Страница:
вдруг голос у него стал таким, как у старой горничной.-- Я вполне способен
сам, без посторонней помощи, изъясниться.
-- Что вы сказали, мистер? -- спросил снова Маккул, поднимая на него
свои моргающие глаза.
-- Я ошибался,-- сказал Теренс.-- Теперь я убежден, что вы из
Принстонского университета.
-- На самом деле? -- удивленно спросил Маккул.
-- Да, убежден! -- заорал прямо ему в лицо Теренс, наклонившись еще
ближе к нему.
-- К черту Принстон! -- сказал Маккул. Он схватил обеими руками Теренса
за лацканы пиджака, сильно тряхнул его.-- И к черту тебя, братец,-- он
тряхнул его еще раз, посильнее.
Теренс так отчаянно отбивался от крепко держащих его рук Маккула, что
чуть было не свалился на пол. Ему помешал прижатый к стене стул Маккула.
Уэбел пошел к ним, но девушка в зеленых чулках его опередила. И это
после стольких выпитых "джибсонов",-- удивился он ее живости. Она в одно
мгновение оказалась рядом с ним. Мелькнула ее нога, и Уэбел не понял, что
она сделала. Вдруг Теренс оказался на полу среди сигаретных окурков и лужиц
пролитого пива.
-- Послушай, Теренс,-- мягко сказала девушка,-- истинные джентльмены не
трогают пьяниц, а я из их среды.
Теренс с ненавистью смотрел на нее снизу. На полу его узкий,
безукоризненный костюм казался потрепанным и немодным.
Она помогла Теренсу подняться.
-- Ты дала мне подножку,-- сказал он обвиняющим тоном.
-- Да, дала, Теренс,-- спокойно ответила она, отряхивая сор с его
костюма.
-- Думаю, лучше нам пойти домой,-- сказал Теренс, гневно поглядывая на
окружающие его лица.-- В этом месте пропал весь шарм.
-- Но только не для меня,-- сказала девушка.-- Иди домой. И подари мне
когда-нибудь колечко.
Теренс начал вытаскивать из кармана бумажник, но девушка оттолкнула его
руку.
-- Я сама заплачу,-- сказала она улыбаясь, но ее улыбка, казалось,
долетала сюда издалека, с Аляски.
Теренс огляделся. Эдди выбивал пробку из стеклянной пивной бутылки,
весь поглощенный своим занятием. В четырех футах от него стоял Уэбел с
недовольным видом, как человек, которого лишили удовольствия подраться.
Парочка в третьей кабинке снова сцепила руки и, как прежде, сидела со своими
двумя бутылками пива. Маккул затушевывал левую ножку Брижит Бардо.
-- Ну,-- сказал Теренс, словно такой звук предшествовал его важному
политическому заявлению. Повернувшись, он вышел, громко захлопнув за собой
дверь.
Его девушка села на свое место на высоком стуле у стойки, а Уэбел
вернулся в свой угол. Наступила короткая тишина. Девушка, сбросив балетные
туфли, стащила с себя сначала один чулок, затем другой. Уэбел не смог
сдержать своего удивления.
-- Ненавижу все эти вещи,-- объяснила ему девушка.-- Но Теренс
постоянно твердит, что ему нравятся цыганки. Вот у него такое представление
о цыганках,-- зеленые чулки. И к тому же,-- она хлебнула из стакана,-- не
верьте всей этой чепухе о Домингине и его выступлении в Сантандере. Я
никогда не была ближе трех тысяч миль от Сантандера и никогда в жизни не
видела боя быков. Весь этот вздор я прочитала в журнале. Три года назад
летом Теренс побывал в Испании, и он не станет даже смотреть на девушку,
если только она не говорит ему о "manoletiras" и о том великом дне, когда
Хосе, как его там бишь, выступил в "альтернативе" против Миуры в Виттории.
Ole! -- Она хрипло рассмеялась.-- Все лето в прошлом году я провела в Фар
Рокэвей. Девчонки сейчас -- дрянь. Знаете, почему они дрянь?
Она обращалась прямо к Уэбелу, и ему нужно было что-то ей ответить.
-- Почему же? -- спросил он.
-- Потому что гуляют с подонками,-- сказала девушка.-- Они готовы на
все, только чтобы в их квартире не прекращались эти проклятые телефонные
звонки.-- Она вдруг пропела все стихи песни "Старый Нассау", пропела сладким
голоском, с большим чувством. Закончив, она сказала, не обращаясь ни к кому,
просто так: -- Я сказала ему, что училась в Антиохском колледже. Ха! Я так и
не закончила даже среднюю школу Джеймса Мэдисона.
-- Нельзя ли вас угостить, мисс? -- спросил Эдди.-- Вы помогли
остановить это вторжение чужаков. Вы нанесли удар, удар в защиту демократии.
-- Нет, благодарю вас, мистер Хольштейн,-- сказала девушка, сворачивая
свои чулки и убирая их в сумочку.-- Эта маленькая девочка сегодня уже
приняла достаточно джина. Пора в постельку, бай-бай, мистер Хольштейн.
Эдди дотронулся до бумажного пакета с двумя бутылками вина.
-- Вам они не нужны? -- спросил он.
-- Почему же, мистер Хольштейн, конечно, нужны.-- Она придвинула к себе
пакет.-- Я выпью это "шабли", которое все же, по-видимому, пить можно,
завтра утром во время пикника на Западной Семьдесят четвертой улице.
Нахожусь я всего на расстоянии шестидесяти пяти миль,-- любая ворона может
долететь,-- от Йеля с его Кубком.
Она босиком направилась к двери.
-- "Настрой свое сердце..." -- напевала она чисто по-женски, с особой
старательностью, проходя через дверь на улицу.
-- Ночь -- она и есть ночь,-- сказал Эдди, покачав головой. Он
повернулся к Уэбелу.
-- Может, вам еще чего-нибудь?
-- Кофе, Эдди,-- ответил Уэбел.
-- Еще кофе? -- лицо его еще сильнее помрачнело.-- Не забывайте участь
Эдгара Уоллеса,-- сказал он. И пошел, чтобы налить ему свежего кофе.
Она была удивлена, увидев Бордена в церкви. Она и не знала, что он -- в
Лос-Анджелесе. Только в одной газете было помещено такое сообщение: "Смерть
бывшего сотрудника государственного департамента. Вчера ночью после
продолжительной болезни в больнице в Санта-Монике скончался Уильям Макферсон
Брайант. Он поступил на дипломатическую службу в 1935 году, занимал
различные посты в Вашингтоне, Женеве, Италии, Бразилии и Испании. Вышел в
отставку по состоянию здоровья в 1952. У супружеской четы детей не было. Его
вдова под девичьим именем Виктория Симмонс работает редактором "Странички
для женщин" в нашей газете".
