Страница:
И вот, каким бы образом ни захватила впервые страну эта колония шведских бродяг, несомненно то, что в 1638 году они основали крепость, и Минневитс, в соответствии с бесцеремонным обыкновением своих современников, объявил себя губернатором всей прилегающей страны, присвоив ей название провинции НОВАЯ ШВЕЦИЯ.[265] Едва это известие дошло до слуха раздражительного Вильгельмуса, как он, будучи подлинно пылким вождем, немедленно впал в ярость и, созвав свой совет, задал шведам здоровенную трепку в речи, которая со времен памятного спора между Десятиштанным и Крепкоштанником была самой длинной из всех, когда-либо произнесенных в колонии. Дав таким образом выход первому взрыву негодования, он прибег затем к излюбленной им мере и в первый же год своего правления отправил свежеиспеченное послание; в нем Петеру Минневитсу сообщалось, что вся земля, примыкающая к Южной реке, находилась с незапамятных времен во владении голландских колонистов, так как «она была застроена их крепостями и право на нее было скреплено их кровью».
Упоминание о крови в последней фразе могло бы навести на мысль об ужасной войне и кровопролитии; какое облегчение должны мы испытать, узнав, что эта фраза относится просто к драке, во время которой индейцы убили полдюжины голландцев, когда те милостиво пытались основать колонию и распространить цивилизацию. Отсюда можно видеть, что Вильям Кифт, хотя и был очень низеньким человеком, находил удовольствие в высоких словах и был весьма склонен к гиперболе – достохвальной риторической фигуре, особенно охотно применяемой нашими маленькими великими людьми. Фигура эта сослужила неоценимую службу многим людям его сорта и способствовала раздуванию величия многих чрезвычайно самонадеянных, но пустоголовых городских мэров. Здесь я не могу удержаться, чтобы не заметить, сколь многим обязана моя возлюбленная страна этой самой фигуре гиперболы за услуги, оказанные некоторым из ее величайших людей – государственным деятелям, ораторам, гражданским чиновникам и духовным пастырям, которые с помощью высокопарных слов, распространенных периодов и многоречивых теорий держатся на поверхности общества, как неумелые пловцы держатся на воде с помощью надутых воздухом пузырей.
Послание, направленное против Минневитса, заканчивалось предписанием самозванному губернатору и его шайке шведских искателей приключений немедленно покинуть страну под страхом навлечь на себя величайшее неудовольствие и неизбежное мщение могущественного правительства Новых Нидерландов. Однако эта «строгая мера» произвела ничуть не большее действие, чем предыдущие угрозы, обращенные к янки. Шведы решительно не желали покидать земли, которыми они завладели, и пока что дело оставалось in statu quo.[266]
Примириться с таким наглым упорством шведов было бы несовместимо с доблестным характером Вильгельмуса Кифта; однако у маленького человека дел было в это время по горло, и по причине то одной неприятности, то другой, он не имел ни минуты покоя.
Существует определенный сорт неутомимых законодателей, настолько искусных в своем ремесле, что у них на наковальне всегда бывает по сотне поковок, каждой из которых надлежит немедленно заняться; им, следовательно, приходится все время проявлять великую изобретательность и изворотливость, пока они ставят заплаты на общественное благосостояние и подбивают подметки на государственные дела, выполняя это так, что вместо одной зачиненной дыры появляются девять новых, и затыкают трещины и щели всем, что попадется под руку, подобно янки, засовывавшим, как я упоминал выше, старую одежду в разбитые окна. К этому роду государственных деятелей принадлежал Вильям Упрямый. И если бы только господь благословил его талантами, равными его рвению, или если бы его рвение хоть сколько-нибудь обуздывалось рассудительностью, то почти не приходится сомневаться в том, что он был бы самым великим из всех известных нам губернаторов его роста, за исключением одного только прославленного губернатора острова Баратарии.
Огромный недостаток политики Вильгельмуса Кифта заключался в том, что, хотя не было человека, готового с большим рвением взяться за дело в час крайней необходимости, он, однако, так заботился о сохранности народного достояния, что терпеливо выжидал, пока враг сам разобьет себе голову. Другими словами, какие бы предосторожности для обеспечения государственной безопасности он ни принимал, он так старался, чтобы они обошлись подешевле, что они неизменно оказывались бесполезными. Все это было отдаленным последствием глубокого образования, полученного им в Гааге; набравшись там обрывков учености, он потом; всю жизнь усердно зубрил оглавления, постоянно роясь в книгах, но ничего не изучал досконально; в результате в его черепной коробке происходило брожение выжимок из всякого рода авторов. При одном из таких исследований титульных страниц он, к несчастью, наткнулся на очень важное для политиков каббалистическое слово, которое с обычной для себя легкостью немедленно включил в свою великую систему управления – к непоправимому ущербу для провинции Новые Нидерланды, к обольщению ее честных жителей и к вечному заблуждению всех правителей, склонных заниматься экспериментами.
