Страница:
А вот еще более горестная жалоба:
Губернатор и совет, подстрекаемые криками толпы, принялись всерьез обсуждать, что следует предпринять. Послания были, наконец, временно забракованы. Некоторые стояли за то, чтобы отправить янки подарки, как это мы делаем, предлагая мир мелким варварским государствам, или, подобно тому, как индейцы приносят жертву дьяволу. Другие стояли за то, чтобы откупиться от них, но это встретило возражения, так как означало бы признание за ними прав на захваченную землю. Как всегда в таких случаях, было предложено, обсуждено и отвергнуто множество мер. И совету в конце концов пришлось принять решения, которыми, хотя они «были самые обычные и очевидные, прежде сознательно пренебрегли, ибо наши изумительно проницательные политики всегда смотрят в телескопы, что дает им возможность видеть только далекие и недостижимые предметы, но препятствует видеть то, что находится в пределах досягаемости «является очевидным для всех простых людей, довольствующихся тем, что смотрят невооруженным глазом, данным им небесами. Глубокомысленный синклит, как я уже сказал, в своей погоне за блуждающими огоньками случайно наткнулся на то самое решение, которое было необходимо: собрать воинский отряд и отправить его на выручку и усиление гарнизона. Эту меру осуществили так быстро, что меньше чем через год экспедиционный корпус, состоявший из сержанта и двенадцати солдат, был готов выступить в поход, и ему устроили смотр на городской площади, ныне известной под названием Боулинг-Грин. Как раз в эту последнюю минуту вся община была повергнута в изумление неожиданным прибытием доблестного Якобуса Ван-Кюрлета, вступившего в город во главе беспорядочной толпы оборванцев и принесшего печальное известие о своем поражении и захвате свирепыми янки грозного форта Гуд-Хоп.
Судьба этой важной крепости может служить поучительным предупреждением для всех военачальников. Она была взята не штурмом и не измором; пушки и мины не сделали бреши в стенах, через которую могли бы ворваться осаждающие; пороховые склады не были взорваны калеными ядрами, казармы не были разрушены и гарнизон не был уничтожен разрывами бомб. На самом деле крепость пала в результате столь же странной, сколь и действенной военной хитрости, всегда приносящей успех, если только представляется случай ее применить. Я счастлив, имея возможность добавить, к чести наших знаменитых предков, что это была такая военная хитрость, которая, хотя и ставит под сомнение бдительность бесстрашного Ван-Кюрлета и его гарнизона, все же ни в коей мере не дает оснований заподозрить их в недостатке храбрости.
По-видимому, коварные янки, изучив неизменные привычки гарнизона, дождались благоприятного случая и в середине знойного дня потихоньку вошли в форт; его бдительные защитники, по горло насытившись плотным обедом и выкурив трубку, все до единого громко храпели на своих постах, и никому из них даже во сне не привиделась столь страшная возможность. Враги самым бесчеловечным образом схватили Якобуса Ван-Кюрлета и его отважных мирмидонян за шиворот, любезно проводил их до ворот форта и отпустили, угостив каждого пинком в мягкую часть, как отпустил Карл XII после битвы при Нарве[249] толстозадых русских. Только Ван-Кюрлет, в знак особого отличия, получил два пинка.
Форт немедленно был занят сильным гарнизоном, состоявшим из двадцати долговязых янки с крепкими кулаками; на их шляпах, вместо кокард и перьев, торчал уэтерсфилдский лук, длинные ржавые охотничьи ружья заменяли им мушкеты, их запасы продовольствия состояли из кукурузного пуддинга, рыбы, свинины и патоки. Огромная тыква была водружена на длинный шест в качестве флага, так как колпак свободы тогда еще не вошел в моду.
Получение этого печального известия вызвало гнев всей общины; в нем было что-то, что взывало ко всем умам и затрагивало даже притупившиеся чувства могущественной черни, которой обычно требуется пинок в зад, чтобы в ней пробудилось дремлющее сознание собственного достоинства. Я был свидетелем того, как мои глубокомысленные сограждане безропотно переносили тысячу существенных нарушений их прав только потому, что эти нарушения не были для них сразу же очевидными; но как только несчастный Пирс был убит на наших берегах, все государство пришло в движение. Так просвещенные нидерландцы, почти не обращавшие внимания на вторжения восточных соседей и предоставившие своему отважному писаке-губернатору одному нести все тяготы войны, пуская в ход только свое перо, теперь все без исключения почувствовали, что и их голова разбита, коль скоро разбита голова Докингса, а злосчастная судьба их согражданки-свиньи, которая была схвачена силой, уведена и продана в рабство, исторгала сочувственное хрюканье из каждой груди.
«Люди из Хартфорда продали принадлежавшую почтенной компании свинью под тем предлогом, что она паслась на их земле, тогда как у них нет ни фута наследственных владений. Они предлагали вернуть свинью за 5 шилл. – чтобы представители компании уплатили 5 шилл. за потраву; но представители компании это отклонили, ибо ни одна свинья (как принято говорить) не может совершить потравы на участке собственного хозяина[248]».