В церкви почти не было прихожан, так как у Брайанта, по сути дела, не
было друзей, когда они с женой перебрались на Запад. Там стояла небольшая
кучка людей, сотрудников газеты, которые пришли сюда, чтобы выразить свои
соболезнования вдове. Так что Виктория сразу, без особого труда заметила
Бордена. В этот хмурый, дождливый, ненастный день он сидел один в глубине
церкви, возле самого входа, и его белокурую голову, конечно, нельзя было
спутать ни с чьей другой. Рассеянно, слушая лишь вполуха то, что говорил
священник, Виктория вдруг вспомнила тайную кличку Бордена,-- они втроем
называли его "золотистым лютиком".
В погребальном кортеже, приехавшем на кладбище, было всего два
автомобиля, но Борден как-то ухитрился втиснуться во вторую машину и во
время траурной церемонии стоял под дождем с непокрытой головой возле могилы.
Виктория сразу заметила, что теперь он красит волосы, хотя если глядеть на
него издалека, то он был все еще похож на парнишку с привлекательными, почти
детскими чертами лица, а вблизи можно было заметить, что его лицо все в
морщинах правильной формы, прямых, темноватых линиях, и кажется покрытым
серым налетом усталости и переживаний из-за своего ненадежного положения.
Когда она скорбно отходила от могилы, прямая, стройная пожилая женщина
с сухими глазами, в своем черном траурном платье, Борден на ходу спросил ее,
не хочет ли она поехать домой вместе с ним? Так как ей предстояло
возвращаться с кладбища только в компании одного священника и в машине были
свободные места, она согласилась. Голос у Бордена тоже порядком изменился.
Как и его крашеные волосы, он претендовал на молодость и энергичность, на
то, что она так хорошо помнила, но чего больше не было и в помине.
Священник промолчал почти всю дорогу назад, в город. Виктория
познакомилась с ним впервые только за день до этого, когда занималась
организацией похорон. Ни она сама, ни ее муж не были его прихожанами, и на
лице у священнослужителя было слегка озлобленное выражение, которое часто
можно видеть на лицах представителей его профессии, когда они с сожалением
понимают, что их религиозными услугами пользуются лишь в силу необходимости,
а не из соображений, диктуемых верой.
В машине все трое едва обменялись тремя десятками слов на всем пути до
города. Священник вышел у церкви, робко, смущенно пожав им руки, едва
коснувшись их своей, и Борден, когда тот захлопнул двери, осведомился, не
может ли он проводить Викторию домой. Она абсолютно не утратила
самообладания,-- все свои слезы она выплакала за эти годы,-- и ответила ему,
что ей не нужна его помощь. На самом деле, придя домой, она собиралась сразу
же сесть за свой письменный стол, чтобы поработать над своей воскресной
газетной "страницей", потому что этого, во-первых, нельзя было откладывать,
а во-вторых, работа -- это надежное средство от охватившего ее приступа
меланхолии.
После ухода священника Виктория, повернувшись к Бордену, попросила
сигарету. Она отбросила вуаль, а он вытащил две сигаретки из золотого
портсигара -- для нее и для себя и зажег их, щелкнув золотой зажигалкой.
Что-то не нравилось Виктории в суетливых движениях его рук. Трудно объяснить
что. Они казались ей какими-то неестественными, слишком большими. Другого
слова она так и не могла подобрать.
Они молча ехали с минуту, может, две.
-- Он был счастлив, эти последние несколько лет? -- спросил Борден.
-- Нет, увы,-- ответила она.
-- Какая досада! -- вздохнул Борден. Этот вырвавшийся у него вздох,
конечно, предназначался не только ее усопшему мужу.
-- Такой способный человек, такой способный.
Его высокопарный тон резанул ей слух. Ей показалось, что в это
мгновение он превратился в политика, произносящего торжественную речь при
освящении статуи, с запозданием поставленной в память о погибшем в этой уже
полузабытой войне.
-- Чем он занимался после ухода в отставку? -- поинтересовался Борден.
-- Читал,-- сказала она.
-- Читал? -- озадаченно переспросил Борден.-- И все, больше ничего?
-- Ничего. Моя работа в газете позволяла нам жить достаточно хорошо.
-- Вот не знал, что вы стали кем-то вроде писательницы,-- признался
Борден.
-- Только в силу необходимости,-- ответила она.-- Я выучила английский
алфавит на курсах английского в колледже.
Они оба улыбнулись.
-- Клэр теперь с вами? -- спросила Виктория.
Борден бросил на нее странный взгляд, словно подозревая в невольном
сарказме.
-- Разве вы ничего не слышали?
-- Что я должна была слышать? -- удивилась она.
-- Мы уже шесть лет как в разводе. Она вышла замуж за итальянца. Он --
владелец конюшни рысистых лошадей. Больше она не вернется в Америку.
-- Очень жаль,-- сказала она.
Он пожал плечами.
-- Это, по сути дела, нельзя было назвать браком.-- Голос у него звучал
ровно, небрежно.-- Мы здорово притворялись в течение нескольких лет, хотя
нам с ней все равно было не так уж плохо. Ну, после этого,-- как и
полагается: "Adieu, Chedi..."
-- Что вы здесь делаете? -- спросила Виктория.
-- Ну,-- продолжал он,-- после катастрофы мы с ней немного побродили по
Европе, но прежних отношений уже, конечно, не было. Я не желал никакой
работы, у нас было достаточно денег, чтобы я не торчал на службе, и когда мы
входили в чью-то комнату, то сразу слышали знакомый шепоток. Может, нам это
лишь казалось, но все-таки...
-- Нет, вам не казалось,-- подтвердила Виктория.
Некоторое время они ехали молча. Потом он спросил у нее номер ее
телефона, записал его удивительно аккуратными крошечными буковками, водя по
странице красивого кожаного блокнота золотым карандашом.
-- Если вам вдруг захочется,-- сказал он,-- то позвоните мне, и мы
вместе пообедаем.-- Он протянул ей свою визитку.-- Борден Стейнс,--
прочитала она,-- "Полуденный магазин. Модная одежда для мужчин".
-- Я там ежедневно,-- объяснил он,-- после одиннадцати утра.
Она неоднократно проходила мимо этого магазина. Его название в витрине
всегда казалось ей глупым и претенциозным. Во всяком случае, по-английски.
Но он был достаточно элегантен, дорогой, в его витринах демонстрировались
броские яркие мужские сорочки с галстуками, итальянские свитера, ну и прочие
вещи мужского туалета, но все они, на ее вкус, казались слишком крикливыми.
Она в него никогда не заходила.
