправлялся туда по другой причине: меня ждала
миссия спасителя,-- мрачно убедил я себя, и я не собирался приносить никакой
жертвы.
-- Привет, Питер,-- услышал я голос Чарли, когда наконец-то нас
соединили.-- Что скажешь хорошего? -- Казалось, он страшно удивлен моим
звонком.
-- У меня все хорошо,-- сказал я.-- Ну а как там дела в Бостоне?
-- Впервые за последние две ночи оказался в своем номере,-- сказал
Чарли.
-- Меня это не интересует,-- нетерпеливо сказал я. Чарли Синклер
человек легкомысленный и всегда мог ляпнуть что-нибудь не к месту. Может,
именно поэтому он стал актером.-- Как там Кэрол?
-- Цветет и пахнет,-- сказал Чарли.-- Она такая молодчина, совсем не
сломлена, может позировать для статуи, которая не льет слез, а держит в руке
стаканчик с джином.
Я всегда считал, что ему нравилась Кэрол. Вдруг я понял, почему Кэрол
всегда была такой немногословной по поводу окружающих ее театральных людей.
-- Как там к ней относятся? -- спросил я его, стараясь не терять
терпения в разговоре с ним.-- Я имею в виду партнеров по спектаклю.
-- Все ужасно предупредительны с ней,-- сказал Чарли,-- можно подумать,
что умер ее родной папочка, черт подери!
-- Ее попросили написать заявление об уходе?
-- Ты что, спятил? -- удивился Чарли.-- Они рвут на себе волосы за то,
что не выложили ее имени лампочками на рекламном щите. Как ты думаешь,
почему это у нас каждый вечер -- аншлаг?
-- Ты шутишь? -- Я все еще ему не верил.-- Знаю, что порой творится в
театре, но это уже слишком.
-- Шучу? -- протянул он.-- Да ты что! Когда она выходит на сцену,
публика издает какой-то булькающий звук, потом наступает гробовая тишина,
можно подумать, что их всех там передушили в их креслах. И тут просто кожей
чувствуешь, как все они внимательно следят за ее малейшим движением,
малейшим жестом, как будто кроме нее никого на сцене нет, и эта рампа горит
для нее одной весь вечер. И когда она уходит, то весь зал просто взрывается.
Несчастная Эйлен Мансинг готова просто лопнуть от злости.
-- Мне все это неинтересно,-- сказал я ему.-- Как она сама все это
воспринимает?
-- Кто знает,-- холодно ответил Чарли.-- Как девушка вообще все это
воспринимает? Могу тебе только сказать, если тебе это интересно, что, по
словам директора театра, сейчас она играет раз в двадцать лучше, чем прежде.
-- Ну,-- чувствуя неловкость, протянул я,-- тогда просто замечательно.
-- Это почему же? -- спросил он.
-- Еще один вопрос,-- сказал я, проигнорировав его "почему".-- Как ты
думаешь, ей после этого будут предлагать контракты?
-- Да они все с ног сбились,-- ответил Чарльз.-- Уже два театральных
агента приехали из Нью-Йорка. А ты приедешь?
-- Нет, вряд ли,-- ответил я.
-- Люди умирают каждый день,-- сказал Чарльз.-- Одни завещают свои
трупы науке, другие -- искусству. Не нужно ли что передать ей от тебя?
-- Нет, не нужно,-- ответил я.-- Спасибо тебе.
-- Хороший же ты приятель,-- с упреком проговорил Чарльз.-- Ты даже ни
разу не поинтересовался, какие успехи у меня.
-- Ну, какие у тебя успехи, Чарли?
-- Вшивые,-- сказал он и невесело фыркнул. Трудно даже себе
представить, что он с братом -- выходцы из одной семьи.
-- Ладно, увидимся в Нью-Йорке.
Он повесил трубку.
"В конце концов какой смысл слоняться из угла в угол в пустом отеле в
Коннектикуте в разгар зимы",-- подумал я и уехал назад в город, вернулся на
работу. Первые несколько дней мне было тяжело,-- каждый раз, когда я входил
в комнату, мне казалось, что сотрудники только что говорили обо мне. Даже
теперь, два года спустя после того, как это случилось, когда я подхожу к той
или иной компании и люди сразу прекращают беседу, у меня возникает
болезненное подозрение. Я ловлю себя на том, что начинаю выискивать у них на
лицах признаки их отношения ко мне,-- потешаются ли они надо мной или
искренне жалеют?
Хотя я и не собирался снова увидеть Кэрол, но, увы, в день премьеры ее
спектакля я сидел на балконе, один, весь съежившись, чтобы меня никто не
узнал. Я не обращал особого внимания на пьесу, а с нетерпением ждал первого
выхода на сцену Кэрол, и когда она вышла из-за кулис, то сразу понял, что
Чарли Синклер мне не лгал. По рядам пронесся шорох, приглушенный шепот, и
воцарилась благоговейная тишина. Теперь я понял, почему Чарли образно
сказал, что "для нее одной горит рампа весь вечер". Каждое ее движение,
каждый шаг по сцене немедленно приковывали к себе внимание публики, и даже
самые банальные ее реплики, самые обычные перемещения наполнялись каким-то
особым, скрытым значением, придавая такую важность ее роли, которой та в
общем-то не заслуживала.
На самом деле она играла гораздо лучше, чем прежде. Она была такой же
красивой, но играла с какой-то неведомой прежде уверенностью в себе, играла
спокойно и безмятежно, словно повышенное внимание к ней публики глубже
раскрывало ее природный талант.
Когда упал занавес, то ей аплодировали так же неистово, как и "звезде"
Эйлен Мансинг, и когда я выходил вместе с толпой зрителей из театра, то имя
ее было у всех на устах.
Наутро я купил все газеты и убедился, что она получила немало
критических откликов, гораздо больше, чем заслуживала ее роль. Театральные
критики -- это вам не падкие на сплетни журналисты, и они ничего не говорили
о том, что произошло в Бостоне, а двое из них пошли так далеко, что даже
предсказали ей скорое присоединение к клану "звезд". А один, которого,
насколько мне известно, Кэрол считала самым прозорливым критиком в