Губернатор и совет, подстрекаемые криками толпы, принялись всерьез обсуждать, что следует предпринять. Послания были, наконец, временно забракованы. Некоторые стояли за то, чтобы отправить янки подарки, как это мы делаем, предлагая мир мелким варварским государствам, или, подобно тому, как индейцы приносят жертву дьяволу. Другие стояли за то, чтобы откупиться от них, но это встретило возражения, так как означало бы признание за ними прав на захваченную землю. Как всегда в таких случаях, было предложено, обсуждено и отвергнуто множество мер. И совету в конце концов пришлось принять решения, которыми, хотя они «были самые обычные и очевидные, прежде сознательно пренебрегли, ибо наши изумительно проницательные политики всегда смотрят в телескопы, что дает им возможность видеть только далекие и недостижимые предметы, но препятствует видеть то, что находится в пределах досягаемости «является очевидным для всех простых людей, довольствующихся тем, что смотрят невооруженным глазом, данным им небесами. Глубокомысленный синклит, как я уже сказал, в своей погоне за блуждающими огоньками случайно наткнулся на то самое решение, которое было необходимо: собрать воинский отряд и отправить его на выручку и усиление гарнизона. Эту меру осуществили так быстро, что меньше чем через год экспедиционный корпус, состоявший из сержанта и двенадцати солдат, был готов выступить в поход, и ему устроили смотр на городской площади, ныне известной под названием Боулинг-Грин. Как раз в эту последнюю минуту вся община была повергнута в изумление неожиданным прибытием доблестного Якобуса Ван-Кюрлета, вступившего в город во главе беспорядочной толпы оборванцев и принесшего печальное известие о своем поражении и захвате свирепыми янки грозного форта Гуд-Хоп.
Судьба этой важной крепости может служить поучительным предупреждением для всех военачальников. Она была взята не штурмом и не измором; пушки и мины не сделали бреши в стенах, через которую могли бы ворваться осаждающие; пороховые склады не были взорваны калеными ядрами, казармы не были разрушены и гарнизон не был уничтожен разрывами бомб. На самом деле крепость пала в результате столь же странной, сколь и действенной военной хитрости, всегда приносящей успех, если только представляется случай ее применить. Я счастлив, имея возможность добавить, к чести наших знаменитых предков, что это была такая военная хитрость, которая, хотя и ставит под сомнение бдительность бесстрашного Ван-Кюрлета и его гарнизона, все же ни в коей мере не дает оснований заподозрить их в недостатке храбрости.
По-видимому, коварные янки, изучив неизменные привычки гарнизона, дождались благоприятного случая и в середине знойного дня потихоньку вошли в форт; его бдительные защитники, по горло насытившись плотным обедом и выкурив трубку, все до единого громко храпели на своих постах, и никому из них даже во сне не привиделась столь страшная возможность. Враги самым бесчеловечным образом схватили Якобуса Ван-Кюрлета и его отважных мирмидонян за шиворот, любезно проводил их до ворот форта и отпустили, угостив каждого пинком в мягкую часть, как отпустил Карл XII после битвы при Нарве[249] толстозадых русских. Только Ван-Кюрлет, в знак особого отличия, получил два пинка.
Форт немедленно был занят сильным гарнизоном, состоявшим из двадцати долговязых янки с крепкими кулаками; на их шляпах, вместо кокард и перьев, торчал уэтерсфилдский лук, длинные ржавые охотничьи ружья заменяли им мушкеты, их запасы продовольствия состояли из кукурузного пуддинга, рыбы, свинины и патоки. Огромная тыква была водружена на длинный шест в качестве флага, так как колпак свободы тогда еще не вошел в моду.
ГЛАВА III
Содержащая описание страшного гнева Вильяма Упрямого и великой скорби новоамстердамцев по поводу событий в форте Гуд-Хоп. – А также о том, как Вильям Упрямый укрепил город трубачом, флагштоком и ветряной мельницей, и о подвигах Стоффеля Бринкерхофа.
Человеческая речь не в силах передать неистовую ярость, в которую впал упрямый Вильгельмус Кифт, узнав эту оскорбительную новость. Добрых три часа бешенство маленького человечка было слишком велико, чтобы он мог вымолвить хоть слово, или, вернее, слова были слишком велики для него, и он чуть не задохнулся от дюжины ужасных, безобразных, девятиэтажных голландских ругательств, которые все сразу столпились в его глотке. К счастью, несколько крепких ударов кулаком по спине спасли его от удушья и выпихнули из него два-три бушеля чудовищных проклятий, самым мягким из которых было «Разрази их всех господь!» Все присутствовавшие удивлялись, как такое маленькое тело могло вместить такую огромную массу слов, не лопнув. Сверкнув первым залпом, он продолжал без перерыва палить целых три дня, предавая анафеме янки – мужчин, женщин и детей со всеми их потрохами, обозвав их шайкой dieven, schobbejaken deugenieten, twist-zoekeren, loozen-schalken blaes-kaeken, kakken-bedden[250] и еще тысячью других бранных слов, о которых, к несчастью для потомства, в истории не сохранилось особых упоминаний.