-- Я купил магазин лет пять назад,-- сообщил ей Борден.-- Наконец я
решил, что пора чем-то заняться.-- Он смущенно, с виноватым видом
улыбнулся.-- Просто поразительно, как удачно все вышло. По правде говоря,
мне никогда и в голову не приходило, что в конце концов я стану торговцем
галантерейными товарами в Беверли-хиллз. Ну, в любом случае, он не дает мне
возможности бездельничать.
Машина остановилась у многоквартирного дома, в котором жила Виктория.
Дождь все не прекращался, но Борден бойко выскочил из автомобиля, чтобы
галантным жестом открыть перед ней дверцу. Он отослал шофера домой, заявив,
что предпочитает немного пройтись.
-- Вы уверены, что не будете чувствовать себя одинокой? -- вежливо
осведомился он.-- Знаете, я был бы просто счастлив подняться к вам... и...
-- Нет, не нужно, благодарю,-- осадила она его.
-- Ну...-- неуверенно протянул он.-- Мне казалось, что я просто обязан
прийти. В конце концов, мы провели вместе столько приятных минут...-- Голос
у него смолк.
-- Очень приятно, Борден, что вы пришли,-- сказала Виктория.
-- Хочу сделать одно небольшое признание,-- сказал Борден. Он пугливо
озирался, словно опасаясь, что его кто-то подслушает.-- Я на самом деле
видел вас в тот день, Викки. Когда ты, улыбнувшись, отвернулась. Я всегда
чувствовал себя во всем этом глупцом, свою вину, и я...
-- В какой день? -- спросила Виктория. Она, повернувшись, открыла дверь
в вестибюль.
-- Неужели ты не помнишь? -- Он впился в нее своими подозрительными,
пытливыми глазами.
-- В какой же день, Борден? -- повторила она, все еще не убирая руки с
круглой бронзовой ручки.
-- Думаю, я все же ошибся,-- сказал он.-- Ну да ладно, это не столь
важно.-- Он мило улыбнулся ей, почти точно имитируя парнишку с его детскими
манерами, поцеловал ее в щеку на прощание, поцеловал, может, в последний
раз, навсегда, и пошел прочь, такой моложавый, такой стройный в своем модном
плаще, с поблескивающими от капель дождя белокурыми волосами на непокрытой
голове.
Она поднялась к себе, открыла дверь. Отшвырнула от себя шляпку с вуалью
и стала бесцельно расхаживать взад и вперед по пустой квартире. То, как она
выглядела внутри,-- не описать пером. Никто сюда не наведывается, казалось,
жаловалась квартира, я стала тем местом, где двое когда-то давно обрели свое
убежище. Временное. Теперь это убежище не для двоих, а для одной.
Не испытывая никаких эмоций, Виктория смотрела на фотографию мужа в
серебряной рамке. Ее сделали лет десять назад. Это был настоящий
фотопортрет, муж старательно позировал для него в фотоателье, ведь он был
таким серьезным, с полным осознанием своей ответственности, словно молодой
человек, которого вдруг избирают в попечительский совет университета, того
самого, который он когда-то окончил. Разве можно себе представить на нем
модный костюм, один из тех, которые выставлены в витрине калифорнийского
"Полуденного магазина".
Ее ждала работа -- разложенные на столе бумаги, чистые листы, но она
никак не могла себя пересилить и заставить засесть за нее. Эта встреча с
Борденом всколыхнула слишком много воспоминаний. Она была такой неожиданной,
настолько взбудоражила ее, разволновала, что оказалось не под силу даже
давно ожидаемой смерти мужа.
Она подошла к кладовке, где хранила файлы и рукопись в картонном
переплете. На обложке большими цифрами было написано: 1953. Она полистала
странички, покуда не нашла то, что искала. Она увидела тонкую папочку,
аккуратно скрепленную медными скрепками, а в ней около двадцати пяти
напечатанных на машинке белых листочков.
Виктория села на стул возле окна, которое все еще заливал дождь, надела
очки и принялась читать. Впервые за последние, по крайней мере, десять лет
она глядела на эту папку.
-- "Письмо из пустыни",-- прочитала она заголовок.-- Короткий рассказ
В. Симмонс.
Скорчив кислую гримасу, потянулась за карандашом. Густо заштриховала
фамилию В. Симмонс. Сев на стул, снова углубилась в чтение.
"Вполне естественно,-- читала она,-- я не поставлю под этим своего
настоящего имени. Если читатель дочитает мой рассказ до конца, то поймет
почему.
Если мне повезет и после многочисленных попыток на самом деле удастся
стать писателем, то нет ничего проще, чем скрыть свое настоящее имя. До
этого я еще ничего не написала, и все эти годы, когда была замужем, в
опросах или официальных запросах на вопрос "Род занятий" неизменно отвечала:
домохозяйка.
Я все еще по-прежнему стелю постели, готовлю трижды в день еду, дважды
в неделю выхожу в город, чтобы сделать необходимые покупки, у нас нет
соседей, нет друзей, поэтому никто из чужих не увидит пишущую машинку на
моем письменном столе или пачку дешевой бумаги, которой я заблаговременно
запаслась в С.-- большом городе, расположенном в пятидесяти милях от того
места, где я живу. Я приняла все меры предосторожности, сняла в аренду
почтовый ящик в том же городе под вымышленным именем, то есть псевдонимом,
которым намерена пользоваться при переписке с издателями и редакторами. Если
возникнет нужда отправить по почте что-нибудь написанное мною, то я сама
поеду в этот большой город, запечатаю все свои рукописи в обычные, ничем не
примечательные конверты, сама отнесу их на почту, когда там больше всего
посетителей. Ради этого я надену свое самое простенькое, скромное платье,
чтобы никто не обратил внимания на пожилую женщину, ожидающую подходящего
момента у широкой щели в стене отдела отправки, чтобы незаметно протолкнуть
в нее свой пакет.
Все эти меры могут показаться читателю излишними, чрезвычайными, но
дело в том, что до последнего времени мы с мужем жили в атмосфере постоянной
слежки, слухов об установленных в нашей квартире "жучках", перехватываемой
почте и секретных донесений о наших частных беседах с друзьями. Хотя, как я
полагаю, эти слухи куда более грозные, чем сами факты, трудно с уверенностью
утверждать, насколько все серьезно, и я уже привыкла к постоянной дрожи от
страха и неизвестности. Даже в такой жизни, которую мы ведем, в открытой
пустыне, без слуг, где нет ни одного другого дома на горизонте, нет телефона
для излишне любопытных, злых людей, любителей подслушать чужие разговоры, я
все равно не могу отделаться от постоянного подозрения.