Тщетно с усердием изучал я теургию халдеев, каббалу евреев, некромантию арабов, магию персов, фокус-покусы англичан, колдовство янки, шаманство индейцев, пытаясь установить, где маленький человек впервые узрел это страшное слово. Ни «Сефер Иоцира», знаменитая каббалистическая книга, приписываемая патриарху Аврааму, ни страницы «Зогара»,[267] содержащие тайны каббалы, описанные ученым равином Симоном бен-Иохаи, не пролили никакого света на занимавшие меня вопросы. Ни малейшей пользы не принесли мне и утомительные розыски в «Шем-га-Мефораше»[268] Вениамина, странствующего еврея, хотя этот труд помог Давиду Эльму совершить десятидневное путешествие за одни сутки. Не удалось мне также установить хоть какую-нибудь связь с тетраграммой, или священным именем из четырех букв, самым заветным словом еврейской каббалы, которое представляет собой высшую неисповедимую и непередаваемую тайну и буквы которого «йод-хе-ван-хе», украденные язычниками, составили их великое имя Иове, то есть Юпитер. Короче говоря, во всех моих каббалистических, теургических, некромантических, магических и астрологических изысканиях, начиная от «тетрактиса»[269] Пифагора и кончая неудобопонятными трудами Бреслау[270] и матушки Банч,[271] я не обнаружил никакого другого слова, достаточно могущественного, чтобы противодействовать ему.
Не буду держать читателей в недоумении: слово, которое столь удивительным образом остановило на себе внимание Вильяма Упрямого и которое, будучи написано готическими буквами, имело особенно мрачный и зловещий вид, в переводе означает не что иное, как экономия – волшебное слово, в результате постоянного употребления и частого упоминания переставшее казаться нам страшным, но обладающее столь же ужасной властью, как всякое колдовское заклинание.
Произнесенное в национальном собрании, слово «экономия» производит немедленное действие, запирая сердца, затемняя умы, затягивая шнурки кошельков и застегивая брючные карманы всех философов-законодателей. Не менее изумительно его действие на зрение; оно вызывает сокращение сетчатки, затемнение хрусталика, вязкость стекловидного тела, разжижение водянистой влаги, затвердение tunica sclerotica[272] и выпуклость роговицы; в результате орган зрения теряет свою силу и ясность, и несчастный больной становится близоруким, или попросту говоря, подслеповатым. Он различает только сумму немедленных затрат и не способен заглянуть вперед и рассматривать их в связи с конечной целью, которая должна быть достигнута. «Так что (мы цитируем слова красноречивого Берка[273]) терновник у него под носом превосходит величиной дуб, находящийся на расстоянии пятисот ярдов». Таково мгновенное действие этого слова, а конечные результаты еще более изумительны. Его магическое влияние заставляет семидесятичетырехпушечные линейные корабли съежится во фрегаты, фрегаты в корветы, корветы в канонерки. Как беззащитный флот Энея под командованием Венеры-покровительницы превратился в морских нимф и спасся, нырнув в воду, так и могущественный военный флот Америки с помощью каббалистического слова «экономия» превращается в мелкие суда и укрывается в мельничном пруду!
Это всемогущее слово, служившее пробным камнем политики Вильгельмуса Упрямого, сразу разъясняет всю облюбованную им систему посланий, торжественных заявлений, пустых угроз, ветряных мельниц, трубачей и бумажной войны; действие этого слова мы можем обнаружить на эскадре, вооруженной им в 1642 году в момент великой ярости и состоявшей из двух корветов с тридцатью людьми под командой мингера Яна Янсена Алпендама – адмирала флота и главнокомандующего военно-морскими силами. Эта грозная экспедиция, с которой можно сравнить лишь некоторые отважные плавания нашего младенческого флота, двинулась по заливу и вверх по Саунду с целью выгнать мэрилендцев с берегов Скулкилла, недавно захваченных ими и считавшихся частью провинции Новые Нидерланды; ведь в ту пору наша младенческая колония находилась, видимо, в завидном положении, к которому стремятся честолюбивые народы, то есть ее правительство, владея обширными землями, пользовалось только частью их, а в отношении большей части вынуждено было постоянно вступать в споры.
Адмирал Ян Янсен Алпендам был человек очень пылкий и храбрый и ничуть не страшился врагов, хотя про них и говорили, что это воинственные люди из породы гигантов, питающиеся маисовыми лепешками и копченой свининой, пьющие мятный грог и пальмовую водку и чрезвычайно искусные в кулачном бою, кусании, выбивании глаз, вымазывании смолой и вываливании в перьях[274] и в разных других атлетических упражнениях, заимствованных ими от своих сородичей-виргинцев, на которых они всегда были очень похожи. Несмотря на все эти столь пугающие описания, адмирал отважно вступил со своим флотом в Скулкилл и вполне благополучно, без всякого сопротивления достиг места назначения.
Там он обрушил на врага пламенную речь на нижнеголландском языке, которую предусмотрительный Кифт заранее сунул ему в карман; он вежливо начал ее с того, что обозвал мэрилендцев шайкой ленивых, неотесанных, вечно пьяных выскочек, любителей петушиных боев и конских скачек, надсмотрщиков над рабами, завсегдатаев питейных домов, нарушителей святости воскресного дня, мулатского отродья, а закончил приказанием немедленно покинуть страну. На это они весьма лаконично ответили без всяких обиняков (что для шведов было совершенно естественно): «Иди ты ко всем чертям».