Наконец он поклялся, что больше не будет иметь дела с этой бандой проходимцев: пусть себе захватывают чужую землю, спят, не раздеваясь, в одной постели, обо всем назойливо расспрашивают, дерутся, питаются тыквами, пачкаются патокой, колют дранку, разбавляют водой сидр, барышничают, торгуют вразнос всякой мелочью, пусть остаются в форте Гуд-Хоп и гниют там, а он не станет марать руки и пытаться выгнать их оттуда. В подтверждение этого он приказал новобранцам немедленно двинуться на зимние квартиры, хотя было еще только начало лета. Губернатор Кифт честно сдержал свое слово, а его противники столь же честно удержали захваченный ими пост. Таким образом, славная река Коннектикут и все веселые долины, по которым она протекает, вместе с лососями, сельдями и прочими рыбами, водящимися в ее водах, очутилась в руках победоносных янки, владеющих ими и по сей день – да пойдет это им на пользу.
В результате столь печальных событий великое уныние охватило Новый Амстердам. Слово «янки» стало для наших славных предков таким же страшным, как слово «галл» для древних римлян; и все мудрые старухи провинции Новые Нидерланды, не читавшие книги мисс Гамильтон[251] о воспитании, пользовались им как пугалом, чтобы стращать и принуждать к повиновению своих непослушных сорванцов.
Взоры всей провинции были теперь обращены на губернатора; все хотели знать, что он собирается предпринять для защиты государства в эти печальные и тревожные дни. Рассудительных людей в общине, в особенности старух, одолевали великие опасения, как бы эти ужасные молодчики из Коннектикута, не удовлетворившись завоеванием форта Гуд-Хоп, не двинулись сразу в поход на Новый Амстердам и не взяли его штурмом. И так как эти старые леди при посредстве супруги губернатора, которая, как мы уже намекали, была в доме «первой скрипкой», приобрели значительное влияние в общественных делах, превратив всю провинцию в своего рода бабье царство, то было решено, что следует принять действенные меры к укреплению города.
Случилось так, что в ту пору в Новом Амстердаме проживал некий Антони Ван-Корлеар,[252] бравый и широколицый, веселый, толстый трубач-голландец, знаменитый своими могучими легкими и густыми бакенбардами. Он, как утверждает история, извлекал из своего инструмента пронзительные звуки такой мощи, что всем, до чьего слуха они доходили, казалось, будто десять тысяч волынок зараз гнусавили изо всей силы. Его-то и избрал знаменитый Кифт, как самого подходящего во всем мире человека, для того, чтобы быть защитником Нового Амстердама и нести гарнизонную службу на его укреплениях; он нисколько не сомневался, что музыкальный инструмент Ван-Корлеара сыграет столь же действенную роль в войне, призывая к наступлению, как и труба паладина Астольфо[253] или более классический рог Алекто.[254] Любо было смотреть, как губернатор в восхищении щелкал пальцами и суетился, когда его смелый трубач расхаживал по крепостному валу, бесстрашно бросая звуки своей трубы в лицо всему свету, подобно тому, как доблестный издатель отважно поносит все власти предержащие, – находясь по другую сторону Атлантического океана.
Но Вильям Кифт не довольствовался таким усилением гарнизона своей крепости, он существенно укрепил ее также тем, что воздвиг грозную батарею деревянных пушек, установил в центре высоченный флагшток, возвышавшийся над всем городом, и, кроме того, построил огромную ветряную мельницу[255] на одном из бастионов.[256] Конечно, последняя была до некоторой степени новинкой в фортификационном искусстве, но, как я уже упоминал, Кифт славился своими нововведениями и опытами; предания утверждают, что он очень любил заниматься изобретениями в области механики, создавал патентованные вертелы, приводимые в движение дымом, и телеги, шедшие впереди лошадей; больше всего нравилось ему строить ветряные мельницы, к которым он приобрел особое пристрастие в своем родном городе Саардаме.
Эти научные причуды маленького губернатора с восторгом превозносились его приспешниками как доказательство его всеобъемлющей гениальности. Однако не было недостатка и в злобных ворчунах, бранивших Кифта за то, что он тратит свои умственные способности на всякие пустяки и посвящает вертелам и ветряным мельницам то время, которое следовало бы использовать для более важных забот о делах провинции. Больше того, они зашли даже так далеко, что несколько раз намекали, будто у него вскружилась голова, и он на самом деле решил управлять страной как своими мельницами – просто с помощью ветра![257] Таковы неблагодарность и злословие, всегда выпадающие на долю наших просвещенных правителей.
Несмотря на все меры, принятые Вильямом Упрямым для приведения города в такое состояние, чтобы он мог защищаться, жители продолжали пребывать в большой тревоге и унынии. Но рок, который, по-видимому, всегда успевает в самый последний момент бросить кость надежде, чтобы поддержать в живых ее умирающий с голоду дух, в это время увенчал славой оружие Новых Нидерландов в другом конце страны и таким образом укрепил поколебавшееся мужество несчастных жителей. Если бы не это, трудно сказать, до чего дошли бы они в своей безмерной скорби, «ибо печаль, – говорит глубокомысленный автор жизнеописания семи защитников христианства, – подруга отчаяния, а отчаяние пособник позорной смерти!»
Среди многочисленных поселений, захваченных коннектикутскими разбойниками, причинившими за последнее время столько великих бед, следует, в частности, упомянуть то, которое было основано на восточном берегу Лонг-Айленда, в месте, названном из-за своих превосходных моллюсков Устричной бухтой. Это вторжение нанесло удар в самое чувствительное место провинции и вызвало сильное волнение в Новом Амстердаме.