Нашу давнюю привычку к полной изоляции приняли на таких странных
условиях в том городе, где я обычно делаю свои покупки. Мой муж никогда не
кажет носа из дома, и все жители, конечно, знают, что мы не принимаем ни
гостей, ни визитеров. Я вступаю в контакт только с продавцами магазинов,
лавок да почтальоншей, и, по-видимому, они пришли к выводу, что мой муж
страдает от чахотки и приехал сюда, в эти места, чтобы на пользу себе
обратить наш сухой, жаркий климат и тишину, обычно царящую в пустыне. Вполне
естественно, мы ничего плохого им не говорили. Джон, мой муж (это, конечно,
не подлинное его имя), никогда не пользовался особой популярностью, и его
имя не появлялось в газетах, но нам удалось избежать последствий тех
событий, которые привели нас к этому уединению, главным образом, благодаря
везению.
Решение писать крепло во мне постепенно и объясняется целым рядом
причин. У меня оказалась масса свободного времени, так как все хлопоты по
дому, такие незначительные и простые, не занимали у меня больше трех-четырех
часов в день. Со времени приезда сюда моего мужа он становился все менее и
менее общительным и проводил большую часть своего времени за чтением,
уединившись в уголке нашего патио, защищенного каменной стеной от ветра, или
часами любовался грядой гор, окаймляющих нашу пустыню с северной и восточной
сторон. Финансовый вопрос возникнет, как я думаю, не раньше следующего года,
и теперь я вообще пришла к выводу, что муж в свои сорок пять больше никогда
не будет работать.
Когда он впервые приехал сюда, я предполагала, что наше уединение --
дело временное, и продлится недолго, покуда муж не смирится со своим
поражением, не соберется с силами, чтобы предпринять усилия в новом
направлении. Вначале он посылал по нескольку писем в неделю старым друзьям и
знакомым, в которых сообщал, что после продолжительного, может, полугодового
отпуска снова будет готов приступить к работе. Он, конечно, отдавал себе
отчет, что на государственной службе он будет абсолютно бесполезен, во
всяком случае, в ближайшем будущем, но его образование, его жизненный опыт,
особенно служба за границей могут оказаться весьма нужными для целого ряда
частных предприятий и учреждений.
По тону и содержанию ответов на его письма, особенно на те, которые
приходили от его друзей со студенческой скамьи, можно было с полной
уверенностью судить, что он, мой муж, напрасно предается иллюзиям, хотя
никогда и вида не подавал, что сильно этим расстроен. Вот уже три месяца он
не написал ни одного письма.
Он никогда не признавался мне, что оставил всякую надежду, но я слишком
хорошо его изучила, и поэтому никогда не требовала от него никаких
откровенных заявлений. Я шпионю за ним. Читаю его письма. Исподтишка
наблюдаю за сменой его выражения на лице, если рядом с ним. Когда перед ним
на столе появляется какое-то новое, незнакомое ему блюдо, я не спускаю с
него глаз, ищу, пусть даже едва заметные, признаки одобрения. Когда у нас
еще были друзья, я могла с точностью почти до секунды определить, что их
дружба начинает угнетать его, надоедать ему, и решительным образом принимала
все меры, чтобы такая дружба завершилась как можно скорее и самым
безболезненным образом. Такие взаимоотношения между женой и мужем я, как
писатель, несмотря на современную моду, не имею никакого намерения
обсуждать, но, должна признаться, я стала знатоком всех его желаний. Стоит
ему прочитать какую-то книгу, я немедленно прочитываю ее после него. Я
составила настоящее "досье" всего того, что ему нравится, а что не нравится,
его привычных настроений, всего того, что дает ему внутреннее удовлетворение
и приносит удовольствие. Я не делаю всего этого из-за ревности или
болезненной, женской любви к личной собственности. Я все это делаю тогда,
когда могу развлечь его, чем-то заинтересовать, и делаю исключительно для
него, не для себя, и только из чувства благодарности к нему.
Мой муж -- человек необычный, экстраординарный, хотя в его внешности
ничего такого особенного нет, сколь старательно вы бы ее ни изучали. Он
носит скромную, не бросающуюся в глаза одежду людей своего круга, у него
короткая стрижка, и он зачесывает волосы назад, хотя его продолговатое,
костистое лицо и большой, мясистый нос из-за такой короткой стрижки иногда
принимают неприятные, искаженные пропорции. Однажды, когда мы проводили
отпуск на одном острове в Карибском море, он отрастил волосы и даже густые
черные усы. Вдруг, неожиданно его лицо вернуло себе нормальные пропорции и
теперь четко отражало свойства его характера. С его загаром, который он
приобрел на пляже и на маленьком паруснике, который мы брали в аренду, он
был похож на одного из группы молодых людей на фотографии -- решительных и
смелых, которые уезжают в далекую экспедицию, чтобы взобраться на вершину
Гималаев. Но когда пришло время возвращаться на свой дипломатический пост,
он сбрил усы, снова сделал себе короткую стрижку, так что его лицо вновь
утратило свое замечательное, необычное выражение, и гармония в его
пропорциях безвозвратно исчезла.
Его манеры, как и внешность, были призваны скорее что-то скрывать, чем
выставлять на всеобщее обозрение. Он -- типичный сноб, который всегда
безупречно вежлив со своими подчиненными и не проявляет никакого, даже
осторожно-поверхностного интереса к присутствию рядом людей, которых
обожает. Он подвержен яростным, внезапным вспышкам гнева, которые пытается
сдерживать с помощью все более слабеющей силы воли, заставляя себя в момент
наивысшего напряжения говорить медленно, низким, дрожащим голосом. Он
абсолютно уверен в своем здравом рассудке и выражает полное презрение к
способностям большинства людей, с которыми ему приходилось работать, хотя он
мог часами слушать их болтовню, делая вид, что его на самом деле
заинтересовали их предложения. Этот человек, терзаемый беспредельными
амбициями, неизменно отказывался от сотни хитроумных уловок, которые
помогали его куда менее одаренным коллегам быстрее добиваться продвижения по
службе.
Мучительно терзаемый, насколько мне известно, пламенной страстью, он
никогда на людях даже не касался моей руки и никогда не выражал абсолютно
никакого, даже самого легкого интереса к присутствию красивых женщин,
которые довольно часто посещали то общество, в котором мы с ним так долго
вращались. Он жадно ждал прикосновения Судьбы, но не сделал ни одного шага в
ее сторону.
Вот таков человек, который теперь сидит изо дня в день, читая в тишине,
на жарком солнце пустыни за каменной стеной патио, защищающей его от
постоянного знойного ветра, и на нем, как всегда, даже здесь, аккуратно
завязанный галстук вокруг накрахмаленного воротничка рубашки и серый пиджак
той поры, когда он ходил на работу.
Если он захочет остаться здесь, со мной, один, до конца жизни, то я
буду только рада этому. Я пристрастилась к пишущей машинке, так как в той
сам, без посторонней помощи, изъясниться.