На такой ответ Ян Янсен Алпендам, как и Вильгельмус Кифт, не рассчитывал. Видя себя совершенно неподготовленным к тому, чтобы на столь грубый отпор ответить соответствующими военными действиями, он, подобно весьма почтенному адмиралу, возглавлявшему одну современную английскую экспедицию, решил, что умней всего будет вернуться домой и представить донесение о ходе дела. Итак, он двинулся назад в Новый Амстердам, где его приняли с великими почестями и провозгласили образцовым командиром, так как он выполнил опаснейшее предприятие с ничтожными затратами для государственной казны, не потеряв ни одного человека! Его единодушно провозгласили спасителем отечества (звание, щедро жалуемое всем великим людям); два его корвета, выполнившие свой долг, были разоружены (или вытащены на берег) в бухточке, ныне называемой Олбани-Бейзн, где они мирно гнили, лежа в тине. Чтобы обессмертить имя отважного адмирала, новоамстердамцы воздвигли (по подписке) на вершине Флаттн-Баррак-Хилл[275] великолепный дощатый памятник, который простоял целых три года, а затем развалился на части и был разобран на дрова.
Упоминание о крови в последней фразе могло бы навести на мысль об ужасной войне и кровопролитии; какое облегчение должны мы испытать, узнав, что эта фраза относится просто к драке, во время которой индейцы убили полдюжины голландцев, когда те милостиво пытались основать колонию и распространить цивилизацию. Отсюда можно видеть, что Вильям Кифт, хотя и был очень низеньким человеком, находил удовольствие в высоких словах и был весьма склонен к гиперболе – достохвальной риторической фигуре, особенно охотно применяемой нашими маленькими великими людьми. Фигура эта сослужила неоценимую службу многим людям его сорта и способствовала раздуванию величия многих чрезвычайно самонадеянных, но пустоголовых городских мэров. Здесь я не могу удержаться, чтобы не заметить, сколь многим обязана моя возлюбленная страна этой самой фигуре гиперболы за услуги, оказанные некоторым из ее величайших людей – государственным деятелям, ораторам, гражданским чиновникам и духовным пастырям, которые с помощью высокопарных слов, распространенных периодов и многоречивых теорий держатся на поверхности общества, как неумелые пловцы держатся на воде с помощью надутых воздухом пузырей.
Послание, направленное против Минневитса, заканчивалось предписанием самозванному губернатору и его шайке шведских искателей приключений немедленно покинуть страну под страхом навлечь на себя величайшее неудовольствие и неизбежное мщение могущественного правительства Новых Нидерландов. Однако эта «строгая мера» произвела ничуть не большее действие, чем предыдущие угрозы, обращенные к янки. Шведы решительно не желали покидать земли, которыми они завладели, и пока что дело оставалось in statu quo.[266]
Примириться с таким наглым упорством шведов было бы несовместимо с доблестным характером Вильгельмуса Кифта; однако у маленького человека дел было в это время по горло, и по причине то одной неприятности, то другой, он не имел ни минуты покоя.
Существует определенный сорт неутомимых законодателей, настолько искусных в своем ремесле, что у них на наковальне всегда бывает по сотне поковок, каждой из которых надлежит немедленно заняться; им, следовательно, приходится все время проявлять великую изобретательность и изворотливость, пока они ставят заплаты на общественное благосостояние и подбивают подметки на государственные дела, выполняя это так, что вместо одной зачиненной дыры появляются девять новых, и затыкают трещины и щели всем, что попадется под руку, подобно янки, засовывавшим, как я упоминал выше, старую одежду в разбитые окна. К этому роду государственных деятелей принадлежал Вильям Упрямый. И если бы только господь благословил его талантами, равными его рвению, или если бы его рвение хоть сколько-нибудь обуздывалось рассудительностью, то почти не приходится сомневаться в том, что он был бы самым великим из всех известных нам губернаторов его роста, за исключением одного только прославленного губернатора острова Баратарии.
Огромный недостаток политики Вильгельмуса Кифта заключался в том, что, хотя не было человека, готового с большим рвением взяться за дело в час крайней необходимости, он, однако, так заботился о сохранности народного достояния, что терпеливо выжидал, пока враг сам разобьет себе голову. Другими словами, какие бы предосторожности для обеспечения государственной безопасности он ни принимал, он так старался, чтобы они обошлись подешевле, что они неизменно оказывались бесполезными. Все это было отдаленным последствием глубокого образования, полученного им в Гааге; набравшись там обрывков учености, он потом; всю жизнь усердно зубрил оглавления, постоянно роясь в книгах, но ничего не изучал досконально; в результате в его черепной коробке происходило брожение выжимок из всякого рода авторов. При одном из таких исследований титульных страниц он, к несчастью, наткнулся на очень важное для политиков каббалистическое слово, которое с обычной для себя легкостью немедленно включил в свою великую систему управления – к непоправимому ущербу для провинции Новые Нидерланды, к обольщению ее честных жителей и к вечному заблуждению всех правителей, склонных заниматься экспериментами.
