Страница:
К счастью, д-р Кедр скоро наткнулся на сестру Анджелу, помешавшую ему разбудить Гомера.
– Что здесь происходит, хотел бы я знать? – спросил он, уже слегка поостыв. – Неужели никому не интересно, где я столько времени пропадал? И почему этот юноша оставил на всеобщее обозрение труп, по виду побывавший в руках маньяка-убийцы? Оставь вас всего на одну ночь, и все пойдет кувырком.
И тогда сестра Анджела рассказала ему, что сразу после его ухода на станцию пришла женщина с тяжелейшим случаем эклампсии, тяжелее она не встречала, а ей, как и Кедру, многое довелось повидать на веку. Еще в Бостонском родильном доме он не раз сталкивался со смертью рожениц от эклампсии; и даже в 194… году она уносила четверть всех погибающих во время родов младенцев.
– И Гомер справился? – спросил д-р Кедр сестер.
Он прочитал отчет, посмотрел роженицу, которая чувствовала себя прекрасно, недоношенного, но вполне здорового ребенка.
– Он все время держался спокойно, почти так же, как вы, – с восторгом говорила сестра Эдна. – Вы можете им гордиться.
– Он просто ангел, – вторила ей сестра Анджела.
– Немного задумался перед тем как вскрыть пузырь, – вспоминала сестра Эдна. – Но все сделал правильно.
– Он ни разу ни в чем не усомнился, – прибавила сестра Анджела.
Да, Гомер все сделал правильно, думал Уилбур Кедр, допустил всего одну маленькую ошибку: не записал точного числа припадков во вторые сутки (тем более что в первые все было подсчитано безупречно) и совсем не упомянул о силе и количестве судорог (если они были) после начала схваток. Но нечего придираться, Уилбур Кедр был хороший учитель и понимал: критика сейчас неуместна. Все самое трудное решено верно, роды Гомер принял идеально.
– А ведь ему нет еще двадцати, так ведь? – спросил д-р Кедр.
Но сестра Эдна уже пошла спать, она тоже едва держалась на ногах. В ее сновидениях героическое поведение Гомера еще усилит любовь к Кедру, и ночной отдых будет ей в радость. Сестра Анджела была все еще у себя в кабинете. Д-р Кедр спросил, почему крохотный новорожденный еще не назван; она ответила, сегодня не ее очередь, а сестра Эдна очень устала.
– Очередь – это просто формальность. Я хотел бы, чтобы ребенок был назван еще сегодня. Вас ведь не убудет, если вы дадите ему имя вне очереди.
Но сестре Анджеле пришла в голову отличная мысль. Это младенец Гомера, он спас его и мать. Пусть он и называет.
– Вы правы, пусть, – согласился д-р Кедр. Его переполняла гордость – его ученик блестяще выдержал первый трудный экзамен.
Назавтра был день присвоения имен. Гомер наречет новый труп Кларой и даст имя своему первому сироте. И конечно, назовет его Давид Копперфильд. Сейчас он читал у мальчиков «Большие надежды», эта книга нравилась ему больше, но не назвать же ребенка Пипом, да и малыш Давид был симпатичнее. Так что выбор имени не потребовал долгих раздумий. В то утро он проснулся хорошо отдохнувший, готовый к принятию куда более трудных решений.
Он спал, не просыпаясь, всю ночь. Проснулся только однажды, еще с вечера; лежа на железной койке д-ра Кедра, вдруг явственно ощутил его присутствие. Слава Богу, Кедр вернулся, наверное, стоит рядом и смотрит на него. Но Гомер не открыл глаз; от д-ра Кедра сладковато веяло эфиром (как от женщин духами), слышалось его ровное дыхание. Вдруг на лоб Гомеру легла ладонь – легкая ладонь врача, щупающего, нет ли у пациента жара. Гомер Бур, уже опытный акушер, знающий гинекологию не хуже любого практикующего врача (а ему еще нет двадцати), лежал очень тихо, притворяясь, что спит.
Д-р Кедр наклонился и едва слышно поцеловал его в губы.
– Хорошая работа, Гомер, – прошептал он. И Гомер почувствовал еще один поцелуй, легкий, как пушинка. – Хорошая работа, мой мальчик, – тихо повторил д-р Кедр и ушел.
У Гомера по щекам текли слезы, скоро все лицо стало мокрое, так сильно он не плакал, даже когда умер Фаззи Бук, и ему тогда удалось обмануть Лужка; он вообще с того вечера ни разу не плакал. А сейчас не мог унять слез, плакал и плакал, молча, без всхлипов – утром надо будет сменить наволочку на подушке д-ра Кедра, промокла насквозь.
Гомер плакал, потому что первый раз в жизни ощутил поцелуй отца.
Конечно, Мелони целовала его. Раньше, теперь уже давно этого нет и в помине. И сестры Эдна с Анджелой целовали; у них это выходит глупо, но так они целуют всех сирот. Д-р Кедр никогда его не целовал. И вот сейчас поцеловал два раза.
Гомер Бур плакал, потому что только в тот вечер узнал, как сладок отцовский поцелуй, плакал, потому что думал, вряд ли еще когда-нибудь Уилбур Кедр поцелует его, да и вряд ли поцеловал бы, знай, что Гомер не спит.
Из провизорской д-р Кедр отправился полюбоваться на спящую здоровым сном роженицу, задавшую Гомеру столько хлопот, и на ее привыкающего к новой среде младенца, которого утром нарекут Давидом Копперфильдом (Давид Копперфильд-младший, будет шутливо называть его д-р Кедр). После чего пошел в кабинет сестры Анджелы, где его ждала пишущая машинка. Но сегодня он не мог писать. Даже не мог думать, так разволновался, поцеловав Гомера. Гомер Бур первый раз в жизни почувствовал поцелуй отца. А Уилбур Кедр первый раз в жизни целовал сына. После того дня в портлендских меблирашках, когда миссис Уиск наградила его гонореей, он никогда никого не целовал. Да и тот поцелуй не был залогом любви, его просто влекло тогда к неизведанному. «Господи, – думал д-р Кедр, – что со мной будет, если Гомер когда-нибудь покинет нас».
Жителям Сердечной Бухты и Сердечного Камня были неведомы темные стороны жизни. И они не были одержимы стремлением приносить человечеству пользу.
Конечно, Олив Уортингтон страдала от набегов братца Баки, после них на стенках бассейна оставался желто-бурый окоем, а паласы в доме пятнали отпечатки его сапожищ. Никуда не денешься, брат, которому она стольким обязана. Конечно, Олив тревожило будущее Уолли, будет ли он учиться, продолжит ли после нее яблочный бизнес или этот прелестный мальчик пойдет в отца, станет вторым Сениором – праздным шалопаем, вызывающим сострадание. Но разве можно сравнить эти заботы с горестями обитателей Сент-Облака? Вспомните «работу Господню» и «работу дьявола» – и первые покажутся вам пустяками. Бурей в стакане воды.