-- Что вы сказали, мистер? -- спросил снова Маккул, поднимая на него
свои моргающие глаза.
-- Я ошибался,-- сказал Теренс.-- Теперь я убежден, что вы из
Принстонского университета.
-- На самом деле? -- удивленно спросил Маккул.
-- Да, убежден! -- заорал прямо ему в лицо Теренс, наклонившись еще
ближе к нему.
-- К черту Принстон! -- сказал Маккул. Он схватил обеими руками Теренса
за лацканы пиджака, сильно тряхнул его.-- И к черту тебя, братец,-- он
тряхнул его еще раз, посильнее.
Теренс так отчаянно отбивался от крепко держащих его рук Маккула, что
чуть было не свалился на пол. Ему помешал прижатый к стене стул Маккула.
Уэбел пошел к ним, но девушка в зеленых чулках его опередила. И это
после стольких выпитых "джибсонов",-- удивился он ее живости. Она в одно
мгновение оказалась рядом с ним. Мелькнула ее нога, и Уэбел не понял, что
она сделала. Вдруг Теренс оказался на полу среди сигаретных окурков и лужиц
пролитого пива.
-- Послушай, Теренс,-- мягко сказала девушка,-- истинные джентльмены не
трогают пьяниц, а я из их среды.
Теренс с ненавистью смотрел на нее снизу. На полу его узкий,
безукоризненный костюм казался потрепанным и немодным.
Она помогла Теренсу подняться.
-- Ты дала мне подножку,-- сказал он обвиняющим тоном.
-- Да, дала, Теренс,-- спокойно ответила она, отряхивая сор с его
костюма.
-- Думаю, лучше нам пойти домой,-- сказал Теренс, гневно поглядывая на
окружающие его лица.-- В этом месте пропал весь шарм.
-- Но только не для меня,-- сказала девушка.-- Иди домой. И подари мне
когда-нибудь колечко.
Теренс начал вытаскивать из кармана бумажник, но девушка оттолкнула его
руку.
-- Я сама заплачу,-- сказала она улыбаясь, но ее улыбка, казалось,
долетала сюда издалека, с Аляски.
Теренс огляделся. Эдди выбивал пробку из стеклянной пивной бутылки,
весь поглощенный своим занятием. В четырех футах от него стоял Уэбел с
недовольным видом, как человек, которого лишили удовольствия подраться.
Парочка в третьей кабинке снова сцепила руки и, как прежде, сидела со своими
двумя бутылками пива. Маккул затушевывал левую ножку Брижит Бардо.
-- Ну,-- сказал Теренс, словно такой звук предшествовал его важному
политическому заявлению. Повернувшись, он вышел, громко захлопнув за собой
дверь.
Его девушка села на свое место на высоком стуле у стойки, а Уэбел
вернулся в свой угол. Наступила короткая тишина. Девушка, сбросив балетные
туфли, стащила с себя сначала один чулок, затем другой. Уэбел не смог
сдержать своего удивления.
-- Ненавижу все эти вещи,-- объяснила ему девушка.-- Но Теренс
постоянно твердит, что ему нравятся цыганки. Вот у него такое представление
о цыганках,-- зеленые чулки. И к тому же,-- она хлебнула из стакана,-- не
верьте всей этой чепухе о Домингине и его выступлении в Сантандере. Я
никогда не была ближе трех тысяч миль от Сантандера и никогда в жизни не
видела боя быков. Весь этот вздор я прочитала в журнале. Три года назад
летом Теренс побывал в Испании, и он не станет даже смотреть на девушку,
если только она не говорит ему о "manoletiras" и о том великом дне, когда
Хосе, как его там бишь, выступил в "альтернативе" против Миуры в Виттории.
Ole! -- Она хрипло рассмеялась.-- Все лето в прошлом году я провела в Фар
Рокэвей. Девчонки сейчас -- дрянь. Знаете, почему они дрянь?
Она обращалась прямо к Уэбелу, и ему нужно было что-то ей ответить.
-- Почему же? -- спросил он.
-- Потому что гуляют с подонками,-- сказала девушка.-- Они готовы на
все, только чтобы в их квартире не прекращались эти проклятые телефонные
звонки.-- Она вдруг пропела все стихи песни "Старый Нассау", пропела сладким
голоском, с большим чувством. Закончив, она сказала, не обращаясь ни к кому,
просто так: -- Я сказала ему, что училась в Антиохском колледже. Ха! Я так и
не закончила даже среднюю школу Джеймса Мэдисона.
-- Нельзя ли вас угостить, мисс? -- спросил Эдди.-- Вы помогли
остановить это вторжение чужаков. Вы нанесли удар, удар в защиту демократии.
-- Нет, благодарю вас, мистер Хольштейн,-- сказала девушка, сворачивая
свои чулки и убирая их в сумочку.-- Эта маленькая девочка сегодня уже
приняла достаточно джина. Пора в постельку, бай-бай, мистер Хольштейн.
Эдди дотронулся до бумажного пакета с двумя бутылками вина.
-- Вам они не нужны? -- спросил он.
-- Почему же, мистер Хольштейн, конечно, нужны.-- Она придвинула к себе
пакет.-- Я выпью это "шабли", которое все же, по-видимому, пить можно,
завтра утром во время пикника на Западной Семьдесят четвертой улице.
Нахожусь я всего на расстоянии шестидесяти пяти миль,-- любая ворона может
долететь,-- от Йеля с его Кубком.
Она босиком направилась к двери.
-- "Настрой свое сердце..." -- напевала она чисто по-женски, с особой
старательностью, проходя через дверь на улицу.
-- Ночь -- она и есть ночь,-- сказал Эдди, покачав головой. Он
повернулся к Уэбелу.
-- Может, вам еще чего-нибудь?
-- Кофе, Эдди,-- ответил Уэбел.
-- Еще кофе? -- лицо его еще сильнее помрачнело.-- Не забывайте участь
Эдгара Уоллеса,-- сказал он. И пошел, чтобы налить ему свежего кофе.
Она была удивлена, увидев Бордена в церкви. Она и не знала, что он -- в
Лос-Анджелесе. Только в одной газете было помещено такое сообщение: "Смерть
бывшего сотрудника государственного департамента. Вчера ночью после
продолжительной болезни в больнице в Санта-Монике скончался Уильям Макферсон
Брайант. Он поступил на дипломатическую службу в 1935 году, занимал
различные посты в Вашингтоне, Женеве, Италии, Бразилии и Испании. Вышел в
отставку по состоянию здоровья в 1952. У супружеской четы детей не было. Его
вдова под девичьим именем Виктория Симмонс работает редактором "Странички
для женщин" в нашей газете".