Дорога к сердцу лежит через желудок – таков бесспорный закон, хорошо известный нашим опытным физиологам. Это обстоятельство может быть объяснено теми же причинами, о которых я уже упоминал в рассуждениях о тучных олдерменах. Впрочем, оно широко известно, и из него мы видим, что самый верный способ завоевать сердца миллионов людей – это кормить их как следует, и что человек всегда бывает расположен льстить, угождать и служить другому, если тот кормит его за свои счет. Такова одна из причин, почему у наших богачей, часто устраивающих званые обеды, такое обилие искренних и преданных друзей. Основываясь на том же положении, ловкие вожаки наших политических партий обеспечивают себе любовь своих сторонников, щедро вознаграждая их земными благами, и ловят на выборах голоса грубой черни, угощая ее боем быков и бифштексами. В этом самом городе я знавал много людей, которые приобрели значительный вес в обществе и пользовались большой благосклонностью сограждан, хотя единственное, что могли сказать им в похвалу, было: «Они давали хорошие обеды и держали прекрасные вина».
Если же сердце и желудок столь тесно связаны, то из этого с несомненностью следует, что все, что затрагивает одно, должно, в силу симпатической связи, затронуть и другое. В равной мере бесспорно и то обстоятельство, что из всех приношений желудку с наибольшей благодарностью принимается черепокожное морское животное, именуемое натуралистами ostea, но в просторечии известное под названием устрицы. И мои прожорливые сограждане питали к ним такое большое почтение, что испокон веков посвящали им храмы на каждой улице и в каждом переулке по всему нашему сытому городу. Поэтому нельзя было ожидать, чтобы жители Нового Амстердама стерпели захват Устричной бухты, изобиловавшей их любимым лакомством. Они могли извинить оскорбление, нанесенное их чести, могли обойти молчанием даже убийство нескольких граждан, но посягательство на кладовые великого города Нового Амстердама и угроза желудкам его дородных бургомистров были слишком серьезны, чтобы остаться неотомщенными. Весь совет единодушно сошелся на том, что захватчики должны быть немедленно изгнаны силой оружия из Устричной бухты и соседних с ней мест; с этой целью был отправлен отряд под командованием некоего Стоффеля Бринкерхофа или Бринкерхоофда (то есть Стоффеля, разбивающего головы), названного так потому, что он был человеком великих подвигов, прославившимся по всей провинции Новые Нидерланды своим искусством в обращении с дубиной, а ростом мог бы потягаться с Колбрандом, знаменитым датским богатырем, убитым маленьким Гаем из Варвика.[258]
Стоффель Бринкерхоф был человеком немногословным, но расторопным – одним из тех бесхитростных офицеров, которые идут прямо вперед и выполняют приказания, не кичась этим. Он не проявил особой быстроты в своем движении, но упорно шагал через Ниневию и Вавилон, Иерихон и Патчог и через большой город Куэг и различные другие некогда знаменитые города, которые с помощью какого-то непостижимого волшебства, примененного янки, были странным образом перенесены на Лонг-Айленд, пока, наконец, не прибыл к окрестностям Устричной бухты.
Там он был встречен шумной толпой доблестных воинов во главе с Вяленой Рыбой, Хэббакаком Сборщиком орехов, Дай Сдачи, Зираббебелем Казной, Джонатаном Бездельником и Решительным Петухом! Услышав их имена, храбрый Стоффель и в самом деле подумал, что весь Тощий парламент[259] был выпущен на свободу, чтобы разбить его отряд. Обнаружив, однако, что это грозное войско состояло просто из «лучших людей» поселения, вооруженных всего лишь своими языками, и что они выступили навстречу ему с единственным намерением вступить в словесную битву, он без особого труда сумел обратить их в бегство и совершенно разрушил их поселение. Не тратя времени на то, чтобы тут же на месте написать победную реляцию и таким образом дать врагу ускользнуть, пока он будет обеспечивать себе лавры, как поступил бы более опытный генерал, честный Стоффель думал только о том, чтобы поскорей завершить свое предприятие и полностью изгнать янки с острова. Это трудное предприятие он выполнил почти таким же образом, каким он привык гнать своих быков: когда янки пустились наутек от него, он подтянул свои штаны и упорно зашагал за ними; он непременно загнал бы их в море, если бы они не запросили пощады и не согласились платить дань.