Но и в приятных местах бывают свои беды. Беда, заглянувшая в оба городка, была вполне тривиальной; началась она, как и следовало ожидать, с любви.
«Здесь, в Сент-Облаке, – писал Уилбур Кедр, – влюбиться нет никакой возможности. Слишком большая роскошь». Д-р Кедр не ведал, что сестра Эдна влюблена в него с первого дня, но в одном он был прав: отношения Гомера с Мелони любовью не назовешь. Осадок, оставшийся у них в сердцах после того, как схлынула страсть, разумеется, любовью не был. И фотография дочери миссис Уиск с пенисом пони во рту (самый древний артефакт Сент-Облака) даже отдаленно не напоминала любовь. Между этим совокуплением и любовью была та же пропасть, что между Сент-Облаком и двумя нашими городками.
«В других местах на земле, – писал Уилбур Кедр, – люди, наверное, только и делают, что влюбляются».
Влюбляются, конечно, хоть и не так часто. Юный Уолли Уортингтон считал, например, что к двадцати годам был влюблен дважды; затем раз в двадцать один год и вот теперь, в 194…-м (он был старше Гомера на три года), влюбился опять, не подозревая вначале, что эта любовь на всю жизнь.
Девушка, покорившая его сердце, была дочерью ловца омаров; был он, разумеется, не простой ловец, и дочь у него была особенная. Реймонд Кендел до тонкости знал свое дело, служа примером всем другим ловцам. Следя за ним в бинокль, они учились у него снимать и наживлять ловушки. Да и во всем старались ему подражать; он меняет причальные канаты – и они меняют; он не выходит в море, а сидит дома или чинит в доке ловушки – и они чинят свои. Но где им было тягаться с Реймондом Кенделом, у него было столько поставлено ловушек, что его черные с оранжевым буйки вносили немалую путаницу в состязания университетских команд. Члены клуба Сердечной Бухты, выпускники Йельского университета, не раз умоляли его сменить цвет буйков с черно-оранжевого на синий с белым, но всегда слышали в ответ одно: он не в игрушки играет, а делает дело.
Клуб Сердечной Бухты выходил окнами на дальнюю оконечность бухты, где издавна стоял дом над омаровым садком и пирс с причалом Реймонда Кендела. Будь он менее твердый человек, он давно бы пошел навстречу клубу и навел чистоту и порядок в своих владениях. Его хозяйство, на взгляд курортников, было уродливым пятном, портящим красоту (природную и рукотворную) побережья. На окнах спальни висели буйки в разной стадии окрашенности. Ожидающие починки ловушки штабелями высились на пирсе, загораживая, как экраном, яхты. Стоянка машин всегда забита, и не только машинами покупателей (для них всегда не хватало места), но и другим транспортом – грузовиками и легковушками, которые Рей ремонтировал; тут же отдыхали разлапистые, в мазуте, моторы его омаровой флотилии.
Вся территория вокруг дома, заставленная разобранными машинами и механизмами, казалось, находится в разгаре авральных работ: все размонтировано, не завершено, не просохло. Это столпотворение сопровождал к тому же постоянный шум – жужжал мотор, нагнетающий кислород в омаровый садок под домом, постукивал работающий вхолостую движок моторной лодки; и, конечно, все источало запахи – пахло просмоленными канатами, омарами (по запаху их легко спутать с морской рыбой), мазутом, бензином, от которых вода вокруг пирса радужно переливалась; самый же пирс был устлан водорослями, усыпан ракушками береговичков и украшен, как флагами, желтыми брезентовыми робами, развешанными для просушки. Реймонд Кендел жил работой и любил видеть вокруг себя объекты приложения своего труда. Выдающаяся в море коса была его художественной мастерской.
Он был не только мастер ловить омаров, но и первоклассный механик; все, что другой бы выбросил, у него шло в дело. И он никогда не представлялся ловцом омаров: не то чтобы считал этот труд зазорным. Но у него был талант механика, он им гордился и предпочитал называть себя «жестянщиком».
Клубные завсегдатаи сетовали, что Кендел развел на берегу бухты такое безобразие, но не очень громко; Реймонд Кендел чинил и клубные «жестянки». Наладил, например, фильтр плавательного бассейна, и это в те дни, когда ни у кого еще бассейнов не было, никто в фильтрах ничего не смыслил, да и сам он ни одного в руках не держал. Вся починка заняла у него десять минут. Закончив ее, он сказал: «Кажется, будет работать».
О Рее Кенделе говорили: он выбрасывает только остатки пищи – швыряет в воду за борт катера или с мостков причала. Тем, кто корил его. Рей отвечал: «Я подкармливаю омаров, которые кормят меня» или же: «Я кормлю чаек, они голодные, не то что мы с вами».
Поговаривали, что он гораздо богаче, чем Уортингтоны; никто никогда не видел, чтобы он что-нибудь покупал; единственным его расходом была дочь. Как и все дети членов клуба, она училась в дорогой школе-пансионе; кроме того, Рей платил за нее достаточно большой ежегодный членский взнос, и, конечно, за себя, хотя появлялся в клубе только затем, чтобы что-нибудь починить. Она училась плавать в клубном бассейне с подогретой водой, играла в теннис на корте, который часто осчастливливал своим присутствием Уортингтон-младший. У дочери Кендела был собственный автомобиль, достойный собрат тем, что заполняли стоянку Рея. Чудище, собранное из еще годных частей отслуживших свое машин: некрашеное крыло прикручено проволокой, на капоте эмблема Форда, на кузове – Крайслера; правая дверца не открывается. Зато аккумулятор и двигатель действовали безотказно. Если у кого-нибудь на клубной стоянке машина не заводилась, хозяин бросался искать дочь Рея Кендела; в багажнике ее уродца имелась рукоятка, которой она могла завести любую машину.
Говорили, что Рей Кендел скопил капитал, работая механиком у Олив Уортингтон; он зарабатывал не только омарами, но еще содержал в порядке машинный парк фермы «Океанские дали». Олив Уортингтон платила ему наравне с управляющим: он превосходно разбирался в яблочном деле и был при этом отличным механиком, хотя работал всего два часа в день и только в удобное для себя время. Иногда появлялся утром, объяснив, что в море сейчас не выйдешь, иногда к концу дня; на ферме всегда что-нибудь ломалось: то откажет распылитель у «Харди», то что-нибудь с насосом опрыскивателя, то забарахлит карбюратор у трактора, или выйдет из строя сенокосилка. Рей с ходу видел, что случилось с косилкой, что отказало в вилоподъемнике, почему остановился конвейер, заглох мотор у грузовика, что разладилось в сидровом прессе. За два часа он делал то, на что у другого ушел бы день, и делал на совесть. И никогда ничего не просил купить, новый карбюратор, например, или ножи для косилки.