В церкви почти не было прихожан, так как у Брайанта, по сути дела, не
было друзей, когда они с женой перебрались на Запад. Там стояла небольшая
кучка людей, сотрудников газеты, которые пришли сюда, чтобы выразить свои
соболезнования вдове. Так что Виктория сразу, без особого труда заметила
Бордена. В этот хмурый, дождливый, ненастный день он сидел один в глубине
церкви, возле самого входа, и его белокурую голову, конечно, нельзя было
спутать ни с чьей другой. Рассеянно, слушая лишь вполуха то, что говорил
священник, Виктория вдруг вспомнила тайную кличку Бордена,-- они втроем
называли его "золотистым лютиком".
В погребальном кортеже, приехавшем на кладбище, было всего два
автомобиля, но Борден как-то ухитрился втиснуться во вторую машину и во
время траурной церемонии стоял под дождем с непокрытой головой возле могилы.
Виктория сразу заметила, что теперь он красит волосы, хотя если глядеть на
него издалека, то он был все еще похож на парнишку с привлекательными, почти
детскими чертами лица, а вблизи можно было заметить, что его лицо все в
морщинах правильной формы, прямых, темноватых линиях, и кажется покрытым
серым налетом усталости и переживаний из-за своего ненадежного положения.
Когда она скорбно отходила от могилы, прямая, стройная пожилая женщина
с сухими глазами, в своем черном траурном платье, Борден на ходу спросил ее,
не хочет ли она поехать домой вместе с ним? Так как ей предстояло
возвращаться с кладбища только в компании одного священника и в машине были
свободные места, она согласилась. Голос у Бордена тоже порядком изменился.
Как и его крашеные волосы, он претендовал на молодость и энергичность, на
то, что она так хорошо помнила, но чего больше не было и в помине.
Священник промолчал почти всю дорогу назад, в город. Виктория
познакомилась с ним впервые только за день до этого, когда занималась
организацией похорон. Ни она сама, ни ее муж не были его прихожанами, и на
лице у священнослужителя было слегка озлобленное выражение, которое часто
можно видеть на лицах представителей его профессии, когда они с сожалением
понимают, что их религиозными услугами пользуются лишь в силу необходимости,
а не из соображений, диктуемых верой.
В машине все трое едва обменялись тремя десятками слов на всем пути до
города. Священник вышел у церкви, робко, смущенно пожав им руки, едва
коснувшись их своей, и Борден, когда тот захлопнул двери, осведомился, не
может ли он проводить Викторию домой. Она абсолютно не утратила
самообладания,-- все свои слезы она выплакала за эти годы,-- и ответила ему,
что ей не нужна его помощь. На самом деле, придя домой, она собиралась сразу
же сесть за свой письменный стол, чтобы поработать над своей воскресной
газетной "страницей", потому что этого, во-первых, нельзя было откладывать,
а во-вторых, работа -- это надежное средство от охватившего ее приступа
меланхолии.
После ухода священника Виктория, повернувшись к Бордену, попросила
сигарету. Она отбросила вуаль, а он вытащил две сигаретки из золотого
портсигара -- для нее и для себя и зажег их, щелкнув золотой зажигалкой.
Что-то не нравилось Виктории в суетливых движениях его рук. Трудно объяснить
что. Они казались ей какими-то неестественными, слишком большими. Другого
слова она так и не могла подобрать.
Они молча ехали с минуту, может, две.
-- Он был счастлив, эти последние несколько лет? -- спросил Борден.
-- Нет, увы,-- ответила она.
-- Какая досада! -- вздохнул Борден. Этот вырвавшийся у него вздох,
конечно, предназначался не только ее усопшему мужу.
-- Такой способный человек, такой способный.
Его высокопарный тон резанул ей слух. Ей показалось, что в это
мгновение он превратился в политика, произносящего торжественную речь при
освящении статуи, с запозданием поставленной в память о погибшем в этой уже
полузабытой войне.
-- Чем он занимался после ухода в отставку? -- поинтересовался Борден.
-- Читал,-- сказала она.
-- Читал? -- озадаченно переспросил Борден.-- И все, больше ничего?
-- Ничего. Моя работа в газете позволяла нам жить достаточно хорошо.
-- Вот не знал, что вы стали кем-то вроде писательницы,-- признался
Борден.
-- Только в силу необходимости,-- ответила она.-- Я выучила английский
алфавит на курсах английского в колледже.
Они оба улыбнулись.
-- Клэр теперь с вами? -- спросила Виктория.
Борден бросил на нее странный взгляд, словно подозревая в невольном
сарказме.
-- Разве вы ничего не слышали?
-- Что я должна была слышать? -- удивилась она.
-- Мы уже шесть лет как в разводе. Она вышла замуж за итальянца. Он --
владелец конюшни рысистых лошадей. Больше она не вернется в Америку.
-- Очень жаль,-- сказала она.
Он пожал плечами.
-- Это, по сути дела, нельзя было назвать браком.-- Голос у него звучал
ровно, небрежно.-- Мы здорово притворялись в течение нескольких лет, хотя
нам с ней все равно было не так уж плохо. Ну, после этого,-- как и
полагается: "Adieu, Chedi..."
-- Что вы здесь делаете? -- спросила Виктория.
-- Ну,-- продолжал он,-- после катастрофы мы с ней немного побродили по
Европе, но прежних отношений уже, конечно, не было. Я не желал никакой
работы, у нас было достаточно денег, чтобы я не торчал на службе, и когда мы
входили в чью-то комнату, то сразу слышали знакомый шепоток. Может, нам это
лишь казалось, но все-таки...
-- Нет, вам не казалось,-- подтвердила Виктория.
Некоторое время они ехали молча. Потом он спросил у нее номер ее
телефона, записал его удивительно аккуратными крошечными буковками, водя по
странице красивого кожаного блокнота золотым карандашом.
-- Если вам вдруг захочется,-- сказал он,-- то позвоните мне, и мы
вместе пообедаем.-- Он протянул ей свою визитку.-- Борден Стейнс,--
прочитала она,-- "Полуденный магазин. Модная одежда для мужчин".
-- Я там ежедневно,-- объяснил он,-- после одиннадцати утра.
Она неоднократно проходила мимо этого магазина. Его название в витрине
всегда казалось ей глупым и претенциозным. Во всяком случае, по-английски.
Но он был достаточно элегантен, дорогой, в его витринах демонстрировались
броские яркие мужские сорочки с галстуками, итальянские свитера, ну и прочие
вещи мужского туалета, но все они, на ее вкус, казались слишком крикливыми.
Она в него никогда не заходила.