Тщетно с усердием изучал я теургию халдеев, каббалу евреев, некромантию арабов, магию персов, фокус-покусы англичан, колдовство янки, шаманство индейцев, пытаясь установить, где маленький человек впервые узрел это страшное слово. Ни «Сефер Иоцира», знаменитая каббалистическая книга, приписываемая патриарху Аврааму, ни страницы «Зогара»,[267] содержащие тайны каббалы, описанные ученым равином Симоном бен-Иохаи, не пролили никакого света на занимавшие меня вопросы. Ни малейшей пользы не принесли мне и утомительные розыски в «Шем-га-Мефораше»[268] Вениамина, странствующего еврея, хотя этот труд помог Давиду Эльму совершить десятидневное путешествие за одни сутки. Не удалось мне также установить хоть какую-нибудь связь с тетраграммой, или священным именем из четырех букв, самым заветным словом еврейской каббалы, которое представляет собой высшую неисповедимую и непередаваемую тайну и буквы которого «йод-хе-ван-хе», украденные язычниками, составили их великое имя Иове, то есть Юпитер. Короче говоря, во всех моих каббалистических, теургических, некромантических, магических и астрологических изысканиях, начиная от «тетрактиса»[269] Пифагора и кончая неудобопонятными трудами Бреслау[270] и матушки Банч,[271] я не обнаружил никакого другого слова, достаточно могущественного, чтобы противодействовать ему.
Не буду держать читателей в недоумении: слово, которое столь удивительным образом остановило на себе внимание Вильяма Упрямого и которое, будучи написано готическими буквами, имело особенно мрачный и зловещий вид, в переводе означает не что иное, как экономия – волшебное слово, в результате постоянного употребления и частого упоминания переставшее казаться нам страшным, но обладающее столь же ужасной властью, как всякое колдовское заклинание.
Произнесенное в национальном собрании, слово «экономия» производит немедленное действие, запирая сердца, затемняя умы, затягивая шнурки кошельков и застегивая брючные карманы всех философов-законодателей. Не менее изумительно его действие на зрение; оно вызывает сокращение сетчатки, затемнение хрусталика, вязкость стекловидного тела, разжижение водянистой влаги, затвердение tunica sclerotica[272] и выпуклость роговицы; в результате орган зрения теряет свою силу и ясность, и несчастный больной становится близоруким, или попросту говоря, подслеповатым. Он различает только сумму немедленных затрат и не способен заглянуть вперед и рассматривать их в связи с конечной целью, которая должна быть достигнута. «Так что (мы цитируем слова красноречивого Берка[273]) терновник у него под носом превосходит величиной дуб, находящийся на расстоянии пятисот ярдов». Таково мгновенное действие этого слова, а конечные результаты еще более изумительны. Его магическое влияние заставляет семидесятичетырехпушечные линейные корабли съежится во фрегаты, фрегаты в корветы, корветы в канонерки. Как беззащитный флот Энея под командованием Венеры-покровительницы превратился в морских нимф и спасся, нырнув в воду, так и могущественный военный флот Америки с помощью каббалистического слова «экономия» превращается в мелкие суда и укрывается в мельничном пруду!
Это всемогущее слово, служившее пробным камнем политики Вильгельмуса Упрямого, сразу разъясняет всю облюбованную им систему посланий, торжественных заявлений, пустых угроз, ветряных мельниц, трубачей и бумажной войны; действие этого слова мы можем обнаружить на эскадре, вооруженной им в 1642 году в момент великой ярости и состоявшей из двух корветов с тридцатью людьми под командой мингера Яна Янсена Алпендама – адмирала флота и главнокомандующего военно-морскими силами. Эта грозная экспедиция, с которой можно сравнить лишь некоторые отважные плавания нашего младенческого флота, двинулась по заливу и вверх по Саунду с целью выгнать мэрилендцев с берегов Скулкилла, недавно захваченных ими и считавшихся частью провинции Новые Нидерланды; ведь в ту пору наша младенческая колония находилась, видимо, в завидном положении, к которому стремятся честолюбивые народы, то есть ее правительство, владея обширными землями, пользовалось только частью их, а в отношении большей части вынуждено было постоянно вступать в споры.
Адмирал Ян Янсен Алпендам был человек очень пылкий и храбрый и ничуть не страшился врагов, хотя про них и говорили, что это воинственные люди из породы гигантов, питающиеся маисовыми лепешками и копченой свининой, пьющие мятный грог и пальмовую водку и чрезвычайно искусные в кулачном бою, кусании, выбивании глаз, вымазывании смолой и вываливании в перьях[274] и в разных других атлетических упражнениях, заимствованных ими от своих сородичей-виргинцев, на которых они всегда были очень похожи. Несмотря на все эти столь пугающие описания, адмирал отважно вступил со своим флотом в Скулкилл и вполне благополучно, без всякого сопротивления достиг места назначения.
Там он обрушил на врага пламенную речь на нижнеголландском языке, которую предусмотрительный Кифт заранее сунул ему в карман; он вежливо начал ее с того, что обозвал мэрилендцев шайкой ленивых, неотесанных, вечно пьяных выскочек, любителей петушиных боев и конских скачек, надсмотрщиков над рабами, завсегдатаев питейных домов, нарушителей святости воскресного дня, мулатского отродья, а закончил приказанием немедленно покинуть страну. На это они весьма лаконично ответили без всяких обиняков (что для шведов было совершенно естественно): «Иди ты ко всем чертям».