Олив сама предлагала заменить что-нибудь.
– Вам не кажется, Рей, – вежливо спрашивала она, – что неплохо бы купить новое сцепление для трактора?
Но у Реймонда Кендела, хирурга в своем деле, было, как у врачей, отвращение к смерти. Выбросить деталь и поставить вместо нее новую значило для него расписаться в собственном бессилии и некомпетентности.
И он почти всегда отвечал ей:
– Зачем же, Олив? Я чинил его раньше, починю и на сей раз. Чинить – моя специальность.
Олив особенно уважала Рея Кендела за то презрение, которое он питал к неумехам и бездельникам. Она разделяла его чувства и была благодарна ему, что в число этих дармоедов он не включал ни Сениора, ни ее отца Брюса Бина. Сениор Уортингтон умел шутя делать деньги: посидит часок за телефоном, и вот пожалуйста – прибыль.
– Урожай яблок, – как-то сказала Олив, – можно спасти, даже если в пору цветения плохая погода.
Плохой погодой был сильный ветер, дующий с океана; он запирал пчел Айры Титкома в ульях, мешая их лету, а диких сдувал обратно в леса, где они опыляли все, кроме яблонь.
– Яблоки переживут даже плохую осень, – продолжала она.
Осенью были страшные дожди. Мокрые яблоки выскальзывали из рук, падали, на них появлялись бочки, такие яблоки годны только на сидр. И разумеется, ураган, настоящее бедствие для прибрежных садов.
– Даже если со мной что случится, – говорила Олив, – урожай вряд ли погибнет. (При этих словах Сениор Уортингтон с Уолли бурно протестовали.) А вот если мы потеряем Рея Кендела, «Океанским далям» придет конец.
Этим Олив хотела сказать: рано или поздно сломаются все машины, купишь новые, а они через неделю выйдут из строя. Да нового и не накупишься. А «жестянщик» Рей умел поддерживать старое в рабочем состоянии бесконечно долго.
– Думаю, мама, что без Рея и обоим городкам пришел бы конец, – заметил Уолли.
– Давайте за него выпьем, – радостно предложил Сениор Уортингтон и тут же опрокинул в рот рюмку.
У Олив стало трагическое лицо, и Уолли переменил разговор.
Рей каждый день работал на ферме «Океанские дали», но никто никогда не видел, чтобы он съел хоть одно яблоко; да и до омаров был не большой охотник, предпочитая жареного цыпленка, свиную отбивную или даже гамбургер. Во время одной из клубных регат кто-то из участников учуял (во всяком случае, он это утверждал), как Рей Кендел жарил на катере гамбургер, выйдя в море снимать ловушки.
Но сколько бы люди ни критиковали этические и эстетические принципы Рея Кендела, как бы ни морщили нос, видя из окна клуба вещественные доказательства его неустанных трудов, коими Рей так любил себя окружать, в его очаровательной дочери никто не находил никаких изъянов, кроме разве имени. Но в этом, разумеется, вины ее не было. В самом деле, какая женщина в здравом уме назвала бы себя Кендис (уменьшительное – Кенди, что, как известно, значит «конфетка»). Но все знали, что так звали ее покойную мать, а значит, мать тоже была ни при чем. Кенди так нарекли в честь матери, умершей во время родов. Реймонд дал дочери имя жены, которую все любили; при ее жизни владения Кендела – двор и пирс – содержались в относительном порядке. У кого хватит духу критиковать имя, выбранное по любви.
Познакомившись с Кенди, вы тотчас бы увидели – ничего конфетного в ней нет. Она была мила и приветлива, но уж никак не слащава; отличалась природной красотой, какая часто расходится со вкусом толпы; во всем, что она делала, проявлялись положительные стороны ее характера; практическая жилка уживалась с добротой; вежливость с принципиальностью, энергии ей было не занимать. Если порой лицо ее омрачалось облачком, так только из-за имени, но она никогда не позволила бы себе оскорбить чувства отца (да и вообще ничьи). От отца она унаследовала трудолюбие, а полученное благодаря его щедрости образование развило в ней ум, так что и физический и умственный труд были ей в радость. Конечно, сверстницы из клуба (да и все другие девушки двух городков) в глубине души завидовали вниманию, которое ей оказывал Уолли Уортингтон, но никто никогда не сказал о ней плохого слова. Родись она даже сиротой в приюте Сент-Облака, и там она была бы общей любимицей.
Она нравилась даже Олив Уортингтон, а Олив всегда подозрительно относилась к девушкам, которые влюблялись в Уолли; старалась понять, что их в нем привлекает на самом деле. Она хорошо помнила, как ей самой хотелось вырваться из ее устричного окружения и воцарить среди зелени и яблонь на ферме Уортингтонов «Океанские дали». Это воспоминание настораживало, и она силилась проникнуть в помыслы его подружек: что им нужно – «Океанские дали» или ее сын.
Но с Кенди никаких сомнений не было; она явно считала, что лучше ее дома над омаровым садком ничего нет. Она восхищалась упрямой твердостью отца, гордилась его трудолюбием. И отец обожал ее, ни в чем ей не отказывая. Она не искала богатого жениха и предпочитала купание в океане (правда, подальше от неуютного пирса отца) плавательным бассейнам клуба и «Океанских далей», где, она знала, ей всегда были рады. Признаться, Олив Уортингтон даже думала, что Кенди Кендел, пожалуй, слишком хороша для ее сына, который был неусидчив, другими словами, не очень трудолюбив. Но зато он был красивый и добрый.
И еще Кенди вызывала в Олив какую-то смутную боль, связанную с запечатлевшимся в памяти образом матери – оцепеневшая кукла среди косметики и устриц. Олив завидовала безоблачной любви Кенди к матери, которую та никогда не видела; ее душевная чистота рождала в Олив чувство вины: сама она презирала бессловесность матери, никчемность отца, вульгарность брата.
Кенди поклонялась матери пред маленькими алтарями, воздвигнутыми Реем Кенделом по всему дому над бурлящим омаровым садком. Везде стояли и висели ее фотографии с совсем юным отцом (на фотографиях он был так неузнаваемо молод, так улыбчив, что иногда казался Кенди таким же неведомым существом, как и мать).