-- Я купил магазин лет пять назад,-- сообщил ей Борден.-- Наконец я
решил, что пора чем-то заняться.-- Он смущенно, с виноватым видом
улыбнулся.-- Просто поразительно, как удачно все вышло. По правде говоря,
мне никогда и в голову не приходило, что в конце концов я стану торговцем
галантерейными товарами в Беверли-хиллз. Ну, в любом случае, он не дает мне
возможности бездельничать.
Машина остановилась у многоквартирного дома, в котором жила Виктория.
Дождь все не прекращался, но Борден бойко выскочил из автомобиля, чтобы
галантным жестом открыть перед ней дверцу. Он отослал шофера домой, заявив,
что предпочитает немного пройтись.
-- Вы уверены, что не будете чувствовать себя одинокой? -- вежливо
осведомился он.-- Знаете, я был бы просто счастлив подняться к вам... и...
-- Нет, не нужно, благодарю,-- осадила она его.
-- Ну...-- неуверенно протянул он.-- Мне казалось, что я просто обязан
прийти. В конце концов, мы провели вместе столько приятных минут...-- Голос
у него смолк.
-- Очень приятно, Борден, что вы пришли,-- сказала Виктория.
-- Хочу сделать одно небольшое признание,-- сказал Борден. Он пугливо
озирался, словно опасаясь, что его кто-то подслушает.-- Я на самом деле
видел вас в тот день, Викки. Когда ты, улыбнувшись, отвернулась. Я всегда
чувствовал себя во всем этом глупцом, свою вину, и я...
-- В какой день? -- спросила Виктория. Она, повернувшись, открыла дверь
в вестибюль.
-- Неужели ты не помнишь? -- Он впился в нее своими подозрительными,
пытливыми глазами.
-- В какой же день, Борден? -- повторила она, все еще не убирая руки с
круглой бронзовой ручки.
-- Думаю, я все же ошибся,-- сказал он.-- Ну да ладно, это не столь
важно.-- Он мило улыбнулся ей, почти точно имитируя парнишку с его детскими
манерами, поцеловал ее в щеку на прощание, поцеловал, может, в последний
раз, навсегда, и пошел прочь, такой моложавый, такой стройный в своем модном
плаще, с поблескивающими от капель дождя белокурыми волосами на непокрытой
голове.
Она поднялась к себе, открыла дверь. Отшвырнула от себя шляпку с вуалью
и стала бесцельно расхаживать взад и вперед по пустой квартире. То, как она
выглядела внутри,-- не описать пером. Никто сюда не наведывается, казалось,
жаловалась квартира, я стала тем местом, где двое когда-то давно обрели свое
убежище. Временное. Теперь это убежище не для двоих, а для одной.
Не испытывая никаких эмоций, Виктория смотрела на фотографию мужа в
серебряной рамке. Ее сделали лет десять назад. Это был настоящий
фотопортрет, муж старательно позировал для него в фотоателье, ведь он был
таким серьезным, с полным осознанием своей ответственности, словно молодой
человек, которого вдруг избирают в попечительский совет университета, того
самого, который он когда-то окончил. Разве можно себе представить на нем
модный костюм, один из тех, которые выставлены в витрине калифорнийского
"Полуденного магазина".
Ее ждала работа -- разложенные на столе бумаги, чистые листы, но она
никак не могла себя пересилить и заставить засесть за нее. Эта встреча с
Борденом всколыхнула слишком много воспоминаний. Она была такой неожиданной,
настолько взбудоражила ее, разволновала, что оказалось не под силу даже
давно ожидаемой смерти мужа.
Она подошла к кладовке, где хранила файлы и рукопись в картонном
переплете. На обложке большими цифрами было написано: 1953. Она полистала
странички, покуда не нашла то, что искала. Она увидела тонкую папочку,
аккуратно скрепленную медными скрепками, а в ней около двадцати пяти
напечатанных на машинке белых листочков.
Виктория села на стул возле окна, которое все еще заливал дождь, надела
очки и принялась читать. Впервые за последние, по крайней мере, десять лет
она глядела на эту папку.
-- "Письмо из пустыни",-- прочитала она заголовок.-- Короткий рассказ
В. Симмонс.
Скорчив кислую гримасу, потянулась за карандашом. Густо заштриховала
фамилию В. Симмонс. Сев на стул, снова углубилась в чтение.
"Вполне естественно,-- читала она,-- я не поставлю под этим своего
настоящего имени. Если читатель дочитает мой рассказ до конца, то поймет
почему.
Если мне повезет и после многочисленных попыток на самом деле удастся
стать писателем, то нет ничего проще, чем скрыть свое настоящее имя. До
этого я еще ничего не написала, и все эти годы, когда была замужем, в
опросах или официальных запросах на вопрос "Род занятий" неизменно отвечала:
домохозяйка.
Я все еще по-прежнему стелю постели, готовлю трижды в день еду, дважды
в неделю выхожу в город, чтобы сделать необходимые покупки, у нас нет
соседей, нет друзей, поэтому никто из чужих не увидит пишущую машинку на
моем письменном столе или пачку дешевой бумаги, которой я заблаговременно
запаслась в С.-- большом городе, расположенном в пятидесяти милях от того
места, где я живу. Я приняла все меры предосторожности, сняла в аренду
почтовый ящик в том же городе под вымышленным именем, то есть псевдонимом,
которым намерена пользоваться при переписке с издателями и редакторами. Если
возникнет нужда отправить по почте что-нибудь написанное мною, то я сама
поеду в этот большой город, запечатаю все свои рукописи в обычные, ничем не
примечательные конверты, сама отнесу их на почту, когда там больше всего
посетителей. Ради этого я надену свое самое простенькое, скромное платье,
чтобы никто не обратил внимания на пожилую женщину, ожидающую подходящего
момента у широкой щели в стене отдела отправки, чтобы незаметно протолкнуть
в нее свой пакет.
Все эти меры могут показаться читателю излишними, чрезвычайными, но
дело в том, что до последнего времени мы с мужем жили в атмосфере постоянной
слежки, слухов об установленных в нашей квартире "жучках", перехватываемой
почте и секретных донесений о наших частных беседах с друзьями. Хотя, как я
полагаю, эти слухи куда более грозные, чем сами факты, трудно с уверенностью
утверждать, насколько все серьезно, и я уже привыкла к постоянной дрожи от
страха и неизвестности. Даже в такой жизни, которую мы ведем, в открытой
пустыне, без слуг, где нет ни одного другого дома на горизонте, нет телефона
для излишне любопытных, злых людей, любителей подслушать чужие разговоры, я
все равно не могу отделаться от постоянного подозрения.