Известие об этом подвиге вовремя подняло дух граждан Нового Амстердама. Чтобы угодить им еще больше, губернатор решил поразить их одним из тех величественных зрелищ, широко известных в эпоху классической древности, полное описание которых было вбито в его голову с помощью розог, когда он был школьником в Гааге. Итак, он издал указ об устройстве триумфальной встречи Стоффелю Бринкерхофу, торжественно вступившему в город верхом на наррагансетском иноходце; перед победителем несли пять тыкв, которые, подобно римским орлам,[260] служили врагам знаменами. Десять телег, груженных устрицами, пятьсот бушелей уэтерсфилдского лука, сотня центнеров трески, две бочки патоки и разные другие богатства были выставлены напоказ в качестве военных трофеев и полученной от янки дани; а трех известных фальшивомонетчиков, подделывавших манхаттанские кредитные билеты,[261] бросили в тюрьму в честь триумфа нашего героя. Процессию увеселяла военная музыка, которой оглашала воздух труба Антони Ван-Корлеара, защитника Нового Амстердама, сопровождаемая отборным оркестром из мальчишек и негров, игравших на национальных инструментах, то есть стучавших чем-то вроде кастаньет из кости и ракушек. Граждане с чистосердечной радостью поедали военную добычу; каждый мужчина оказал честь победителю, от всей души напившись ромом из Новой Англии, а ученый Вильгельмус Кифт, в мгновенном порыве восторга и великодушия вспомнив, что у древних существовал обычай устанавливать в честь победоносных генералов статуи в общественных местах, издал всемилостивейший указ, по которому каждому владельцу таверны разрешалось нарисовать на своей вывеске голову бесстрашного Стоффеля!
Человеческая речь не в силах передать неистовую ярость, в которую впал упрямый Вильгельмус Кифт, узнав эту оскорбительную новость. Добрых три часа бешенство маленького человечка было слишком велико, чтобы он мог вымолвить хоть слово, или, вернее, слова были слишком велики для него, и он чуть не задохнулся от дюжины ужасных, безобразных, девятиэтажных голландских ругательств, которые все сразу столпились в его глотке. К счастью, несколько крепких ударов кулаком по спине спасли его от удушья и выпихнули из него два-три бушеля чудовищных проклятий, самым мягким из которых было «Разрази их всех господь!» Все присутствовавшие удивлялись, как такое маленькое тело могло вместить такую огромную массу слов, не лопнув. Сверкнув первым залпом, он продолжал без перерыва палить целых три дня, предавая анафеме янки – мужчин, женщин и детей со всеми их потрохами, обозвав их шайкой dieven, schobbejaken deugenieten, twist-zoekeren, loozen-schalken blaes-kaeken, kakken-bedden[250] и еще тысячью других бранных слов, о которых, к несчастью для потомства, в истории не сохранилось особых упоминаний.
Наконец он поклялся, что больше не будет иметь дела с этой бандой проходимцев: пусть себе захватывают чужую землю, спят, не раздеваясь, в одной постели, обо всем назойливо расспрашивают, дерутся, питаются тыквами, пачкаются патокой, колют дранку, разбавляют водой сидр, барышничают, торгуют вразнос всякой мелочью, пусть остаются в форте Гуд-Хоп и гниют там, а он не станет марать руки и пытаться выгнать их оттуда. В подтверждение этого он приказал новобранцам немедленно двинуться на зимние квартиры, хотя было еще только начало лета. Губернатор Кифт честно сдержал свое слово, а его противники столь же честно удержали захваченный ими пост. Таким образом, славная река Коннектикут и все веселые долины, по которым она протекает, вместе с лососями, сельдями и прочими рыбами, водящимися в ее водах, очутилась в руках победоносных янки, владеющих ими и по сей день – да пойдет это им на пользу.
В результате столь печальных событий великое уныние охватило Новый Амстердам. Слово «янки» стало для наших славных предков таким же страшным, как слово «галл» для древних римлян; и все мудрые старухи провинции Новые Нидерланды, не читавшие книги мисс Гамильтон[251] о воспитании, пользовались им как пугалом, чтобы стращать и принуждать к повиновению своих непослушных сорванцов.
Взоры всей провинции были теперь обращены на губернатора; все хотели знать, что он собирается предпринять для защиты государства в эти печальные и тревожные дни. Рассудительных людей в общине, в особенности старух, одолевали великие опасения, как бы эти ужасные молодчики из Коннектикута, не удовлетворившись завоеванием форта Гуд-Хоп, не двинулись сразу в поход на Новый Амстердам и не взяли его штурмом. И так как эти старые леди при посредстве супруги губернатора, которая, как мы уже намекали, была в доме «первой скрипкой», приобрели значительное влияние в общественных делах, превратив всю провинцию в своего рода бабье царство, то было решено, что следует принять действенные меры к укреплению города.
Случилось так, что в ту пору в Новом Амстердаме проживал некий Антони Ван-Корлеар,[252] бравый и широколицый, веселый, толстый трубач-голландец, знаменитый своими могучими легкими и густыми бакенбардами. Он, как утверждает история, извлекал из своего инструмента пронзительные звуки такой мощи, что всем, до чьего слуха они доходили, казалось, будто десять тысяч волынок зараз гнусавили изо всей силы. Его-то и избрал знаменитый Кифт, как самого подходящего во всем мире человека, для того, чтобы быть защитником Нового Амстердама и нести гарнизонную службу на его укреплениях; он нисколько не сомневался, что музыкальный инструмент Ван-Корлеара сыграет столь же действенную роль в войне, призывая к наступлению, как и труба паладина Астольфо[253] или более классический рог Алекто.[254] Любо было смотреть, как губернатор в восхищении щелкал пальцами и суетился, когда его смелый трубач расхаживал по крепостному валу, бесстрашно бросая звуки своей трубы в лицо всему свету, подобно тому, как доблестный издатель отважно поносит все власти предержащие, – находясь по другую сторону Атлантического океана.