Мать Кенди умела сглаживать острые углы в характере Рея. Она излучала доброту, которой хватало на всех; но и энергии в ней было не меньше, чем в Рее, эта их энергия передалась дочери. На кофейном столике в кухне, рядом с разобранным магнето и системой зажигания, красовался триптих – свадебные фотографии Рея и Кендис, которые увековечили тот единственный случай, когда Рей Кендел появился в клубе не в рабочей одежде.
Фотография на ночном столике в спальне Рея (рядом с поломанным переключателем) изображала Кендис и Рея в брезентовых штормовках; они вместе тянут омаровые ловушки, море неспокойно, Кендис беременна, и для всех ясно, особенно для Кенди, что эта работа уже слишком тяжела для нее.
В ее собственной спальне висело фото матери в том возрасте, в каком Кенди была сейчас сама (и, кстати сказать, Гомер). Тогда ее еще звали Кендис Толбот (Толботы были первые поселенцы Сердечной Бухты и старейшие члены клуба). Одетая в длинное белое платье (теннисный костюм!), она очень походила на Кенди. В то лето они познакомились, Рей был немного старшее ее; сильный, готовый все починить, во все вдохнуть жизнь, он выглядел простовато, смуглое лицо слишком серьезно, зато в нем не было ни капли тщеславия, и другие юнцы из клуба в сравнении с ним казались светскими денди и балованными маменькиными сынками.
Кенди была светлая шатенка, в мать, но волосы у нее были все-таки темнее, чем у матери, Уолли и Олив, у которой уже пробивалась седина. От отца она взяла смуглую кожу, темно-карие глаза и рост. Рей Кендел был высок ростом (серьезный недостаток для ловца омаров и механика, добродушно говорил Рей: ловушки с омарами тянешь нагнувшись – большая нагрузка на поясницу, а механик вечно торчит под машиной или копается в двигателе, ему сам Бог велел быть коротышкой). Для девушки Кенди была, пожалуй, чересчур высока, что малость пугало Олив Уортингтон. Единственный недостаток, по ее мнению, в выборе сына.
Олив и сама была высокого роста (выше Сениора, особенно когда тот напивался) и не очень-то одобряла людей выше себя. Уолли был выше, и когда она отчитывала его за какую-нибудь провинность, это действовало ей на нервы.
– А Кенди выше тебя? – как-то спросила она Уолли, слегка нахмурившись.
– Нет, мама. Мы с ней одного роста, – ответил Уолли.
И еще одно беспокойство – эти двое походили друг на друга как две капли воды, так может, их любовь – особый вид нарциссизма или воплощение мечты о братьях и сестрах. Уилбур Кедр скоро нашел бы с Олив общий язык, у него тоже была на редкость беспокойная натура. По беспокойству они вместе могли бы заткнуть за пояс весь мир. Было у них еще одно общее свойство – оба делили мир на свой собственный и «весь остальной». Оба умника понимали, почему так страшатся «остального» мира: ведь и в своем собственном, несмотря на все их старания, подвластны им были только периферийные области.
Летом 194… года Кенди Кендел и Уолли Уортингтон влюбились друг в друга, и оба городка удовлетворенно вздохнули – наконец-то! Можно лишь удивляться, что этого не случилось раньше. Всем уже давно было ясно, что Кенди и Уолли – идеальная пара. Даже сухарь Рей Кендел был доволен. Конечно, Уолли немного несобран, но не лентяй, и, согласитесь, у мальчика золотое сердце. Но особенно ему по душе была Олив, ее неистощимое трудолюбие.
Бедного же Сениора все очень жалели – он был как пятое колесо в этой великолепной четверке. Пьянство на глазах состарило его за один год.
– Вот увидишь, Алис, – сказал как-то не отличавшийся тактом Баки Бин, – скоро твой муженек начнет писать в штаны.
Кенди про Олив думала, что та будет прекрасной свекровью. Представляя мать в зрелом возрасте (в котором ей было отказано в том, еще плохо устроенном мире), Кенди воображала ее похожей на Олив; не сомневалась, что мать приобрела бы ее лоск, если бы не ее английский. Через год и Кенди поедет учиться в колледж, но и не подумает коверкать язык. Во всем остальном Олив Уортингтон была великолепна; Сениора, конечно, жаль, но, в общем, он человек очаровательный.
Так что взаимная любовь Кенди и Уолли доставляла всем одну радость и обещала завершиться браком из тех, что заключаются на небесах. Впрочем, жители городков верили, что истинная любовь всегда венчается таким браком. Предполагалось, что Кенди и Уолли поженятся, когда оба окончат колледж, хотя для Кенди в этом необходимости не было. Но, зная беспокойную натуру Олив, можно было догадаться, что она узрит некие подводные течения, способные разрушить этот идиллический план. Шел 194… год, в Европе второй год полыхала война, и многие ожидали, что в скором времени война перекинется и на другие страны. Но Олив, как всякая мать, мысли о войне гнала прочь.
Зато Уилбур Кедр не переставал думать о войне в Европе. Перерастет война в мировую – Гомеру призыва в армию не миновать, в таком он возрасте. В очень плохом возрасте, по мнению Кедра; и, будучи знающим медиком, предпринял некие шаги, которые уберегли бы Гомера от войны, если Америка в нее вступит.
Кедр был единственный летописец Сент-Облака; предавая бумаге хронику местных событий, он, как правило, не искажал их; но иногда его заносило, и Уилбур Кедр пускался в сочинительство. Он очень не любил историй с плохим концом, вроде истории Фаззи Бука и еще нескольких сирот, чья жизнь оборвалась в стенах приюта. У д-ра Кедра рука не поднималась писать о смерти. Так разве не мог он изредка потешить себя – придумать печальной истории счастливый конец.
Тем немногим сиротам, которые умерли в приюте, Уилбур Кедр сочинял длинную интересную жизнь. Так, Фаззи Буку подарил жизнь, о какой мечтал для Гомера. Началась она с исключительно удачного усыновления (оба родителя были описаны досконально), затем излагалось интенсивное лечение дыхательного недуга Фаззи, завершившееся полным исцелением; после чего молодой человек поехал учиться не куда-нибудь, а в Боуденский колледж («альма матер» самого Уилбура Кедра), затем поступил в Гарвардскую высшую медицинскую школу, окончив которую стал врачом-ординатором сначала в Бостонской клинике, а позже в Бостонском родильном доме. Он лепил из Фаззи Бука влюбленного в свое дело первоклассного акушера-гинеколога. Фиктивная история была продумана самым тщательным, достойным подражания образом, как все, что делал д-р Кедр, исключая, конечно, употребление эфира. И он гордился, что многие выдуманные истории куда более правдоподобны, чем то, что случалось с сиротами в жизни.