На такой ответ Ян Янсен Алпендам, как и Вильгельмус Кифт, не рассчитывал. Видя себя совершенно неподготовленным к тому, чтобы на столь грубый отпор ответить соответствующими военными действиями, он, подобно весьма почтенному адмиралу, возглавлявшему одну современную английскую экспедицию, решил, что умней всего будет вернуться домой и представить донесение о ходе дела. Итак, он двинулся назад в Новый Амстердам, где его приняли с великими почестями и провозгласили образцовым командиром, так как он выполнил опаснейшее предприятие с ничтожными затратами для государственной казны, не потеряв ни одного человека! Его единодушно провозгласили спасителем отечества (звание, щедро жалуемое всем великим людям); два его корвета, выполнившие свой долг, были разоружены (или вытащены на берег) в бухточке, ныне называемой Олбани-Бейзн, где они мирно гнили, лежа в тине. Чтобы обессмертить имя отважного адмирала, новоамстердамцы воздвигли (по подписке) на вершине Флаттн-Баррак-Хилл[275] великолепный дощатый памятник, который простоял целых три года, а затем развалился на части и был разобран на дрова.
ГЛАВА V
Как Вильям Упрямый обогатил Провинцию множеством никуда не годных законов и стал покровителем стряпчих и помощников пристава. Как он взялся за спасение народа от ужасного зла и как его чуть было не удушили дымом за его старания. Как народ в результате его наставлений стал чрезвычайно просвещенным и несчастным, а также о всяких других вещах, которые выяснятся при чтении.
Среди многочисленных остатков и обломков возвышенной мудрости, уносимых потоком времени, начиная с почтенной древности, и тщательно вылавливаемых теми скромными, но трудолюбивыми людьми, которые скитаются вдоль берегов литературы, мы находим одно благоразумное предписание Харондаса, локрского законодателя. Заботясь о том, чтобы предохранить древние законы своего государства от добавлений и улучшений глубокомысленных «провинциальных представителей» или назойливых претендентов на популярность, он издал указ, по которому всякий, предлагающий новый закон, делал это с петлей на шее, чтобы в случае отклонения проекта его немедленно вздергивали. На том дело и кончалось.
Это спасительное правило оказало такое действие, что в течение двухсот с лишним лет произошло лишь одно небольшое изменение в уголовном кодексе и все племя стряпчих умерло с голоду из-за отсутствия работы. В результате локрийцы, не защищенные тяжелым грузом превосходных законов и не охраняемые постоянной армией ходатаев по делам и судебных приставов, жили в любви и согласии и были так счастливы, что о них почти не упоминается во всей греческой истории, ибо хорошо известно, что только несчастные, задорливые буйные народы шумят на весь мир.
Неплохо было бы для Вильяма Упрямого, если бы он в поисках «всеобъемлющих познаний», на свое счастье, наткнулся на предосторожность доброго Харондаса. Но он, напротив, полагал, что истый законодатель обязан умножать число законов и охранять собственность, личность и нравственность подданных, окружая их своего рода волчьими ямами, кладя у них на пути ружья с привязанными к взведенным куркам проволоками и огораживая даже тихие уединенные тропинки частной жизни колючей изгородью, так что человек едва может пошевелиться, чтобы не наткнуться на какое-нибудь из этих пагубных ограждений. Итак, он все время придумывал мелкие законы для каждого то и дело возникающего мелкого нарушения, пока со временем законов не стало так много, что их уже нельзя было запомнить; подобно законам некоторых современных законодателей, они превратились в мертвую букву, иногда оживавшую для того, чтобы подавить чью-либо личность или поймать в ловушку неопытного преступника.
В результате появились суды для рассмотрения мелких дел, где закон применялся почти столь же мудро и беспристрастно, как и в нынешних высоких трибуналах – полицейских и мировых судах. Обычно становились на сторону истца, ибо он был постоянным клиентом и увеличивал оборот предприятия. На преступления богатых благоразумно смотрели сквозь пальцы, чтобы не задеть их друзей; но бдительных бургомистров никогда нельзя было упрекнуть в том, что они дали возможность остаться безнаказанным пороку в гнусных лохмотьях бедности.
Примерно к этому времени мы можем отнести введение смертной казни; великолепная виселица была сооружена на берегу, около того места, где теперь находится лестница Уайтхолла, чуть к востоку от батареи. Рядом соорудили еще одну виселицу, очень странного, безобразного и ни на что не похожего вида; однако изобретательный Вильям Кифт ее очень ценил, так как она служила для наказания, придуманного всецело им самим.[276]
По высоте она ничуть не уступала виселице Амана, столь известного персонажа библейской истории; но чудо выдумки заключалось в том, что преступника, вместо того, чтобы вешать за шею, в соответствии с почтенным обычаем, вздергивали за пояс штанов, и он целый час висел, болтаясь и барахтаясь между небом и землей – к безмерному удовольствию и, несомненно, к вящему назиданию толпы досточтимых горожан, всегда присутствующих на такого рода зрелищах.
Трудно представить себе, как хихикал маленький губернатор при виде презренных бродяг и неисправимых нищих, подвешенных за штаны и выделывающих забавные прыжки в воздухе. Для таких случаев у него были заготовлены тысячи шуток и веселых острот. Он называл их своими баловнями, своей дичью, людьми высокого полета, орлами с распростертыми крыльями, соколами, пугалами и, наконец, висельниками; последнее остроумное название, которым первоначально пользовались только по отношению к почтенным гражданам, вздумавшим насладиться свежим воздухом таким странным образом, стало затем простонародным выражением, обозначавшим любого кандидата на законное возвышение. Кроме того это наказание, если можно верить некоторым ученым этимологам, впервые навело на мысль о создании своеобразной сбруи или подтяжек,[277] посредством которых наши праотцы предохраняли от сползания свои многочисленные штаны и которые недавно снова воскресли и продолжают употребляться в наши дни.