Но Вильям Кифт не довольствовался таким усилением гарнизона своей крепости, он существенно укрепил ее также тем, что воздвиг грозную батарею деревянных пушек, установил в центре высоченный флагшток, возвышавшийся над всем городом, и, кроме того, построил огромную ветряную мельницу[255] на одном из бастионов.[256] Конечно, последняя была до некоторой степени новинкой в фортификационном искусстве, но, как я уже упоминал, Кифт славился своими нововведениями и опытами; предания утверждают, что он очень любил заниматься изобретениями в области механики, создавал патентованные вертелы, приводимые в движение дымом, и телеги, шедшие впереди лошадей; больше всего нравилось ему строить ветряные мельницы, к которым он приобрел особое пристрастие в своем родном городе Саардаме.
Эти научные причуды маленького губернатора с восторгом превозносились его приспешниками как доказательство его всеобъемлющей гениальности. Однако не было недостатка и в злобных ворчунах, бранивших Кифта за то, что он тратит свои умственные способности на всякие пустяки и посвящает вертелам и ветряным мельницам то время, которое следовало бы использовать для более важных забот о делах провинции. Больше того, они зашли даже так далеко, что несколько раз намекали, будто у него вскружилась голова, и он на самом деле решил управлять страной как своими мельницами – просто с помощью ветра![257] Таковы неблагодарность и злословие, всегда выпадающие на долю наших просвещенных правителей.
Несмотря на все меры, принятые Вильямом Упрямым для приведения города в такое состояние, чтобы он мог защищаться, жители продолжали пребывать в большой тревоге и унынии. Но рок, который, по-видимому, всегда успевает в самый последний момент бросить кость надежде, чтобы поддержать в живых ее умирающий с голоду дух, в это время увенчал славой оружие Новых Нидерландов в другом конце страны и таким образом укрепил поколебавшееся мужество несчастных жителей. Если бы не это, трудно сказать, до чего дошли бы они в своей безмерной скорби, «ибо печаль, – говорит глубокомысленный автор жизнеописания семи защитников христианства, – подруга отчаяния, а отчаяние пособник позорной смерти!»
Среди многочисленных поселений, захваченных коннектикутскими разбойниками, причинившими за последнее время столько великих бед, следует, в частности, упомянуть то, которое было основано на восточном берегу Лонг-Айленда, в месте, названном из-за своих превосходных моллюсков Устричной бухтой. Это вторжение нанесло удар в самое чувствительное место провинции и вызвало сильное волнение в Новом Амстердаме.
Дорога к сердцу лежит через желудок – таков бесспорный закон, хорошо известный нашим опытным физиологам. Это обстоятельство может быть объяснено теми же причинами, о которых я уже упоминал в рассуждениях о тучных олдерменах. Впрочем, оно широко известно, и из него мы видим, что самый верный способ завоевать сердца миллионов людей – это кормить их как следует, и что человек всегда бывает расположен льстить, угождать и служить другому, если тот кормит его за свои счет. Такова одна из причин, почему у наших богачей, часто устраивающих званые обеды, такое обилие искренних и преданных друзей. Основываясь на том же положении, ловкие вожаки наших политических партий обеспечивают себе любовь своих сторонников, щедро вознаграждая их земными благами, и ловят на выборах голоса грубой черни, угощая ее боем быков и бифштексами. В этом самом городе я знавал много людей, которые приобрели значительный вес в обществе и пользовались большой благосклонностью сограждан, хотя единственное, что могли сказать им в похвалу, было: «Они давали хорошие обеды и держали прекрасные вина».
Если же сердце и желудок столь тесно связаны, то из этого с несомненностью следует, что все, что затрагивает одно, должно, в силу симпатической связи, затронуть и другое. В равной мере бесспорно и то обстоятельство, что из всех приношений желудку с наибольшей благодарностью принимается черепокожное морское животное, именуемое натуралистами ostea, но в просторечии известное под названием устрицы. И мои прожорливые сограждане питали к ним такое большое почтение, что испокон веков посвящали им храмы на каждой улице и в каждом переулке по всему нашему сытому городу. Поэтому нельзя было ожидать, чтобы жители Нового Амстердама стерпели захват Устричной бухты, изобиловавшей их любимым лакомством. Они могли извинить оскорбление, нанесенное их чести, могли обойти молчанием даже убийство нескольких граждан, но посягательство на кладовые великого города Нового Амстердама и угроза желудкам его дородных бургомистров были слишком серьезны, чтобы остаться неотомщенными. Весь совет единодушно сошелся на том, что захватчики должны быть немедленно изгнаны силой оружия из Устричной бухты и соседних с ней мест; с этой целью был отправлен отряд под командованием некоего Стоффеля Бринкерхофа или Бринкерхоофда (то есть Стоффеля, разбивающего головы), названного так потому, что он был человеком великих подвигов, прославившимся по всей провинции Новые Нидерланды своим искусством в обращении с дубиной, а ростом мог бы потягаться с Колбрандом, знаменитым датским богатырем, убитым маленьким Гаем из Варвика.[258]
Стоффель Бринкерхоф был человеком немногословным, но расторопным – одним из тех бесхитростных офицеров, которые идут прямо вперед и выполняют приказания, не кичась этим. Он не проявил особой быстроты в своем движении, но упорно шагал через Ниневию и Вавилон, Иерихон и Патчог и через большой город Куэг и различные другие некогда знаменитые города, которые с помощью какого-то непостижимого волшебства, примененного янки, были странным образом перенесены на Лонг-Айленд, пока, наконец, не прибыл к окрестностям Устричной бухты.