– Что здесь происходит, хотел бы я знать? – спросил он, уже слегка поостыв. – Неужели никому не интересно, где я столько времени пропадал? И почему этот юноша оставил на всеобщее обозрение труп, по виду побывавший в руках маньяка-убийцы? Оставь вас всего на одну ночь, и все пойдет кувырком.
И тогда сестра Анджела рассказала ему, что сразу после его ухода на станцию пришла женщина с тяжелейшим случаем эклампсии, тяжелее она не встречала, а ей, как и Кедру, многое довелось повидать на веку. Еще в Бостонском родильном доме он не раз сталкивался со смертью рожениц от эклампсии; и даже в 194… году она уносила четверть всех погибающих во время родов младенцев.
– И Гомер справился? – спросил д-р Кедр сестер.
Он прочитал отчет, посмотрел роженицу, которая чувствовала себя прекрасно, недоношенного, но вполне здорового ребенка.
– Он все время держался спокойно, почти так же, как вы, – с восторгом говорила сестра Эдна. – Вы можете им гордиться.
– Он просто ангел, – вторила ей сестра Анджела.
– Немного задумался перед тем как вскрыть пузырь, – вспоминала сестра Эдна. – Но все сделал правильно.
– Он ни разу ни в чем не усомнился, – прибавила сестра Анджела.
Да, Гомер все сделал правильно, думал Уилбур Кедр, допустил всего одну маленькую ошибку: не записал точного числа припадков во вторые сутки (тем более что в первые все было подсчитано безупречно) и совсем не упомянул о силе и количестве судорог (если они были) после начала схваток. Но нечего придираться, Уилбур Кедр был хороший учитель и понимал: критика сейчас неуместна. Все самое трудное решено верно, роды Гомер принял идеально.
– А ведь ему нет еще двадцати, так ведь? – спросил д-р Кедр.
Но сестра Эдна уже пошла спать, она тоже едва держалась на ногах. В ее сновидениях героическое поведение Гомера еще усилит любовь к Кедру, и ночной отдых будет ей в радость. Сестра Анджела была все еще у себя в кабинете. Д-р Кедр спросил, почему крохотный новорожденный еще не назван; она ответила, сегодня не ее очередь, а сестра Эдна очень устала.
– Очередь – это просто формальность. Я хотел бы, чтобы ребенок был назван еще сегодня. Вас ведь не убудет, если вы дадите ему имя вне очереди.
Но сестре Анджеле пришла в голову отличная мысль. Это младенец Гомера, он спас его и мать. Пусть он и называет.
– Вы правы, пусть, – согласился д-р Кедр. Его переполняла гордость – его ученик блестяще выдержал первый трудный экзамен.
Назавтра был день присвоения имен. Гомер наречет новый труп Кларой и даст имя своему первому сироте. И конечно, назовет его Давид Копперфильд. Сейчас он читал у мальчиков «Большие надежды», эта книга нравилась ему больше, но не назвать же ребенка Пипом, да и малыш Давид был симпатичнее. Так что выбор имени не потребовал долгих раздумий. В то утро он проснулся хорошо отдохнувший, готовый к принятию куда более трудных решений.
Он спал, не просыпаясь, всю ночь. Проснулся только однажды, еще с вечера; лежа на железной койке д-ра Кедра, вдруг явственно ощутил его присутствие. Слава Богу, Кедр вернулся, наверное, стоит рядом и смотрит на него. Но Гомер не открыл глаз; от д-ра Кедра сладковато веяло эфиром (как от женщин духами), слышалось его ровное дыхание. Вдруг на лоб Гомеру легла ладонь – легкая ладонь врача, щупающего, нет ли у пациента жара. Гомер Бур, уже опытный акушер, знающий гинекологию не хуже любого практикующего врача (а ему еще нет двадцати), лежал очень тихо, притворяясь, что спит.
Д-р Кедр наклонился и едва слышно поцеловал его в губы.
– Хорошая работа, Гомер, – прошептал он. И Гомер почувствовал еще один поцелуй, легкий, как пушинка. – Хорошая работа, мой мальчик, – тихо повторил д-р Кедр и ушел.
У Гомера по щекам текли слезы, скоро все лицо стало мокрое, так сильно он не плакал, даже когда умер Фаззи Бук, и ему тогда удалось обмануть Лужка; он вообще с того вечера ни разу не плакал. А сейчас не мог унять слез, плакал и плакал, молча, без всхлипов – утром надо будет сменить наволочку на подушке д-ра Кедра, промокла насквозь.
Гомер плакал, потому что первый раз в жизни ощутил поцелуй отца.
Конечно, Мелони целовала его. Раньше, теперь уже давно этого нет и в помине. И сестры Эдна с Анджелой целовали; у них это выходит глупо, но так они целуют всех сирот. Д-р Кедр никогда его не целовал. И вот сейчас поцеловал два раза.
Гомер Бур плакал, потому что только в тот вечер узнал, как сладок отцовский поцелуй, плакал, потому что думал, вряд ли еще когда-нибудь Уилбур Кедр поцелует его, да и вряд ли поцеловал бы, знай, что Гомер не спит.
Из провизорской д-р Кедр отправился полюбоваться на спящую здоровым сном роженицу, задавшую Гомеру столько хлопот, и на ее привыкающего к новой среде младенца, которого утром нарекут Давидом Копперфильдом (Давид Копперфильд-младший, будет шутливо называть его д-р Кедр). После чего пошел в кабинет сестры Анджелы, где его ждала пишущая машинка. Но сегодня он не мог писать. Даже не мог думать, так разволновался, поцеловав Гомера. Гомер Бур первый раз в жизни почувствовал поцелуй отца. А Уилбур Кедр первый раз в жизни целовал сына. После того дня в портлендских меблирашках, когда миссис Уиск наградила его гонореей, он никогда никого не целовал. Да и тот поцелуй не был залогом любви, его просто влекло тогда к неизведанному. «Господи, – думал д-р Кедр, – что со мной будет, если Гомер когда-нибудь покинет нас».
* * *
Про место, куда уедет Гомер, нельзя сказать, что жизнь там кипит, что она может пробудить дерзкие мечтания или же что она юдоль скорби и беспросветного мрака. Место, куда попадет Гомер, будет просто приятным. Только вот как Гомер, с его прошлым, воспримет простые приятности жизни? Соблазнят ли они его? Да и можно ли вообще устоять перед их соблазном?Жителям Сердечной Бухты и Сердечного Камня были неведомы темные стороны жизни. И они не были одержимы стремлением приносить человечеству пользу.