Нашу давнюю привычку к полной изоляции приняли на таких странных
условиях в том городе, где я обычно делаю свои покупки. Мой муж никогда не
кажет носа из дома, и все жители, конечно, знают, что мы не принимаем ни
гостей, ни визитеров. Я вступаю в контакт только с продавцами магазинов,
лавок да почтальоншей, и, по-видимому, они пришли к выводу, что мой муж
страдает от чахотки и приехал сюда, в эти места, чтобы на пользу себе
обратить наш сухой, жаркий климат и тишину, обычно царящую в пустыне. Вполне
естественно, мы ничего плохого им не говорили. Джон, мой муж (это, конечно,
не подлинное его имя), никогда не пользовался особой популярностью, и его
имя не появлялось в газетах, но нам удалось избежать последствий тех
событий, которые привели нас к этому уединению, главным образом, благодаря
везению.
Решение писать крепло во мне постепенно и объясняется целым рядом
причин. У меня оказалась масса свободного времени, так как все хлопоты по
дому, такие незначительные и простые, не занимали у меня больше трех-четырех
часов в день. Со времени приезда сюда моего мужа он становился все менее и
менее общительным и проводил большую часть своего времени за чтением,
уединившись в уголке нашего патио, защищенного каменной стеной от ветра, или
часами любовался грядой гор, окаймляющих нашу пустыню с северной и восточной
сторон. Финансовый вопрос возникнет, как я думаю, не раньше следующего года,
и теперь я вообще пришла к выводу, что муж в свои сорок пять больше никогда
не будет работать.
Когда он впервые приехал сюда, я предполагала, что наше уединение --
дело временное, и продлится недолго, покуда муж не смирится со своим
поражением, не соберется с силами, чтобы предпринять усилия в новом
направлении. Вначале он посылал по нескольку писем в неделю старым друзьям и
знакомым, в которых сообщал, что после продолжительного, может, полугодового
отпуска снова будет готов приступить к работе. Он, конечно, отдавал себе
отчет, что на государственной службе он будет абсолютно бесполезен, во
всяком случае, в ближайшем будущем, но его образование, его жизненный опыт,
особенно служба за границей могут оказаться весьма нужными для целого ряда
частных предприятий и учреждений.
По тону и содержанию ответов на его письма, особенно на те, которые
приходили от его друзей со студенческой скамьи, можно было с полной
уверенностью судить, что он, мой муж, напрасно предается иллюзиям, хотя
никогда и вида не подавал, что сильно этим расстроен. Вот уже три месяца он
не написал ни одного письма.
Он никогда не признавался мне, что оставил всякую надежду, но я слишком
хорошо его изучила, и поэтому никогда не требовала от него никаких
откровенных заявлений. Я шпионю за ним. Читаю его письма. Исподтишка
наблюдаю за сменой его выражения на лице, если рядом с ним. Когда перед ним
на столе появляется какое-то новое, незнакомое ему блюдо, я не спускаю с
него глаз, ищу, пусть даже едва заметные, признаки одобрения. Когда у нас
еще были друзья, я могла с точностью почти до секунды определить, что их
дружба начинает угнетать его, надоедать ему, и решительным образом принимала
все меры, чтобы такая дружба завершилась как можно скорее и самым
безболезненным образом. Такие взаимоотношения между женой и мужем я, как
писатель, несмотря на современную моду, не имею никакого намерения
обсуждать, но, должна признаться, я стала знатоком всех его желаний. Стоит
ему прочитать какую-то книгу, я немедленно прочитываю ее после него. Я
составила настоящее "досье" всего того, что ему нравится, а что не нравится,
его привычных настроений, всего того, что дает ему внутреннее удовлетворение
и приносит удовольствие. Я не делаю всего этого из-за ревности или
болезненной, женской любви к личной собственности. Я все это делаю тогда,
когда могу развлечь его, чем-то заинтересовать, и делаю исключительно для
него, не для себя, и только из чувства благодарности к нему.
Мой муж -- человек необычный, экстраординарный, хотя в его внешности
ничего такого особенного нет, сколь старательно вы бы ее ни изучали. Он
носит скромную, не бросающуюся в глаза одежду людей своего круга, у него
короткая стрижка, и он зачесывает волосы назад, хотя его продолговатое,
костистое лицо и большой, мясистый нос из-за такой короткой стрижки иногда
принимают неприятные, искаженные пропорции. Однажды, когда мы проводили
отпуск на одном острове в Карибском море, он отрастил волосы и даже густые
черные усы. Вдруг, неожиданно его лицо вернуло себе нормальные пропорции и
теперь четко отражало свойства его характера. С его загаром, который он
приобрел на пляже и на маленьком паруснике, который мы брали в аренду, он
был похож на одного из группы молодых людей на фотографии -- решительных и
смелых, которые уезжают в далекую экспедицию, чтобы взобраться на вершину
Гималаев. Но когда пришло время возвращаться на свой дипломатический пост,
он сбрил усы, снова сделал себе короткую стрижку, так что его лицо вновь
утратило свое замечательное, необычное выражение, и гармония в его
пропорциях безвозвратно исчезла.
Его манеры, как и внешность, были призваны скорее что-то скрывать, чем
выставлять на всеобщее обозрение. Он -- типичный сноб, который всегда
безупречно вежлив со своими подчиненными и не проявляет никакого, даже
осторожно-поверхностного интереса к присутствию рядом людей, которых
обожает. Он подвержен яростным, внезапным вспышкам гнева, которые пытается
сдерживать с помощью все более слабеющей силы воли, заставляя себя в момент
наивысшего напряжения говорить медленно, низким, дрожащим голосом. Он
абсолютно уверен в своем здравом рассудке и выражает полное презрение к
способностям большинства людей, с которыми ему приходилось работать, хотя он
мог часами слушать их болтовню, делая вид, что его на самом деле
заинтересовали их предложения. Этот человек, терзаемый беспредельными
амбициями, неизменно отказывался от сотни хитроумных уловок, которые
помогали его куда менее одаренным коллегам быстрее добиваться продвижения по
службе.
Мучительно терзаемый, насколько мне известно, пламенной страстью, он
никогда на людях даже не касался моей руки и никогда не выражал абсолютно
никакого, даже самого легкого интереса к присутствию красивых женщин,
которые довольно часто посещали то общество, в котором мы с ним так долго
вращались. Он жадно ждал прикосновения Судьбы, но не сделал ни одного шага в
ее сторону.
Вот таков человек, который теперь сидит изо дня в день, читая в тишине,
на жарком солнце пустыни за каменной стеной патио, защищающей его от
постоянного знойного ветра, и на нем, как всегда, даже здесь, аккуратно
завязанный галстук вокруг накрахмаленного воротничка рубашки и серый пиджак
той поры, когда он ходил на работу.
Если он захочет остаться здесь, со мной, один, до конца жизни, то я
буду только рада этому. Я пристрастилась к пишущей машинке, так как в той