Там он был встречен шумной толпой доблестных воинов во главе с Вяленой Рыбой, Хэббакаком Сборщиком орехов, Дай Сдачи, Зираббебелем Казной, Джонатаном Бездельником и Решительным Петухом! Услышав их имена, храбрый Стоффель и в самом деле подумал, что весь Тощий парламент[259] был выпущен на свободу, чтобы разбить его отряд. Обнаружив, однако, что это грозное войско состояло просто из «лучших людей» поселения, вооруженных всего лишь своими языками, и что они выступили навстречу ему с единственным намерением вступить в словесную битву, он без особого труда сумел обратить их в бегство и совершенно разрушил их поселение. Не тратя времени на то, чтобы тут же на месте написать победную реляцию и таким образом дать врагу ускользнуть, пока он будет обеспечивать себе лавры, как поступил бы более опытный генерал, честный Стоффель думал только о том, чтобы поскорей завершить свое предприятие и полностью изгнать янки с острова. Это трудное предприятие он выполнил почти таким же образом, каким он привык гнать своих быков: когда янки пустились наутек от него, он подтянул свои штаны и упорно зашагал за ними; он непременно загнал бы их в море, если бы они не запросили пощады и не согласились платить дань.
Известие об этом подвиге вовремя подняло дух граждан Нового Амстердама. Чтобы угодить им еще больше, губернатор решил поразить их одним из тех величественных зрелищ, широко известных в эпоху классической древности, полное описание которых было вбито в его голову с помощью розог, когда он был школьником в Гааге. Итак, он издал указ об устройстве триумфальной встречи Стоффелю Бринкерхофу, торжественно вступившему в город верхом на наррагансетском иноходце; перед победителем несли пять тыкв, которые, подобно римским орлам,[260] служили врагам знаменами. Десять телег, груженных устрицами, пятьсот бушелей уэтерсфилдского лука, сотня центнеров трески, две бочки патоки и разные другие богатства были выставлены напоказ в качестве военных трофеев и полученной от янки дани; а трех известных фальшивомонетчиков, подделывавших манхаттанские кредитные билеты,[261] бросили в тюрьму в честь триумфа нашего героя. Процессию увеселяла военная музыка, которой оглашала воздух труба Антони Ван-Корлеара, защитника Нового Амстердама, сопровождаемая отборным оркестром из мальчишек и негров, игравших на национальных инструментах, то есть стучавших чем-то вроде кастаньет из кости и ракушек. Граждане с чистосердечной радостью поедали военную добычу; каждый мужчина оказал честь победителю, от всей души напившись ромом из Новой Англии, а ученый Вильгельмус Кифт, в мгновенном порыве восторга и великодушия вспомнив, что у древних существовал обычай устанавливать в честь победоносных генералов статуи в общественных местах, издал всемилостивейший указ, по которому каждому владельцу таверны разрешалось нарисовать на своей вывеске голову бесстрашного Стоффеля!
ГЛАВА IV
Философские размышления о том, какое безумие наслаждаться счастьем во времена благоденствия. – Тревожные события на южных границах. – Как Вильям Упрямый по своей великой учености едва не разорил провинцию посредством кабалистического слова, – А также о тайной экспедиции Яна Янсена Алпендена и о полученном им изумительном вознаграждении.
Если бы только нам удалось заглянуть в бухгалтерские книги госпожи Фортуны, в которых она, как домовитая хозяйка гостиницы, аккуратно ведет приходно-расходные счета человечества, мы обнаружили бы, что в общем добро и зло в этом мире почти полностью уравновешиваются и что, хотя мы можем долго наслаждаться подлинным благоденствием, наступит в конце-концов время, когда нам придется с прискорбием расплатиться по счету. Действительно, Фортуна – злая, сварливая женщина и к тому же неумолимый кредитор; пусть своим любимчикам она оказывает долгосрочный кредит и осыпает их своими милостями, все же раньше или позже она со строгостью опытной хозяйки постоялого двора предъявляет к взысканию все недоимки и смывает свои записи слезами должников. «Так как, – говорит добрый старый Боэций[262] в своих философских утешениях, – ни один человек не может удержать ее по своему желанию и так как о ее бегстве столь глубоко скорбят, то ее благодеяния являются не чем иным, как верным предзнаменованием предстоящих горестей и невзгод». Ничто не пробуждает во мне большего презрения к глупости и недомыслию моих ближних, чем зрелище того, как они радостно наслаждаются чувством безопасности и уверенности во времена процветания. Для мудреца, благословенного светом ума, это как раз мгновения беспокойства и опасений, ибо он хорошо знает, что по существующему порядку вещей счастье в лучшем случае преходяще и чем выше вознесен человек капризным дуновением судьбы, тем ниже будет его падение. Между тем тот, кто удручен несчастьями, имеет меньше шансов столкнуться с новыми невзгодами, как человек у подножия холма не подвергается опасности сломать себе шею, упав с вершины.