Конечно, Олив Уортингтон страдала от набегов братца Баки, после них на стенках бассейна оставался желто-бурый окоем, а паласы в доме пятнали отпечатки его сапожищ. Никуда не денешься, брат, которому она стольким обязана. Конечно, Олив тревожило будущее Уолли, будет ли он учиться, продолжит ли после нее яблочный бизнес или этот прелестный мальчик пойдет в отца, станет вторым Сениором – праздным шалопаем, вызывающим сострадание. Но разве можно сравнить эти заботы с горестями обитателей Сент-Облака? Вспомните «работу Господню» и «работу дьявола» – и первые покажутся вам пустяками. Бурей в стакане воды.
Но и в приятных местах бывают свои беды. Беда, заглянувшая в оба городка, была вполне тривиальной; началась она, как и следовало ожидать, с любви.
«Здесь, в Сент-Облаке, – писал Уилбур Кедр, – влюбиться нет никакой возможности. Слишком большая роскошь». Д-р Кедр не ведал, что сестра Эдна влюблена в него с первого дня, но в одном он был прав: отношения Гомера с Мелони любовью не назовешь. Осадок, оставшийся у них в сердцах после того, как схлынула страсть, разумеется, любовью не был. И фотография дочери миссис Уиск с пенисом пони во рту (самый древний артефакт Сент-Облака) даже отдаленно не напоминала любовь. Между этим совокуплением и любовью была та же пропасть, что между Сент-Облаком и двумя нашими городками.
«В других местах на земле, – писал Уилбур Кедр, – люди, наверное, только и делают, что влюбляются».
Влюбляются, конечно, хоть и не так часто. Юный Уолли Уортингтон считал, например, что к двадцати годам был влюблен дважды; затем раз в двадцать один год и вот теперь, в 194…-м (он был старше Гомера на три года), влюбился опять, не подозревая вначале, что эта любовь на всю жизнь.
Девушка, покорившая его сердце, была дочерью ловца омаров; был он, разумеется, не простой ловец, и дочь у него была особенная. Реймонд Кендел до тонкости знал свое дело, служа примером всем другим ловцам. Следя за ним в бинокль, они учились у него снимать и наживлять ловушки. Да и во всем старались ему подражать; он меняет причальные канаты – и они меняют; он не выходит в море, а сидит дома или чинит в доке ловушки – и они чинят свои. Но где им было тягаться с Реймондом Кенделом, у него было столько поставлено ловушек, что его черные с оранжевым буйки вносили немалую путаницу в состязания университетских команд. Члены клуба Сердечной Бухты, выпускники Йельского университета, не раз умоляли его сменить цвет буйков с черно-оранжевого на синий с белым, но всегда слышали в ответ одно: он не в игрушки играет, а делает дело.
Клуб Сердечной Бухты выходил окнами на дальнюю оконечность бухты, где издавна стоял дом над омаровым садком и пирс с причалом Реймонда Кендела. Будь он менее твердый человек, он давно бы пошел навстречу клубу и навел чистоту и порядок в своих владениях. Его хозяйство, на взгляд курортников, было уродливым пятном, портящим красоту (природную и рукотворную) побережья. На окнах спальни висели буйки в разной стадии окрашенности. Ожидающие починки ловушки штабелями высились на пирсе, загораживая, как экраном, яхты. Стоянка машин всегда забита, и не только машинами покупателей (для них всегда не хватало места), но и другим транспортом – грузовиками и легковушками, которые Рей ремонтировал; тут же отдыхали разлапистые, в мазуте, моторы его омаровой флотилии.
Вся территория вокруг дома, заставленная разобранными машинами и механизмами, казалось, находится в разгаре авральных работ: все размонтировано, не завершено, не просохло. Это столпотворение сопровождал к тому же постоянный шум – жужжал мотор, нагнетающий кислород в омаровый садок под домом, постукивал работающий вхолостую движок моторной лодки; и, конечно, все источало запахи – пахло просмоленными канатами, омарами (по запаху их легко спутать с морской рыбой), мазутом, бензином, от которых вода вокруг пирса радужно переливалась; самый же пирс был устлан водорослями, усыпан ракушками береговичков и украшен, как флагами, желтыми брезентовыми робами, развешанными для просушки. Реймонд Кендел жил работой и любил видеть вокруг себя объекты приложения своего труда. Выдающаяся в море коса была его художественной мастерской.
Он был не только мастер ловить омаров, но и первоклассный механик; все, что другой бы выбросил, у него шло в дело. И он никогда не представлялся ловцом омаров: не то чтобы считал этот труд зазорным. Но у него был талант механика, он им гордился и предпочитал называть себя «жестянщиком».
Клубные завсегдатаи сетовали, что Кендел развел на берегу бухты такое безобразие, но не очень громко; Реймонд Кендел чинил и клубные «жестянки». Наладил, например, фильтр плавательного бассейна, и это в те дни, когда ни у кого еще бассейнов не было, никто в фильтрах ничего не смыслил, да и сам он ни одного в руках не держал. Вся починка заняла у него десять минут. Закончив ее, он сказал: «Кажется, будет работать».
О Рее Кенделе говорили: он выбрасывает только остатки пищи – швыряет в воду за борт катера или с мостков причала. Тем, кто корил его. Рей отвечал: «Я подкармливаю омаров, которые кормят меня» или же: «Я кормлю чаек, они голодные, не то что мы с вами».
Поговаривали, что он гораздо богаче, чем Уортингтоны; никто никогда не видел, чтобы он что-нибудь покупал; единственным его расходом была дочь. Как и все дети членов клуба, она училась в дорогой школе-пансионе; кроме того, Рей платил за нее достаточно большой ежегодный членский взнос, и, конечно, за себя, хотя появлялся в клубе только затем, чтобы что-нибудь починить. Она училась плавать в клубном бассейне с подогретой водой, играла в теннис на корте, который часто осчастливливал своим присутствием Уортингтон-младший. У дочери Кендела был собственный автомобиль, достойный собрат тем, что заполняли стоянку Рея. Чудище, собранное из еще годных частей отслуживших свое машин: некрашеное крыло прикручено проволокой, на капоте эмблема Форда, на кузове – Крайслера; правая дверца не открывается. Зато аккумулятор и двигатель действовали безотказно. Если у кого-нибудь на клубной стоянке машина не заводилась, хозяин бросался искать дочь Рея Кендела; в багажнике ее уродца имелась рукоятка, которой она могла завести любую машину.
Говорили, что Рей Кендел скопил капитал, работая механиком у Олив Уортингтон; он зарабатывал не только омарами, но еще содержал в порядке машинный парк фермы «Океанские дали». Олив Уортингтон платила ему наравне с управляющим: он превосходно разбирался в яблочном деле и был при этом отличным механиком, хотя работал всего два часа в день и только в удобное для себя время. Иногда появлялся утром, объяснив, что в море сейчас не выйдешь, иногда к концу дня; на ферме всегда что-нибудь ломалось: то откажет распылитель у «Харди», то что-нибудь с насосом опрыскивателя, то забарахлит карбюратор у трактора, или выйдет из строя сенокосилка. Рей с ходу видел, что случилось с косилкой, что отказало в вилоподъемнике, почему остановился конвейер, заглох мотор у грузовика, что разладилось в сидровом прессе. За два часа он делал то, на что у другого ушел бы день, и делал на совесть. И никогда ничего не просил купить, новый карбюратор, например, или ножи для косилки.