Таковы были замечательные реформы Вильяма Кифта в области уголовного законодательства; не меньшего восхищения достоин его гражданский кодекс, и я очень скорблю, что размеры моего труда не позволяют мне остановиться на обоих с той исчерпывающей полнотой, какой они заслуживают. Достаточно будет сказать, что через некоторое время благодетельное действие бесчисленных законов стало очевидным. Вскоре, чтобы их толковать и согласовывать, понадобилось иметь определенную группу людей. Так появились различные ходатаи по делам, чьими неусыпными заботами вся община немедленно перессорилась.
Ни за что на свете я не хотел бы, чтобы обо мне подумали, будто я пытаюсь внушить что-либо оскорбительное в отношении юридической профессии или ее достойных представителей. Я хорошо знаю, что в нашем старинном городе живет неисчислимое множество почтенных джентльменов, вступивших в этот заслуживающий всяческого уважения орден не из-за низкой любви к грязному стяжательству или из-за себялюбивой жажды славы, а исключительно из пылкого стремления способствовать правильному отправлению правосудия и из благородной бескорыстной заботы о пользе своих сограждан! Скорей я бросил бы мое верное перо в огонь и навсегда заткнул пробкой бутылку с чернилами (а это худшее наказание, какое заблаживший автор может наложить на себя), чем хотя бы намеком посягнул на достоинство этого поистине благодетельного разряда граждан. Напротив, я имею в виду лишь ту шайку проходимцев, которых в последние злосчастные годы стало так много, которые позорят свою корпорацию, как позорили трусливые корнуэльские рыцари[278] благородное рыцарское звание, которые наживаются с помощью крючкотворства, низких уловок и интриг и, подобно червям, кишат сильней всего там, где сильней всего разложение.
Ничто столь быстро не пробуждает дурные страсти, как возможность легкого заработка. Суды никогда не были бы так завалены мелкими кляузными и гнусными делами, если бы их не наводняли толпы сутяг-стряпчих. Они исподтишка разжигают страсти низших и более невежественных слоев населения, которые, словно бедность сама по себе не является достаточным несчастьем, всегда готовы усугубить ее горечью тяжб. Эти ходатаи по делам играют в правосудии ту же роль, что шарлатаны в медицине, способствующие возникновению болезни для того, чтобы заработать на излечении, и замедляющие излечение, чтобы увеличить плату. В то время как одни разрушают здоровье, вторые опустошают кошелек. Замечено также, что больной, побывавши однажды в руках у шарлатана, после этого вечно пичкает себя микстурами и отравляет самыми верными снадобьями. Так и невежественный человек, спутавшийся однажды с законом при содействии одного из этих шарлатанов, затем всегда ссорится со своими соседями и разоряется на выигранных тяжбах. Мои читатели простят мне это отступление, которым я по неосторожности увлекся, но я не мог удержаться, чтобы не дать хладнокровного, непредвзятого описания слишком распространенной в нашем превосходном городе мерзости, результаты которой я, по несчастью, испытал на собственной шкуре, чуть не разорившись из-за судебного дела, несправедливо решенного не в мою пользу; мое разорение было довершено другим делом, решенным в мою пользу. Невозместимой потерей для потомства следует считать то обстоятельство, что из бесчисленных законов, изданных Вильямом Упрямым, которые, несомненно, составляли кодекс, вряд ли уступающий кодексам Солона, Ликурга или Санчо Пансы, только немногие дошли до наших дней; самый важный из них – это закон, придуманный в недобрый день и запрещавший всеобщую привычку курить. Необходимость его была математически доказана тем, что курение не только тяжелый налог на народный карман, но и невероятный пожиратель времени, отвратительный покровитель лени и, разумеется, смертельный яд для народной нравственности. Злосчастный Кифт! Живи он в наш самый просвещенный и клеветнический век и попытайся ниспровергнуть неоценимую свободу печати, он не мог бы нанести более чувствительный удар миллионам людей.
Жители Нового Амстердама пришли в такое сильное волнение, какое только было возможно при их врожденной степенности; толпа мятежных граждан имела даже смелость окружить дом маленького губернатора, и, решительно расположившись перед ним, как осаждающая армия перед крепостью, они все как один принялись усердно и решительно курить, ясно показывая тем свое намерение обкуривать его дымом вонючего табака, пока он не согласится на их требование. Великолепный особняк губернатора был уже окутан темными облаками, и могущественный маленький человек чуть не задохнулся в своей норе, когда, вспомнив, что не было ни одного примера, чтобы какой-либо великий человек древности погиб столь подлым образом (случай с Плинием Старшим[279] был единственным, представлявшим некоторое сходство), он почел за благо пойти на уступки и согласился на требования толпы при условии, что она пощадит его жизнь, немедленно погасив трубки.