Такова самая суть истинной мудрости, которая состоит в знании того, когда нам надлежит считать себя несчастными, и которая была обнаружена почти одновременно с бесценной тайной о том, что «все есть суета и треволнение духа»;[263] следуя этому изречению, наши мудрецы всегда были самыми несчастными представителями человеческого рода. Мы считаем, что впадать в уныние без всякой причины – это бесспорный признак гения, ибо всякий человек может чувствовать себя несчастным во время невзгод, но только философ способен обнаружить причину для печали в час благоденствия.
В соответствии с положением, только что мною высказанным, мы видим, что колония Новые Нидерланды, которая в правление прославленного Ван-Твиллера процветала в столь опасной и роковой безмятежности, расплачивается теперь за свое прежнее благополучие и погашает огромный долг за благосостояние, в который она влезла. Враги нападают на провинцию с различных сторон, город Новый Амстердам, еще не вышедший из младенчества, они держат в постоянной тревоге, а к ее доблестному правителю, маленькому Вильяму Упрямому вполне подходит простонародное, но выразительное определение «человек, у которого забот полон рот».
Пока он усердно отражал нападения своих злейших врагов, янки, с одной стороны, ему неожиданно стали досаждать в другой стороне другие противники. Колония бродячих шведов под руководством Петера Минневитса, именовавших себя подданными грозной бой-бабы Христины,[264] шведской королевы, поселилась и построила крепость на реке Южной (или Делавэр) – в пределах земель, которые правительство Новых Нидерландов считало своими. История умалчивает о том, где и когда они впервые высадились и на каком основании притязали на упомянутые земли; это тем более прискорбно, что, как мы увидим, та же колония шведов в будущем нанесет весьма существенный ущерб интересам не только Нидерландов, но и всего мира!
Если бы только нам удалось заглянуть в бухгалтерские книги госпожи Фортуны, в которых она, как домовитая хозяйка гостиницы, аккуратно ведет приходно-расходные счета человечества, мы обнаружили бы, что в общем добро и зло в этом мире почти полностью уравновешиваются и что, хотя мы можем долго наслаждаться подлинным благоденствием, наступит в конце-концов время, когда нам придется с прискорбием расплатиться по счету. Действительно, Фортуна – злая, сварливая женщина и к тому же неумолимый кредитор; пусть своим любимчикам она оказывает долгосрочный кредит и осыпает их своими милостями, все же раньше или позже она со строгостью опытной хозяйки постоялого двора предъявляет к взысканию все недоимки и смывает свои записи слезами должников. «Так как, – говорит добрый старый Боэций[262] в своих философских утешениях, – ни один человек не может удержать ее по своему желанию и так как о ее бегстве столь глубоко скорбят, то ее благодеяния являются не чем иным, как верным предзнаменованием предстоящих горестей и невзгод». Ничто не пробуждает во мне большего презрения к глупости и недомыслию моих ближних, чем зрелище того, как они радостно наслаждаются чувством безопасности и уверенности во времена процветания. Для мудреца, благословенного светом ума, это как раз мгновения беспокойства и опасений, ибо он хорошо знает, что по существующему порядку вещей счастье в лучшем случае преходяще и чем выше вознесен человек капризным дуновением судьбы, тем ниже будет его падение. Между тем тот, кто удручен несчастьями, имеет меньше шансов столкнуться с новыми невзгодами, как человек у подножия холма не подвергается опасности сломать себе шею, упав с вершины.
Такова самая суть истинной мудрости, которая состоит в знании того, когда нам надлежит считать себя несчастными, и которая была обнаружена почти одновременно с бесценной тайной о том, что «все есть суета и треволнение духа»;[263] следуя этому изречению, наши мудрецы всегда были самыми несчастными представителями человеческого рода. Мы считаем, что впадать в уныние без всякой причины – это бесспорный признак гения, ибо всякий человек может чувствовать себя несчастным во время невзгод, но только философ способен обнаружить причину для печали в час благоденствия.
В соответствии с положением, только что мною высказанным, мы видим, что колония Новые Нидерланды, которая в правление прославленного Ван-Твиллера процветала в столь опасной и роковой безмятежности, расплачивается теперь за свое прежнее благополучие и погашает огромный долг за благосостояние, в который она влезла. Враги нападают на провинцию с различных сторон, город Новый Амстердам, еще не вышедший из младенчества, они держат в постоянной тревоге, а к ее доблестному правителю, маленькому Вильяму Упрямому вполне подходит простонародное, но выразительное определение «человек, у которого забот полон рот».
Пока он усердно отражал нападения своих злейших врагов, янки, с одной стороны, ему неожиданно стали досаждать в другой стороне другие противники. Колония бродячих шведов под руководством Петера Минневитса, именовавших себя подданными грозной бой-бабы Христины,[264] шведской королевы, поселилась и построила крепость на реке Южной (или Делавэр) – в пределах земель, которые правительство Новых Нидерландов считало своими. История умалчивает о том, где и когда они впервые высадились и на каком основании притязали на упомянутые земли; это тем более прискорбно, что, как мы увидим, та же колония шведов в будущем нанесет весьма существенный ущерб интересам не только Нидерландов, но и всего мира!