Олив сама предлагала заменить что-нибудь.
– Вам не кажется, Рей, – вежливо спрашивала она, – что неплохо бы купить новое сцепление для трактора?
Но у Реймонда Кендела, хирурга в своем деле, было, как у врачей, отвращение к смерти. Выбросить деталь и поставить вместо нее новую значило для него расписаться в собственном бессилии и некомпетентности.
И он почти всегда отвечал ей:
– Зачем же, Олив? Я чинил его раньше, починю и на сей раз. Чинить – моя специальность.
Олив особенно уважала Рея Кендела за то презрение, которое он питал к неумехам и бездельникам. Она разделяла его чувства и была благодарна ему, что в число этих дармоедов он не включал ни Сениора, ни ее отца Брюса Бина. Сениор Уортингтон умел шутя делать деньги: посидит часок за телефоном, и вот пожалуйста – прибыль.
– Урожай яблок, – как-то сказала Олив, – можно спасти, даже если в пору цветения плохая погода.
Плохой погодой был сильный ветер, дующий с океана; он запирал пчел Айры Титкома в ульях, мешая их лету, а диких сдувал обратно в леса, где они опыляли все, кроме яблонь.
– Яблоки переживут даже плохую осень, – продолжала она.
Осенью были страшные дожди. Мокрые яблоки выскальзывали из рук, падали, на них появлялись бочки, такие яблоки годны только на сидр. И разумеется, ураган, настоящее бедствие для прибрежных садов.
– Даже если со мной что случится, – говорила Олив, – урожай вряд ли погибнет. (При этих словах Сениор Уортингтон с Уолли бурно протестовали.) А вот если мы потеряем Рея Кендела, «Океанским далям» придет конец.
Этим Олив хотела сказать: рано или поздно сломаются все машины, купишь новые, а они через неделю выйдут из строя. Да нового и не накупишься. А «жестянщик» Рей умел поддерживать старое в рабочем состоянии бесконечно долго.
– Думаю, мама, что без Рея и обоим городкам пришел бы конец, – заметил Уолли.
– Давайте за него выпьем, – радостно предложил Сениор Уортингтон и тут же опрокинул в рот рюмку.
У Олив стало трагическое лицо, и Уолли переменил разговор.
Рей каждый день работал на ферме «Океанские дали», но никто никогда не видел, чтобы он съел хоть одно яблоко; да и до омаров был не большой охотник, предпочитая жареного цыпленка, свиную отбивную или даже гамбургер. Во время одной из клубных регат кто-то из участников учуял (во всяком случае, он это утверждал), как Рей Кендел жарил на катере гамбургер, выйдя в море снимать ловушки.
Но сколько бы люди ни критиковали этические и эстетические принципы Рея Кендела, как бы ни морщили нос, видя из окна клуба вещественные доказательства его неустанных трудов, коими Рей так любил себя окружать, в его очаровательной дочери никто не находил никаких изъянов, кроме разве имени. Но в этом, разумеется, вины ее не было. В самом деле, какая женщина в здравом уме назвала бы себя Кендис (уменьшительное – Кенди, что, как известно, значит «конфетка»). Но все знали, что так звали ее покойную мать, а значит, мать тоже была ни при чем. Кенди так нарекли в честь матери, умершей во время родов. Реймонд дал дочери имя жены, которую все любили; при ее жизни владения Кендела – двор и пирс – содержались в относительном порядке. У кого хватит духу критиковать имя, выбранное по любви.
Познакомившись с Кенди, вы тотчас бы увидели – ничего конфетного в ней нет. Она была мила и приветлива, но уж никак не слащава; отличалась природной красотой, какая часто расходится со вкусом толпы; во всем, что она делала, проявлялись положительные стороны ее характера; практическая жилка уживалась с добротой; вежливость с принципиальностью, энергии ей было не занимать. Если порой лицо ее омрачалось облачком, так только из-за имени, но она никогда не позволила бы себе оскорбить чувства отца (да и вообще ничьи). От отца она унаследовала трудолюбие, а полученное благодаря его щедрости образование развило в ней ум, так что и физический и умственный труд были ей в радость. Конечно, сверстницы из клуба (да и все другие девушки двух городков) в глубине души завидовали вниманию, которое ей оказывал Уолли Уортингтон, но никто никогда не сказал о ней плохого слова. Родись она даже сиротой в приюте Сент-Облака, и там она была бы общей любимицей.
Она нравилась даже Олив Уортингтон, а Олив всегда подозрительно относилась к девушкам, которые влюблялись в Уолли; старалась понять, что их в нем привлекает на самом деле. Она хорошо помнила, как ей самой хотелось вырваться из ее устричного окружения и воцарить среди зелени и яблонь на ферме Уортингтонов «Океанские дали». Это воспоминание настораживало, и она силилась проникнуть в помыслы его подружек: что им нужно – «Океанские дали» или ее сын.
Но с Кенди никаких сомнений не было; она явно считала, что лучше ее дома над омаровым садком ничего нет. Она восхищалась упрямой твердостью отца, гордилась его трудолюбием. И отец обожал ее, ни в чем ей не отказывая. Она не искала богатого жениха и предпочитала купание в океане (правда, подальше от неуютного пирса отца) плавательным бассейнам клуба и «Океанских далей», где, она знала, ей всегда были рады. Признаться, Олив Уортингтон даже думала, что Кенди Кендел, пожалуй, слишком хороша для ее сына, который был неусидчив, другими словами, не очень трудолюбив. Но зато он был красивый и добрый.
И еще Кенди вызывала в Олив какую-то смутную боль, связанную с запечатлевшимся в памяти образом матери – оцепеневшая кукла среди косметики и устриц. Олив завидовала безоблачной любви Кенди к матери, которую та никогда не видела; ее душевная чистота рождала в Олив чувство вины: сама она презирала бессловесность матери, никчемность отца, вульгарность брата.
Кенди поклонялась матери пред маленькими алтарями, воздвигнутыми Реем Кенделом по всему дому над бурлящим омаровым садком. Везде стояли и висели ее фотографии с совсем юным отцом (на фотографиях он был так неузнаваемо молод, так улыбчив, что иногда казался Кенди таким же неведомым существом, как и мать).