В результате перемирия он, хотя и разрешил впредь курение табака, но запретил отличные длинные трубки, преобладавшие в дни Воутера Ван-Твиллера и неразлучные с благодушием, спокойствием и степенностью манер; вместо них он ввел в употребление маленькие, каверзные короткие трубки длиной в два дюйма, которые, по его словам, можно держать в углу рта и засунуть за ленту шляпы, чтобы они не мешали заниматься делом. Представь себе, однако, о, читатель, какие это имело плачевные последствия. Дым отвратительных маленьких трубок, постоянно поднимавшийся облаком у носа, проникал в мозжечок и затуманивал его, высушивал всю живительную влагу в мозгу и делал людей такими же ипохондриками и упрямцами, каким был их прославленный маленький губернатор. Даже больше, из бодрых толстяков они, подобно нашим честным голландским фермерам, курящим короткие трубки, превратились в костлявых, прокопченных дымом и выдубленных созданий.
Среди многочисленных остатков и обломков возвышенной мудрости, уносимых потоком времени, начиная с почтенной древности, и тщательно вылавливаемых теми скромными, но трудолюбивыми людьми, которые скитаются вдоль берегов литературы, мы находим одно благоразумное предписание Харондаса, локрского законодателя. Заботясь о том, чтобы предохранить древние законы своего государства от добавлений и улучшений глубокомысленных «провинциальных представителей» или назойливых претендентов на популярность, он издал указ, по которому всякий, предлагающий новый закон, делал это с петлей на шее, чтобы в случае отклонения проекта его немедленно вздергивали. На том дело и кончалось.
Это спасительное правило оказало такое действие, что в течение двухсот с лишним лет произошло лишь одно небольшое изменение в уголовном кодексе и все племя стряпчих умерло с голоду из-за отсутствия работы. В результате локрийцы, не защищенные тяжелым грузом превосходных законов и не охраняемые постоянной армией ходатаев по делам и судебных приставов, жили в любви и согласии и были так счастливы, что о них почти не упоминается во всей греческой истории, ибо хорошо известно, что только несчастные, задорливые буйные народы шумят на весь мир.
Неплохо было бы для Вильяма Упрямого, если бы он в поисках «всеобъемлющих познаний», на свое счастье, наткнулся на предосторожность доброго Харондаса. Но он, напротив, полагал, что истый законодатель обязан умножать число законов и охранять собственность, личность и нравственность подданных, окружая их своего рода волчьими ямами, кладя у них на пути ружья с привязанными к взведенным куркам проволоками и огораживая даже тихие уединенные тропинки частной жизни колючей изгородью, так что человек едва может пошевелиться, чтобы не наткнуться на какое-нибудь из этих пагубных ограждений. Итак, он все время придумывал мелкие законы для каждого то и дело возникающего мелкого нарушения, пока со временем законов не стало так много, что их уже нельзя было запомнить; подобно законам некоторых современных законодателей, они превратились в мертвую букву, иногда оживавшую для того, чтобы подавить чью-либо личность или поймать в ловушку неопытного преступника.
В результате появились суды для рассмотрения мелких дел, где закон применялся почти столь же мудро и беспристрастно, как и в нынешних высоких трибуналах – полицейских и мировых судах. Обычно становились на сторону истца, ибо он был постоянным клиентом и увеличивал оборот предприятия. На преступления богатых благоразумно смотрели сквозь пальцы, чтобы не задеть их друзей; но бдительных бургомистров никогда нельзя было упрекнуть в том, что они дали возможность остаться безнаказанным пороку в гнусных лохмотьях бедности.
Примерно к этому времени мы можем отнести введение смертной казни; великолепная виселица была сооружена на берегу, около того места, где теперь находится лестница Уайтхолла, чуть к востоку от батареи. Рядом соорудили еще одну виселицу, очень странного, безобразного и ни на что не похожего вида; однако изобретательный Вильям Кифт ее очень ценил, так как она служила для наказания, придуманного всецело им самим.[276]
По высоте она ничуть не уступала виселице Амана, столь известного персонажа библейской истории; но чудо выдумки заключалось в том, что преступника, вместо того, чтобы вешать за шею, в соответствии с почтенным обычаем, вздергивали за пояс штанов, и он целый час висел, болтаясь и барахтаясь между небом и землей – к безмерному удовольствию и, несомненно, к вящему назиданию толпы досточтимых горожан, всегда присутствующих на такого рода зрелищах.
Трудно представить себе, как хихикал маленький губернатор при виде презренных бродяг и неисправимых нищих, подвешенных за штаны и выделывающих забавные прыжки в воздухе. Для таких случаев у него были заготовлены тысячи шуток и веселых острот. Он называл их своими баловнями, своей дичью, людьми высокого полета, орлами с распростертыми крыльями, соколами, пугалами и, наконец, висельниками; последнее остроумное название, которым первоначально пользовались только по отношению к почтенным гражданам, вздумавшим насладиться свежим воздухом таким странным образом, стало затем простонародным выражением, обозначавшим любого кандидата на законное возвышение. Кроме того это наказание, если можно верить некоторым ученым этимологам, впервые навело на мысль о создании своеобразной сбруи или подтяжек,[277] посредством которых наши праотцы предохраняли от сползания свои многочисленные штаны и которые недавно снова воскресли и продолжают употребляться в наши дни.
Таковы были замечательные реформы Вильяма Кифта в области уголовного законодательства; не меньшего восхищения достоин его гражданский кодекс, и я очень скорблю, что размеры моего труда не позволяют мне остановиться на обоих с той исчерпывающей полнотой, какой они заслуживают. Достаточно будет сказать, что через некоторое время благодетельное действие бесчисленных законов стало очевидным. Вскоре, чтобы их толковать и согласовывать, понадобилось иметь определенную группу людей. Так появились различные ходатаи по делам, чьими неусыпными заботами вся община немедленно перессорилась.