Мать Кенди умела сглаживать острые углы в характере Рея. Она излучала доброту, которой хватало на всех; но и энергии в ней было не меньше, чем в Рее, эта их энергия передалась дочери. На кофейном столике в кухне, рядом с разобранным магнето и системой зажигания, красовался триптих – свадебные фотографии Рея и Кендис, которые увековечили тот единственный случай, когда Рей Кендел появился в клубе не в рабочей одежде.
Фотография на ночном столике в спальне Рея (рядом с поломанным переключателем) изображала Кендис и Рея в брезентовых штормовках; они вместе тянут омаровые ловушки, море неспокойно, Кендис беременна, и для всех ясно, особенно для Кенди, что эта работа уже слишком тяжела для нее.
В ее собственной спальне висело фото матери в том возрасте, в каком Кенди была сейчас сама (и, кстати сказать, Гомер). Тогда ее еще звали Кендис Толбот (Толботы были первые поселенцы Сердечной Бухты и старейшие члены клуба). Одетая в длинное белое платье (теннисный костюм!), она очень походила на Кенди. В то лето они познакомились, Рей был немного старшее ее; сильный, готовый все починить, во все вдохнуть жизнь, он выглядел простовато, смуглое лицо слишком серьезно, зато в нем не было ни капли тщеславия, и другие юнцы из клуба в сравнении с ним казались светскими денди и балованными маменькиными сынками.
Кенди была светлая шатенка, в мать, но волосы у нее были все-таки темнее, чем у матери, Уолли и Олив, у которой уже пробивалась седина. От отца она взяла смуглую кожу, темно-карие глаза и рост. Рей Кендел был высок ростом (серьезный недостаток для ловца омаров и механика, добродушно говорил Рей: ловушки с омарами тянешь нагнувшись – большая нагрузка на поясницу, а механик вечно торчит под машиной или копается в двигателе, ему сам Бог велел быть коротышкой). Для девушки Кенди была, пожалуй, чересчур высока, что малость пугало Олив Уортингтон. Единственный недостаток, по ее мнению, в выборе сына.
Олив и сама была высокого роста (выше Сениора, особенно когда тот напивался) и не очень-то одобряла людей выше себя. Уолли был выше, и когда она отчитывала его за какую-нибудь провинность, это действовало ей на нервы.
– А Кенди выше тебя? – как-то спросила она Уолли, слегка нахмурившись.
– Нет, мама. Мы с ней одного роста, – ответил Уолли.
И еще одно беспокойство – эти двое походили друг на друга как две капли воды, так может, их любовь – особый вид нарциссизма или воплощение мечты о братьях и сестрах. Уилбур Кедр скоро нашел бы с Олив общий язык, у него тоже была на редкость беспокойная натура. По беспокойству они вместе могли бы заткнуть за пояс весь мир. Было у них еще одно общее свойство – оба делили мир на свой собственный и «весь остальной». Оба умника понимали, почему так страшатся «остального» мира: ведь и в своем собственном, несмотря на все их старания, подвластны им были только периферийные области.
Летом 194… года Кенди Кендел и Уолли Уортингтон влюбились друг в друга, и оба городка удовлетворенно вздохнули – наконец-то! Можно лишь удивляться, что этого не случилось раньше. Всем уже давно было ясно, что Кенди и Уолли – идеальная пара. Даже сухарь Рей Кендел был доволен. Конечно, Уолли немного несобран, но не лентяй, и, согласитесь, у мальчика золотое сердце. Но особенно ему по душе была Олив, ее неистощимое трудолюбие.
Бедного же Сениора все очень жалели – он был как пятое колесо в этой великолепной четверке. Пьянство на глазах состарило его за один год.
– Вот увидишь, Алис, – сказал как-то не отличавшийся тактом Баки Бин, – скоро твой муженек начнет писать в штаны.
Кенди про Олив думала, что та будет прекрасной свекровью. Представляя мать в зрелом возрасте (в котором ей было отказано в том, еще плохо устроенном мире), Кенди воображала ее похожей на Олив; не сомневалась, что мать приобрела бы ее лоск, если бы не ее английский. Через год и Кенди поедет учиться в колледж, но и не подумает коверкать язык. Во всем остальном Олив Уортингтон была великолепна; Сениора, конечно, жаль, но, в общем, он человек очаровательный.
Так что взаимная любовь Кенди и Уолли доставляла всем одну радость и обещала завершиться браком из тех, что заключаются на небесах. Впрочем, жители городков верили, что истинная любовь всегда венчается таким браком. Предполагалось, что Кенди и Уолли поженятся, когда оба окончат колледж, хотя для Кенди в этом необходимости не было. Но, зная беспокойную натуру Олив, можно было догадаться, что она узрит некие подводные течения, способные разрушить этот идиллический план. Шел 194… год, в Европе второй год полыхала война, и многие ожидали, что в скором времени война перекинется и на другие страны. Но Олив, как всякая мать, мысли о войне гнала прочь.
Зато Уилбур Кедр не переставал думать о войне в Европе. Перерастет война в мировую – Гомеру призыва в армию не миновать, в таком он возрасте. В очень плохом возрасте, по мнению Кедра; и, будучи знающим медиком, предпринял некие шаги, которые уберегли бы Гомера от войны, если Америка в нее вступит.
Кедр был единственный летописец Сент-Облака; предавая бумаге хронику местных событий, он, как правило, не искажал их; но иногда его заносило, и Уилбур Кедр пускался в сочинительство. Он очень не любил историй с плохим концом, вроде истории Фаззи Бука и еще нескольких сирот, чья жизнь оборвалась в стенах приюта. У д-ра Кедра рука не поднималась писать о смерти. Так разве не мог он изредка потешить себя – придумать печальной истории счастливый конец.
Тем немногим сиротам, которые умерли в приюте, Уилбур Кедр сочинял длинную интересную жизнь. Так, Фаззи Буку подарил жизнь, о какой мечтал для Гомера. Началась она с исключительно удачного усыновления (оба родителя были описаны досконально), затем излагалось интенсивное лечение дыхательного недуга Фаззи, завершившееся полным исцелением; после чего молодой человек поехал учиться не куда-нибудь, а в Боуденский колледж («альма матер» самого Уилбура Кедра), затем поступил в Гарвардскую высшую медицинскую школу, окончив которую стал врачом-ординатором сначала в Бостонской клинике, а позже в Бостонском родильном доме. Он лепил из Фаззи Бука влюбленного в свое дело первоклассного акушера-гинеколога. Фиктивная история была продумана самым тщательным, достойным подражания образом, как все, что делал д-р Кедр, исключая, конечно, употребление эфира. И он гордился, что многие выдуманные истории куда более правдоподобны, чем то, что случалось с сиротами в жизни.