Ни за что на свете я не хотел бы, чтобы обо мне подумали, будто я пытаюсь внушить что-либо оскорбительное в отношении юридической профессии или ее достойных представителей. Я хорошо знаю, что в нашем старинном городе живет неисчислимое множество почтенных джентльменов, вступивших в этот заслуживающий всяческого уважения орден не из-за низкой любви к грязному стяжательству или из-за себялюбивой жажды славы, а исключительно из пылкого стремления способствовать правильному отправлению правосудия и из благородной бескорыстной заботы о пользе своих сограждан! Скорей я бросил бы мое верное перо в огонь и навсегда заткнул пробкой бутылку с чернилами (а это худшее наказание, какое заблаживший автор может наложить на себя), чем хотя бы намеком посягнул на достоинство этого поистине благодетельного разряда граждан. Напротив, я имею в виду лишь ту шайку проходимцев, которых в последние злосчастные годы стало так много, которые позорят свою корпорацию, как позорили трусливые корнуэльские рыцари[278] благородное рыцарское звание, которые наживаются с помощью крючкотворства, низких уловок и интриг и, подобно червям, кишат сильней всего там, где сильней всего разложение.
Ничто столь быстро не пробуждает дурные страсти, как возможность легкого заработка. Суды никогда не были бы так завалены мелкими кляузными и гнусными делами, если бы их не наводняли толпы сутяг-стряпчих. Они исподтишка разжигают страсти низших и более невежественных слоев населения, которые, словно бедность сама по себе не является достаточным несчастьем, всегда готовы усугубить ее горечью тяжб. Эти ходатаи по делам играют в правосудии ту же роль, что шарлатаны в медицине, способствующие возникновению болезни для того, чтобы заработать на излечении, и замедляющие излечение, чтобы увеличить плату. В то время как одни разрушают здоровье, вторые опустошают кошелек. Замечено также, что больной, побывавши однажды в руках у шарлатана, после этого вечно пичкает себя микстурами и отравляет самыми верными снадобьями. Так и невежественный человек, спутавшийся однажды с законом при содействии одного из этих шарлатанов, затем всегда ссорится со своими соседями и разоряется на выигранных тяжбах. Мои читатели простят мне это отступление, которым я по неосторожности увлекся, но я не мог удержаться, чтобы не дать хладнокровного, непредвзятого описания слишком распространенной в нашем превосходном городе мерзости, результаты которой я, по несчастью, испытал на собственной шкуре, чуть не разорившись из-за судебного дела, несправедливо решенного не в мою пользу; мое разорение было довершено другим делом, решенным в мою пользу. Невозместимой потерей для потомства следует считать то обстоятельство, что из бесчисленных законов, изданных Вильямом Упрямым, которые, несомненно, составляли кодекс, вряд ли уступающий кодексам Солона, Ликурга или Санчо Пансы, только немногие дошли до наших дней; самый важный из них – это закон, придуманный в недобрый день и запрещавший всеобщую привычку курить. Необходимость его была математически доказана тем, что курение не только тяжелый налог на народный карман, но и невероятный пожиратель времени, отвратительный покровитель лени и, разумеется, смертельный яд для народной нравственности. Злосчастный Кифт! Живи он в наш самый просвещенный и клеветнический век и попытайся ниспровергнуть неоценимую свободу печати, он не мог бы нанести более чувствительный удар миллионам людей.
Жители Нового Амстердама пришли в такое сильное волнение, какое только было возможно при их врожденной степенности; толпа мятежных граждан имела даже смелость окружить дом маленького губернатора, и, решительно расположившись перед ним, как осаждающая армия перед крепостью, они все как один принялись усердно и решительно курить, ясно показывая тем свое намерение обкуривать его дымом вонючего табака, пока он не согласится на их требование. Великолепный особняк губернатора был уже окутан темными облаками, и могущественный маленький человек чуть не задохнулся в своей норе, когда, вспомнив, что не было ни одного примера, чтобы какой-либо великий человек древности погиб столь подлым образом (случай с Плинием Старшим[279] был единственным, представлявшим некоторое сходство), он почел за благо пойти на уступки и согласился на требования толпы при условии, что она пощадит его жизнь, немедленно погасив трубки.
В результате перемирия он, хотя и разрешил впредь курение табака, но запретил отличные длинные трубки, преобладавшие в дни Воутера Ван-Твиллера и неразлучные с благодушием, спокойствием и степенностью манер; вместо них он ввел в употребление маленькие, каверзные короткие трубки длиной в два дюйма, которые, по его словам, можно держать в углу рта и засунуть за ленту шляпы, чтобы они не мешали заниматься делом. Представь себе, однако, о, читатель, какие это имело плачевные последствия. Дым отвратительных маленьких трубок, постоянно поднимавшийся облаком у носа, проникал в мозжечок и затуманивал его, высушивал всю живительную влагу в мозгу и делал людей такими же ипохондриками и упрямцами, каким был их прославленный маленький губернатор. Даже больше, из бодрых толстяков они, подобно нашим честным голландским фермерам, курящим короткие трубки, превратились в костлявых, прокопченных дымом и выдубленных созданий.